Леонид Львович Фраймович, Иза Зиновьевна Фраймович
Поэзия моей мамы и мои мин(д)иатюры и переводы
Ветерок
Лёгкий, тёплый ветерок
Нежных дум поток повлёк,
Запах тех далёких дней
Трудной юности моей.
Вот принёс он запах школы —
Самых лучших дней весёлых.
Школьный бал и школьный вальс.
Незабвенный образ ваш.
Ветерок подул вторично —
Стало всё так необычно.
Думы горькие войны
Потянул из старины.
Ветерок не задержался,
Дальше в прошлое помчался
И напомнил дивный лес
Звуков полный и чудес.
Ель, сосну, осины ствол,
Куст малины, диких пчёл,
Говор птиц и шум листвы.
Низко спиленные пни.
Вдруг пахнул таким знакомым
Ливнем за стеклом оконным.
Чудным запахом весны
Первой после той войны.
Полумраком белой ночи.
Прелестью набухших почек.
Вешним сном далёкой были,
О которой позабыли.
Не слёзы
Ах, не трогай раны.
Не смотри в глаза.
Это капля крови.
Ты думаешь слеза?
Очень тонкой стала
В ранке той струна.
Волоском заденешь —
Закровит она.
Будь же милосердней
И не вспоминай.
О том, что было, будет
Не напоминай.
И не смейся, видя
На глазах слезу.
Это капля крови.
Сквозь неё гляжу.
Будто ты не знаешь:
Не плачу никогда,
А из глаз струится
Кровь, а не вода.
Спасибо
Спасибо, что вижу, спасибо, что слышу.
Спасибо – хотя бы сижу.
Спасибо, что есть на свете искусство,
Которым заняться могу.
Не знаю ни правил его, ни законов.
Я просто пишу и пишу.
Но мне и не надо ни славы, ни тронов.
Облегчило б душу мою.
Спасибо всем тем хочу я сказать,
Кто участь со мной разделил.
Спасибо, мой верный и преданный друг,
Что сердце своё сохранил.
Дай забвенья
Опять к тебе я прибегаю.
Всем сердцем я к тебе стремлюсь.
Что это мне даёт, не знаю,
Но я себе другой кажусь.
Как будто бы не я, как будто бы другая
Сидит уж много лет на кухне в уголке
И, слёзы горькие глотая,
Влажный платок сжимает в кулаке.
Со стороны, быть может, и не видно
Жестокую печаль и жало огорченья.
Но я-то чувствую, но мне-то так обидно!
О муза! Пожалей и дай забвенья!
* * *
Дождь в окне, долго длится ненастье.
Грустно слышать – закройте окно.
Вечность целую длится несчастье —
Лишь мгновение счастья дано.
Берегите же миг наслажденья.
Окунитесь в него с головой.
Уж не будет ему повторенья.
Только вспомнится что-то порой.
Набери счастья полною грудью,
Чтобы сердце не ныло потом.
И вне счастья, чтоб справиться с грустью
И ненастьем за вашим окном.
Ветер гнёт ветки ивы плакучей.
Плачет дождь над её красотой.
Только дуб величавый, могучий
Не согнётся в печали такой.
Он пустил в землю крепкие корни.
Всё вобрал, что земля может дать.
Ему ветер и солнце покорны.
Ровно будет в ненастье стоять.
Только чуть зашевелит ветвями.
Усмехнётся, прикроет глаза.
Будто он посмеётся над вами.
Нипочём ему буря, гроза.
Кто сумел взять прекрасные соки
Нашей бренной, но сладкой земли —
Не страшны им жестокие роки.
Никакие дожди не страшны.
Болезнь
Плачет вьюга и злится, и стонет.
Звук шагов чьих-то там на крыльце.
Выступающий пот на ладонях
Холодеющих рук, на лице.
Что там движется очень большое?
Тянет щупальца, хочет обнять.
Оно скользкое, злое такое.
Боже! Страшно мне, буду кричать!
Липнет к телу рубашка ночная.
Пот течёт по обеим щекам.
Что ты смотришь? И кто ты такая?
Я тебе ничего не отдам.
Ничего у тебя я не брала.
Я тебе ничего не должна.
Что смеёшься? Наверно, ты знала,
Ты спешишь, ты за мною пришла.
Подожди: что-то важное я не сказала.
Что-то сделать ещё я должна.
Лишь в минуту прощанья узнала:
Ах, какою я глупой была!
Ну зачем распустили вы косы?
Ветер треплет, запутает их.
Завертелись у мельниц колёса.
Вдруг затянет и вас молодых.
Перемелет вам белые руки.
Передавит вам косточки все.
Не заметит жестокие муки.
Ну и что ж! Так всегда и везде!
Стоны их принимая за песню,
Перемелете всё, жернова.
Всё равно они крутятся вместе —
Человек, а с ним и трава.
Косит, косит своею косою.
Ещё смотрит, смеётся в глаза.
Убирайся! Я тебе не открою.
Здесь ещё я кому-то нужна.
За окном, вроде, капает что-то.
Солнца нет: оно ещё не взошло.
На стене чёрно-белое фото
Подмигнуло мне: всё, мол, прошло.
* * *
Я оставлю этот мир без сожаленья
О своей несбывшейся мечте.
Дорогие, я прошу у вас прощенья,
Что стремлюсь скорей к могильной тьме.
Там, мне кажется, я буду равной
Среди неживущих на земле:
Нет там ни последних и ни главных,
Всё вертится в общем колесе.
Но, когда мой дух воспрянет вольно,
Тело предадите вы земле,
Вспомните, что мне уже не больно.
Потому не плачьте обо мне.
* * *
Без пафоса, и шума, и бравад
Прими и дань мою, мой Ленинград.
Те девятьсот суровых дней,
Блокаду, нашу жизнь в ней.
Какие б ни прошли года,
Мы не забудем никогда.
Всем классом были в Стрельне
Двадцать второго, в воскресенье.
Но долго как-то не гулялось нам.
Разъехались все вскоре по домам.
Предчувствия всех, что ли, нас томили?
Мы об испанских детях много говорили.
К подруге по дороге я зашла.
Там первый раз услышала: война.
Потом уже не раз, не два
Мы слышали: «Вот кончится война…»
Ну а тогда не знали мы, что вскоре
Нам предстоит такое горе.
На крышах у ворот дежурил стар и млад
И наблюдал, как по утрам взмывал
аэростат.
Усиленно работал в эти дни военкомат.
Рыдали матери, прощался Ленинград.
С какою болью мы смотрели,
Когда от бомб склады горели!
Чёрный дым – то сахар жжённый.
Мука и масло, хлеб палённый.
Дворцы, мосты и Летний сад —
От пепла посерел весь Ленинград.
Началом мужества без колебаний.
Все верили, что город не сдадут.
Нам трудно будет, но фашисты не войдут.
Я помню, мы мальчишек в партизаны
провожали,
А на другой день сами на окопы уезжали.
Нас в Веймарне высадили целый эшелон,
А в Кингисепп уже не шёл вагон.
Мы только разместились, начали копать,
Как с самолёта пулями фашист нас начал
поливать.
Пришлося к лесу нам бежать,
Дальнейшего приказа ожидать.
Увы, тогда ещё вначале
Наши солдаты к Ленинграду отступали.
Обратно шли пешком до Ленинграда,
А за спиной уже гремела канонада.
Когда из леса мы дошли до здания вокзала,
На рельсах лошадь первой жертвой
увидала.
И как-то сердце сжалось от печали.
Ведь мы войны до этого ещё не знали.
Деревни опустели.
Разбитые, сожженные дома,
В них трубы почему-то уцелели.
Солдаты пыльные со сжатыми зубами
В обратный путь шагали вместе с нами.
Чтоб неприступной сделать из солдат
ограду
И намертво закрыть последний подступ
к Ленинграду.
Мы шли три дня, три ночи.
Конечно, мы устали очень.
Но страшное нас ждало впереди.
А детство оставалось позади.
Я так хотела фронту помогать.
Решила кровь свою сдавать.
Анализы все собрала, сдала.
Кровь оказалась первой группы, я здорова,
кровь годна.
Но неудача преподносит мне и тут:
До восемнадцати лет кровь не берут.
Тогда на курсы медсестёр я записалась
И месяца 4 занималась.
Октябрь шёл, но школы не топили.
Подкрадывался голод, нас бомбили.
У магазинов дикие хвосты стояли.
Последние продукты по карточкам давали.
Мы тоже получили колбасу из крови.
Неделю кушали её, не боле.
А хлеб всё урезали, урезали.
Пока сто двадцать пять уж не давали.
Вначале, когда немцы нас бомбили,
Мы вниз на лестницу или к соседям
уходили.
Потом от голода страх притупился, мы
лежали.
Как будто и тревоги не слыхали.
Но на занятия я шла.
Уже в той группе я была,
Что отправлять должны на фронт.
Тогда мне шёл семнадцатый год.
Но и на фронт меня не взяли.
«У вас ведь дистрофия», – мне сказали.
И правда, носилки я поднять уж не могла,
Но делать для фронта я что-то должна.
Ноги не слушались, идти не желали.
В холоде, в голоде все трое лежали.
Но что мне холод, что мне голод,
Когда в репродукторе: «…оставили город…»
Карандашом на обоях писала.
Над каждым оставленным пунктом рыдала.
Рукою худой, как ветка берёзы,
Я вытирала кровавые слёзы.
Нет, кто не пережил, тот не поймёт,
Как слово «оставили» сердце грызёт.
И всё же мы верили твёрдо тогда:
В наш город врагу не пройти никогда.
А иногда мы с постели вставали,
На санки кастрюли – за водой уезжали.
На улице снег – до колен увязали.
В снегу, зашитые в простыни, трупы
лежали.
Похоронить, видно, честно хотели,
Но расстояния не одолели.
На Фонтанке фигуру запомнила я:
Завёрнутых вместе – мать и дитя.
Отец их, наверно, на фронте сражался.
Не знал, что труп их семьи на Фонтанке
валялся.
Неделю иль две хлеба вовсе не было.
За ним на Васильевский остров ходила.
Навстречу и рядом шли чёрные лица:
Чтоб было напиться, жалели умыться.
Голодные взгляды по снегу блуждали
И что-то всё время искали, искали.
Мороз был сильнейший, как в голод бывает.
Плевок на лету до земли замерзает.
Кой-где месяцами горели дома.
Их не тушили: мёрзла вода.
И именно в это ужасное время
Я в театр попала, Онегина пели.
И где только силы артисты набрали?
Но пели отлично, отлично играли.
Не знаю, откуда терпенье берётся,
Но ясно одно: Ленинград не сдаётся.
Нам хлеб добавляли самую малость,
Но нам это, право же, чудом казалось.
Весной убирали от снега дворы.
На фабрику с мамой работать пошли.
Для маскировки там сетки плелись.
Потом как-то наши пути разошлись.
Мама слегла и больше не встала.
На оборонные Зоя попала.
Я же учиться было пошла,
Но не на долго: мать умерла.
Бедная мамочка, мало жила,
Видеть нас взрослыми не дождала!
В братской могиле её хоронили.
На похоронах мы с сестрою не были.
Много трупов из больницы возили.
Родичи их хоронить не ходили.
Тётка сообщила: «Ваша мать умерла,
Выдержать голод она не смогла.
Ещё до войны больною была.
Пусть же ей будет пухом земля».
Я плакала долго, долго скучала.
Ходила повсюду, работу искала.
По объявлению в ломбард поступила.
Теперь каждый день на работу спешила.
Вечером страшно в квартире пустой.
Шёл ещё только сорок второй.
Иногда с оборонных сестра приходила.
Ей говорю: «Перебраться решила».
Тётка в квартире своей прописала.
Вещи в руках я перетаскала.
Когда ж по асфальту машину катили,
Артиллерийский обстрел объявили.
Замерло всё: машины и люди.
Долго стучать метроном ещё будет.
Слышно: со свистом снаряд пролетит.
Среди тротуара машина стоит.
Потом уж, когда отбой объявили,
Дальше машину мы покатили.
Там две соседки ещё проживали.
Все в одной комнате мы зимовали.
Ох и тяжёлой была та зима.
От голода грызла подушки, рвала.
Но нет ужасней, не бывает больней,
Чем видеть больных и голодных детей.
Мальчик двухлетний, соседкин сынок,
От голодухи совсем изнемог.
Когда же из хряпы я суп приносила,
Мать ему больше оставить просила.
Ел жадно и быстро, косился на мать,
Чтобы успеть у матери взять.
Он так ещё мал был и стар был лицом.
И не знаком с героем отцом!
Его не отец, а страх, голод растили.
В нём чувства ещё первобытными были.
Проклятый фашизм, разве можно забыть?!
Жизнь человека во что превратить!
А мальчики те, что в хлебных стояли
И слабо прикрытый довесок хватали?
В рот запихнут и жуют, и жуют.
И пусть их голодные люди убьют.
Им всё равно, не до обид.
А взрослые злятся, а сердце болит.
Каждый своих голодных имеет.
Да и от голода чувства тупеют.
Таков был внешний вид Ленинграда,
Когда город любимый сдавила блокада.
Но эти голодные люди трудились.
Их головы перед врагом не склонились.
На заготовки в лес и я направлялась,
Хотя на ногах уж неважно держалась.
Ночью, тихонько, нас в катер грузили,
По Ладоге группами перевозили.
На той стороне нас машины встречали
И прямо на пасеку нас отправляли.
Первое время со страхом смотрела.
Сил не хватало, пилить не умела.
Старалась отчаянно, отчаянно билась,
Но мастером леса я не родилась.
К тому ж постоянно голодной была.
Порядком меня измотала война.
Девчата со мною пилить не хотели
И как-то со злостью даже глядели.
Ужасно страдала от этого я,
Но сделать с собой ничего не могла.
А время прошло, и я научилась.
Мне легче не стало, но я страшно
крепилась.
Я пробыла года там полтора.
Работала бракёром, потом – в мастера.
Вернулась домой уже в сорок пятом
С измученным телом и сердцем
помятым.
В норму я долго войти не могла.
И долго ещё я голодной была.
Столь длительный голод с ума чуть не свёл.
Нормальный меня б сумасшедшею счёл,
Когда б мои мысли он мог прочитать.
За хлеба кусок жизнь могла бы отдать,
Только не совесть, не мой Ленинград.
На это не хватит и двести блокад.
Такое и в голову не приходило.
Жизнь моя просто была мне не мила.
Я даже завидовать начала тем,
Что продавали любовь свою всем.
Они белый хлеб даже с маслом едали.
Такие ж, как я, только знали страдали.
Порой ненавистна себе я была:
Другие могли, а я не могла.
Ох, сколько мучений война принесла.
Будь проклято слово даже «война».
Теперь тем подонкам «за давностью лет»?
Но тех, что погибли, всё-таки нет.
Верните детей матерям, что рыдают.
Мужей жёнам верните, что их ожидают.
Детям верните отцов, матерей.
Ноги и руки на место пришейте.
Возможно ли сделать такое? Нет?
Какого же чёрта: «…за давностью лет»?
Сколько бы лет с тех пор ни прошло,
Миру известно это давно:
Дело не в том, что нужно отмщенье,
А в том, что такое нельзя простить
преступленье.
Память
На Подьяческой улице, дом девятнадцать,
Конец бесплатного ознакомительного фрагмента
