Лимонов Эдуард
Первый панк (Обыкновенные инциденты)
Эдуард Лимонов
Первый панк
Обыкновенные инциденты
"СиБиДжиБи" находится вблизи пересечения Блеекэр стрит и Бауэри стрит славной по всему миру улицы бродяг. Грязь и запустение царят на Бауэри, бегущей от Астор Плэйс к Канал стрит. Фасады нежилых домов с заколоченными окнами, подозрительные китайские склады и организации (рядом - за Канал стрит - Чайнатаун), бары, воняющие мочой и грязными человеческими телами, пара убежищ для бездомных - вот вам Бауэри. "СиБиДжиБи" - музыкальная дыра, узкий черный трамвай, с которым связана так или иначе карьера любой сколько-нибудь значительной группы новой волны и позднее панк-групп, оспаривает мировую славу у Бауэри. Черный трамвай неудобен, тесен, всякий вечер туда набивается во много раз большее количество человечьих туш, чем дыра способна вместить, однако владельцы упорно держатся за первоначальный имидж дыры и не желают ее расширять, хотя, по всей вероятности, могли бы. Вокруг достаточное количество пустующих зданий.
Я увидел объявление об этом вечере в "Вилледж Войс". Случайно. Программа "СиБиДжиБи" публикуется в каждом номере еженедельника, и ничего удивительного в самом факте не было. Но в "Вилледж Войс" в этот раз анонсировали монструозное мероприятие! Объединенный гала-концерт поэзии(!) и панк-групп (!)
- Дичь! - сказал я себе. - Панки ненавидят стишки.
Однако белым по черному в объявлении значились имена участников: Аллен Гинзберг и Филипп Орловский, Джон Ашбери, Тэд Берриган, Джон Жиорно, Андрей Вознесенский... (Откуда на хуй Андрей Вознесенский - "специальный гость"?! Русские эмигранты утверждали, что его не пускают за границу). Были еще поэты помельче, имена которых я не упомнил. И были группы. Но какие! "Б-52", "Пластматикс", "Ричард Хэлл и его группа", а с ними - "специальный гость" сам Элвис Костэлло!
Я поклялся себе, что зубами прогрызу вход в дыру, как крыса. Я позвонил Леньке Лубяницкому, так как был уверен, что он всемогущ. Ленька - фотограф. Всемогущий Ленька жил тогда на шестой авеню у Тридцатых улиц и усиленно пробивался в люди. Он сам отштукатурил и перестроил производственное помещение в фотографическую студию и приобрел списанный сейф, чтобы хранить в нем фотоаппараты. Дом Леньки часто грабили. Под Ленькой жил слесарь. Над Ленькой - гадалка мадам Марго.
- Ленчик, - сказал я. - Я узнал, что Вознесенский в городе. Сегодня вечером в "СиБиДжиБи" выступает он и еще куча поэтов и панк-группы! Самые лучшие группы, самые крутые. Я хочу попасть туда. Пойдем?
- В начале откройте мне секрет, Поэт, что такое "СиБиДжиБи"? Вы ведь знаете, я неграмотный.
- Ленчик! Вы никогда не слышали о "СиБиДжиБи"? - Мне стало жаль Леньку.
- Никогда, Поэт. Простите мне мое невежество.
Я ему объяснил.
- Вам очень нужно туда попасть, Поэт?
- Очень, Ленчик. Я втайне решил взять с собой переводы нескольких своих стихотворений, чтоб, если вдруг представится возможность, прочесть их.
Шел 1978 год, ни эмигрантские, ни американские издания меня не печатали. Я страдал от комплекса неполноценности.
- Убедили, Поэт, - сказал Ленька. - Я тут, правда, собирался засунуть шершавого одной даме, но если Родина требует...
Ленька бывает до невозможности вульгарен. Как старый солдат, как холостяк старшина. Однако вульгарность ему идет. К тому же, у Леньки есть множество качеств, оттесняющих его вульгарность на задний план. Наше знакомство началось с того, что мы оказались сидящими рядом на полу чьей-то студии. Мы поговорили минут десять, ему нужно было уходить по делам... Вдруг я почувствовал, что новый знакомый опустил нечто в карман моего пиджака.
- В чем дело? - спросил я.
- Несколько долларов, - смутился Ленька. - Пойдите пожрите, Поэт, вы очень бледный.
Я хотел было гордо отвергнуть деньги, но он был искренне смущен, и я принял дар, пробормотав благодарности. Он угадал, я не обедал несколько дней. И с первого же дня знакомства он стал называть меня Поэтом...
- Родина требует, - подтвердил я. - Весь фокус состоит в том, как проникнуть внутрь помещения. На такую программу навалит половина Нью-Йорка.
- Проще простого, - сказал Ленька. - Скажем, что мы друзья Вознесенского. Попросим, чтобы он вышел.
- Я и правда знаю Вознесенского. Несколько раз встречал его в Москве у Лили Брик.
- И я знаю старого жулика, - захохотал Ленька. - Я видел его у Фени несколько дней тому назад. Он сделался очень похож на старого пэдэ, Поэт!
В программу Ленькиного пути наверх входит обязательное посещение богатых нью-йоркских евреев русского происхождения. Феня, в доме у которой он встретил Вознесенского, - одна из его связных. ("Связи", "паблик релейшанс" - важно называет эту свою деятельность Ленька) С Ленькой она говорит по-русски. Россия, оказывается, глубоко связана с Америкой. Феня сестра мультимиллионера Гриши Грегори. В жену Гриши - Лидию - был коротко влюблен сам Маяковский. Мой меценат Ленька сумел однажды протащить меня на обед к Грегори. Сидя под большой картиной Дали, старая, но красивая Лидия рассказала мне историю своего знакомства с Маяковским. Теперь, когда Лидия умерла от рака и Гриша в свою очередь умер, я, философски настроенный, вспомнил, что Маяковский называл Гришу Грегори - "Малая Антанта" - за его неустрашимую, мощную финансовую энергию. Видите, не только Россия связана с Америкой, но мир живых крепко соединяется с миром мертвых...
Когда мы на тридцать минут раньше, по моему настоянию, явились к "СиБиДжиБи", двери были еще закрыты, но у дверей уже стояла толпа, оформившаяся в очередь. Рядом, в скупом свете фонарей, пошатывалось несколько бродяг. Кто-то неудержимо мочеиспускался у стены. Струя протянулась через весь тротуар и даже журчала.
Бесцеремонно растолкав окружающих, Ленька нажал на дверь. Толпа за нашими спинами издала серию презрительных звуков, имевших целью высмеять Ленькину самоуверенность. Ленька, не смутившись, застучал кулаком в облезлую дверь. В двери, на уровне лица, было вмонтировано грязное стекло. Большой глаз под густой бровью появился за стеклом.
- Что стучишь?
- Мы есть друзья оф рашэн поэт мистэр Вознэсэнски.
Ленькин английский манерен, как высшее общество, в которое Ленька пробивается. Он немилосердно закругляет звуки, и получается пародия на оксфордский английский. Беспардонное нахальство звучит в Ленькином английском. Я думаю, трудно не принять всерьез такого явно притворного человека, не стесняющегося торжественно закруглять клоунские фразы там, где другой человек, попроще, расхохотался бы над самим собой.
- Мы приглашены мистером Вознэсэнски, - уточнил Ленька.
- Кем? - спросил глаз и, повозившись, приоткрыл дверь, вставив в щель ногу. Очевидно, чтоб мы не ворвались. Обладателем джинсовой ноги и бровастого глаза оказался красонощекий тип. Клетчатая рубаха расползлась на пышном брюхе.
- Рашэн поэт мистэр Вознэсэнски, - повторил невозмутимый Ленька, и его большое веснушчатое лицо сделалось важным.
- Я спрошу, - угрюмо сказал розовощекий, столкнувшись с проблемой, и запер дверь.
- Больше не откроет, - пессимистически комментировал я.
- Постучим еще. - Ленька спокойно и насмешливо посмотрел на меня.
За тем я его и взял. Ленька отличается от меня, как вездеход от хрупкого городского автомобиля. Он пройдет там, где я, застеснявшись, отступлю.
Краснощекий с брюхом явился в двери с девкой в джинсах и сапогах, волосы забраны сзади в конский хвост.
- Мистэр Вознэсэнски еще не явился, - сказала девка.
- Он нас пригласил.
Ленька грудью пошел на хвостатую и розовощекого. Они нехотя отступили, и мы вошли в дыру. Там было сыро.
- Если он вас пригласил, ваши имена должны быть в списке приглашенных. - Хвостатая взяла лежащий на черном ящике усилителя планшет с прижатым зажимом грязным листом бумаги. - Ваши имена?
Мы сказали ей имена. Разумеется, их в списке не имелось.
- Сожалею, - сказала хвостатая. Я увидел, что у нее кривой нос. Теперь хвостатая грудью пошла на Леньку. - Вам придется дождаться мистера Вознэсэнски.
- Мы подождем здесь. - Ленька увильнул от груди хвостатой в сторону.
- Сожалею... Подождите снаружи.
- Снаружи холодно. - Ленька озирался по сторонам, ища выхода из положения.
Это я увидел вдруг Аллена Гинзберга, вышедшего из темных недр помещения к стойке бара. Бар в "СиБиДжиБи" - примитивный загончик с прилавком. Алкоголи помещаются на полках вдоль стен. Автор поэмы "Вопль" сбрил бороду, но я узнал его по последним фотографиям.
- Вон идет Гинзберг! - дернул я Леньку за рукав.
- Аллен! - закричал Ленька. И, бросившись к Гинзбергу, схватил его за руку.
Впоследствии Ленька утверждал, что познакомился с ним в доме одной из еврейских дам. Мне лично показалось тогда, что Гинзберг видит его впервые.
- Андрэй Вознэсэнски пригласил нас. - Ленька указал на меня, оправдывая "нас". - Зыс из май дэр фрэнд - Эдвард Лимонов. Грэйт поэт.
Я пожал протянутую мне влажную руку Гинзберга.
- У нас маленькая проблема, Аллен. Андрей забыл включить наши имена в список.
- Это друзья русского поэта. - Гинзберг взял Леньку за плечо.
Хвостатая и розовощекий заулыбались.
- Идемте, я посажу вас за свой стол. Здесь всего десяток столов, и когда начнут впускать публику, мест мгновенно не будет.
Вслед за сияющей лысиной Гинзберга мы прошли во внутренности щели, к эстраде, и он усадил нас, как мне показалось, за самый выгодный стол. За соседними столами расположились уже зрители. Я отметил пожилую даму в черной шляпке с вуалью, несколько зловещего вида подростка с выведенными белой краской на спине кожаной куртки черепом и костями. Присутствовало и некоторое количество "гуд амэрикэн бойс" - толстошеих, розоволицых, с хорошо промытыми шампунем короткими блестящими шерстяными покровами на головах, с наметившимися, несмотря на крайнюю молодость, брюшками. За самыми ближайшими к сцене столами копошились завсегдатаи: бледные и тонконогие дети Манхэттана - местные punks с Нижнего Ист-Сайда. Дети восточно-европейских эмигрантов - поляков, евреев, украинцев и венгров - целым поколением вошли в панк-движение. Мне они безумно нравились, и я, человек без поколения, с тоской разглядывая их, подумал, что с каким бы восторгом и удовольствием я бы поиграл в их игры, если бы был помоложе. Их девочки - голорукие, тощие шеи торчат из газовых и капроновых облаков, ногти окрашены черным или зеленым лаком, - несомненно вульгарные, были, однако, неотразимо соблазнительны. Бодлеровский, городской порочный секс источали тощие молоденькие сучки большого города. Бледные, полувыбритые черепа. Голубые, белые, зеленые, красные волосы.
- Глазеете на малолеток, Поэт? Задвинули бы? - Ленька ухмылялся, довольный жизнью.
- А вы, Ленчик? Задвинули бы? - Я бессознательно перешел на его лексикон.
Ленька повернулся, скрипя синтетическим, непонятного происхождения плащом на меху, и разглядел панкеток.
- Нет, Поэт. Не моя чашка чая. Тощие, как колхозные курицы. Мне нужна жопа. Знаете песенку, Поэт? "Держась за жопу, словно ручку от трамвая..." пропел Ленька и расхохотался, как видно, умилившись своей собственной вульгарности. - Я люблю их слегка переспевшими, Поэт! Вон - прекрасный экземпляр Машки! - Он указал на стол, за которым между несколькими седыми мужчинами, может быть, поэтами или друзьями поэтов поколения Гинзберга, сидела овалолицая тетка лет сорока пяти с блядовитым выражением полуоткрытого рта. Большой круп расширялся к сидению, как памятник расширяется к пьедесталу. - То, что доктор прописал! - чмокнул губами Ленька.
Ленька употребляет выражение: "То, что доктор прописал!" множество раз на день. В особо важных случаях он пользуется полной формой: "То, что доктор Фаина Абрамовна Кац рекомендовала". На вопрос, существовал ли в действительности этот фольклорный персонаж - доктор Фаина Абрамовна Кац, или же это собирательный образ советского доктора (во времена нашей с Ленькой юности большинство врачей в больших городах были женщины-еврейки), Ленька обычно лишь ухмыляется.
Гинзберг, пересекши сцену, браво спрыгнул и подошел к нам. На сцене юноши в разрезанных тишортс, в порезы белели девственно бледные городские тела, путались в проводах. Один из них, встав лицом к залу, зажал в руках электрогитару и несколько раз щипнул ее для пробы.
- Аллен, - Ленька приподнялся и стал снимать плащ. - Edward is very famous Russian poet and writer.
- Повторите, пожалуйста, вашу фамилию. - Гинзберг доброжелательно пошевелил губами цвета много лет назад давленой клубники.
Через очки его близорукие усталые глаза рассматривали меня со сдержанным любопытством человека, познакомившегося в своей жизни с десятками тысяч людей и забывшим фамилии большинства из них. "Без бороды он похож на бухгалтера из провинции! - подумал я. - Бухгалтер небольшой фирмы по продаже... ну, скажем, рефриджерейтеров. И не новых, но подержанных рефриджерейтеров. Но он ведь действительно из провинции, из штата Нью Джерси, из городка Патерсон. В Патерсоне жил другой их знаменитый поэт, Вильям Карлос Вильямс..." Я повторил мою фамилию. И спросил лишь для того, чтобы что-нибудь сказать:
- Давно вы знаете Андрея?
Ленька губами, глазами и руками делал мне знаки, которые я расшифровал без труда: мол, давайте Поэт, пиздите, знакомьтесь, делайте энергичные "паблик релэйшанс". Вы сидите с одним из "right people". Ленька был помешан на райт-пипл.
- Очень давно. Лет пятнадцать уже, по меньшей мере.
- Вам нравится то, что он пишет?
- Да. Очень. А вам? - Старый плут уловил в моем вопросе миниатюрный взрыв, маленькую революцию против.
- Мне? Мне его стихи совершенно не интересны.
Ленька не одобрял такого подхода к паблик реэлэйшанс, он выпятил губы и покачал головой.
- А почему, позвольте узнать? - заинтересовался Гинзберг.
Теперь уже и я сам не одобрял своего подхода к райт-персон и к паблик релэйшанс, но деваться было уже некуда.
- Видите-ли... - Сбежавшее с моих губ мне тотчас же стало неприятным, это нерешительное "видите-ли...".Я гордо прыгнул в океан. - Я считаю его стихи пустыми, трескучими и эстрадными, а самого Вознесенского - ловким манипулятором, умудряющимся там, в Советском Союзе, иметь имидж советского верноподданного, а здесь - имидж бунтаря и едва ли не борца против советской власти. Мне неприятен этот тип функционера от литературы.
- Есть такое русское выражение, Аллен, - вмешался Ленька: - "И рыбку съесть, и на хуй сесть".
Вот в таких вот ходах и заключалась Ленькина прелесть. Друг все же был для него важнее всех его жизненных принципов. Он мог тактично смолчать. Но он выступил против райт-персон на моей стороне. Публично.
- Верно, - просиял я. - Именно Андрей Андреевич Вознесенский. Существует более приличное выражение: "Сидеть одной жопой на двух стульях". Он - сидит. И может быть, все его литературное поколение.
"Уф, - подумал я, закончив. - Ну наговорил! Гинзберг ведь принадлежит к тому же поколению, и стихи его тоже эстрадные, и бунтарем его сегодня назвать трудно".
- И рыбку съест... - начал Гинзберг, улыбаясь во весь старый клубничный рот.
- То eat gefilte-fish and to seat on the cock in the same time, голосом гнусавого учителя, округляя фразы, перевел Ленька.
Еврейская мама Найоми (в биографиях Гинзберга сказано, что она из России), может быть, учила Аллена немного русскому языку. Он опять повторил коряво, но по-русски:
- И рыбку...
- Аллен! - позвали его от сцены. Он встал.
- Я давно знаю и люблю Андрэя. Андрэй, как и я, как и все мы, - борется за мир в мире. Задача поэтов - охранять мир и способствовать сближению двух систем. Поэзия - это общий язык мира. - Гинзберг спокойно и вежливо улыбнулся и удалился, протискиваясь сквозь увеличившуюся толпу вокруг столов.
- Должны ли мы держать для тебя место, Аллен?! - крикнул ему вслед Ленька.
Гинзберг обернулся, губы раздвинулись.
- Да, пожалуйста, Леонид!
- Как он вывернулся из-под вас, Поэт, а?Ловко. Дипломат! Старая школа жульничества. Что вы можете сказать в свое оправдание, Поэт?
- Ни хуя, Ленчик. Что можно возразить против мира в мире? Кто его не хочет, а? Массовый убийца, сын Сэма* тоже, наверное, скажет, что он за мир, если его спросить.
- Заделал он вас, Поэт. Но ничего странного. Он не разозлился. Учитесь, Поэт, демагогии у старших товарищей. Очень-но пригождается это умение...
Ленька не добавил, однако, что доктор Фаина Абрамовна Кац прописала демагогию.
Сзади нас послышался топот многочисленных ног. Это впустили публику.
Столы от публики отделяли два плюшевых, цвета вишни канатика, соединенных хромированными зажимами, как в театре. У канатиков заняли места несколько мускулистых атлетов. Атлеты тотчас же приступили к своим обязанностям вышибал, немилосердно отпихивая отдельных индивидуумов, имевших неосторожность упереться пахом, ляжками или ягодицами в канатики. Ругань, смех, пьяный и трезвый виды смеха, перетаптывание... Толпа завозилась за нашими спинами.
- У них тут разделение на чистых и грязных, Поэт. - Ленька довольно оглянулся. - Мы с вами чистые, привилегированные, часть элиты. Что хотите пить, Поэт?
Я заказал виски, Ленька - пиво.
- Почему они тянут резину и не начинают? - Ленька поглядел на часы. Волосы на Ленькиной руке были густо-рыжие.
- Вы торопитесь, Ленчик?
- Нет, Поэт. Но я подумал, что, может быть, успею задвинуть шершавого знакомой леди...
- Гуд ивнинг! - сказал бородатый Тэд Берриган, ведущий вечера. Массивный, похожий на плохо завязанный и неполный мешок с зерном, он с треском, неприятно увеличенным усилителями, отвинчивал микрофон, поднимая его до уровня рта. - Сегодня у нас необычный вечер. Сегодня здесь, в "СиБиДжиБи", встречаются два поколения...
- Три! - закричали за нашими спинами.
- ...совершенно различных по творческим средствам выражения. Я говорю о поколении битников и о поколении музыки новой волны, о движении, все чаще называемом "панк". Отцы встречаются с детьми...
- Деды! - крикнули от панк-столов. Смех прокатился по залу и умер. И опять, но уже в другом конце зала, крикнули: - Деды!
- ОКэй, - сказал Тэд Берриган, - я не настаиваю на отцах. Хочу только сказать, что несмотря на различие в возрасте, у нас, я думаю, обнаружится много общего...
- Давай "Пластматикс!" - закричали от самой двери. - "Б-52!" "Пластматикс!" Элвиса! Костэлло! Костэлло! Хэлл! - толпа выкрикивала имена групп, и мне стало жалко поэтов, оказавшихся, как я и ожидал, не в моде у сегодняшней публики.
Они поступили тактически правильно. Они выпустили первым Джона Жиорно. Я слышал его уже однажды, не живого поэта, но голос. За несколько лет до этого он сделал диск. Жиорно звучит не хуже рок-группы. Одному из стихотворений, ритм которого имитирует ритм мчащегося в подземелье сабвэя поезда, очень неплохо аплодировали. Сам Жиорно, седой рослый дядька, чисто и как механический автомат выпуливающий короткие отрывистые фразы, публике тоже понравился. Признали его современным.
И Леньке, очевидно, импонировало то, что лицо Жиорно не выражало никаких эмоций.
- Кул гай! - похвалил Ленька. - Становится жарко, как в бане, Поэт...
Я снял свой фиолетовый пиджак. Тэд объявил следующего поэта и, поматывая животом, ушел. Следующим поэтом оказалась дама в черной шляпке с вуалью. Мимо нашего стола она прошла к сцене и, опершись на руку Джона Жиорно, поместила одну ногу в черном чулке на сцену. Затем подтянула туда же вторую. На ней была очень узкая юбка.
- Ваууу! - вздохнула публика, не то удивляясь, не то осуждая.
Открыв сумочку, поэтесса вынула пачку бумаги.
- Ууууу! - вздохнул зал, теперь уже, без сомнения, по поводу толщины пачки стихов.
- Это на целый час! - прошипел кто-то за моей спиной.
- Вы любите старые кости, Поэт? - Ленька поглядел на сцену и пошлепал губами. С явным удовольствием.
- По-моему вы, Ленчик, их очень любите?
- Хо-хо! - Ленька горделиво задрал голову. - Вы знаете, Поэт, у ледис такого типа всегда исключительно белая жопа! Хо-хо! - Если бы у Леньки были усы, он бы их, наверное, подкрутил.
"Старые кости" в шляпке мучила нас однако недолго. Сопровождаемая криками: "Хэлла! Ричарда Хэлла! Костэлло! Элвиса!", она сошла с эстрады. Вновь с помощью Джона Жиорно. Я подумал, что в золотые годы их движения, в самом конце пятидесятых и начале шестидесятых, она наверняка была классная свежая девочка. Она, без сомнения, шла на любой риск, экспериментировала, спала согласно законам сексуальной революции со всеми, с кем хотела, от "Ангелов Ада" до хиппи-коммунистов, немало потребила драгс, то есть получила множество удовольствий. Но каждому овощу свое время. Теперь в моде ее дочери-девочки, выглядящие так, как будто они полчаса назад освободились из тюряги. Подзаборные Мэрилин Монро... стихов ее я не пoнял. Читала она слишком быстро, а мой английский был в те времена хотя и жив, но неглубок.
Устроители нервно совещались у сцены. Гинзберг. Тэд Бэрриган. Орловский. Публика явно желала групп - своих "Пластматикс", Костэлло и Ричарда. Поэтов она не хотела. Я подумал, что у Гинзберга и его друзей тяжелое положение. Если они выпустят сейчас одну из рок-групп, то очень вероятно, что им будет невозможно после этого заставить публику опять слушать поэтов. Если же еще несколько поэтов в жанре дамы с вуалью прочтут свои слишком интеллектуальные для публики рок-клуба, каким "СиБиДжиБи" является, произведения, вечер превратится в стихийное бедствие. Их освищут, осмеют, будут топать ногами и, может быть, швырять бутылки и пивные банки...
Они выпустили Джона Ашбери. Джон Ашбери вышел в вязаной лыжной шапочке на голове, сухой и худой, как после тяжелой болезни. Высокий. В линялых джинсах и рубашке. Он посмотрел в зал и улыбнулся.
- Хотите группы? - спросил он насмешливо.
Зал ответил одобрительным ревом и свистом. Несколько панк-ребят вскочили на столы. Публика опять проорала имена всех банд, объявленных в программе, и успокоилась.
- Будут группы. Через несколько минут. - Джон Ашбери вынул микрофон из гнезда и выпрямился. - А сейчас я хочу вам прочесть мой перевод стихотворения одного русского поэта, который был "панк" своего времени. Может быть, первый "панк" вообще... Очень крутой был человек...
Публика, заинтригованная необычным сообщением, чуть притихла.
- Стихотворение Владимира Маяковского "Левый марш!" - Ашбери поправил шапочку и врубился...
Они слушали, разинув рты. Когда Ашбери дошел до слов: "Тише ораторы! Ваше слово - комрад Маузер!" - зал зааплодировал.
- Ленчик! Ленчик! - Я схватил Леньку за руку и дернул на себя, как будто собирался оторвать ему руку. - Слабо им найти такую четкую формулу революционного насилия! Слабо! Даже "Анархия в Юнайтэд Кингдом" ни в какое сравнение не идет! "Ваше слово, товарищ Маузер!" - это гениально! Я хотел бы написать эти строки, Ленчик! Это мои строчки! Это наш Маяковский! Это - мы!
- "Кто там шагает правой?
Левой!
Левой!
Левой!"
- скандировал со сцены Джон Ашбери. Он содрал с головы шапочку и теперь, зажав ее в руке, отмахивал шапочкой ритм.
Я видел, как ребята Лоуэр Ист-Сайда вскочили. Как, разинув рот, они что-то кричали. Как девочки Лоуэр Ист-Сайда визжали и шлепали ладонями о столы. Даже гуд америкэн бойс возбудились и, вскочив, кричали что-то нечленораздельное. Сырую дыру "СиБиДжиБи" наполнила яркая вспышка радости. Радость эта была, несомненно, сродни радости, которая вдруг охватывает зрителей боксерского матча в момент четкого удара одного из боксеров, пославшего противника в нокаут. Зрители вскакивают, орут, аплодируют, захлебываются восторгом и удовольствием. Судья взмахивает над поверженным полотенцем:
- Раз! Два! Три!.. Десять! НОКАУТ!
- Ура-ааа!
- НОКАУТ! - крикнул я Леньке. - Наш победил!
- Жаль, Поэт, что он не может увидеть, - сказал Ленька. - Ему было бы весело. К тому же, победил на чужой территории. На чужой площадке всегда труднее боксировать.
- Может, он и видит, Ленчик, никто не может знать...
- А сейчас, - сказал Джон Ашбери, когда шум стих, - я прочту вам несколько своих стихотворений. Конечно, я не так крут, как Маяковский...
Зал дружелюбно рассмеялся.
После перерыва группы разрушали стены и наши барабанные перепонки, так как "СиБиДжиБи" была слишком маленькой дырой для их слоновьей силы усилителей. Несколько дней после этого мероприятия у меня звенело в ушах. Ричард Хэлл был не в форме, может быть, долгое время был на драгс. Я видел Хэлла в куда лучшие дни. Элвис Костэлло, уже тогда селебрити, понравился мне рациональной эмоциональностью умненького очкастого юноши, пришедшего в рок, как другие идут в авиацию или в танковое училище. Кроме объявленных групп в программе были и необъявленные.
В третьем отделении должны были опять читать поэты. Я пошел в туалет. На лестнице, спускающейся к туалету, аборигены курили траву, засасывали ноздрями субстанцию, более похожую на героин, чем на кокакин, и вообще совершали подозрительные действия: выпяливали глаза, шушукались, садились и вставали, вдруг подпрыгивали. Вели себя нелогично. Возможно, таким образом на них действовал алкоголь или же редкие драгс. Меня их личная жизнь не касалась, я независимо прошел в туалет. В мужском, даже не потрудившись запереться, спаривались. Он сидел на туалетной вазе, она - на нем. Тряпки. Ляжки. Ее крупный зад.
- Я извиняюсь - сказал я.
- Пойди в женский, - посоветовал он мне дружелюбно, высунувшись из-под ее подмышки и вытащив щекой на меня часть ее сиськи.
Я пошел в женский. Заперто. Пришлось выстукивать оккупантшу. Вышла смазливая блондиночка в ботиках на кнопках. Такие лет тридцать назад носила моя мама.
- Ты что, pervert*? - спросила девчонка, оправляя черный пиджак. - Тебе нравится писать в женском?
- В нашем ебутся - сказал я.
- А-ааа! - присвистнула девчонка понимающе. - Lucky bastards!**"
Когда я вернулся в зал, на сцене находился Вознесенский и читал по-русски, то свистящим шепотом, то громким криком свое обычное: "Я Гойя, я Гойя, я тело нагойя..." и размахивал руками. Половина зала слушала его, ничего не понимая. За столами беседовали. Две девушки из бара приносили напитки, с трудом вынимая ноги из людской жижи. Толпа уже успела совершить лимитированную революцию, растоптала канатики и влилась в щели между столов. Три вышибалы - стражи порядка, исчезли. Может быть, их растоптали и съели.
Гинзберг сидел рядом с Ленькой, и они вполголоса беседовали, наклонившись друг к другу. Я сел на свой стул, на него, пустой, облизываясь, глядела дюжина нечистых.
- Андрэй задержался на обеде с издателем, - пояснил Гинзберг. - У него выходит книга стихов в переводе. С предисловием Эдварда Кеннеди.
Я подумал, что какое ебаное отношение Эдвард Кеннеди имеет к стихам Вознесенского, но от вопроса воздержался, ибо ответ Гинзберга, несомненно, опять отошлет меня к важному делу борьбы за мир. И я ничего не смогу возразить против мира, Эдварда Кеннеди, Вознесенского и Гинзберга.
Закончив читать, Вознесенский пробрался к нам.
- Хотите, Андрей, посмотреть на разложившийся Запад крупным планом? сказал я, наклонившись к уху советского поэта. - Спуститесь в туалет. Taм ебутся.
Он смущенно захихикал, а я, выразив таким неуклюжим образом мою неприязнь к нему, откинулся на стуле. Меня тронули за плечо.
- Эй, вы говорили по-русски? - спросил юноша с зелеными волосами, худой, высокий и большеносый.
- По-русски.
- Слушай. Ты можешь мне сказать, кто был этот парень Маяковски?
- Не is fucking Great!*
Я ему объяснил, как мог.
Первый панк
Обыкновенные инциденты
"СиБиДжиБи" находится вблизи пересечения Блеекэр стрит и Бауэри стрит славной по всему миру улицы бродяг. Грязь и запустение царят на Бауэри, бегущей от Астор Плэйс к Канал стрит. Фасады нежилых домов с заколоченными окнами, подозрительные китайские склады и организации (рядом - за Канал стрит - Чайнатаун), бары, воняющие мочой и грязными человеческими телами, пара убежищ для бездомных - вот вам Бауэри. "СиБиДжиБи" - музыкальная дыра, узкий черный трамвай, с которым связана так или иначе карьера любой сколько-нибудь значительной группы новой волны и позднее панк-групп, оспаривает мировую славу у Бауэри. Черный трамвай неудобен, тесен, всякий вечер туда набивается во много раз большее количество человечьих туш, чем дыра способна вместить, однако владельцы упорно держатся за первоначальный имидж дыры и не желают ее расширять, хотя, по всей вероятности, могли бы. Вокруг достаточное количество пустующих зданий.
Я увидел объявление об этом вечере в "Вилледж Войс". Случайно. Программа "СиБиДжиБи" публикуется в каждом номере еженедельника, и ничего удивительного в самом факте не было. Но в "Вилледж Войс" в этот раз анонсировали монструозное мероприятие! Объединенный гала-концерт поэзии(!) и панк-групп (!)
- Дичь! - сказал я себе. - Панки ненавидят стишки.
Однако белым по черному в объявлении значились имена участников: Аллен Гинзберг и Филипп Орловский, Джон Ашбери, Тэд Берриган, Джон Жиорно, Андрей Вознесенский... (Откуда на хуй Андрей Вознесенский - "специальный гость"?! Русские эмигранты утверждали, что его не пускают за границу). Были еще поэты помельче, имена которых я не упомнил. И были группы. Но какие! "Б-52", "Пластматикс", "Ричард Хэлл и его группа", а с ними - "специальный гость" сам Элвис Костэлло!
Я поклялся себе, что зубами прогрызу вход в дыру, как крыса. Я позвонил Леньке Лубяницкому, так как был уверен, что он всемогущ. Ленька - фотограф. Всемогущий Ленька жил тогда на шестой авеню у Тридцатых улиц и усиленно пробивался в люди. Он сам отштукатурил и перестроил производственное помещение в фотографическую студию и приобрел списанный сейф, чтобы хранить в нем фотоаппараты. Дом Леньки часто грабили. Под Ленькой жил слесарь. Над Ленькой - гадалка мадам Марго.
- Ленчик, - сказал я. - Я узнал, что Вознесенский в городе. Сегодня вечером в "СиБиДжиБи" выступает он и еще куча поэтов и панк-группы! Самые лучшие группы, самые крутые. Я хочу попасть туда. Пойдем?
- В начале откройте мне секрет, Поэт, что такое "СиБиДжиБи"? Вы ведь знаете, я неграмотный.
- Ленчик! Вы никогда не слышали о "СиБиДжиБи"? - Мне стало жаль Леньку.
- Никогда, Поэт. Простите мне мое невежество.
Я ему объяснил.
- Вам очень нужно туда попасть, Поэт?
- Очень, Ленчик. Я втайне решил взять с собой переводы нескольких своих стихотворений, чтоб, если вдруг представится возможность, прочесть их.
Шел 1978 год, ни эмигрантские, ни американские издания меня не печатали. Я страдал от комплекса неполноценности.
- Убедили, Поэт, - сказал Ленька. - Я тут, правда, собирался засунуть шершавого одной даме, но если Родина требует...
Ленька бывает до невозможности вульгарен. Как старый солдат, как холостяк старшина. Однако вульгарность ему идет. К тому же, у Леньки есть множество качеств, оттесняющих его вульгарность на задний план. Наше знакомство началось с того, что мы оказались сидящими рядом на полу чьей-то студии. Мы поговорили минут десять, ему нужно было уходить по делам... Вдруг я почувствовал, что новый знакомый опустил нечто в карман моего пиджака.
- В чем дело? - спросил я.
- Несколько долларов, - смутился Ленька. - Пойдите пожрите, Поэт, вы очень бледный.
Я хотел было гордо отвергнуть деньги, но он был искренне смущен, и я принял дар, пробормотав благодарности. Он угадал, я не обедал несколько дней. И с первого же дня знакомства он стал называть меня Поэтом...
- Родина требует, - подтвердил я. - Весь фокус состоит в том, как проникнуть внутрь помещения. На такую программу навалит половина Нью-Йорка.
- Проще простого, - сказал Ленька. - Скажем, что мы друзья Вознесенского. Попросим, чтобы он вышел.
- Я и правда знаю Вознесенского. Несколько раз встречал его в Москве у Лили Брик.
- И я знаю старого жулика, - захохотал Ленька. - Я видел его у Фени несколько дней тому назад. Он сделался очень похож на старого пэдэ, Поэт!
В программу Ленькиного пути наверх входит обязательное посещение богатых нью-йоркских евреев русского происхождения. Феня, в доме у которой он встретил Вознесенского, - одна из его связных. ("Связи", "паблик релейшанс" - важно называет эту свою деятельность Ленька) С Ленькой она говорит по-русски. Россия, оказывается, глубоко связана с Америкой. Феня сестра мультимиллионера Гриши Грегори. В жену Гриши - Лидию - был коротко влюблен сам Маяковский. Мой меценат Ленька сумел однажды протащить меня на обед к Грегори. Сидя под большой картиной Дали, старая, но красивая Лидия рассказала мне историю своего знакомства с Маяковским. Теперь, когда Лидия умерла от рака и Гриша в свою очередь умер, я, философски настроенный, вспомнил, что Маяковский называл Гришу Грегори - "Малая Антанта" - за его неустрашимую, мощную финансовую энергию. Видите, не только Россия связана с Америкой, но мир живых крепко соединяется с миром мертвых...
Когда мы на тридцать минут раньше, по моему настоянию, явились к "СиБиДжиБи", двери были еще закрыты, но у дверей уже стояла толпа, оформившаяся в очередь. Рядом, в скупом свете фонарей, пошатывалось несколько бродяг. Кто-то неудержимо мочеиспускался у стены. Струя протянулась через весь тротуар и даже журчала.
Бесцеремонно растолкав окружающих, Ленька нажал на дверь. Толпа за нашими спинами издала серию презрительных звуков, имевших целью высмеять Ленькину самоуверенность. Ленька, не смутившись, застучал кулаком в облезлую дверь. В двери, на уровне лица, было вмонтировано грязное стекло. Большой глаз под густой бровью появился за стеклом.
- Что стучишь?
- Мы есть друзья оф рашэн поэт мистэр Вознэсэнски.
Ленькин английский манерен, как высшее общество, в которое Ленька пробивается. Он немилосердно закругляет звуки, и получается пародия на оксфордский английский. Беспардонное нахальство звучит в Ленькином английском. Я думаю, трудно не принять всерьез такого явно притворного человека, не стесняющегося торжественно закруглять клоунские фразы там, где другой человек, попроще, расхохотался бы над самим собой.
- Мы приглашены мистером Вознэсэнски, - уточнил Ленька.
- Кем? - спросил глаз и, повозившись, приоткрыл дверь, вставив в щель ногу. Очевидно, чтоб мы не ворвались. Обладателем джинсовой ноги и бровастого глаза оказался красонощекий тип. Клетчатая рубаха расползлась на пышном брюхе.
- Рашэн поэт мистэр Вознэсэнски, - повторил невозмутимый Ленька, и его большое веснушчатое лицо сделалось важным.
- Я спрошу, - угрюмо сказал розовощекий, столкнувшись с проблемой, и запер дверь.
- Больше не откроет, - пессимистически комментировал я.
- Постучим еще. - Ленька спокойно и насмешливо посмотрел на меня.
За тем я его и взял. Ленька отличается от меня, как вездеход от хрупкого городского автомобиля. Он пройдет там, где я, застеснявшись, отступлю.
Краснощекий с брюхом явился в двери с девкой в джинсах и сапогах, волосы забраны сзади в конский хвост.
- Мистэр Вознэсэнски еще не явился, - сказала девка.
- Он нас пригласил.
Ленька грудью пошел на хвостатую и розовощекого. Они нехотя отступили, и мы вошли в дыру. Там было сыро.
- Если он вас пригласил, ваши имена должны быть в списке приглашенных. - Хвостатая взяла лежащий на черном ящике усилителя планшет с прижатым зажимом грязным листом бумаги. - Ваши имена?
Мы сказали ей имена. Разумеется, их в списке не имелось.
- Сожалею, - сказала хвостатая. Я увидел, что у нее кривой нос. Теперь хвостатая грудью пошла на Леньку. - Вам придется дождаться мистера Вознэсэнски.
- Мы подождем здесь. - Ленька увильнул от груди хвостатой в сторону.
- Сожалею... Подождите снаружи.
- Снаружи холодно. - Ленька озирался по сторонам, ища выхода из положения.
Это я увидел вдруг Аллена Гинзберга, вышедшего из темных недр помещения к стойке бара. Бар в "СиБиДжиБи" - примитивный загончик с прилавком. Алкоголи помещаются на полках вдоль стен. Автор поэмы "Вопль" сбрил бороду, но я узнал его по последним фотографиям.
- Вон идет Гинзберг! - дернул я Леньку за рукав.
- Аллен! - закричал Ленька. И, бросившись к Гинзбергу, схватил его за руку.
Впоследствии Ленька утверждал, что познакомился с ним в доме одной из еврейских дам. Мне лично показалось тогда, что Гинзберг видит его впервые.
- Андрэй Вознэсэнски пригласил нас. - Ленька указал на меня, оправдывая "нас". - Зыс из май дэр фрэнд - Эдвард Лимонов. Грэйт поэт.
Я пожал протянутую мне влажную руку Гинзберга.
- У нас маленькая проблема, Аллен. Андрей забыл включить наши имена в список.
- Это друзья русского поэта. - Гинзберг взял Леньку за плечо.
Хвостатая и розовощекий заулыбались.
- Идемте, я посажу вас за свой стол. Здесь всего десяток столов, и когда начнут впускать публику, мест мгновенно не будет.
Вслед за сияющей лысиной Гинзберга мы прошли во внутренности щели, к эстраде, и он усадил нас, как мне показалось, за самый выгодный стол. За соседними столами расположились уже зрители. Я отметил пожилую даму в черной шляпке с вуалью, несколько зловещего вида подростка с выведенными белой краской на спине кожаной куртки черепом и костями. Присутствовало и некоторое количество "гуд амэрикэн бойс" - толстошеих, розоволицых, с хорошо промытыми шампунем короткими блестящими шерстяными покровами на головах, с наметившимися, несмотря на крайнюю молодость, брюшками. За самыми ближайшими к сцене столами копошились завсегдатаи: бледные и тонконогие дети Манхэттана - местные punks с Нижнего Ист-Сайда. Дети восточно-европейских эмигрантов - поляков, евреев, украинцев и венгров - целым поколением вошли в панк-движение. Мне они безумно нравились, и я, человек без поколения, с тоской разглядывая их, подумал, что с каким бы восторгом и удовольствием я бы поиграл в их игры, если бы был помоложе. Их девочки - голорукие, тощие шеи торчат из газовых и капроновых облаков, ногти окрашены черным или зеленым лаком, - несомненно вульгарные, были, однако, неотразимо соблазнительны. Бодлеровский, городской порочный секс источали тощие молоденькие сучки большого города. Бледные, полувыбритые черепа. Голубые, белые, зеленые, красные волосы.
- Глазеете на малолеток, Поэт? Задвинули бы? - Ленька ухмылялся, довольный жизнью.
- А вы, Ленчик? Задвинули бы? - Я бессознательно перешел на его лексикон.
Ленька повернулся, скрипя синтетическим, непонятного происхождения плащом на меху, и разглядел панкеток.
- Нет, Поэт. Не моя чашка чая. Тощие, как колхозные курицы. Мне нужна жопа. Знаете песенку, Поэт? "Держась за жопу, словно ручку от трамвая..." пропел Ленька и расхохотался, как видно, умилившись своей собственной вульгарности. - Я люблю их слегка переспевшими, Поэт! Вон - прекрасный экземпляр Машки! - Он указал на стол, за которым между несколькими седыми мужчинами, может быть, поэтами или друзьями поэтов поколения Гинзберга, сидела овалолицая тетка лет сорока пяти с блядовитым выражением полуоткрытого рта. Большой круп расширялся к сидению, как памятник расширяется к пьедесталу. - То, что доктор прописал! - чмокнул губами Ленька.
Ленька употребляет выражение: "То, что доктор прописал!" множество раз на день. В особо важных случаях он пользуется полной формой: "То, что доктор Фаина Абрамовна Кац рекомендовала". На вопрос, существовал ли в действительности этот фольклорный персонаж - доктор Фаина Абрамовна Кац, или же это собирательный образ советского доктора (во времена нашей с Ленькой юности большинство врачей в больших городах были женщины-еврейки), Ленька обычно лишь ухмыляется.
Гинзберг, пересекши сцену, браво спрыгнул и подошел к нам. На сцене юноши в разрезанных тишортс, в порезы белели девственно бледные городские тела, путались в проводах. Один из них, встав лицом к залу, зажал в руках электрогитару и несколько раз щипнул ее для пробы.
- Аллен, - Ленька приподнялся и стал снимать плащ. - Edward is very famous Russian poet and writer.
- Повторите, пожалуйста, вашу фамилию. - Гинзберг доброжелательно пошевелил губами цвета много лет назад давленой клубники.
Через очки его близорукие усталые глаза рассматривали меня со сдержанным любопытством человека, познакомившегося в своей жизни с десятками тысяч людей и забывшим фамилии большинства из них. "Без бороды он похож на бухгалтера из провинции! - подумал я. - Бухгалтер небольшой фирмы по продаже... ну, скажем, рефриджерейтеров. И не новых, но подержанных рефриджерейтеров. Но он ведь действительно из провинции, из штата Нью Джерси, из городка Патерсон. В Патерсоне жил другой их знаменитый поэт, Вильям Карлос Вильямс..." Я повторил мою фамилию. И спросил лишь для того, чтобы что-нибудь сказать:
- Давно вы знаете Андрея?
Ленька губами, глазами и руками делал мне знаки, которые я расшифровал без труда: мол, давайте Поэт, пиздите, знакомьтесь, делайте энергичные "паблик релэйшанс". Вы сидите с одним из "right people". Ленька был помешан на райт-пипл.
- Очень давно. Лет пятнадцать уже, по меньшей мере.
- Вам нравится то, что он пишет?
- Да. Очень. А вам? - Старый плут уловил в моем вопросе миниатюрный взрыв, маленькую революцию против.
- Мне? Мне его стихи совершенно не интересны.
Ленька не одобрял такого подхода к паблик реэлэйшанс, он выпятил губы и покачал головой.
- А почему, позвольте узнать? - заинтересовался Гинзберг.
Теперь уже и я сам не одобрял своего подхода к райт-персон и к паблик релэйшанс, но деваться было уже некуда.
- Видите-ли... - Сбежавшее с моих губ мне тотчас же стало неприятным, это нерешительное "видите-ли...".Я гордо прыгнул в океан. - Я считаю его стихи пустыми, трескучими и эстрадными, а самого Вознесенского - ловким манипулятором, умудряющимся там, в Советском Союзе, иметь имидж советского верноподданного, а здесь - имидж бунтаря и едва ли не борца против советской власти. Мне неприятен этот тип функционера от литературы.
- Есть такое русское выражение, Аллен, - вмешался Ленька: - "И рыбку съесть, и на хуй сесть".
Вот в таких вот ходах и заключалась Ленькина прелесть. Друг все же был для него важнее всех его жизненных принципов. Он мог тактично смолчать. Но он выступил против райт-персон на моей стороне. Публично.
- Верно, - просиял я. - Именно Андрей Андреевич Вознесенский. Существует более приличное выражение: "Сидеть одной жопой на двух стульях". Он - сидит. И может быть, все его литературное поколение.
"Уф, - подумал я, закончив. - Ну наговорил! Гинзберг ведь принадлежит к тому же поколению, и стихи его тоже эстрадные, и бунтарем его сегодня назвать трудно".
- И рыбку съест... - начал Гинзберг, улыбаясь во весь старый клубничный рот.
- То eat gefilte-fish and to seat on the cock in the same time, голосом гнусавого учителя, округляя фразы, перевел Ленька.
Еврейская мама Найоми (в биографиях Гинзберга сказано, что она из России), может быть, учила Аллена немного русскому языку. Он опять повторил коряво, но по-русски:
- И рыбку...
- Аллен! - позвали его от сцены. Он встал.
- Я давно знаю и люблю Андрэя. Андрэй, как и я, как и все мы, - борется за мир в мире. Задача поэтов - охранять мир и способствовать сближению двух систем. Поэзия - это общий язык мира. - Гинзберг спокойно и вежливо улыбнулся и удалился, протискиваясь сквозь увеличившуюся толпу вокруг столов.
- Должны ли мы держать для тебя место, Аллен?! - крикнул ему вслед Ленька.
Гинзберг обернулся, губы раздвинулись.
- Да, пожалуйста, Леонид!
- Как он вывернулся из-под вас, Поэт, а?Ловко. Дипломат! Старая школа жульничества. Что вы можете сказать в свое оправдание, Поэт?
- Ни хуя, Ленчик. Что можно возразить против мира в мире? Кто его не хочет, а? Массовый убийца, сын Сэма* тоже, наверное, скажет, что он за мир, если его спросить.
- Заделал он вас, Поэт. Но ничего странного. Он не разозлился. Учитесь, Поэт, демагогии у старших товарищей. Очень-но пригождается это умение...
Ленька не добавил, однако, что доктор Фаина Абрамовна Кац прописала демагогию.
Сзади нас послышался топот многочисленных ног. Это впустили публику.
Столы от публики отделяли два плюшевых, цвета вишни канатика, соединенных хромированными зажимами, как в театре. У канатиков заняли места несколько мускулистых атлетов. Атлеты тотчас же приступили к своим обязанностям вышибал, немилосердно отпихивая отдельных индивидуумов, имевших неосторожность упереться пахом, ляжками или ягодицами в канатики. Ругань, смех, пьяный и трезвый виды смеха, перетаптывание... Толпа завозилась за нашими спинами.
- У них тут разделение на чистых и грязных, Поэт. - Ленька довольно оглянулся. - Мы с вами чистые, привилегированные, часть элиты. Что хотите пить, Поэт?
Я заказал виски, Ленька - пиво.
- Почему они тянут резину и не начинают? - Ленька поглядел на часы. Волосы на Ленькиной руке были густо-рыжие.
- Вы торопитесь, Ленчик?
- Нет, Поэт. Но я подумал, что, может быть, успею задвинуть шершавого знакомой леди...
- Гуд ивнинг! - сказал бородатый Тэд Берриган, ведущий вечера. Массивный, похожий на плохо завязанный и неполный мешок с зерном, он с треском, неприятно увеличенным усилителями, отвинчивал микрофон, поднимая его до уровня рта. - Сегодня у нас необычный вечер. Сегодня здесь, в "СиБиДжиБи", встречаются два поколения...
- Три! - закричали за нашими спинами.
- ...совершенно различных по творческим средствам выражения. Я говорю о поколении битников и о поколении музыки новой волны, о движении, все чаще называемом "панк". Отцы встречаются с детьми...
- Деды! - крикнули от панк-столов. Смех прокатился по залу и умер. И опять, но уже в другом конце зала, крикнули: - Деды!
- ОКэй, - сказал Тэд Берриган, - я не настаиваю на отцах. Хочу только сказать, что несмотря на различие в возрасте, у нас, я думаю, обнаружится много общего...
- Давай "Пластматикс!" - закричали от самой двери. - "Б-52!" "Пластматикс!" Элвиса! Костэлло! Костэлло! Хэлл! - толпа выкрикивала имена групп, и мне стало жалко поэтов, оказавшихся, как я и ожидал, не в моде у сегодняшней публики.
Они поступили тактически правильно. Они выпустили первым Джона Жиорно. Я слышал его уже однажды, не живого поэта, но голос. За несколько лет до этого он сделал диск. Жиорно звучит не хуже рок-группы. Одному из стихотворений, ритм которого имитирует ритм мчащегося в подземелье сабвэя поезда, очень неплохо аплодировали. Сам Жиорно, седой рослый дядька, чисто и как механический автомат выпуливающий короткие отрывистые фразы, публике тоже понравился. Признали его современным.
И Леньке, очевидно, импонировало то, что лицо Жиорно не выражало никаких эмоций.
- Кул гай! - похвалил Ленька. - Становится жарко, как в бане, Поэт...
Я снял свой фиолетовый пиджак. Тэд объявил следующего поэта и, поматывая животом, ушел. Следующим поэтом оказалась дама в черной шляпке с вуалью. Мимо нашего стола она прошла к сцене и, опершись на руку Джона Жиорно, поместила одну ногу в черном чулке на сцену. Затем подтянула туда же вторую. На ней была очень узкая юбка.
- Ваууу! - вздохнула публика, не то удивляясь, не то осуждая.
Открыв сумочку, поэтесса вынула пачку бумаги.
- Ууууу! - вздохнул зал, теперь уже, без сомнения, по поводу толщины пачки стихов.
- Это на целый час! - прошипел кто-то за моей спиной.
- Вы любите старые кости, Поэт? - Ленька поглядел на сцену и пошлепал губами. С явным удовольствием.
- По-моему вы, Ленчик, их очень любите?
- Хо-хо! - Ленька горделиво задрал голову. - Вы знаете, Поэт, у ледис такого типа всегда исключительно белая жопа! Хо-хо! - Если бы у Леньки были усы, он бы их, наверное, подкрутил.
"Старые кости" в шляпке мучила нас однако недолго. Сопровождаемая криками: "Хэлла! Ричарда Хэлла! Костэлло! Элвиса!", она сошла с эстрады. Вновь с помощью Джона Жиорно. Я подумал, что в золотые годы их движения, в самом конце пятидесятых и начале шестидесятых, она наверняка была классная свежая девочка. Она, без сомнения, шла на любой риск, экспериментировала, спала согласно законам сексуальной революции со всеми, с кем хотела, от "Ангелов Ада" до хиппи-коммунистов, немало потребила драгс, то есть получила множество удовольствий. Но каждому овощу свое время. Теперь в моде ее дочери-девочки, выглядящие так, как будто они полчаса назад освободились из тюряги. Подзаборные Мэрилин Монро... стихов ее я не пoнял. Читала она слишком быстро, а мой английский был в те времена хотя и жив, но неглубок.
Устроители нервно совещались у сцены. Гинзберг. Тэд Бэрриган. Орловский. Публика явно желала групп - своих "Пластматикс", Костэлло и Ричарда. Поэтов она не хотела. Я подумал, что у Гинзберга и его друзей тяжелое положение. Если они выпустят сейчас одну из рок-групп, то очень вероятно, что им будет невозможно после этого заставить публику опять слушать поэтов. Если же еще несколько поэтов в жанре дамы с вуалью прочтут свои слишком интеллектуальные для публики рок-клуба, каким "СиБиДжиБи" является, произведения, вечер превратится в стихийное бедствие. Их освищут, осмеют, будут топать ногами и, может быть, швырять бутылки и пивные банки...
Они выпустили Джона Ашбери. Джон Ашбери вышел в вязаной лыжной шапочке на голове, сухой и худой, как после тяжелой болезни. Высокий. В линялых джинсах и рубашке. Он посмотрел в зал и улыбнулся.
- Хотите группы? - спросил он насмешливо.
Зал ответил одобрительным ревом и свистом. Несколько панк-ребят вскочили на столы. Публика опять проорала имена всех банд, объявленных в программе, и успокоилась.
- Будут группы. Через несколько минут. - Джон Ашбери вынул микрофон из гнезда и выпрямился. - А сейчас я хочу вам прочесть мой перевод стихотворения одного русского поэта, который был "панк" своего времени. Может быть, первый "панк" вообще... Очень крутой был человек...
Публика, заинтригованная необычным сообщением, чуть притихла.
- Стихотворение Владимира Маяковского "Левый марш!" - Ашбери поправил шапочку и врубился...
Они слушали, разинув рты. Когда Ашбери дошел до слов: "Тише ораторы! Ваше слово - комрад Маузер!" - зал зааплодировал.
- Ленчик! Ленчик! - Я схватил Леньку за руку и дернул на себя, как будто собирался оторвать ему руку. - Слабо им найти такую четкую формулу революционного насилия! Слабо! Даже "Анархия в Юнайтэд Кингдом" ни в какое сравнение не идет! "Ваше слово, товарищ Маузер!" - это гениально! Я хотел бы написать эти строки, Ленчик! Это мои строчки! Это наш Маяковский! Это - мы!
- "Кто там шагает правой?
Левой!
Левой!
Левой!"
- скандировал со сцены Джон Ашбери. Он содрал с головы шапочку и теперь, зажав ее в руке, отмахивал шапочкой ритм.
Я видел, как ребята Лоуэр Ист-Сайда вскочили. Как, разинув рот, они что-то кричали. Как девочки Лоуэр Ист-Сайда визжали и шлепали ладонями о столы. Даже гуд америкэн бойс возбудились и, вскочив, кричали что-то нечленораздельное. Сырую дыру "СиБиДжиБи" наполнила яркая вспышка радости. Радость эта была, несомненно, сродни радости, которая вдруг охватывает зрителей боксерского матча в момент четкого удара одного из боксеров, пославшего противника в нокаут. Зрители вскакивают, орут, аплодируют, захлебываются восторгом и удовольствием. Судья взмахивает над поверженным полотенцем:
- Раз! Два! Три!.. Десять! НОКАУТ!
- Ура-ааа!
- НОКАУТ! - крикнул я Леньке. - Наш победил!
- Жаль, Поэт, что он не может увидеть, - сказал Ленька. - Ему было бы весело. К тому же, победил на чужой территории. На чужой площадке всегда труднее боксировать.
- Может, он и видит, Ленчик, никто не может знать...
- А сейчас, - сказал Джон Ашбери, когда шум стих, - я прочту вам несколько своих стихотворений. Конечно, я не так крут, как Маяковский...
Зал дружелюбно рассмеялся.
После перерыва группы разрушали стены и наши барабанные перепонки, так как "СиБиДжиБи" была слишком маленькой дырой для их слоновьей силы усилителей. Несколько дней после этого мероприятия у меня звенело в ушах. Ричард Хэлл был не в форме, может быть, долгое время был на драгс. Я видел Хэлла в куда лучшие дни. Элвис Костэлло, уже тогда селебрити, понравился мне рациональной эмоциональностью умненького очкастого юноши, пришедшего в рок, как другие идут в авиацию или в танковое училище. Кроме объявленных групп в программе были и необъявленные.
В третьем отделении должны были опять читать поэты. Я пошел в туалет. На лестнице, спускающейся к туалету, аборигены курили траву, засасывали ноздрями субстанцию, более похожую на героин, чем на кокакин, и вообще совершали подозрительные действия: выпяливали глаза, шушукались, садились и вставали, вдруг подпрыгивали. Вели себя нелогично. Возможно, таким образом на них действовал алкоголь или же редкие драгс. Меня их личная жизнь не касалась, я независимо прошел в туалет. В мужском, даже не потрудившись запереться, спаривались. Он сидел на туалетной вазе, она - на нем. Тряпки. Ляжки. Ее крупный зад.
- Я извиняюсь - сказал я.
- Пойди в женский, - посоветовал он мне дружелюбно, высунувшись из-под ее подмышки и вытащив щекой на меня часть ее сиськи.
Я пошел в женский. Заперто. Пришлось выстукивать оккупантшу. Вышла смазливая блондиночка в ботиках на кнопках. Такие лет тридцать назад носила моя мама.
- Ты что, pervert*? - спросила девчонка, оправляя черный пиджак. - Тебе нравится писать в женском?
- В нашем ебутся - сказал я.
- А-ааа! - присвистнула девчонка понимающе. - Lucky bastards!**"
Когда я вернулся в зал, на сцене находился Вознесенский и читал по-русски, то свистящим шепотом, то громким криком свое обычное: "Я Гойя, я Гойя, я тело нагойя..." и размахивал руками. Половина зала слушала его, ничего не понимая. За столами беседовали. Две девушки из бара приносили напитки, с трудом вынимая ноги из людской жижи. Толпа уже успела совершить лимитированную революцию, растоптала канатики и влилась в щели между столов. Три вышибалы - стражи порядка, исчезли. Может быть, их растоптали и съели.
Гинзберг сидел рядом с Ленькой, и они вполголоса беседовали, наклонившись друг к другу. Я сел на свой стул, на него, пустой, облизываясь, глядела дюжина нечистых.
- Андрэй задержался на обеде с издателем, - пояснил Гинзберг. - У него выходит книга стихов в переводе. С предисловием Эдварда Кеннеди.
Я подумал, что какое ебаное отношение Эдвард Кеннеди имеет к стихам Вознесенского, но от вопроса воздержался, ибо ответ Гинзберга, несомненно, опять отошлет меня к важному делу борьбы за мир. И я ничего не смогу возразить против мира, Эдварда Кеннеди, Вознесенского и Гинзберга.
Закончив читать, Вознесенский пробрался к нам.
- Хотите, Андрей, посмотреть на разложившийся Запад крупным планом? сказал я, наклонившись к уху советского поэта. - Спуститесь в туалет. Taм ебутся.
Он смущенно захихикал, а я, выразив таким неуклюжим образом мою неприязнь к нему, откинулся на стуле. Меня тронули за плечо.
- Эй, вы говорили по-русски? - спросил юноша с зелеными волосами, худой, высокий и большеносый.
- По-русски.
- Слушай. Ты можешь мне сказать, кто был этот парень Маяковски?
- Не is fucking Great!*
Я ему объяснил, как мог.