Кушнерович Р
Непереведенный сонет Шекспира
Р.Кушнерович
Непереведенный сонет Шекспира
Все сто пятьдесят четыре сонета Шекспира переведены на русский язык. И притом неоднократно. И по-разному, разумеется: с разной степенью таланта и проникновения в дух подлинника. С 1833 года, когда в "Литературных прибавлениях к Русскому Инвалиду" вышли первые опыты Межевича, многие русские поэты брались переводить сонеты великого англичанина. Постепенно, шаг за шагом, переводы заметно совершенствовались, становились все более точными и поэтичными. Пока, наконец, советский поэт С. Я. Маршак не представил нам подлинного Шекспира...
А сначала дело шло трудно. Главным образом потому, что старым переводчикам было просто стыдно за этого "грубияна Шекспира". И правда, каково было нежнейшему Модесту Чайковскому переводить, к примеру, строчку, которая по-английски звучит так:
If snow be white, why then her breasts are dun...
(Если снег образец белизны, то, увы, ее груди
грязно-серого цвета...)
Модест Чайковский уклончиво констатирует:
Снег с грудью милой не одно и то же...
А великосветский виршеплет граф Иван Мамуна, перелагая тот же сонет, продолжает:
И фимиама смол Аравии далекой
Амброзия ее дыханья не затмит...
Хороши "фимиам" и "амброзия", когда в подлиннике сказано абсолютно недвусмысленно:
And in some perfumes is there more delight
Than in the breath that from my mistress reeks.
По-русски это значит:
А разные благовония намного приятней,
Чем дыхание моей милой, которое...
Которое... которое... Увы, в прозаической заметке трудно подобрать русское слово, соответствующее этому почти неприличному английскому reek, которое написал тут Шекспир. Давайте откроем англо-русский словарь, найдем сей глагол. Четыреста лет тому назад он означал то же, что и теперь: "Испускать пар, испарения, отдавать чем-либо неприятным, затхлым"! Недаром относительно этих самых строк Бернард Шоу заметил: "Ни единому человеку, будь то мужчина или женщина, разумеется, не доставил бы удовольствия этот выпад относительно благовоний в четвертом двустишии..."
Удивительно, не правда ли? Что же это за сонет? Откуда он взялся? Кажется, ни в одном из русских переводов шекспировских сонетов нет ничего даже отдаленно напоминающего "грязно-серую грудь" и "затхлое дыханье". Это правда, в переводах нет. А в подлиннике есть. В подлиннике знаменитого 130-го сонета. Да, его переводили. И притом неоднократно. И по-разному, разумеется. Кроме М. Чайковского и И. Мамуны мы могли бы процитировать опыты еще и других старых и новых переводчиков, которые так же робко и потому так же безуспешно пытались обойти острые углы этого стихотворения; но лучше обратимся сразу к С. Я. Маршаку. Неужели и этот поистине классический переводчик тоже не сумел (или не захотел?!) хотя бы приблизиться к подлиннику?
Ее глаза на звезды не похожи,
Нельзя уста кораллами назвать,
Не белоснежна плеч открытых кожа,
И черной проволокой вьется прядь...
Само по себе - великолепно, не правда ли? Но только само по себе, безотносительно к Шекспиру! Потому что вместо серо-коричневого слова dun, которое в английском языке со времен Шекспира употребляют обычно как описание лошадиной масти - примерно соловая или чубарая по русской классификации, - нечто весьма деликатное, хотя и "небелоснежное". И к тому же "прядь" и "вьется" и еще "открытые плечи", которых в ту пору не носили и которые у нас сейчас ассоциируются с великосветской красавицей более поздних времен, чуждой естественности, чуждой духу 130-го сонета, чуждой, вероятно, самому автору. Он, надо думать, проявил здесь некоторую смелость, если не сказать наглость, обнаружив, что ему известно, какого оттенка (да еще столь неприглядного!) кожа его милой, скрытая пышным историческим нарядом. И к тому же, напоминаем, он сообщает читателю даже не о плечах возлюбленной, а о ее breasts; любой ученик 5-го класса, изучающий в школе английский язык, подскажет, что это слово в переводе означает "грудь", - впрочем, пятиклассник, вероятно, знает это существительное именно в его единственном числе, и точно так же взрослый поэт В. Шекспир вполне мог бы сказать breast, это не помешало бы ни рифме, ни ритму, - но он недвусмысленно пишет множественное: "груди", чтобы уж никто не заподозрил его в деликатности. А все старые русские переводчики употребляли тут исключительно единственное число. М. Чайковского мы уже цитировали ("Снег с грудью милой не одно и то же"), у Н. В. Гербеля - "Когда снег бел, то грудь прекрасной с ним не схожа", у И. Мамуны читаем: "Со снегом грудь ее не спорит белизною". И только С. Маршак решился тут употребить множественное число, но применительно к "плечам", так что риск был, пожалуй, не велик. Далее:
С дамасской розой, алой или белой,
Нельзя сравнить оттенок этих щек,
А тело пахнет так, как пахнет тело,
Не как фиалки нежный лепесток.
Чем "пахнут" соответствующие строки у Шекспира, мы уже говорили.
Попытаемся же разобраться. Нет, не в том, почему переводчики, даже лучший из переводчиков, перевели лишь 50 процентов шекспировского образа, лишь ту его половину, где сказано, какой его милая не является; а вот какова она на самом деле - это утаили от русского читателя. Попытаемся разобраться, почему сам Шекспир столь немилосердно расправился в этом сонете со своей любимой; может быть, это поможет нам понять и просчеты переводчиков.
Прежде всего, и во второй строфе перевода - неточность. На первый взгляд вполне невинная: дамасские разы, которые в ту пору разводили в Англии, по свидетельству современников, не были "алыми или белыми"; они были, как и написано у Шекспира, "красные и белые", то есть красно-белые. И в силу этого своего ботанического свойства неизменно эксплуатировались всеми коллегами-поэтами в качестве сравнения со щеками возлюбленных. Вот теперь и представьте, до какой степени может осточертеть даже этот прекраснейший сорт розы, когда он произрастает буквально в каждом третьем сонете, а общий урожай можно учесть, если известно, что печаталось в те времена (только п_е_ч_а_т_а_л_о_с_ь!) в среднем свыше пятисот сонетов в год.
Так обстояло дело не только с дамасскими розами. Начнем с начала. "Глаза-звезды", "уста-кораллы", "кожа как снег", "благовонное дыхание" и дальше из последующих строк "голос-музыка", "походка богини" - все это, как нетрудно догадаться, карманный набор метафор и сравнений, который позволял многим (увы, слишком многим!) предшественникам и современникам Шекспира (увы, также и нашим современникам!) строить сонеты, поэмы и популярные песенки индустриальными методами. И "волосы-проволока", представьте, из того же конструктора. Дело в том, что как раз в конце XVI века в Европе распространилась мода взбивать и н_а_ч_е_с_ы_в_а_т_ь волосы, а чтобы удержать их в этом "воздушном" состоянии, применяли золотую и серебряную проволоку, которую поэты не замедлили воспеть, а затем использовать уже для сравнения с женскими волосами. Проволоку в те времена еще не умели изготовлять п_р_о_т_я_ж_к_о_й, как нынче, - ее ковали вручную; проволока была дорогой, сравнение, соответственно, лестным. И когда Шекспир пишет нарочито прозаично: "черная проволока растет у нее на голове", то это очередное оскорбление - прежде всего друзей-поэтов, которые уже ни с чем иным, кроме проволоки, не умеют сравнить волосы своих возлюбленных, а заодно и собственной любимой. Но только не в том обида, что у нее волосы как проволока. Это, повторяем, изысканный, хотя и штампованный комплимент. Проволока-то не золотая, не серебряная, а ч_е_р_н_а_я - вот что обидно! Потому что в ту эпоху обозвать английскую женщину б_р_ю_н_е_т_к_о_й было равносильно тому, чтобы объявить ее уродкой: черноволосые никак не котировались. Такие времена!..
В переводе и это смягчено, сглажено. Вот только к_о_д_а - замечательная концовка замечательного стихотворения - переведена едва ли не совершенно.
У Шекспира:
And yet, by heaven, I think my love as rare
As any she belied with false compare.
У Маршака:
И все ж она уступит тем едва ли,
Кого в сравненьях пышных оболгали.
Удивительно емкое двустишие - у обоих авторов! Ведь оба они, разделавшись здесь уже окончательно со всеми этими лжецами и подхалимами от поэзии, воздали должное своей женщине, притом вовсе не за счет иных, прочих. Нет, в сторону любой женщины, чужой или близкой, сущей или будущей, они поклонились равно любовно, почтительно, благородно.
Пройдут годы, новые поколения, наверное, заново прочтут Шекспира, новое время закажет своим поэтам новые переводы; грядущие историки, быть может, станут судить о нас и о наших временах по тому, как мы воспринимали, какими словами переводили для себя великие строки. Но э_т_о двустишие в э_т_о_м переводе пребудет наравне с подлинником - таково наше убеждение сегодня!
Однако в целом, на сегодняшний день, весь пародийный и полемический заряд 130-го сонета, его отнюдь не беззлобная ирония, издевательские выпады, то есть самая его суть, - увы! - пропадают при переводе.
А ведь автор ради того, чтобы доконать своих поэтических противников, не пощадил даже свою нежно любимую "смуглую леди"; кажется, она его так и не простила, судя по остальным сонетам. Еще бы! Его удары, которые он так щедро раздает всем этим сладкоречивым поэтам, настолько темпераментны и мощны, что даже эхо подобной оплеухи может свалить с ног нежное создание с нездоровым дыханьем и волосами сомнительного цвета. И даже столетия не могут ослабить силу его сарказма, казалось бы...
Вот только переводчиков, по-видимому, не задевает его гнев. К последнему шекспировскому юбилею в "Вечерней Москве" появилось очередное переложение все того же 130-го сонета, сделанное Н. Пановым. Нет, никто не может быть против все новых попыток взять эту поэтическую вершину. Больше того, после совершенной в своем роде работы Маршака смелость переводчика, вновь работающего над сонетами, вызывает уважение. Но и эта попытка представляется несостоятельной. И не потому, что переводчик опять исторически неправильно истолковал смысл "черной проволоки" или не передал все те литературные и житейские ассоциации, которые возникали у п_е_р_в_ы_х читателей Шекспира при одном только упоминании "дамасской розы". Действительно, все это можно передать разве что в примечаниях к сонету, а в самом тексте едва ли нужно. Но вот небеззлобная ирония, яростная насмешка необходимы! А вместо того опять "открытой груди смугловатый цвет" (вполне модно по нынешним временам!), "дыханье не духи" и "чернь волос", которые, "как проволочки, кольцами свиты", и т. п. Что делать, выигрывая в изяществе, проигрываешь в силе. Основной закон поэтической механики!
Видимо, этот же закон сказался и в самых последних из опубликованных переводов того же 130-го сонета.
В журнале "Простор" (1969, Э 12) мы вновь прочли про то, что "темнее снега кожи смуглый цвет" и что "в мире много ароматов есть ее дыханья слаще и сильней". Последняя строка звучит, пожалуй, несколько невнятно - притом, как нам кажется, скорее всего оттого, что переводчик, ныне покойный Александр Финкель, видный филолог, профессор Харьковского университета, вообще-то стремился именно к т_о_ч_н_о_с_т_и (это угадывается и в других его переводах), но, как и все предшественники, он тоже не решился перевести чересчур недвусмысленный глагол "reek". Как, впрочем, и последний из переводчиков - пока что последний! - Роберт Винонен, чьи работы представил читателю журнал "Сельская молодежь" (1971, Э 2).
Любопытно отметить, что переводчик Роберт Винонен в прозаических заметках, которые он предпослал своей работе, настроен очень радикально. Он вполне справедливо отмечает "сегодняшнюю недостаточность переводческих попыток прошлого столетия", он осознает, что "Шекспир эстетически опасен", он решительно заявляет: "где у Шекспира угол, С. Маршак дает овал". И что касается 130-го сонета, он с подлинно словарной смелостью переводит на русский язык самые резкие запахи оригинала. Но все это, повторяем, лишь в прозаическом предисловии к переводам. А в стихах?
Скажем прямо: в переводах 66, 73, 109-го сонетов Р. Винонен достиг, мы бы сказали, вполне с_о_в_р_е_м_е_н_н_ы_х результатов - если принять предложенный им самим взгляд на переводчиков как на "безыменных посланцев современности, которых не смущает ни величие оригинала, ни блеск уже имеющихся переводов". Но вот 130-й...
Увы, и на этот раз вполне лестный комплимент про то, что "рубин красней, чем у любимой губы", "грудь у ней, конечно же, смуглей, чем снег", и "непослушен волос", и "парфюмам, ежели всерьез, навряд ли пот в сравнение годится" и т. п.
Итак, многократно переводившийся, но все еще не переведенный сонет Шекспира... Придите, дерзкие! И пожалуйста, не о_б_е_р_е_г_а_й_т_е нас, читателей, от автора: как будто мы не доросли до его прямой, резкой, недвусмысленной откровенности, как будто он не наш современник, этот Вильям Шекспир!
Непереведенный сонет Шекспира
Все сто пятьдесят четыре сонета Шекспира переведены на русский язык. И притом неоднократно. И по-разному, разумеется: с разной степенью таланта и проникновения в дух подлинника. С 1833 года, когда в "Литературных прибавлениях к Русскому Инвалиду" вышли первые опыты Межевича, многие русские поэты брались переводить сонеты великого англичанина. Постепенно, шаг за шагом, переводы заметно совершенствовались, становились все более точными и поэтичными. Пока, наконец, советский поэт С. Я. Маршак не представил нам подлинного Шекспира...
А сначала дело шло трудно. Главным образом потому, что старым переводчикам было просто стыдно за этого "грубияна Шекспира". И правда, каково было нежнейшему Модесту Чайковскому переводить, к примеру, строчку, которая по-английски звучит так:
If snow be white, why then her breasts are dun...
(Если снег образец белизны, то, увы, ее груди
грязно-серого цвета...)
Модест Чайковский уклончиво констатирует:
Снег с грудью милой не одно и то же...
А великосветский виршеплет граф Иван Мамуна, перелагая тот же сонет, продолжает:
И фимиама смол Аравии далекой
Амброзия ее дыханья не затмит...
Хороши "фимиам" и "амброзия", когда в подлиннике сказано абсолютно недвусмысленно:
And in some perfumes is there more delight
Than in the breath that from my mistress reeks.
По-русски это значит:
А разные благовония намного приятней,
Чем дыхание моей милой, которое...
Которое... которое... Увы, в прозаической заметке трудно подобрать русское слово, соответствующее этому почти неприличному английскому reek, которое написал тут Шекспир. Давайте откроем англо-русский словарь, найдем сей глагол. Четыреста лет тому назад он означал то же, что и теперь: "Испускать пар, испарения, отдавать чем-либо неприятным, затхлым"! Недаром относительно этих самых строк Бернард Шоу заметил: "Ни единому человеку, будь то мужчина или женщина, разумеется, не доставил бы удовольствия этот выпад относительно благовоний в четвертом двустишии..."
Удивительно, не правда ли? Что же это за сонет? Откуда он взялся? Кажется, ни в одном из русских переводов шекспировских сонетов нет ничего даже отдаленно напоминающего "грязно-серую грудь" и "затхлое дыханье". Это правда, в переводах нет. А в подлиннике есть. В подлиннике знаменитого 130-го сонета. Да, его переводили. И притом неоднократно. И по-разному, разумеется. Кроме М. Чайковского и И. Мамуны мы могли бы процитировать опыты еще и других старых и новых переводчиков, которые так же робко и потому так же безуспешно пытались обойти острые углы этого стихотворения; но лучше обратимся сразу к С. Я. Маршаку. Неужели и этот поистине классический переводчик тоже не сумел (или не захотел?!) хотя бы приблизиться к подлиннику?
Ее глаза на звезды не похожи,
Нельзя уста кораллами назвать,
Не белоснежна плеч открытых кожа,
И черной проволокой вьется прядь...
Само по себе - великолепно, не правда ли? Но только само по себе, безотносительно к Шекспиру! Потому что вместо серо-коричневого слова dun, которое в английском языке со времен Шекспира употребляют обычно как описание лошадиной масти - примерно соловая или чубарая по русской классификации, - нечто весьма деликатное, хотя и "небелоснежное". И к тому же "прядь" и "вьется" и еще "открытые плечи", которых в ту пору не носили и которые у нас сейчас ассоциируются с великосветской красавицей более поздних времен, чуждой естественности, чуждой духу 130-го сонета, чуждой, вероятно, самому автору. Он, надо думать, проявил здесь некоторую смелость, если не сказать наглость, обнаружив, что ему известно, какого оттенка (да еще столь неприглядного!) кожа его милой, скрытая пышным историческим нарядом. И к тому же, напоминаем, он сообщает читателю даже не о плечах возлюбленной, а о ее breasts; любой ученик 5-го класса, изучающий в школе английский язык, подскажет, что это слово в переводе означает "грудь", - впрочем, пятиклассник, вероятно, знает это существительное именно в его единственном числе, и точно так же взрослый поэт В. Шекспир вполне мог бы сказать breast, это не помешало бы ни рифме, ни ритму, - но он недвусмысленно пишет множественное: "груди", чтобы уж никто не заподозрил его в деликатности. А все старые русские переводчики употребляли тут исключительно единственное число. М. Чайковского мы уже цитировали ("Снег с грудью милой не одно и то же"), у Н. В. Гербеля - "Когда снег бел, то грудь прекрасной с ним не схожа", у И. Мамуны читаем: "Со снегом грудь ее не спорит белизною". И только С. Маршак решился тут употребить множественное число, но применительно к "плечам", так что риск был, пожалуй, не велик. Далее:
С дамасской розой, алой или белой,
Нельзя сравнить оттенок этих щек,
А тело пахнет так, как пахнет тело,
Не как фиалки нежный лепесток.
Чем "пахнут" соответствующие строки у Шекспира, мы уже говорили.
Попытаемся же разобраться. Нет, не в том, почему переводчики, даже лучший из переводчиков, перевели лишь 50 процентов шекспировского образа, лишь ту его половину, где сказано, какой его милая не является; а вот какова она на самом деле - это утаили от русского читателя. Попытаемся разобраться, почему сам Шекспир столь немилосердно расправился в этом сонете со своей любимой; может быть, это поможет нам понять и просчеты переводчиков.
Прежде всего, и во второй строфе перевода - неточность. На первый взгляд вполне невинная: дамасские разы, которые в ту пору разводили в Англии, по свидетельству современников, не были "алыми или белыми"; они были, как и написано у Шекспира, "красные и белые", то есть красно-белые. И в силу этого своего ботанического свойства неизменно эксплуатировались всеми коллегами-поэтами в качестве сравнения со щеками возлюбленных. Вот теперь и представьте, до какой степени может осточертеть даже этот прекраснейший сорт розы, когда он произрастает буквально в каждом третьем сонете, а общий урожай можно учесть, если известно, что печаталось в те времена (только п_е_ч_а_т_а_л_о_с_ь!) в среднем свыше пятисот сонетов в год.
Так обстояло дело не только с дамасскими розами. Начнем с начала. "Глаза-звезды", "уста-кораллы", "кожа как снег", "благовонное дыхание" и дальше из последующих строк "голос-музыка", "походка богини" - все это, как нетрудно догадаться, карманный набор метафор и сравнений, который позволял многим (увы, слишком многим!) предшественникам и современникам Шекспира (увы, также и нашим современникам!) строить сонеты, поэмы и популярные песенки индустриальными методами. И "волосы-проволока", представьте, из того же конструктора. Дело в том, что как раз в конце XVI века в Европе распространилась мода взбивать и н_а_ч_е_с_ы_в_а_т_ь волосы, а чтобы удержать их в этом "воздушном" состоянии, применяли золотую и серебряную проволоку, которую поэты не замедлили воспеть, а затем использовать уже для сравнения с женскими волосами. Проволоку в те времена еще не умели изготовлять п_р_о_т_я_ж_к_о_й, как нынче, - ее ковали вручную; проволока была дорогой, сравнение, соответственно, лестным. И когда Шекспир пишет нарочито прозаично: "черная проволока растет у нее на голове", то это очередное оскорбление - прежде всего друзей-поэтов, которые уже ни с чем иным, кроме проволоки, не умеют сравнить волосы своих возлюбленных, а заодно и собственной любимой. Но только не в том обида, что у нее волосы как проволока. Это, повторяем, изысканный, хотя и штампованный комплимент. Проволока-то не золотая, не серебряная, а ч_е_р_н_а_я - вот что обидно! Потому что в ту эпоху обозвать английскую женщину б_р_ю_н_е_т_к_о_й было равносильно тому, чтобы объявить ее уродкой: черноволосые никак не котировались. Такие времена!..
В переводе и это смягчено, сглажено. Вот только к_о_д_а - замечательная концовка замечательного стихотворения - переведена едва ли не совершенно.
У Шекспира:
And yet, by heaven, I think my love as rare
As any she belied with false compare.
У Маршака:
И все ж она уступит тем едва ли,
Кого в сравненьях пышных оболгали.
Удивительно емкое двустишие - у обоих авторов! Ведь оба они, разделавшись здесь уже окончательно со всеми этими лжецами и подхалимами от поэзии, воздали должное своей женщине, притом вовсе не за счет иных, прочих. Нет, в сторону любой женщины, чужой или близкой, сущей или будущей, они поклонились равно любовно, почтительно, благородно.
Пройдут годы, новые поколения, наверное, заново прочтут Шекспира, новое время закажет своим поэтам новые переводы; грядущие историки, быть может, станут судить о нас и о наших временах по тому, как мы воспринимали, какими словами переводили для себя великие строки. Но э_т_о двустишие в э_т_о_м переводе пребудет наравне с подлинником - таково наше убеждение сегодня!
Однако в целом, на сегодняшний день, весь пародийный и полемический заряд 130-го сонета, его отнюдь не беззлобная ирония, издевательские выпады, то есть самая его суть, - увы! - пропадают при переводе.
А ведь автор ради того, чтобы доконать своих поэтических противников, не пощадил даже свою нежно любимую "смуглую леди"; кажется, она его так и не простила, судя по остальным сонетам. Еще бы! Его удары, которые он так щедро раздает всем этим сладкоречивым поэтам, настолько темпераментны и мощны, что даже эхо подобной оплеухи может свалить с ног нежное создание с нездоровым дыханьем и волосами сомнительного цвета. И даже столетия не могут ослабить силу его сарказма, казалось бы...
Вот только переводчиков, по-видимому, не задевает его гнев. К последнему шекспировскому юбилею в "Вечерней Москве" появилось очередное переложение все того же 130-го сонета, сделанное Н. Пановым. Нет, никто не может быть против все новых попыток взять эту поэтическую вершину. Больше того, после совершенной в своем роде работы Маршака смелость переводчика, вновь работающего над сонетами, вызывает уважение. Но и эта попытка представляется несостоятельной. И не потому, что переводчик опять исторически неправильно истолковал смысл "черной проволоки" или не передал все те литературные и житейские ассоциации, которые возникали у п_е_р_в_ы_х читателей Шекспира при одном только упоминании "дамасской розы". Действительно, все это можно передать разве что в примечаниях к сонету, а в самом тексте едва ли нужно. Но вот небеззлобная ирония, яростная насмешка необходимы! А вместо того опять "открытой груди смугловатый цвет" (вполне модно по нынешним временам!), "дыханье не духи" и "чернь волос", которые, "как проволочки, кольцами свиты", и т. п. Что делать, выигрывая в изяществе, проигрываешь в силе. Основной закон поэтической механики!
Видимо, этот же закон сказался и в самых последних из опубликованных переводов того же 130-го сонета.
В журнале "Простор" (1969, Э 12) мы вновь прочли про то, что "темнее снега кожи смуглый цвет" и что "в мире много ароматов есть ее дыханья слаще и сильней". Последняя строка звучит, пожалуй, несколько невнятно - притом, как нам кажется, скорее всего оттого, что переводчик, ныне покойный Александр Финкель, видный филолог, профессор Харьковского университета, вообще-то стремился именно к т_о_ч_н_о_с_т_и (это угадывается и в других его переводах), но, как и все предшественники, он тоже не решился перевести чересчур недвусмысленный глагол "reek". Как, впрочем, и последний из переводчиков - пока что последний! - Роберт Винонен, чьи работы представил читателю журнал "Сельская молодежь" (1971, Э 2).
Любопытно отметить, что переводчик Роберт Винонен в прозаических заметках, которые он предпослал своей работе, настроен очень радикально. Он вполне справедливо отмечает "сегодняшнюю недостаточность переводческих попыток прошлого столетия", он осознает, что "Шекспир эстетически опасен", он решительно заявляет: "где у Шекспира угол, С. Маршак дает овал". И что касается 130-го сонета, он с подлинно словарной смелостью переводит на русский язык самые резкие запахи оригинала. Но все это, повторяем, лишь в прозаическом предисловии к переводам. А в стихах?
Скажем прямо: в переводах 66, 73, 109-го сонетов Р. Винонен достиг, мы бы сказали, вполне с_о_в_р_е_м_е_н_н_ы_х результатов - если принять предложенный им самим взгляд на переводчиков как на "безыменных посланцев современности, которых не смущает ни величие оригинала, ни блеск уже имеющихся переводов". Но вот 130-й...
Увы, и на этот раз вполне лестный комплимент про то, что "рубин красней, чем у любимой губы", "грудь у ней, конечно же, смуглей, чем снег", и "непослушен волос", и "парфюмам, ежели всерьез, навряд ли пот в сравнение годится" и т. п.
Итак, многократно переводившийся, но все еще не переведенный сонет Шекспира... Придите, дерзкие! И пожалуйста, не о_б_е_р_е_г_а_й_т_е нас, читателей, от автора: как будто мы не доросли до его прямой, резкой, недвусмысленной откровенности, как будто он не наш современник, этот Вильям Шекспир!