---------------------------------------------------------------
Данное художественное произведение распространяется в
электронной форме с ведома и согласия владельцов авторских
прав на некоммерческой основе при условии сохранения
целостности и неизменности текста, включая сохранение
настоящего уведомления. Любое коммерческое использование
настоящего текста без ведома и прямого согласия владельца
авторских прав НЕ ДОПУСКАЕТСЯ.
По вопросам коммерческого использования этого текста
можно обращаться по адресам:
Литературное агенство "Классик".
sander@stirl.spb.su
alexanderkrivtsov@usa.net
---------------------------------------------------------------
© Copyright Андрей Лазарчук
---------------------------------------------------------------
Странная история в шести письмах, полученных Ольгой
Владимировной Б. в апреле 1984 -- январе 1985 г.
Здравствуй, милая моя!
Вы удивлены? Получить письмо от совершенно незнакомого
человека, которое начинается такими словами! Впрочем, насколько
я Вас знаю, такое обращение Вас не обидит, а скорее наоборот.
Сейчас в Вас проснется любопытство: а насколько это я Вас знаю,
а откуда, а почему осмеливаюсь так обращаться, а
почему-почему-почему, и вообще -- кто же я такой? Правильно?
Именно это Вы и подумали? Вот видите!
Господи, какие глупости я пишу. Простите за развязный тон,
я просто очень волнуюсь. Представьте, целый месяц пытаюсь
придумать начало письма, и ничего толкового не выходит.
Кажется, самое простое: взять и обычными словами написать, что
же именно произошло со мной, где пересекались наши судьбы и
почему, наконец, я решился на это письмо. Но забавно: те
обычные слова никак не ложатся на бумагу. И ничего я с этим не
могу поделать.
Сразу скажу: Вы меня не знаете и даже никогда не видели.
Я, наоборот, знаю Вас хорошо; так, наверное, Вас никто больше
не знает. Если получится, я потом об'ясню Вам, как сложилась
такая парадоксальная ситуация. И еще: я не сумасшедший, не
маньяк и не интриган. Может быть, мне вообще не следовало
писать -- нет, не могу. Поверьте, я сдерживался, сколько мог.
Перечитал сейчас то, что написал, и стало смешно: сплошные
"не могу", "не могу", "не могу"... Просто я все еще борюсь с
собой, причем с переменным успехом. Давайте, я, пока эта борьба
не утихнет, буду рассказывать Вам сказку. Ей-богу, это
замечательная идея, причем экспромт!
Итак, сказка.
Жила-была планета. Это была прекрасная планета, как две
капли воды похожая на Вашу. В какой-то мере она и была Вашей,
точнее -- ее копией, аналогом. К фантастике Вы относитесь
прохладно, но термин "параллельные миры" Вам понятен, я не
ошибаюсь? Так вот, жила-была планета -- жила до тех пор, пока к
власти на ней не пришли люди, не умеющие в себе сомневаться.
Вот они-то и довели дело до того, что наступила Последняя Зима.
Она наступила, когда пыль и гарь тысяч взрывов, когда дым
и пепел горящих городов, когда пар вскипевших океанов поднялись
высоко в небо и закрыли плотной пеленой солнце. Наступила тьма,
и стоградусный мороз сковал землю и покрыл океан многометровым
ледяным панцирем. Потом пылинки, плавающие в воздухе, стали
падать вниз, обрастая по дороге инеем, и когда они выпали все,
земля оказалась закрыта толстым слоем снега, который, подобно
зеркалу, отражал все солнечные лучи. Планета, нарядная, как
елочная игрушка, каталась по своей орбите, и две тысячи лет
должно было пройти прежде чем ее собственное тепло, накопившись
в океанах, взломала бы лед, и первые дожди, пролившись на снег,
сделали бы его серым и ноздреватым...
А пока планета была нарядна, как елочная игрушка, и так же
безжизненна. Снег похоронил под собой все, и если бы даже
кто-то мог посмотреть на нее со стороны, он вряд ли бы
обнаружил следы человека. Может быть, и можно было угадать
города, или плотины на реках, или развалины каких-то особенно
грандиозных сооружений... Только некому было угадывать. Потому
что жизнь теплилась в одном лишь месте, и то глубоко-глубоко
под землей.
Здесь многие сотни лет люди добывали соль, и в результате
получился громадный круглый зал с неимоверно высоким сводчатым
потолком и множество помещений поменьше, соединенных коридорами
и тоннелями. Спрятанный в одной такой пещерке атомный реактор
давал тепло и электричество, лампы заливали помещения
ослепительным белым светом, и местами даже росли жиденькие
кустики. Устроители убежища позаботились о плодородной почве,
но ее никто не возделывал: не было нужды. В специальных,
насквозь просвечиваемых ваннах, насыщенных углекислотой и
органикой (о происхождении которой лучше умолчать), вырастали
водоросли; автоматы, примитивные, а потому безотказные,
отцеживали их, перерабатывали и выдавали "на-гора" питательные
кубики, желе, кисель и пористую массу, имитирующую хлеб. Таким
образом, еды было вдоволь, а словосочетание "вкус пищи"
постепенно вышло из употребления за отсутствием об'екта
приложения...
Я не утомил Вас этими подробностями? В сказке вроде бы не
должно быть реакторов и с'едобных водорослей? Видите ли, часто
то, что сказка у нас, в других местах -- горькая правда.
Я еще продолжу эту историю. До свидания.
9.04.84.
Здравствуйте, Ольга!
Простите, но никак не могу заставить себя обращаться к Вам
по имени-отчеству. Не обижайтесь, ладно? И еще простите, что
так внезапно прервал предыдущее письмо -- это от меня не
зависело.
Итак, на чем я остановился? На пище? Так вот: был там и
склад обычного продовольствия, громадный и очень секретный, и
знали о нем только четыре человека: Принцесса, Полковник,
Пастор и Физик. Причем первые трое знали это по чину и имели
ключи, а четвертый (вернее четвертая) -- по долгу службы и
ключей не имела.
Что ж, четырех участников грядущих событий я назвал.
Расскажу о них чуть подробнее.
Принцесса -- настоящая принцесса, ее папа был король, а
мама -- королева. Это они в свое время (и очень своевременно)
позаботились об устройстве Ковчега -- так называлась эта
пещера. А еще так назывался когда-то громадный деревянный ящик,
на котором человек по имени Ной спасся сам, спас свою семью и
многих зверей, не умевших плавать, от потопа. Потоп наслал на
землю Бог. Он же, по слухам, предупредил загодя Ноя. Такие
противоречивые действия Бога свидетельствуют о глубоком
творческом кризисе, поразившем его в то время. Картина Мира,
написанная им самим, стала вызывать у него непреодолимое
отвращение, и он замазал холст, чтобы начать новую. И первым
мазком как раз и были Ной, его семья и звери; и кто может
знать, почему Бог начал писать новую картину старой краской --
из суеверия ли, или просто потому, что не осеняло его то высшее
вдохновение -- то, на волне которого он сотворил Человека? И
вообще, если помнить что Бог -- художник, да еще не слишком
умелый и удачливый, причем в глубине души понимающий это и
потому страдающий комплексом неполноценности, пытающийся умом и
техникой сотворить то, что должно творить сердце, многое в мире
становится понятным. Вот и сейчас -- он плеснул на холст белой
краской, и новый Ковчег поплыл -- теперь не по водам Океана, а
по водам Времени...
Это не мои слова, это слова Пастора. Он -- единственное
духовное лицо в Ковчеге, ему под семьдесят, но держится он
бодро. Отношения его с богом сложные...
Но я отвлекся от Принцессы. Ей только-только исполнилось
шестнадцать лет, из них три года она сирота: ее папа и мама не
успели воспользоваться Ковчегом. Воспитанием ее сообща
занимались Пастор, Полковник и Кукольный Мастер.
Полковник -- тоже вполне настоящий полковник. Полковник
дворцовой охраны. Страшно хочет выглядеть боевым офицером -- но
не может, не получается. И еще страшно хочет стать генералом.
Но в генералы его может произвести только Принцесса -- а она не
торопится и намеков, кажется, не понимает... А вообще
Полковник, по первому впечатлению -- исправный служака, у
которого, по анекдоту, "да" -- это "да", а "нет" -- это "нет",
а слов "может быть" он не знает. И сомневаться он тоже не
умеет. И еще у него есть пистолет.
Кукольный Мастер... Это невысокий, худощавый, застенчивый
человек тридцати восьми лет, и двадцать пять из них он делает
игрушки. Он достиг в этом немыслимого мастерства. Принцесса всю
свою жизнь провела среди его игрушек, а теперь она становится
взрослой...
Физик -- симпатичная тридцатилетняя женщина. Чуть-чуть
слишком резка -- впрочем, не всегда. В ее обязанности входит
следить за реактором, что она и делает. Однако у нее остается
масса свободного времени.
Художник -- нервный пожилой человек. Почему-то даже здесь
не расстается с зеленой тирольской шляпой. Где-то имеет не то
запас спиртного, не то самогонный аппарат, потому что часто
бывает пьян.
Клерк -- самый обычный клерк, ничем не выделялся среди
себе подобных. В последнее время прибился к Полковнику.
И еще сто тридцать два человека, мужчин и женщин всех
классов и сословий, волею судеб попавших в Ковчег и оставшихся
жить. Оставшихся жить, чтобы продолжить род людской -- потом,
через сто поколений, их потомки должны будут выйти на
поверхность и возродить освободившуюся ото льда планету. Так
это задумано.
Ну вот, дорогая, декорации расставлены, с действующими
лицами Вы познакомились, занавеса в этом театре нет, можно
начинать спектакль... Да, совсем забыл обозначить жанр. Но тут
возникают сложности. Что это -- трагедия? Безусловно, ведь
главных героев ждет смерть. Но можно сказать, что это комедия
-- потому что конец счастливый. Или мелодрама -- любовные
треугольники, сильные страсти, а чего стоит сцен смерти
главного героя на руках возлюбленной? Или фарс -- потому что,
по сути, на каждое лицо надета маска? Не знаю. Не берусь
судить. Просто все так и было.
Представьте себе: огромное помещение, такое огромное, что
не видно стен, и луч света, падающий с потолка, освещает
Кукольного Мастера.
Кукольный Мастер заканчивал радугу. Радуга была давнишней
его придумкой, но только сейчас до нее дошла очередь. Надо было
научить петь плюшевого кота, хорошо отрегулировать
механического слугу Принцессы, доделать, наконец, клоуна... Но
вот и радуга, можно сказать, готова. Потом все это оформить
поприличнее, а пока надо попробовать, как она работает..
Мастер положил на пол два медных зеркальца, соединенных
проводами с плоской коробочкой, и замкнул цепь. Не сразу,
секунд через тридцать -- Мастеру они показались очень длинными
-- в воздухе, опираясь на зеркала, появилась радуга, сначала
бледно-сиреневая, мерцающая, как лампа холодного света, потом
проступили цвета, налились -- и перед Мастером, чуть
покачиваясь, заиграла настоящая, свежая и яркая, как после
короткой грозы, радуга. Что с того, что под ней можно было
пройти, пригнувшись, и потрогать ее рукой? Радуга была
настоящая...
-- Сын мой! -- воскликнул подошедший Пастор.-- Неужели и
это сделали вы? Невероятно! Таким чудом мог бы гордиться сам
Христос! нет, вы сами не понимаете... А лет триста назад вас
обязательно сожгли бы на костре.
-- Вряд ли,-- усмехнулся Мастер.-- Лет триста назад я и не
мог бы соорудить ничего такого.
-- Не скажите,-- возразил Пастор.-- Вы гений, а гений в
любую эпоху найдет себе материал для творчества. И в любую
эпоху он представляет опасность для сложившегося положения
вещей... Полковник на вас еще косо не смотрит?
-- Полковник? У нас с ним вполне приличные отношения... И
потом -- какой я вам гений? Я мастер -- но не больше.
-- Вы слишком добры, чтобы быть только мастером... Ладно,
не будем об этом. Скажите, вы не думаете, что эта игрушка будет
в тягость Принцессе?
-- В тягость? Вы имеете в виду воспоминания?
-- Конечно.
-- Может быть -- на первых порах. Потом это пройдет. У
меня, например, почти прошло. А потом... Ведь на настоящую
рассчитывать не приходится. А из ее предков один, например,
предпочел заводного соловья живому -- помните эту историю?
-- Помню. Но там же речь шла о китайском императоре?
-- Совершенно верно. Это ее пра-пра-пра-дядя по
материнской линии.
-- Забавно, я и не знал.
-- Я тоже узнал недавно... А еще эта игрушка для того,
чтобы не забывать, что нас ждет в конце пути.
-- Иногда я думаю,-- сказал Пастор,-- каким благом было бы
забвение всего, что было. А иногда -- пугаюсь, что мы
действительно все забудем и наделаем прежних ошибок -- если это
были ошибки... Скажите, Мастер, а вам не хочется создать мир?
-- Кукольный мир? Зачем?
-- Хотя бы для того, чтобы не забывать о настоящем... то
есть прошлом мире.
-- Создать этот мир еще раз?... Нет, не хочется.
-- А новый?
-- Для этого нужна мудрость целого мира. А в одиночку...
Сколько их уже было, этих попыток создать новый мир.
-- Если бы не эти попытки, человечество все еще жило бы в
пещерах и питалось корешками.
-- Человечество и так сидит в пещере и питается
собственным дерьмом.
-- Я вижу, вы при случае могли бы быть беспощадным,
Мастер.
-- Пока еще не пробовал, не было нужды... С куклами в этом
отношении легко. Надо просто вкладывать в них побольше души, и
все будет в порядке.
-- Так ведь и с людьми точно так же...
-- Возможно,-- вздохнул Мастер.
Радуга продолжала сиять в двух шагах от них, а дальше была
скалистая стена, уходящая вверх, во мрак, у стены --
строительные механизмы, к которым давно никто не притрагивался,
а в самой стене -- черный провал коридора.
-- Может быть,-- подумал вслух Мастер,-- имеет смысл
как-то украсить это все? Я смогу. Подвесить вверху солнце, луну
и звезды, понаделать механических птах, разрисовать стены...
деревья вот подрастут, траву посеем... Надо только всем
взяться.
Пастор сосредоточенно молчал и, кажется, не слышал
Мастера.
-- Ненависть,-- сказал он, наконец.-- Ненависть и насилие.
Они так вросли в нас... Да что говорить -- во все времена
ненависть и насилие были первыми помощниками в борьбе за
выживание. Еще со времен обезьян. Вообще в нас слишком много
осталось от обезьян и слишком мало привнеслось человеческого --
до отчаянья мало. Стадность наша, наше слепое повиновение
вожаку, который распоряжается пищей... Когда-то это было
необходимо -- или неизбежно. И вдруг все нарушилось: стадо
стало ненужным, нам никто не угрожает; пищи вдоволь, причем
даром, без труда. Что касается размножения, то тут природа,
конечно, имеет в запасе сладкий пряник, но впервой ли нам
обманывать природу? В прошлом году родилось трое детей, в этом
-- один... Мы стали не нужны друг другу. Мы можем прекрасно
существовать по отдельности -- и из-за этого-то благополучно
вымрем... Вы говорите: взяться всем вместе. Попробуйте
предложить это кому-нибудь. Вас поднимут на смех -- если не
изобьют. Вы просто не можете представить, что делается кругом.
Ненависть... Знаете, последнее время я перестаю восхищаться
мудростью, проявленной богом в этой истории с Адамом и Евой; он
не просто изгнал их из рая, где они стремительно деградировали
бы, он еще и обрек их на труд...
-- Но ведь и я предлагаю трудиться!
-- Вы ничего не понимаете, сын мой. Труд должен быть
необходим -- только тогда он в радость. А труд от нечего
делать... Вам хорошо, вы творите. Вы способны творить, и кто
знает, что это: редкий ли дар, воспитание ли -- или, может
быть, дар, проявившийся вопреки воспитанию? Может быть, вас
дурно воспитали? А других воспитали хорошо, творить они,
правда, не могут, зато могут стоять у конвейера, или разносить
почту, или считать чужие деньги, или свои... Вас-то ведь не
заставишь, а? Воспитание плохое. Но так оказалось, что за всю
жизнь они не научились ничему больше, кроме как своему делу.
Труд же свой все они рассматривали как тяжкое бремя, и вот
теперь они стряхнули его. И в душах их отверзлась черная
бездна, которую им нечем заполнить... Когда-то они трудились
для того, чтобы жить в тепле и сытости. Тепло и сытость они
получили.
-- Вы хотите сказать, что человеку больше ничего не нужно?
-- В сущности, ничего.
-- Вы просто клевещете на людей.
-- Ну что вы! Наоборот... Впрочем, не стоит об этом.
-- Жаль. Мы часто с вами беседуем, но всегда чего-то
недоговариваем.
-- Простите меня. Просто я уже старый человек, и у меня
масса предрассудков, в том числе самых распространенных.
Например, если чего-нибудь не называть вслух, то этого
как-будто бы и нет. Причем такого мнения придерживаются не
только частные лица. Сами понимаете, время такое.
-- Не понимаю. Я, как правило, все говорю вслух.
-- Вам проще. Вы молоды, и потом... не обижайтесь,
ладно?... Вы ведь почти не общаетесь с людьми. Все куклы...
-- Вы хотите сказать, что я много не понимаю? Или просто
не вижу? А впрочем, вы правы. Я действительно многого не вижу и
многого не понимаю. Вы говорили о ненависти...
-- Именно. Это не дает мне покоя. Она пока еще всем не
видна, эта ненависть, но она есть, и она зреет. И мне страшно
подумать, что будет здесь завтра или послезавтра. Или через
месяц.
-- Но откуда взяться ненависти? Вы сами говорите; тепло,
сытость.
-- И безделье, добавьте. Кажется, здесь ничто не может
вырасти, кроме равнодушия... хотя и равнодушие страшно даже
само по себе, а еще страшнее в соединении... Простите, я говорю
слишком банальные вещи -- дурацкая поповская привычка изрекать
значительным тоном прописные истины,-- так вот, о ненависти:
как вы понимаете, людей об'единяет немногое: или стремление
защититься от опасности, или совместный труд. Третьего не дано.
Когда же обе эти опоры выбиты, человек повисает над той бездной
-- помните, я говорил? И начинает проваливаться в нее. И
падение это воспринимает как опасность, а как еще человек может
отреагировать на опасность, если не ненавистью? Никак. Не
приспособлен. И обращает эту ненависть против ближних своих --
за неимением иных об'ектов приложения... Иногда мне становится
так страшно, что хочется умереть тут же, на месте. Наш дорогой
Художник два раза говорил при мне фразу: "У нас нет будущего".
Если он убежден в этом, то я ему завидую. Но, скорее всего, он,
как и я, просто боится поднять глаза и взглянуть будущему в
лицо.
-- Не представляю, как вы еще держитесь,-- сказал
Мастер.-- Будь у меня такие мысли, я бы давно отобрал у
Полковника пистолет и застрелился.
-- У Полковника невозможно отобрать пистолет,-- сказал
Данное художественное произведение распространяется в
электронной форме с ведома и согласия владельцов авторских
прав на некоммерческой основе при условии сохранения
целостности и неизменности текста, включая сохранение
настоящего уведомления. Любое коммерческое использование
настоящего текста без ведома и прямого согласия владельца
авторских прав НЕ ДОПУСКАЕТСЯ.
По вопросам коммерческого использования этого текста
можно обращаться по адресам:
Литературное агенство "Классик".
sander@stirl.spb.su
alexanderkrivtsov@usa.net
---------------------------------------------------------------
© Copyright Андрей Лазарчук
---------------------------------------------------------------
Странная история в шести письмах, полученных Ольгой
Владимировной Б. в апреле 1984 -- январе 1985 г.
Здравствуй, милая моя!
Вы удивлены? Получить письмо от совершенно незнакомого
человека, которое начинается такими словами! Впрочем, насколько
я Вас знаю, такое обращение Вас не обидит, а скорее наоборот.
Сейчас в Вас проснется любопытство: а насколько это я Вас знаю,
а откуда, а почему осмеливаюсь так обращаться, а
почему-почему-почему, и вообще -- кто же я такой? Правильно?
Именно это Вы и подумали? Вот видите!
Господи, какие глупости я пишу. Простите за развязный тон,
я просто очень волнуюсь. Представьте, целый месяц пытаюсь
придумать начало письма, и ничего толкового не выходит.
Кажется, самое простое: взять и обычными словами написать, что
же именно произошло со мной, где пересекались наши судьбы и
почему, наконец, я решился на это письмо. Но забавно: те
обычные слова никак не ложатся на бумагу. И ничего я с этим не
могу поделать.
Сразу скажу: Вы меня не знаете и даже никогда не видели.
Я, наоборот, знаю Вас хорошо; так, наверное, Вас никто больше
не знает. Если получится, я потом об'ясню Вам, как сложилась
такая парадоксальная ситуация. И еще: я не сумасшедший, не
маньяк и не интриган. Может быть, мне вообще не следовало
писать -- нет, не могу. Поверьте, я сдерживался, сколько мог.
Перечитал сейчас то, что написал, и стало смешно: сплошные
"не могу", "не могу", "не могу"... Просто я все еще борюсь с
собой, причем с переменным успехом. Давайте, я, пока эта борьба
не утихнет, буду рассказывать Вам сказку. Ей-богу, это
замечательная идея, причем экспромт!
Итак, сказка.
Жила-была планета. Это была прекрасная планета, как две
капли воды похожая на Вашу. В какой-то мере она и была Вашей,
точнее -- ее копией, аналогом. К фантастике Вы относитесь
прохладно, но термин "параллельные миры" Вам понятен, я не
ошибаюсь? Так вот, жила-была планета -- жила до тех пор, пока к
власти на ней не пришли люди, не умеющие в себе сомневаться.
Вот они-то и довели дело до того, что наступила Последняя Зима.
Она наступила, когда пыль и гарь тысяч взрывов, когда дым
и пепел горящих городов, когда пар вскипевших океанов поднялись
высоко в небо и закрыли плотной пеленой солнце. Наступила тьма,
и стоградусный мороз сковал землю и покрыл океан многометровым
ледяным панцирем. Потом пылинки, плавающие в воздухе, стали
падать вниз, обрастая по дороге инеем, и когда они выпали все,
земля оказалась закрыта толстым слоем снега, который, подобно
зеркалу, отражал все солнечные лучи. Планета, нарядная, как
елочная игрушка, каталась по своей орбите, и две тысячи лет
должно было пройти прежде чем ее собственное тепло, накопившись
в океанах, взломала бы лед, и первые дожди, пролившись на снег,
сделали бы его серым и ноздреватым...
А пока планета была нарядна, как елочная игрушка, и так же
безжизненна. Снег похоронил под собой все, и если бы даже
кто-то мог посмотреть на нее со стороны, он вряд ли бы
обнаружил следы человека. Может быть, и можно было угадать
города, или плотины на реках, или развалины каких-то особенно
грандиозных сооружений... Только некому было угадывать. Потому
что жизнь теплилась в одном лишь месте, и то глубоко-глубоко
под землей.
Здесь многие сотни лет люди добывали соль, и в результате
получился громадный круглый зал с неимоверно высоким сводчатым
потолком и множество помещений поменьше, соединенных коридорами
и тоннелями. Спрятанный в одной такой пещерке атомный реактор
давал тепло и электричество, лампы заливали помещения
ослепительным белым светом, и местами даже росли жиденькие
кустики. Устроители убежища позаботились о плодородной почве,
но ее никто не возделывал: не было нужды. В специальных,
насквозь просвечиваемых ваннах, насыщенных углекислотой и
органикой (о происхождении которой лучше умолчать), вырастали
водоросли; автоматы, примитивные, а потому безотказные,
отцеживали их, перерабатывали и выдавали "на-гора" питательные
кубики, желе, кисель и пористую массу, имитирующую хлеб. Таким
образом, еды было вдоволь, а словосочетание "вкус пищи"
постепенно вышло из употребления за отсутствием об'екта
приложения...
Я не утомил Вас этими подробностями? В сказке вроде бы не
должно быть реакторов и с'едобных водорослей? Видите ли, часто
то, что сказка у нас, в других местах -- горькая правда.
Я еще продолжу эту историю. До свидания.
9.04.84.
Здравствуйте, Ольга!
Простите, но никак не могу заставить себя обращаться к Вам
по имени-отчеству. Не обижайтесь, ладно? И еще простите, что
так внезапно прервал предыдущее письмо -- это от меня не
зависело.
Итак, на чем я остановился? На пище? Так вот: был там и
склад обычного продовольствия, громадный и очень секретный, и
знали о нем только четыре человека: Принцесса, Полковник,
Пастор и Физик. Причем первые трое знали это по чину и имели
ключи, а четвертый (вернее четвертая) -- по долгу службы и
ключей не имела.
Что ж, четырех участников грядущих событий я назвал.
Расскажу о них чуть подробнее.
Принцесса -- настоящая принцесса, ее папа был король, а
мама -- королева. Это они в свое время (и очень своевременно)
позаботились об устройстве Ковчега -- так называлась эта
пещера. А еще так назывался когда-то громадный деревянный ящик,
на котором человек по имени Ной спасся сам, спас свою семью и
многих зверей, не умевших плавать, от потопа. Потоп наслал на
землю Бог. Он же, по слухам, предупредил загодя Ноя. Такие
противоречивые действия Бога свидетельствуют о глубоком
творческом кризисе, поразившем его в то время. Картина Мира,
написанная им самим, стала вызывать у него непреодолимое
отвращение, и он замазал холст, чтобы начать новую. И первым
мазком как раз и были Ной, его семья и звери; и кто может
знать, почему Бог начал писать новую картину старой краской --
из суеверия ли, или просто потому, что не осеняло его то высшее
вдохновение -- то, на волне которого он сотворил Человека? И
вообще, если помнить что Бог -- художник, да еще не слишком
умелый и удачливый, причем в глубине души понимающий это и
потому страдающий комплексом неполноценности, пытающийся умом и
техникой сотворить то, что должно творить сердце, многое в мире
становится понятным. Вот и сейчас -- он плеснул на холст белой
краской, и новый Ковчег поплыл -- теперь не по водам Океана, а
по водам Времени...
Это не мои слова, это слова Пастора. Он -- единственное
духовное лицо в Ковчеге, ему под семьдесят, но держится он
бодро. Отношения его с богом сложные...
Но я отвлекся от Принцессы. Ей только-только исполнилось
шестнадцать лет, из них три года она сирота: ее папа и мама не
успели воспользоваться Ковчегом. Воспитанием ее сообща
занимались Пастор, Полковник и Кукольный Мастер.
Полковник -- тоже вполне настоящий полковник. Полковник
дворцовой охраны. Страшно хочет выглядеть боевым офицером -- но
не может, не получается. И еще страшно хочет стать генералом.
Но в генералы его может произвести только Принцесса -- а она не
торопится и намеков, кажется, не понимает... А вообще
Полковник, по первому впечатлению -- исправный служака, у
которого, по анекдоту, "да" -- это "да", а "нет" -- это "нет",
а слов "может быть" он не знает. И сомневаться он тоже не
умеет. И еще у него есть пистолет.
Кукольный Мастер... Это невысокий, худощавый, застенчивый
человек тридцати восьми лет, и двадцать пять из них он делает
игрушки. Он достиг в этом немыслимого мастерства. Принцесса всю
свою жизнь провела среди его игрушек, а теперь она становится
взрослой...
Физик -- симпатичная тридцатилетняя женщина. Чуть-чуть
слишком резка -- впрочем, не всегда. В ее обязанности входит
следить за реактором, что она и делает. Однако у нее остается
масса свободного времени.
Художник -- нервный пожилой человек. Почему-то даже здесь
не расстается с зеленой тирольской шляпой. Где-то имеет не то
запас спиртного, не то самогонный аппарат, потому что часто
бывает пьян.
Клерк -- самый обычный клерк, ничем не выделялся среди
себе подобных. В последнее время прибился к Полковнику.
И еще сто тридцать два человека, мужчин и женщин всех
классов и сословий, волею судеб попавших в Ковчег и оставшихся
жить. Оставшихся жить, чтобы продолжить род людской -- потом,
через сто поколений, их потомки должны будут выйти на
поверхность и возродить освободившуюся ото льда планету. Так
это задумано.
Ну вот, дорогая, декорации расставлены, с действующими
лицами Вы познакомились, занавеса в этом театре нет, можно
начинать спектакль... Да, совсем забыл обозначить жанр. Но тут
возникают сложности. Что это -- трагедия? Безусловно, ведь
главных героев ждет смерть. Но можно сказать, что это комедия
-- потому что конец счастливый. Или мелодрама -- любовные
треугольники, сильные страсти, а чего стоит сцен смерти
главного героя на руках возлюбленной? Или фарс -- потому что,
по сути, на каждое лицо надета маска? Не знаю. Не берусь
судить. Просто все так и было.
Представьте себе: огромное помещение, такое огромное, что
не видно стен, и луч света, падающий с потолка, освещает
Кукольного Мастера.
Кукольный Мастер заканчивал радугу. Радуга была давнишней
его придумкой, но только сейчас до нее дошла очередь. Надо было
научить петь плюшевого кота, хорошо отрегулировать
механического слугу Принцессы, доделать, наконец, клоуна... Но
вот и радуга, можно сказать, готова. Потом все это оформить
поприличнее, а пока надо попробовать, как она работает..
Мастер положил на пол два медных зеркальца, соединенных
проводами с плоской коробочкой, и замкнул цепь. Не сразу,
секунд через тридцать -- Мастеру они показались очень длинными
-- в воздухе, опираясь на зеркала, появилась радуга, сначала
бледно-сиреневая, мерцающая, как лампа холодного света, потом
проступили цвета, налились -- и перед Мастером, чуть
покачиваясь, заиграла настоящая, свежая и яркая, как после
короткой грозы, радуга. Что с того, что под ней можно было
пройти, пригнувшись, и потрогать ее рукой? Радуга была
настоящая...
-- Сын мой! -- воскликнул подошедший Пастор.-- Неужели и
это сделали вы? Невероятно! Таким чудом мог бы гордиться сам
Христос! нет, вы сами не понимаете... А лет триста назад вас
обязательно сожгли бы на костре.
-- Вряд ли,-- усмехнулся Мастер.-- Лет триста назад я и не
мог бы соорудить ничего такого.
-- Не скажите,-- возразил Пастор.-- Вы гений, а гений в
любую эпоху найдет себе материал для творчества. И в любую
эпоху он представляет опасность для сложившегося положения
вещей... Полковник на вас еще косо не смотрит?
-- Полковник? У нас с ним вполне приличные отношения... И
потом -- какой я вам гений? Я мастер -- но не больше.
-- Вы слишком добры, чтобы быть только мастером... Ладно,
не будем об этом. Скажите, вы не думаете, что эта игрушка будет
в тягость Принцессе?
-- В тягость? Вы имеете в виду воспоминания?
-- Конечно.
-- Может быть -- на первых порах. Потом это пройдет. У
меня, например, почти прошло. А потом... Ведь на настоящую
рассчитывать не приходится. А из ее предков один, например,
предпочел заводного соловья живому -- помните эту историю?
-- Помню. Но там же речь шла о китайском императоре?
-- Совершенно верно. Это ее пра-пра-пра-дядя по
материнской линии.
-- Забавно, я и не знал.
-- Я тоже узнал недавно... А еще эта игрушка для того,
чтобы не забывать, что нас ждет в конце пути.
-- Иногда я думаю,-- сказал Пастор,-- каким благом было бы
забвение всего, что было. А иногда -- пугаюсь, что мы
действительно все забудем и наделаем прежних ошибок -- если это
были ошибки... Скажите, Мастер, а вам не хочется создать мир?
-- Кукольный мир? Зачем?
-- Хотя бы для того, чтобы не забывать о настоящем... то
есть прошлом мире.
-- Создать этот мир еще раз?... Нет, не хочется.
-- А новый?
-- Для этого нужна мудрость целого мира. А в одиночку...
Сколько их уже было, этих попыток создать новый мир.
-- Если бы не эти попытки, человечество все еще жило бы в
пещерах и питалось корешками.
-- Человечество и так сидит в пещере и питается
собственным дерьмом.
-- Я вижу, вы при случае могли бы быть беспощадным,
Мастер.
-- Пока еще не пробовал, не было нужды... С куклами в этом
отношении легко. Надо просто вкладывать в них побольше души, и
все будет в порядке.
-- Так ведь и с людьми точно так же...
-- Возможно,-- вздохнул Мастер.
Радуга продолжала сиять в двух шагах от них, а дальше была
скалистая стена, уходящая вверх, во мрак, у стены --
строительные механизмы, к которым давно никто не притрагивался,
а в самой стене -- черный провал коридора.
-- Может быть,-- подумал вслух Мастер,-- имеет смысл
как-то украсить это все? Я смогу. Подвесить вверху солнце, луну
и звезды, понаделать механических птах, разрисовать стены...
деревья вот подрастут, траву посеем... Надо только всем
взяться.
Пастор сосредоточенно молчал и, кажется, не слышал
Мастера.
-- Ненависть,-- сказал он, наконец.-- Ненависть и насилие.
Они так вросли в нас... Да что говорить -- во все времена
ненависть и насилие были первыми помощниками в борьбе за
выживание. Еще со времен обезьян. Вообще в нас слишком много
осталось от обезьян и слишком мало привнеслось человеческого --
до отчаянья мало. Стадность наша, наше слепое повиновение
вожаку, который распоряжается пищей... Когда-то это было
необходимо -- или неизбежно. И вдруг все нарушилось: стадо
стало ненужным, нам никто не угрожает; пищи вдоволь, причем
даром, без труда. Что касается размножения, то тут природа,
конечно, имеет в запасе сладкий пряник, но впервой ли нам
обманывать природу? В прошлом году родилось трое детей, в этом
-- один... Мы стали не нужны друг другу. Мы можем прекрасно
существовать по отдельности -- и из-за этого-то благополучно
вымрем... Вы говорите: взяться всем вместе. Попробуйте
предложить это кому-нибудь. Вас поднимут на смех -- если не
изобьют. Вы просто не можете представить, что делается кругом.
Ненависть... Знаете, последнее время я перестаю восхищаться
мудростью, проявленной богом в этой истории с Адамом и Евой; он
не просто изгнал их из рая, где они стремительно деградировали
бы, он еще и обрек их на труд...
-- Но ведь и я предлагаю трудиться!
-- Вы ничего не понимаете, сын мой. Труд должен быть
необходим -- только тогда он в радость. А труд от нечего
делать... Вам хорошо, вы творите. Вы способны творить, и кто
знает, что это: редкий ли дар, воспитание ли -- или, может
быть, дар, проявившийся вопреки воспитанию? Может быть, вас
дурно воспитали? А других воспитали хорошо, творить они,
правда, не могут, зато могут стоять у конвейера, или разносить
почту, или считать чужие деньги, или свои... Вас-то ведь не
заставишь, а? Воспитание плохое. Но так оказалось, что за всю
жизнь они не научились ничему больше, кроме как своему делу.
Труд же свой все они рассматривали как тяжкое бремя, и вот
теперь они стряхнули его. И в душах их отверзлась черная
бездна, которую им нечем заполнить... Когда-то они трудились
для того, чтобы жить в тепле и сытости. Тепло и сытость они
получили.
-- Вы хотите сказать, что человеку больше ничего не нужно?
-- В сущности, ничего.
-- Вы просто клевещете на людей.
-- Ну что вы! Наоборот... Впрочем, не стоит об этом.
-- Жаль. Мы часто с вами беседуем, но всегда чего-то
недоговариваем.
-- Простите меня. Просто я уже старый человек, и у меня
масса предрассудков, в том числе самых распространенных.
Например, если чего-нибудь не называть вслух, то этого
как-будто бы и нет. Причем такого мнения придерживаются не
только частные лица. Сами понимаете, время такое.
-- Не понимаю. Я, как правило, все говорю вслух.
-- Вам проще. Вы молоды, и потом... не обижайтесь,
ладно?... Вы ведь почти не общаетесь с людьми. Все куклы...
-- Вы хотите сказать, что я много не понимаю? Или просто
не вижу? А впрочем, вы правы. Я действительно многого не вижу и
многого не понимаю. Вы говорили о ненависти...
-- Именно. Это не дает мне покоя. Она пока еще всем не
видна, эта ненависть, но она есть, и она зреет. И мне страшно
подумать, что будет здесь завтра или послезавтра. Или через
месяц.
-- Но откуда взяться ненависти? Вы сами говорите; тепло,
сытость.
-- И безделье, добавьте. Кажется, здесь ничто не может
вырасти, кроме равнодушия... хотя и равнодушие страшно даже
само по себе, а еще страшнее в соединении... Простите, я говорю
слишком банальные вещи -- дурацкая поповская привычка изрекать
значительным тоном прописные истины,-- так вот, о ненависти:
как вы понимаете, людей об'единяет немногое: или стремление
защититься от опасности, или совместный труд. Третьего не дано.
Когда же обе эти опоры выбиты, человек повисает над той бездной
-- помните, я говорил? И начинает проваливаться в нее. И
падение это воспринимает как опасность, а как еще человек может
отреагировать на опасность, если не ненавистью? Никак. Не
приспособлен. И обращает эту ненависть против ближних своих --
за неимением иных об'ектов приложения... Иногда мне становится
так страшно, что хочется умереть тут же, на месте. Наш дорогой
Художник два раза говорил при мне фразу: "У нас нет будущего".
Если он убежден в этом, то я ему завидую. Но, скорее всего, он,
как и я, просто боится поднять глаза и взглянуть будущему в
лицо.
-- Не представляю, как вы еще держитесь,-- сказал
Мастер.-- Будь у меня такие мысли, я бы давно отобрал у
Полковника пистолет и застрелился.
-- У Полковника невозможно отобрать пистолет,-- сказал
Конец бесплатного ознакомительного фрагмента