Жорж Куртелин
Первые шаги / Premières armes
Первые шаги
I
«Есть такие воспоминания молодости, – начал рассказ наш общий друг Лабураш, – которые подобны кислому глотку скверного вина, отторгаемого желудком. Мой рассказ один из них.
В день, о котором идёт речь, я был под хмельком после того, как полдня носился со своим каникулярным бездельем из одной пивной в другую, – с видом громилы, в форменном мундире, прижатом к бедру одной пуговицей, – с тем претенциозным шиком, который так дорог взрослым учащимся коллежа. В половине третьего ночи я оказался около Одеона; ночь была восхитительная: дымка, исходящая от августовской луны, наполняла обширную площадь и, казалось, усиливала спокойствие и тишину. Вдруг, на углу улицы Расина, меня окликнул незнакомый голос:
«Эй, малыш!»
Я обернулся на голос; и при свете газового фонаря, пылавшем на женском затылке, я разглядел завлекающий жест неизвестной девушки. Тотчас я почувствовал, как в груди застучало сердце.
Я только что достиг восемнадцатилетия; кошмарный возраст, когда клокочет и восстаёт застоявшаяся невинность, когда мужественность заглушает свой неутолимый голод – общением, улыбкой, малейшим прикосновением первой встречной замарашки; и эта встреча меня потрясла, хотя на протяжении нескольких дней я её ожидал и стремился к ней неосознанно и со смутной надеждой.
Улыбаясь, девушка произнесла: «Послушай-ка!»
Я колебался. Она продолжила: «Ты меня боишься?»
Я больше не колебался. Мы разговорились. Она спросила: «Сколько тебе лет? У тебя есть семья? Где ты живёшь? Что ты так поздно делаешь на улице?»
Она произнесла всё это безжизненным голосом; и в то время, когда она говорила, через опущенную вуалетку я ощущал её страстные глаза, которые тщательно меня рассматривали. Вероятно, по моему непринуждённому виду, брезгливой мине пресыщенного человека она узрела во мне продукт призрачных радостей нашего мира. Внезапно она прервала разговор: «Пошли ко мне!»
Я возразил: «Дело в том, что…»
Она начала рубить с плеча: «Ну пошли же ко мне!»
И далее: «Скажи на милость! Просто с ума сойти! Я беру тебя на авось, с закрытыми глазами на то, что у тебя в карманах. У тебя мальчишеская физиономия, которая мне нравится, и сегодня вечером я очень влюблённая».
У меня вырвалось: «Это правда?» – и я попал в её руки. Эти три слова «я очень влюблённая» подстегнули мою кровь не хуже мимолётного зрелища подсмотренной интимной наготы: краешка белой жирной ляжки, которую продемонстрировала некая дама, прежде чем улеглась в постель. Ей стоило только зацапать меня со словами: «Иди же, дуралей!» – и я уступил.
Она жила в двух шагах от этого места, на улице Антуан-Дюбуа, в доме, основание которого врезалось в крутой откос тротуара. О! Я оказался в такой трущобе! Без названия! Невыносимо смердящая каменистая нора, непередаваемая смесь кислятины и пресности: дно унитаза, прокисшее мыло, застарелый животный жир! Лампа, которая едва теплилась на мраморе комода, с самого порога навеяла на меня безнадёжную грусть; и, поистине, я не сбежал, не отступил поспешно и безумно при виде такого свинарника только потому, что в меня вселилась тысяча чертей!
Тотчас же мне пришлось подчиниться. Последние обломки родительской щедрости, которую я заслужил благодаря успехам на Большом Всеобщем Конкурсе, – две монеты по пять франков звенели в моём кармане. Я их медленно вытащил, одну за другой, и протянул этой жалкой оборванке, которая, проявив гнусную жадность и подозрительность, погрузила по локоть свои руки в мои карманы, обыскивая меня…до какого места?.. чёрт побери!.. и выворачивая их в надежде, что, возможно, оттуда высыпятся ещё две монеты! Она выполняла эту работу с важной сосредоточенностью, с напряжением выдвинутых губ, которые выдавали в обыкновенной женщине наклонности дикой гориллы.
По окончании и с некоторым сожалением: «Ладно, – сказала она. – Вот кровать, ложись».
Я оплатил это право не малой долей гадливости: я приготовился им воспользоваться.
В день, о котором идёт речь, я был под хмельком после того, как полдня носился со своим каникулярным бездельем из одной пивной в другую, – с видом громилы, в форменном мундире, прижатом к бедру одной пуговицей, – с тем претенциозным шиком, который так дорог взрослым учащимся коллежа. В половине третьего ночи я оказался около Одеона; ночь была восхитительная: дымка, исходящая от августовской луны, наполняла обширную площадь и, казалось, усиливала спокойствие и тишину. Вдруг, на углу улицы Расина, меня окликнул незнакомый голос:
«Эй, малыш!»
Я обернулся на голос; и при свете газового фонаря, пылавшем на женском затылке, я разглядел завлекающий жест неизвестной девушки. Тотчас я почувствовал, как в груди застучало сердце.
Я только что достиг восемнадцатилетия; кошмарный возраст, когда клокочет и восстаёт застоявшаяся невинность, когда мужественность заглушает свой неутолимый голод – общением, улыбкой, малейшим прикосновением первой встречной замарашки; и эта встреча меня потрясла, хотя на протяжении нескольких дней я её ожидал и стремился к ней неосознанно и со смутной надеждой.
Улыбаясь, девушка произнесла: «Послушай-ка!»
Я колебался. Она продолжила: «Ты меня боишься?»
Я больше не колебался. Мы разговорились. Она спросила: «Сколько тебе лет? У тебя есть семья? Где ты живёшь? Что ты так поздно делаешь на улице?»
Она произнесла всё это безжизненным голосом; и в то время, когда она говорила, через опущенную вуалетку я ощущал её страстные глаза, которые тщательно меня рассматривали. Вероятно, по моему непринуждённому виду, брезгливой мине пресыщенного человека она узрела во мне продукт призрачных радостей нашего мира. Внезапно она прервала разговор: «Пошли ко мне!»
Я возразил: «Дело в том, что…»
Она начала рубить с плеча: «Ну пошли же ко мне!»
И далее: «Скажи на милость! Просто с ума сойти! Я беру тебя на авось, с закрытыми глазами на то, что у тебя в карманах. У тебя мальчишеская физиономия, которая мне нравится, и сегодня вечером я очень влюблённая».
У меня вырвалось: «Это правда?» – и я попал в её руки. Эти три слова «я очень влюблённая» подстегнули мою кровь не хуже мимолётного зрелища подсмотренной интимной наготы: краешка белой жирной ляжки, которую продемонстрировала некая дама, прежде чем улеглась в постель. Ей стоило только зацапать меня со словами: «Иди же, дуралей!» – и я уступил.
Она жила в двух шагах от этого места, на улице Антуан-Дюбуа, в доме, основание которого врезалось в крутой откос тротуара. О! Я оказался в такой трущобе! Без названия! Невыносимо смердящая каменистая нора, непередаваемая смесь кислятины и пресности: дно унитаза, прокисшее мыло, застарелый животный жир! Лампа, которая едва теплилась на мраморе комода, с самого порога навеяла на меня безнадёжную грусть; и, поистине, я не сбежал, не отступил поспешно и безумно при виде такого свинарника только потому, что в меня вселилась тысяча чертей!
Тотчас же мне пришлось подчиниться. Последние обломки родительской щедрости, которую я заслужил благодаря успехам на Большом Всеобщем Конкурсе, – две монеты по пять франков звенели в моём кармане. Я их медленно вытащил, одну за другой, и протянул этой жалкой оборванке, которая, проявив гнусную жадность и подозрительность, погрузила по локоть свои руки в мои карманы, обыскивая меня…до какого места?.. чёрт побери!.. и выворачивая их в надежде, что, возможно, оттуда высыпятся ещё две монеты! Она выполняла эту работу с важной сосредоточенностью, с напряжением выдвинутых губ, которые выдавали в обыкновенной женщине наклонности дикой гориллы.
По окончании и с некоторым сожалением: «Ладно, – сказала она. – Вот кровать, ложись».
Я оплатил это право не малой долей гадливости: я приготовился им воспользоваться.
II
И в то время как я пристраивал, один за другим, ботинки в угол камина, чувствуя, как она смотрит на меня, не двигаясь с места, уперев руки в бока, извергая изо рта мучительную исповедь, меня охватило внезапное нетерпение.
«Ну и что? Что ты там делаешь? Ты что ли тоже не собираешься спать?»
Улыбаясь, она сконфуженно спросила: «Ну так да? Тебе очень хочется, не так ли?»
«Чего?»
«Остаться».
«Где?»
«Здесь».
Я был так потрясён, что застыл в изумлении, с коленями возле глаз и с голой ступнёй, повисшей в воздухе.
«Ты что, – выдавил я из себя, – смеёшься надо мной?»
Она возразила: «Совсем нет. Только я хочу тебе сказать одну вещь. Мама приезжает из Лиона сегодня ночью, я сейчас вспомнила. И поэтому…»
«Что поэтому?»
«Поэтому…чёрт возьми! Короче, ты понимаешь, не так ли? Если она накинется на меня и найдёт нас в постели, впечатление будет сильным. Нет, правда, детка, уверяю тебя: будет лучше, если ты уберёшься».
Она не переставала улыбаться скверной и идиотской улыбкой монстра, который пытается выглядеть любезным. Я вдруг прозрел в одно мгновение. Словно с глаз резко упала пелена. В чьих лапах я оказался, боже правый! О да! О да! Ничего не скажешь: для своих первых шагов я выбрал подходящую среду. Я ощутил себя погруженным в грязь, и, честное слово, меня бы вытошнило, если бы эта странная порочная фанфаронша, которая топила юнцов в потоках навозной жижи, не выглядела такой невозмутимой. Едва сдерживая ярость и, в то же время, очень удачно изображая равнодушие, я сказал просто: «Хорошо» и протянул руку за монетами. Но потаскушка сделала удивлённое лицо – причём с таким совершенством, что я был вынужден расставить точки над i.
«Ну и что? Что ты там делаешь? Ты что ли тоже не собираешься спать?»
Улыбаясь, она сконфуженно спросила: «Ну так да? Тебе очень хочется, не так ли?»
«Чего?»
«Остаться».
«Где?»
«Здесь».
Я был так потрясён, что застыл в изумлении, с коленями возле глаз и с голой ступнёй, повисшей в воздухе.
«Ты что, – выдавил я из себя, – смеёшься надо мной?»
Она возразила: «Совсем нет. Только я хочу тебе сказать одну вещь. Мама приезжает из Лиона сегодня ночью, я сейчас вспомнила. И поэтому…»
«Что поэтому?»
«Поэтому…чёрт возьми! Короче, ты понимаешь, не так ли? Если она накинется на меня и найдёт нас в постели, впечатление будет сильным. Нет, правда, детка, уверяю тебя: будет лучше, если ты уберёшься».
Она не переставала улыбаться скверной и идиотской улыбкой монстра, который пытается выглядеть любезным. Я вдруг прозрел в одно мгновение. Словно с глаз резко упала пелена. В чьих лапах я оказался, боже правый! О да! О да! Ничего не скажешь: для своих первых шагов я выбрал подходящую среду. Я ощутил себя погруженным в грязь, и, честное слово, меня бы вытошнило, если бы эта странная порочная фанфаронша, которая топила юнцов в потоках навозной жижи, не выглядела такой невозмутимой. Едва сдерживая ярость и, в то же время, очень удачно изображая равнодушие, я сказал просто: «Хорошо» и протянул руку за монетами. Но потаскушка сделала удивлённое лицо – причём с таким совершенством, что я был вынужден расставить точки над i.
Конец бесплатного ознакомительного фрагмента