Морис Леблан
Ожерелье королевы
I. ФАМИЛЬНАЯ ДРАГОЦЕННОСТЬ СУБИЗОВ
Два или три раза в год в особо торжественных случаях графиня Субиз надевала на свою белую шейку «ожерелье королевы». Это было то знаменитое, легендарное ожерелье, которое придворные ювелиры Бемер и Боссанж предназначали фаворитке Людовика XV Дюбарри, которое кардинал Роган-Субиз намеревался поднести французской королеве Марии Антуанетте и которое авантюристка графиня де Ламот похитила однажды вечером в феврале 1785 года с помощью своего мужа и его сообщника. Собственно говоря, от этого ожерелья осталась только одна оправа. Впоследствии Гастон Субиз, племянник и наследник кардинала, отыскав ее, скупил те несколько бриллиантов, которые оставались у английского ювелира Джефриса, заменил пропавшие камни другими, меньшей ценности, но той же величины, и в конце концов ему удалось восстановить знаменитое похищенное ожерелье таким, каким оно вышло из рук Бемера и Боссанжа.
Этой исторической драгоценностью Субизы гордились в продолжение почти целого века. Несмотря на то, что различные обстоятельства значительно уменьшили их состояние, они согласились бы скорее изменить свой образ жизни, чем продать эту ценную реликвию. Граф Субиз берег его так же, как берегут жилище своих предков. Из предосторожности он прятал его в кладовой Лионского Кредита. Когда его жена собиралась надеть это ожерелье, он сам ходил за ним и на другой день относил обратно. В тот вечер на балу в посольстве графиня имела громадный успех. При электрическом свете бриллианты горели, как огни. Никто другой, кроме нее, не мог бы, казалось, носить с такой простотою и таким благородством эту парюру.
Когда они вернулись к себе в старинный отель, граф Субиз испытывал двойное торжество: он гордился настолько же своей женой, насколько — если еще не больше — драгоценной парюрой, которой в течение поколений славился его род. Его жена также чувствовала некоторое тщеславие. Она сняла с шеи ожерелье и протянула его своему мужу. Положив его в красный кожаный футляр с гербом кардинала, он прошел в соседнюю комнату, вернее, альков, примыкавший к спальне; единственная дверь, ведшая туда, находилась около их кровати. Он положил футляр с ожерельем на верхнюю полку между картонками от шляп и бельем. Затем закрыл дверь и разделся.
II. ОЖЕРЕЛЬЕ БЕССЛЕДНО ИСЧЕЗЛО
На другой день утром, в девять часов, граф встал, собираясь пойти перед завтраком в Лионский Кредит. Он оделся, выпил чашку кофе и спустился в конюшню. Сделав там некоторые распоряжения, он вернулся к жене.
Она еще не выходила из спальни и причесывалась. Граф прошел в соседнюю комнату. Через несколько секунд он совершенно спокойно спросил жену:
— Вы, вероятно, взяли его, мой друг?
— Что такое? Я ничего не брала.
— Вы его переложили?
— Я даже не открывала этой двери.
Граф появился в дверях совершенно расстроенный и пробормотал:
— Вы ничего не трогали?.. Кто же взял футляр?..
Она бросилась в альков, и оба начали вместе лихорадочно искать ожерелье, сбрасывая на пол картонки и белье. Между тем граф повторял:
— Все, что мы делаем, бесполезно. Я его положил здесь, вот на эту полку.
Они зажгли свечу, так как в алькове было довольно темно, и вынесли оттуда в спальню белье и все вещи, которые там лежали. Когда на полках уже ничего более не оставалось, они с отчаянием должны были сознаться, что знаменитое ожерелье королевы исчезло.
Дали знать в полицию. Комиссар, узнав все подробности, спросил:
— Уверены ли вы, граф, что никто не мог ночью пройти через вашу спальню?
— Вполне уверен, так как я сплю очень чутко. Кроме того, дверь этой комнаты запирается на задвижку.
— Нет ли другого хода, через который можно бы проникнуть в комнату?
— Там есть окно, но оно заставлено.
— Я хотел бы удостовериться…
Зажгли свечи, и комиссар обратил внимание на то, что окно только наполовину было заставлено сундуком, который, кроме того, не вплотную прикасался к оконной раме.
— Однако он стоит довольно близко к окну, — заметил граф, — и невозможно отодвинуть его, не произведя большого шума.
— Куда выходит это окно?
— На внутренний дворик.
— Сколько там этажей?
— Есть еще два, но в уровень с тем, в котором помещается прислуга, над двориком натянута очень частая сетка.
Осмотрев окно, они убедились, что оно было закрыто, следовательно, никто не пытался влезть в него со двора. Таинственный вор не мог уйти и через спальню: в таком случае задвижка двери, ведущей в альков, была бы отодвинута.
Комиссар подумал немного и затем, обратившись к графине, сказал:
— Знал ли кто-нибудь из домашних, что вчера вы должны были надеть ожерелье?
— Конечно, но никто не подозревал, что мы его прятали в этой комнате. Никто… Разве только…
— Я вас прошу быть точной, это очень важно.
Графиня сказала своему мужу:
— Я думала о Генриетте.
— Кто эта особа? — спросил комиссар.
— Монастырская подруга, которая поссорилась со своей семьей, когда решилась выйти замуж за бедняка. После смерти ее мужа, я взяла ее к себе вместе с сыном и дала ей квартиру в нашем доме.
— На котором этаже она живет?
— На нашем, недалеко от нас… в конце этого коридора… Мне кажется… окно ее кухни…
— Выходит на этот дворик? Не правда ли?
— Да, оно против нашего окна.
За этим объяснением последовало короткое молчание. Затем комиссар пожелал, чтоб его провели к Генриетте. Она сидела за шитьем, а ее сын, Рауль, мальчик лет шести или семи, читал около нее. Окинув удивленным взором жалкое помещение, отведенное графиней своей подруге — квартира состояла всего из одной комнаты без печки и маленькой кухни, — комиссар обратился с расспросами к Генриетте. Она была, видимо, поражена, узнав о совершенной краже.
— Господи, как это могло случиться!
— Не подозреваете ли вы кого-нибудь? Весьма вероятно, что вор прошел через вашу комнату.
Она искренне рассмеялась, не предполагая даже, что подозрение могло пасть на нее.
— Но я совсем не выходила из своей квартиры. И потом… а посмотрите сами…
Она открыла окно кухни.
— Ведь до противоположной стены добрых три метра!
Ее лицо, еще молодое, но поблекшее от жизненных невзгод, выражало кротость и покорность судьбе. Комиссар не продолжал допроса: его докончил судебный следователь. Опросили прислугу, исследовали задвижку, пробовали несколько раз открывать и закрывать окно, осмотрели двор… Все было напрасно: задвижка оказалась нетронутой, окно не могло ни открываться, ни закрываться со двора.
Следователь обратил особенное внимание на Генриетту. Самым тщательным образом навели справки о ее жизни, но узнали, что в продолжение трех лет она выходила из дома только четыре раза, и то было известно куда. Она исполняла обязанности горничной и портнихи у графини, которая относилась к ней необыкновенно строго, как объяснила остальная прислуга.
— Совершенно невозможно понять, — говорил судебный следователь, — каким образом была совершена кража. На нашем пути к решению вопроса два препятствия: запертые окно и дверь. Как мог кто-нибудь войти и, что еще удивительнее, удалиться, оставив за собою запертую на задвижку дверь и закрытое окно?
После следствия, продолжавшегося четыре месяца, у следователя сложилось следующее убеждение: граф и графиня Субиз, сильно нуждаясь в деньгах, что в самом деле было верно, продали ожерелье. Он прекратил дело.
III. НОВОЕ ОТКРЫТИЕ, НЕ ВЫЯСНИВШЕЕ, ОДНАКО, ТАЙНЫ
Кража ценного ожерелья нанесла Субизам удар, от которого они долго не могли оправиться. С тех пор, как исчезло сокровище, обеспечивавшее им кредит, кредиторы сделались более требовательными, и доставать деньги было гораздо труднее. Одним словом, им грозило бы полное разорение, если бы они вовремя не получили двух больших наследств.
Гордости их также был нанесен удар: с исчезновением ожерелья они как будто утратили часть своей знатности. Графиня подозревала в краже свою прежнюю подругу. Сначала Генриетту переместили на тот этаж, где жили слуги, а вскоре и совсем удалили.
Жизнь супругов потекла спокойно, без каких-либо значительных происшествий.
Через несколько месяцев после отъезда Генриетты, графиня получила от нее письмо, которое ее страшно удивило:
«Графиня! Я не знаю, как вас благодарить. Это не мог сделать никто другой, кроме вас, потому что никто другой не знает моего убежища в этой деревушке. Извините меня, если я ошибаюсь, и примите по крайней мере мою признательность за все ваши прежние благодеяния»…
Что хотела она этим сказать? Настоящие и прежние благодеяния графини по отношении к ней сводились к целому ряду несправедливостей. На просьбу графини объяснить дело она ответила, что получила по почте обыкновенным, не заказным письмом, два билета по тысяче франков. На конверте, который она присоединила к своему ответу, был штемпель Парижа и ее адрес. Откуда появились эти две тысячи франков? Зачем послали их ей? Началось следствие. Но можно ли было напасть на какой-нибудь след среди такой путаницы?
То же самое повторилось через год, и затем опять через год в третий раз, и так продолжалось шесть лет, с той только разницей, что в пятый и шестой раз сумма увеличилась вдвое, что позволило Гентриетте, которая внезапно заболела, серьезно полечиться.
Другая особенность: после того, как почтовая администрация задержала одно письмо под тем предлогом, что оно не было заказное, два других письма были отправлены, как полагается: первое со штемпелем предместья С.-Жермен, другое — Сюрена. Отправитель подписался сначала Анкети, другой раз Пешар. Адреса, которые он дал, были вымышлены.
Через шесть лет Генриетта умерла. Все так и осталось тайной.
IV. ОБЪЯСНЕНИЕ, КОТОРОГО НИКТО НЕ ОЖИДАЛ
Дело это было одним из тех, которые способны надолго заинтересовать общественное мнение. И как удивительна была судьба этого ожерелья, которое, взволновав всю Францию в конце XVIII века, снова заставило говорить о себе целый век спустя. О том, о чем я собираюсь рассказать, не знает никто, кроме заинтересованных в этом лиц и еще нескольких человек, которых граф просил сохранить рассказ в тайне.
Это было пять дней назад. В числе приглашенных к завтраку у графа Субиза находились его двоюродная сестра и две его племянницы; из мужчин были: д'Эссавиль, итальянец Флориани, с которым граф познакомился в Сицилии, и генерал де Рузьер, старый приятель графа. После завтрака подали кофе. Завязался разговор, и в конце концов зашла речь об известных преступлениях. По этому поводу генерал де Рузьер, который никогда не упускал случая подразнить графа, вспомнил историю ожерелья, разговора о котором граф терпеть не мог. Сейчас же каждый стал высказывать свое мнение о том, как следовало тогда начать розыски вора. И, конечно, все эти гипотезы противоречили одна другой, и все были одинаково неприменимы.
— А каково ваше мнение? — спросила Флориани графиня.
— У меня нет на этот счет никакого мнения.
Послышались протестующие восклицания. Он как раз только что рассказывал о различных преступлениях, в которых ему пришлось в былое время разбираться со своим отцом, судьей в Палермо, и заявил при этом, что подобные вопросы его очень интересуют. Так как все продолжали настаивать, он подумал, а затем, задав несколько вопросов, сказал:
— По первому впечатлению мне кажется, что это дело совсем уж не так трудно разгадать.
Граф пожал плечами. Флориани продолжал немного поучительным тоном:
— Вообще, для того чтобы разобраться в каком-нибудь преступлении, надо установить, каким образом и при каких условиях оно могло быть совершено. В данном случае все очень просто, так как нам приходится иметь дело с единственной и неоспоримой достоверностью: никто не мог проникнуть в комнату иначе, как через дверь хозяев или через окно маленькой комнаты. Но невозможно открыть снаружи запертую изнутри дверь. Следовательно, вор вошел через окно.
— Окно было закрыто и его нашли закрытым, — резко возразил граф.
— Для этого, — продолжал Флориани, не обратив внимания на возражение, — надо было только сделать мостик между балконом кухни и выступом окна, и как только футляр…
— Но я вам повторяю, что окно было закрыто! — воскликнул граф нетерпеливо.
На этот раз Флориани должен был ответить. Он сделал это спокойно, как человек, которого не могло смутить такое несущественное возражение.
— Я хочу верить, что оно было закрыто. Но ведь там была форточка!
— Откуда вы знаете?
— Это должно быть так: иначе кража совершенно необъяснима.
— Форточка была закрыта так же, как и окно. На это даже не обратили внимания.
— Напрасно, при внимательном осмотре заметили бы, что она была открыта.
— Как так?
— Я предполагаю, что она так же, как и другие форточки в вашем доме, открывается посредством шнурка из плетеной проволоки, на нижнем конце которого кольцо. Оно приходилось между окном и сундуком.
— Да, но я не понимаю…
— Это очень просто: через щель, проделанную в раме, можно было при помощи какого-нибудь инструмента, допустим, железного прута с крючком на конце, зацепить за кольцо, потянуть и открыть форточку.
Граф усмехнулся.
— Превосходно! Великолепно! Вы очень легко все это объясняете. Но вы забываете только одно: в раме не было никакой щели.
— Щель была!
— Не может быть! Мы бы ее заметили.
— Чтобы ее увидеть, надо было посмотреть, а никто этого не сделал. Щель наверняка существует. Она должна находиться вдоль рамы, около замазки.
Граф встал. Он казался сильно возбужденным. Нервно пройдясь два или три раза по зале, он подошел к Флориани и сказал:
— С того дня там наверху ничто не изменилось. Никто не входил в эту комнату.
— В таком случае, граф, вы имеете возможность убедиться в том, что мое объяснение совершенно соответствует действительности.
— Да, но оно совершенно не соответствует фактам, установленным судебными властями.
Граф пробормотал еще несколько слов, затем вдруг направился к двери и вышел. Никто не произнес ни слова. Все напряженно ждали.
Наконец граф появился в дверях. Он был бледен и сильно взволнован. Дрожащим голосом он сказал своим друзьям:
— Я прошу извинения. Объяснения нашего друга настолько неожиданны… я никогда не думал…
Его жена нетерпеливо перебила его:
— Говори скорей, в чем дело… умоляю тебя…
— Щель существует и даже на указанном месте вдоль рамы.
Он порывисто схватил Флориани за руку и повелительным тоном сказал:
— А теперь продолжайте… Я признаю, что до сих пор вы были правы, но теперь… Разговор еще не кончен… отвечайте… Что же, по-вашему, случилось?
Флориани осторожно высвободил свою руку и через секунду произнес:
— Что случилось? Вор, зная, что графиня отправилась на бал в ожерелье, перекинул свой мостик во время вашего отсутствия. Он наблюдал за вами через окно и видел, как вы прятали ожерелье. Как только вы вышли, он проделал щель и потянул кольцо.
— Пусть будет так, но расстояние слишком велико, чтоб он мог через форточку достать задвижку окна.
— Если он не мог открыть окно, он сам влез в форточку.
— Невозможно. Она слишком мала для того, чтобы в нее можно было влезть.
— В таком случае, это не был взрослый человек. Не говорили ли вы, что у вашей подруги был сын?
— Действительно, у нее был сын… его звали Раулем.
— Весьма возможно, что этот самый Рауль и совершил кражу.
— Какое же у вас доказательство?
— В доказательствах нет недостатка. Например… — он немного подумал и снова продолжал: — Например, этот мостик… Нельзя допустить, чтоб ребенок принес и отнес его обратно так, чтоб этого не заметили. Он должен был взять то, что было у него под рукой. В комнате, которая служила вашей подруге кухней, были, наверно, полки?
— Да, несколько, я помню.
— Надо было бы убедиться в том, что эти полки просто лежали на своих подставках. В противном случае мы могли бы думать, что ребенок их выдернул и потом связал их одна с другой. Может быть, если там была печь, нашли бы и железный прут, которым он должен был воспользоваться для того, чтоб открыть форточку.
Граф вышел, не говоря ни слова; на этот раз присутствующие были убеждены в том, что предположения Флориани были правильны. Он говорил настолько убежденно, что все верили ему так, как будто он рассказывал о происшествии, в достоверности которого никто не сомневался.
Никто не удивился, когда, возвратившись, граф сказал:
— Конечно, это ребенок, это, наверное, он… Я видел доски… железный прут…
— Вы хотите сказать, что это скорее его мать, — воскликнула графиня. — Она одна виновна, она, конечно, заставила своего сына…
— Нет, — возразил Флориани, — его мать здесь ни при чем.
— Не может быть! Они жили в одной комнате, и ребенок не мог этого сделать без ее ведома.
— Все произошло ночью в соседней комнате в то время, как мать спала.
— Но ожерелье? — сказал граф. — Его бы нашли в вещах ребенка?
— Он выходил из дому. В то самое утро, когда вы застали его за перепиской, он только что вернулся из школы, и полиция, может быть, напала бы на более верные следы, произведя обыск в его рабочем столе, между учебными книгами, чем взводя напрасное обвинение на невинную мать.
— Хорошо, но эти две тысячи франков, которые Генриетта получала каждый год, разве это не доказательство ее участия в преступлении?
— Если бы она была сообщницей, разве она благодарила бы вас за эти деньги? И затем, разве за ней не следили? Между тем ребенок был вполне свободен, ему не стоило никакого труда добежать до соседнего города, сговориться со скупщиком и отдать ему за бесценок один или два бриллианта с условием, чтобы деньги были отправлены из Парижа.
Рассказ произвел на графа и на всех присутствующих неприятное впечатление. Граф притворно засмеялся.
— Все это так остроумно, что я в восхищении. Поздравляю вас!..
— Да нет же! — воскликнул Флориани. — Я слежу за событиями: мать заболевает, всевозможные ухищрения делаются сыном, чтобы продать драгоценные камни и спасти ее. Болезнь осложняется. Она умирает. Проходят годы. Мальчик растет и становится мужчиной. Тогда — на этот раз я признаю, что моя фантазия разыгрывается, — предположим, что он встречает тех, кто подозревал и обвинял его мать… Какой жгучий интерес представляет подобная встреча в старом доме, где произошла драма?
V. КТО ЖЕ ВЫ?
Эти слова были произнесены среди общего молчания: на лицах супругов Сибизов появилось растерянное выражение.
— Кто же вы? — спросили они оба разом.
— Я? Флориани, которого вы встретили в Палермо и которого вы приглашали к себе уже несколько раз.
— Что же означает эта история?
— О, ничего особенного! Я старался представить себе ту радость, с которой сын Генриетты, — если он еще существует, — сказал бы вам, что он единственный виновник и что он совершил преступление только потому, что его мать была несчастна в вашем доме.
Он говорил, сдерживая волнение. Не могло быть никакого сомнения: Флориани был не кто иной, как сын Генриетты. К тому же он сам, видимо, хотел, чтоб его узнали.
Граф колебался. Как должен был он поступить с дерзким преступником? Возбудить дело? Предать суду того, кто когда-то его обворовал? Нет, лучше было оставить этот рассказ без последствий, делая вид, что его настоящий смысл непонятен.
И граф, подойдя к Флориани, весело воскликнул:
— Ваш рассказ очень интересен! Но чем же стал, по-вашему, этот примерный сын? Я надеюсь, что он не остановился на этом хорошем пути?
— О, конечно, нет!
— Не правда ли, прекрасное начало — в шесть лет украсть «ожерелье королевы»?
— И взять его так, — заметил Флориани, — чтобы не иметь за это ни малейшей неприятности! Ведь это так легко! Надо было только захотеть и протянуть руку. Он захотел…
— Протянуть руку…
— Обе руки, — смеясь сказал Флориани.
Всем стало страшно. Как необыкновенна должна была быть жизнь этого авантюриста, гениального вора уже в шесть лет, который с утонченностью дилетанта в погоне за сильными ощущениями издевался над своей жертвой в ее же собственном доме, говоря дерзко, но, однако, со всей корректностью галантного человека, находящегося в гостях.
Он встал и подошел к графине, чтобы проститься.
Она сумела все-таки побороть свое желание отшатнуться. Он улыбнулся.
— Вы боитесь? Разве я так далеко зашел в своей маленькой комедии салонного забавника?
Она овладела собой и с прежнею непринужденностью, немного насмешливо, ответила:
— Нисколько. Легенда об этом примерном сыне меня очень заинтересовала, и я счастлива, что мое ожерелье послужило для такой блестящей цели! Но не думаете ли вы, что сын этой женщины… Генриетты, повиновался исключительно своему призванию?
Он вздрогнул, почувствовав намек, и ответил:
— Очевидно, это призвание было очень сильно, потому что ребенок не отказался от него.
— Что это значит?
— Ну, да, вы же знаете, что большинство камней были фальшивые… Настоящими были только купленные у английского ювелира. Остальные же постепенно, один за другим, продавались для удовлетворения тяжелых жизненных потребностей.
— Тем не менее это было ожерелье королевы, — надменно сказала графиня, — и если человек, на которого вы намекаете, имеет хоть немного стыда…
Она замолчала, смущенная спокойным взглядом Флориани, и, против воли, несмотря на оскорбленную гордость, сказала почти вежливо:
— Согласно преданию, когда это ожерелье попало в руки Вилетта и когда он вместе с графиней де Ламотт вынул все бриллианты, он все-таки не посмел тронуть оправу. Он понимал, что бриллианты были только ее украшением, аксессуаром, но что творением художника была сама оправа, и он ее пощадил. Думаете ли вы, что и этот человек также это понял?
— Я не сомневаюсь в том, что оправа существует. Ребенок, по всей вероятности, тоже ее пощадил.
— Так вот: если вы когда-нибудь его встретите, скажите ему, что он не по праву оставляет у себя одну из тех реликвий, которые являются фамильной собственностью, и что он мог вынуть все бриллианты, но все-таки ожерелье остается собственностью семьи Субизов.
Флориани коротко ответил:
— Я ему это скажу, графиня.
Он поклонился ей, графу и всем остальным и вышел.
Через четыре дня графиня нашла на столе в своей комнате красный кожаный футляр с гербом кардинала. Открыв его, она увидела в нем похищенное «ожерелье королевы».
Но так как лишняя реклама никогда не бесполезна, то на другой день «Echo de France» напечатало следующую сенсационную заметку:
«Ожерелье королевы, знаменитая историческая драгоценность, похищенная некогда у четы графов Субиз, было найдено Арсеном Люпеном. Он поспешил возвратить его законным владельцам. Можно только приветствовать такое рыцарски-предупредительное внимание».