Лимонов Эдуард
The Night Souper
Эдуард Лимонов
THE NIGHT SOUPER
Человек я одинокий, и развлечения у меня одинокого человека. И даже живя с несколькими женами, я был и остаюсь одиноким!
Прилетев в Нью-Йорк через десяток лет после первого приземления, я поселился из любопытства в том же отеле "Лэйтэм", в котором провел мою первую ночь на Американском континенте - ночь с 18 на 19 февраля 1975 года; и ходил по его коридорам, сомнамбулически гурмандизируя прошлое. Старым друзьям я не позвонил. Теплые чувства к ним жили в глубине моего сердца, но видеть их мне не хотелось. Я люблю, чтоб персонажи моей прошлой жизни смирно сидели на местах, а не путались под ногами, неуместно выскакивая вдруг в настоящем.
Оказавшись в городе моей второй юности, я сам, этого, возможно, не сознавая, сместился в сторону привычек того времени и даже расписание мое сделалось таким же разорванным, судорожным и хаотическим, каким было в те годы. Я вдруг просыпался в два часа утра, одевался, спускался в Нью-Йорк и бродил по улицам до рассвета. На рассвете я покупал в супермаркете пакет пива, изогнутый буквой "П" кусок польской колбасы и шел в отель. Я включал теле, ложился в кровать, пил свои шесть банок и съедал колбасу. Якобы уже варенная колбаса эта, подозреваю, была изготовлена из чистых гормонов, во всяком случае, она была ядовито-розового цвета, если ее раскусить. Такими же ядовитыми, розовыми и зелеными, были цвета на экране старого теле.
Лежа в "Лэйтэме", с пивом, теле и польской колбасой, я с удовольствием обнаружил, что я абсолютно счастлив. Стюпид (глупый пер. с англ.) шоу, которые нравились мне когда-то, по-прежнему продолжались или повторялись, и я без труда сориентировался в несколько дней кто есть кто в новых шоу.
То, что шоу - стюпид, вовсе не мешало мыслям, возникающим у меня по поводу их, быть серьезными и глубокими мыслями. Глядя на упитанные физиономии героев, я беззлобно думал, что "америкэнс" смахивают на пришельцев из космоса. Что у них куда меньше морщин, чем у европейцев, что если европейское лицо - это жилистый кусок мяса, разветвляющийся на подглазные мешки, западения щек, сумки у рта и ушей, то американская физиономия - более общий кусок мяса. Не отбитый историей, не усугубленный тонкими узорами культуры голый и бесстыдный муляж. Я вспомнил фильм о "бади-снатчерс" - похитителях тел, о пришельцах из космоса, которые есть "клоуне" людей, но не люди. Если присмотреться к актерам "Династии" или "Далласа" (я называю их здесь не для того, чтобы презрительно осудить с позиций чванливого интеллигента, но по причине того, что шоу эти знает весь мир и каждый сможет проэкспериментировать), то легко заметить нечеловеческую гладкость лиц, нечеловечески здоровые волосы без изъяна такими бывают или искусственные парики, или подшерсток у хорошо откормленных кастрированных собак. Еще теле-американцы похожи на заколотых инсулином псих-больных. (Спокойные гомункулусы, инсулиновые больные окружали меня много лет тому назад в Харьковской психбольнице. Так что я знаю о чем говорю предмет исследования.) Наши американские "бразэрс" выглядят как "пипл", но если распотрошить, скажем, ногу или руку (как в фильме "Экстэрминэйтор" робот Шварценнеггер "ремонтирует" себе руку), то не обнаружатся ли механический скелет и электронные печатные схемы, как в компьютере? К счастью, реальные жители американских городов и поселений менее гладки, чем телеамериканцы.
Весь "тот" день было жарко. Но к вечеру сделалось прохладнее и после наступления темноты - еще прохладнее. Ветер сдул теплые облака с небес над Нью-Йорком - появилась большая луна, - и вся природа сложилась в подобие осени. Подобная прохладность пришлась не в сезон, обыкновенно начало сентября в Нью-Йорке влажно-тяжелое и горячее, потому я чувствовал себя странно. Около полуночи я обнаружил себя на Бродвее, в мидл-тауне, в баре. Джазовая певица пела сидя за пьяно.
Я выпил в полутьме несколько Гиннесов один за другим и попытался заговорить с певицей. Певица меня отвергла. Происшествие это не выстрелит, как ружье у Чехова в последнем акте, однако оно задало тон вечеру и ночи. Почувствовав себя символически отвергнутым, не только певицей, но и Нью-Йорком, я воспылал желанием быть принятым обратно в лоно родного города, и желание привело меня, вы увидите куда. Причина отказа была сформулирована певицей в столь откровенной форме, что я позволю себе процитировать нашу короткую беседу. На мои вопросы: когда она заканчивает петь и не могу ли я предложить ей дринк уже в другом баре, высокая девушка извлекла из сумочки очки в красной оправе (была пауза антракта), надела их и серьезно, без улыбки, в очках, сказала: "Сорри, нет. У меня достаточно мужчин в моей жизни. Один постоянный бойфрэнд и трое нерегулярные. Если бы ты был в шоу-бизнесе, ты мог бы мне помочь вылезти из этой "сырой дыры", - она пристукнула каблуком опилки пола. - Но ты даже не американец. Я уверена, ты хороший мужчина, но я устала от мужчин".
Она сняла очки и спрятала в сумочку. Я сказал, что я лишь имел в виду пригласить ее на дринк, потому что мне понравилось, как она, белая девушка, блистательно исполняет репертуар Билли Холлидэй. Ну да, весь репертуар заканчивается в постели, сказала она устало. "Кто-то сделал ей что-то очень нехорошее в постели, - подумал я, - потому она теперь враг всех постелей".
Я вышел из бара и повернул, не думая, вверх по Бродвею. Дело в том, что я жил там, выше по Бродвею в 1977-м. Ноги сами понесли меня привычно к отелю "Эмбасси". Я уже побывал там в этот приезд. Я знал, что из прекрасно-разрушенного вонючего отеля, населенного несколькими сотнями бедняков (все были черные, кроме Димонова), японцы, купившие здание, сделали дорогой и глупый апартмент-комплекс "Эмбасси-Тауэр"... Дойдя до 72 стрит, я затоптался на ее Ист-углу... Затоптавшись, я подумал, что выше шагать по Бродвею нет смысла, что я нуждаюсь в пиве как минимум и, может быть, в полукруге польской колбасы. Гиннесс в пьяно-баре вообше-то мне по моим ресурсам не полагался, тем более три Гиннесса... Если я куплю колбасу и пиво, расходы не сбалансируются, но я хотя бы остановлю процесс - губительную расточительность. Я могу вернуться по Бродвею на несколько улиц ниже - там у Анэониа Пост-Оффиса есть супермаркет "Ай энд Пи", открытый всю ночь. Очень может быть, однако, что его уже нет.
Супермаркет был на месте и был открыт - весело желтели его мутнопуленепробиваемые стекла. Растроганный, я вошел в моего старого друга. В лицо мне пахнуло привычными нечистыми запахами... Несчетное количество раз покупал я в нем ночами "мое меню" - колбасу, пиво, гадкий дешевый гамбургер-фарш, похожий на хлопковую вату хлеб... Все тот же жирный мексиканец гард с дубинкой (он или не он? он) сплетничал с черной кассиршей, тот же (серо-зеленолицый) менеджер прохаживался, поправляя тележки, низкий живот раздувал те же штаны. Те же запотевшие под пластиком ярко-красные фарши предлагали себя в гамбургеры. Суперизобилие дешевой, нездоровой еды - грубо упакованной... Рай для бедняков. Заледеневшие глыбами льда куры, из-под мясной витрины течет по кафелю грязная вода. О супер-маршэ моей нью-йоркской юности, тебя не перестроили, как "Эмбасси", ты остался таким же неопрятным, нездоровым заведением, каким и был. Обыкновенно мои соседи по "Эмбасси" вэлфэровцы-алкоголики пробирались, качаясь, в это время ночи меж твоих дешевых чудес, выбирая какой-нибудь с ядовито-синей этикеткой "Малт-ликер". Более состоятельное население прихлынуло к берегам Бродвея у Анзония Пост-Оффис-стэйшен, меньше стало черных лиц... Супермаркет скоро перестроят, сделают стерильным и повысят цены...
Не обнаружив колбасы, я приобрел консервированную свинину в банке и пластиковый мешочек с булочками. У них продавался теперь хард-ликер( крепкий алкоголь - англ.)! В отдельном загончике, чуть ли не с пуленепробиваемыми стеклами. В мое время лишь пиво и убийственные малт-ликеры предлагали вниманию потребителя. Я вскользь подумал о причине пуленепробиваемых стекол (ребята из Гарлема совершают набеги на алкоголь открытого всю ночь супермаркета? Маловероятно...), приобрел бутылку портвейна и, рассеянно сложив покупки в браун-бэг(Пакет из толстой бумаги. в такие в американских супермаркетах упаковывают покупки), покинул супермаркет.
Ночь стояла еще ночнее. Я подумал о долгих сорока блоках, отделяющих меня от отеля "Лэйтэм", отмел решительно гипотезу путешествия в сабвее как непривлекательную, ощупал бутылку портвейна в браун-бэг, смял пакет вместе с булочками и решил, что устрою себе ночной суппэр на природе. Пикник. Где? Если не полениться и повернуть с Бродвея к Централ-Парку, можно отлично расположиться в траве и иметь суппэр под поэтической нью-йоркской луной. Вспомним молодость - тряхнем стариной...
Здесь я позволю себе отступление, касающееся истории моих отношений с Централ-Парком. Разумеется, ньюйоркцы боятся ночного парка и не бродят в нем по ночам. (Самая северная часть его, граничащая с Гарлемом, малопосещаема или вовсе непосещаема белым человеком даже днем, то что уж говорить о ночи...) Я особый тип. Страх мне знаком как всем, но я всегда рвусь нарушать запреты. И всегда рвусь доказывать себе и другим свою храбрость. Первый раз пересечь Централ-Парк ночью толкнула меня, впрочем, не храбрость, но крайняя усталость.
Я крепко выпил у приятеля Бахчаняна на Ист 83-й и, не имея денег на автобус или метро (обыкновенно я возвращался от этого часто посещаемого мной в те годы приятеля, огибая Централ-Парк по периметру, то есть спускался по Ист-Сайду до 59-й - она же Централ-Парк Сауф, шагал по ней на Вест и затем поднимался по Вест до "Эмбасси"), решил, а почему нет? Я перебрался через каменный забор парка (можно было войти в одно из отверстий, всегда открытых, но я предпочел через забор, как подобает вору-бандюге, на случай, если кто-нибудь увидит меня) и пошел на Вест, упрямо от дерева к дереву, от куста к кусту, открыто, с шумом. Как подобает идти бандиту, аборигену, хозяину территории. Внутренне я убеждал себя: "Эдвард, это ты злодей, ночная суровая фигура, беззаботно гуляющая по своей территории. Это ты самое страшное существо в ночи, цели твои неизвестны или непредсказуемы. Тебя должны бояться..."
Запоздалый велосипедист, возможно поверив в мои заклинания, испуганно отвильнул от обочины и, пристроившись к нескольким такси, пересекающим парк с Иста на Вест, нажал на педали. Возможно, меня и впрямь следовало серьезно опасаться, такого, каким я был в 1977 году? А был я в кризисе, мне нечего было терять, и я еще ничего не нашел... Обнаглев, я стад пересекать Парк всякий раз, когда случай вел меня ночью с Аппэр Ист-Сайда или на Аппэр Ист-Сайд. Всякий раз я испытывал определенный страх, но этот двадцати- или двадцатипятиминутный "трилл" сделался необходим мне...
Вспоминая свои прошлые подвиги, улыбаясь своей безрассудности, я вышел к Парку в районе 70-й стрит. Браун-бэг в руке, белые джинсы, сапоги, светлый пиджак. Не озираясь, не выбирая момента, я прошел к скамье, ступил на сиденье, затем на ребро спинки скамьи и с нее - на ограду Централ-Парка. И решительно прыгнул вниз. Относительно невысокая со стороны улицы ограда, однако, удлинялась на пару метров внутри парка. Земля оказалась дальше, чем я ожидал. На мое счастье, слой травы, на которую я приземлился, оказался упитанным, как живот среднего американца.
Однако там было хорошо. Луна. Острые, несмотря на перекрывающий все запах городской пыли с бензином, запахи начавших чуть подгнивать растений. Бал-маскарад деревьев, тень каждого глубока и непроницаема. Шурша травой, я зашагал.
Далеко, однако, я углубляться не стал. Остался на знакомой территории. Со стороны 72-й стрит в мое время сидели местные собаковладельцы и местные атлеты, перебрасываясь шутками и переругиваясь. Мы, люди из "Эмбасси", тоже посещали этот пятак. Именно наши люди приходили с барабанами и устраивали африканскую музыкальную ночь. Кто стучит сейчас? Переселенные куда-нибудь на 150-е улицы, бывшие "наши" приезжают с барабанами на пятак? Иметь аккомпанементом ночного суппэра родные мне звуки родных тамтамов показалось мне необходимым. "Может быть, ты боишься, Эдвард? - спросил я себя, войдя под необыкновенно развесистую сосну. - Ты перешел в высший социальный класс и боишься развлечений прежнего социального класса, жмешься поближе к выходу?.."
Ствол сосны находился на склоне небольшого холма, а часть кроны ее, могучие ветки, отдельное как бы дерево, склонилась вниз и стлалась по траве, защищая меня с фронта от ...предположим, досужих взглядов. Вдохнув сосновость, я опустил браун-бэг в траву. Желая глубже ощутить сосновость, я сорвал, уколовшись, ветку и, растерев несколько иголок, понюхал их. О, как хорошо! Я почувствовал себя дачником на отдыхе и расхохотался.
С первым глотком портвейна мне сделалось еще лучше...
Я запутался с открыванием банки. С ненужной силой потянул за кольцо, в результате только часть металлической кожи снялась с нее, лишь небольшая щель открывала доступ к содержимому. Пришлось, очистив от иголок ветку, выковыривать свинину липкими кусками. Свинина оказалась сладкой. Никогда не будучи гурманом, я всегда ел с аппетитом...
Устав от работы выковыривания свинины, расщепления булок и жевания, я отложил банку на браун-бэг, отхлебнул целую очередь глотков портвейна и откинулся к стволу. Помыкивали вдалеке стада автомобилей, смягченные расстоянием, менее раздражающе звучали полицейские сирены, деревенские мир и покой царили в коллективе разлохмаченных растений. Сквозь хвою сосны на мой браун-бэг, на изуродованную консервную банку и булочки падали капли лунного света. Если ветер смещал крону, то капли брызгали чуть в сторону, на траву...
Естественно, меня посетили воспоминания. Они всегда являются, если я располагаюсь удобно, и узурпируют настоящее. Воспоминания опустились на меня, как розовые облака, но невидимые, как радиация. Я прошелся мысленно к барабанам, а от них по Централ-Парк Вэст на 71-ю стрит. Там я работал с пожилым Леней Косогором несколько дней, устанавливая рентгеновский аппарат доктору ... фамилию доктора сжевало время. Установив, мы стали обивать толстым свинцом стены рентгеновской камеры... Зачем мне это воспоминание?.. Оказалось, что память, увлекшись металлами, искала свинцовые листы. Явились сквозь годы тяжелые свинцовые листы, их структура, царапины на них... Деревянный широкий круглый молоток опускался равномерно на черный лист, разминая его по поверхности стены... Следующим память облюбовала Леню Косогора. Сутулый и высокий Косогор застегивает московское ватное пальто, мы идем по 71-й в направлении Бродвея - в Мак-Дональд... Внутренности Мак-Дональда на Бродвее: Косогор, раздевшись до рубашки, ест, хватая пальцами "фрэнч-фрайс"(нарезанная полосками, жаренная картошка), называет меня "пиздюком", любя... Косогор опекал меня, как отец, и по возрасту годился мне в отцы... Где он теперь, Леня Косогор? Я вспомнил пещеру Косогора в бэйсменте в "Астории", его инструменты... Надо бы ему позвонить, он хороший дядька. .. Я отхлебнул портвейна... И, укрепляя бутылку в траву, увидел, что, скрытый от меня ветвями, стоит, заслоняя лунный свет, человек...
Ужас - это не высшая степень страха - это особое состояние. Невозможно испытать ужас в кафе на пляс Репюблик в Париже, когда в постепенно разгоревшейся ссоре противник вынимает нож и угрожает вам ножом. Нормально испытать страх. Тип с ножом может оказаться серьезным типом и в конце концов пырнет вас-таки в брюхо. Или спрячет нож. Но вокруг вас другие человеческие существа, вдруг вмешается патрон, вы не очень верите в то, что он решится применить нож, к тому же вам, может быть, удастся метнуть в него бокал, ударить по ноге стулом. Вы не желаете уронить свое мужское достоинство, вы кричите на него, он оскорбляет вас... Если вам страшно, то никакого ужаса... Другая ситуация: война, вы лежите с другими солдатами, ожидая сигнала к атаке, у вас в руке автомат, его твердость ободряет вас. Даже если в следующую секунду в ваш режимент угодит прямым попаданием бомба - вы не успеете даже испугаться... Третья ситуация: вы попали в плен к какой-нибудь организации, и организация посадила вас в подвале, приковав к железному кольцу, - вы испытываете страх (редко, но заложников все же убивают), физические неудобства, унижение... Но ваши похитители в масках приносят вам еду, вы даже можете разговаривать с ними, и ужас в таких условиях, когда все или многое ясно, образоваться не может. Для того, чтобы испытать ужас, необходимы следующие условия: 1. Почти полное отсутствие информации об Опасности; 2. Ситуация, препятствующая получению информации об Опасности; 3. "Мистический момент" - непредсказуемое, нелогичное поведение Опасности (Зверя, Дракона, Монстра, Франкенштейна, Больного Ума...), преследующей нечеловеческую цель...
Я испытал именно ужас. Он (Опасность) стоял молчаливый, в светлых брюках, белой рубашке... и с ножом. (Зачем ему голый нож в руке, какова его цель?) Большой, театральный какой-то, нарочито выразительный, как коса у смерти на гравюрах, нож то бликовал, попадая под луну или звезду или далекий фонарь, то темнел, почти исчезая. Он держал свой нож в левой руке у бедра, другая рука отклоняла ветку. Отклонив ветку, он глядел на меня.
Он мог быть бравым бизнесменом-шутником, выскочившим в ночь опасно развлечься из одного из дорогих апаргмент-билдингов на Централ-Парк Вэст (маловероятно.. .), но что это меняло... Я застыл, как ка-татоник, бутылка портвейна едва оторвана от рта, на уровне груди...
Он молчал, придерживая ветку рукой... И нож... Это был белый человек, и даже, по всей вероятности, блондин. Вполне вероятно также, что его блондинил зеленый подсвет, исходящий от травы и деревьев. Черты лица, так как луна была у него за спиной, были мне неразличимы. Рост средний, тело полное или казалось полным от просторных рубашки и брюк... Я, словно кролик перед раскрывшим пасть боа, наблюдал за ним, загипнотизированный. Только потому, что мне не были видны его глаза, я нашел в себе силы и сказал громко: "Вуд ю лайк ту хэв а дринк(хотите выпить) со мной?" И я выпрямил руку с бутылкой в его направлении. Предложив ему выпить, я тотчас же сообразил, что совершу глупость, отдав ему бутылку - мое единственное оружие против его большого ножа.
Он отпустил ветку, повернулся и, тихо шурша травой, ушел от меня в глубину парка. Он не хотел алкоголя, он не попросил, чтоб я отдал ему "мани", он был из высшей, самой страшной категории - идеалист лунного света. Типы, не желающие ваших денег и не желающие вас изнасиловать, по всей вероятности, желают вас съесть... Иначе зачем ему нож? Такой нож. Зарезать и съесть. Как я поедал только что свинину в желе. Под этой же сосной. Я почувствовал себя кроликом в клетке, которого, понаблюдав за ним, почему-то не выбрал для своего обеда хозяин... Следя за удаляющимся силуэтом, я поднес бутылку к губами отсосал как мог много сладкой и крепкой жидкости. И попытался понять, испытывал ли я когда-либо в жизни подобное состояние. Мне пришлось спуститься к возрасту девяти лет - к возрасту раннего сознания. В большую, шумную грозу я вдруг ощутил, что умрут когда-нибудь мои родители и я останусь один. Участь человека сделалась мне понятна, ребенку, в ту грозу. Я разрыдался, помню, спрятав голову в темный шкаф в коридоре, - внутри квартиры, в нем хранились у нас старые одеяла и всякая ненужная или малонужная рухлядь. А гром сотрясал небо над харьковской окраиной. И мать явилась с кухни меня утешать. Почему именно в, ту грозу посетил меня ужас? Но то был ужас совсем иного характера ужас судьбы человека. Ужас будущей смерти - вообще идеи смерти...
От 72-й донесло запах дыма. Костер они разожгли там, что-ли? И с той же волной воздуха передвинулись ближе барабаны. Я поднял банку и опустил пальцы в свинину. Липкое желе затрудняло удержание куска в пальцах. Вилку бы... Пожевав, я проглотил сладкое мясо... Вытер пальцы о траву. Пальцы пахли - я понюхал их... неожиданно рыбой. Очевидно, сентябрьская трава, соединившись с желе (бикарбонаты, хлоргидраты? что там?), дала запах рыбы... Централ-Парк подрагивал всеми своими глубинами и темными и светлыми пятнами, всеми оттенками зелени - от слабо-салатного до темно-елового, всеми дистанциями, всеми геометрическими формами, вернее, бесформенностями. И тихо дуло понизу по траве, мне в ноги. Словно где-то были открыты двери, как сквозит в большой квартире, квартира растянулась на полсотни улиц с севера на юг, и на десяток с запада на восток. Сквозило таким пронзительным ветерком... Ветром смерти?.. Этот тип, очевидно, безумен. Почему он бродит с ... неразмерным ножом, похожим на театральный или кухонный? Почему выставляет, а не прячет нож? Скажем, черные или пуэрто-риканские хулиганы - они любят тонкие ножи с выскакивающим изнутри лезвием. Или раскладывающимся, выталкиваемым пружиною с краю лезвием. Ножи пуэрториканцов похожи на пуэрториканцев - такие же тонкие и ловкие. Сам некрупный, я испытываю симпатию к пуэрториканцам? Может быть... Тип, он не пуэрториканец, силуэт не тот. Чокнутый белый человек, у которого в голове перепутались все проволоки. Случайно, противоестественно соединились, и, замкнувшись, он бродит по ночному парку без цели, копытным минотавром, замкнутый. Одни провода мозга подсоединились к противоположным проводам. Только и всего... Однако...
За моей спиной на холме послышался хруст. Некто наступил на ветку в траве, на пустой пакет из-под, на... Спина моя отлипла от соснового ствола сама. Не вставая, оставаясь на корточках, я совершил ловкий поворот-пируэт, как Принц в "Спящей красавице", и уведел ЕГО. Он стоял теперь надо мной, в той же позе, одна рука отводит сосновую ветвь от лица, в другой - театральный нож. Ступни у меня сделались холодными, и пот выступил, я почувствовал, - на икрах ног... Чтоб икры потели?! Я воспринял это странное биологическое явление как последнее предупреждение озабоченного самосохранением организма, я представил себя в виде машины, которая вот-вот разорвется: все стрелки всех манометров достигли красной черты и трепещут, и дергаются. Нужно было срочно спасать свою шкуру. Я встал и, подняв бутыль, не спеша вышел из-под сосны, раздвинув ее стелющуюся по траве крону. Я знал, что, если я поспешу (спина моя чутко отмечала давление его взгляда) к выходу, к 72-й улице, тип с перепутавшимися в голове проводами бросится на меня, потому что его зрачки (или какая там часть его глаза служит ему для регистрации) зафиксируют в моей спине страх. А его реакции настроены на страх. Определенная теплота, определенное количество страха "включает" его, и он тогда режет, скрежещет зубами, вырезает печень и пожирает ее, вырезает сердце и пожирает сердце... Я почему-то вспомнил, что капитана Кука съели, когда убедились, что он не есть Бог. И подумал, что, может быть, обреченная жертва, доставленная в пещеру к минотавру, чувствовала нечто подобное тому, что чувствую я сейчас: один на один со злым (чуждым) мозгом в окружении скал, камней и деревьев... Идея человека преступна для кролика, курицы, для овцы и коровы. Для них Человек - Злобный Дух. Минотавр преступен для человека...
Поколыхивая бутылкой, я направился не спеша в глубь парка. Туда, где было темнее и где запутанные асфальтовые тропинки медленно приведут путника через длину, равную длине тринадцати блоков, на Централ-Парк-Южную стрит. На улицу дорогих отелей и длинных лимузинов. Отец внушил мне накрепко в детстве, что от собак никогда не следует убегать. Типы с неправильно соединенными в голове нервами-проводами должны подчиняться законам инстинктов, сходным с законами инстинктов больших собак. Законам охоты.
Первые несколько минут дались мне нелегко. Когда взгляд его уже не мог достигнуть впрямую моей спины, ослаб с расстоянием, мою спину прикрыли ветви, кусты, даже скалы, углы скал (Централ-Парк находится на базальтовом плато. В дочеловеческие времена его процарапал, ползя по нему, ледник), мне сделалось легче. ОН не устремился за мной, потому что в его программе Цель, Добыча обладает другими характеристиками, Она (Цель, Добыча) мечется нервно, кричит, визжит, бежит от. Мои звуки и движения не нажали на его спусковой крючок. Я убежден в этом. Я убежден также, что,-если бы я повел себя иначе, если бы мой страх был пойман его средствами, лежать бы мне под той сосной, пальцы в свином желе, птицы прыгают, доклевывая булочки, бутылка портвейна скатилась на асфальтовую тропинку, моя хорошего состава кровь впиталась бы в землю и склеила бы траву в пучки-колтуны, как шоколад склеивает волосы ребенка...
Подойдя ко все еще шумной и яркой в ночи Централ-Парк-Южной, я почувствовал, что меня тошнит. Прислоняясь к ограде, я извергнул ядовитые свинину, портвейн и булочки, облученные взглядом Больного Ума...
Существует научная теория, согласно которой все возможно лишь в строго определенное время. Если объяснить инцидент в Централ-Парке согласно этой теории, получится, что я насильственно вторгся в новое время с поступком из старого времени, и несовместимость между ними едва не уничтожила меня. В 1977 году я бродил по ночному Нью-Йорку, излучая иное биологическое поле - сильное и опасное. Силы же моего сегодняшнего поля (поля парижского писателя), несмотря на всю мою храбрость и опыт, едва хватило, чтобы оттолкнуть Больной Ум. В 1977-м минотавр бы ко мне побоялся приблизиться. Один минотавр к другому минотавру.
THE NIGHT SOUPER
Человек я одинокий, и развлечения у меня одинокого человека. И даже живя с несколькими женами, я был и остаюсь одиноким!
Прилетев в Нью-Йорк через десяток лет после первого приземления, я поселился из любопытства в том же отеле "Лэйтэм", в котором провел мою первую ночь на Американском континенте - ночь с 18 на 19 февраля 1975 года; и ходил по его коридорам, сомнамбулически гурмандизируя прошлое. Старым друзьям я не позвонил. Теплые чувства к ним жили в глубине моего сердца, но видеть их мне не хотелось. Я люблю, чтоб персонажи моей прошлой жизни смирно сидели на местах, а не путались под ногами, неуместно выскакивая вдруг в настоящем.
Оказавшись в городе моей второй юности, я сам, этого, возможно, не сознавая, сместился в сторону привычек того времени и даже расписание мое сделалось таким же разорванным, судорожным и хаотическим, каким было в те годы. Я вдруг просыпался в два часа утра, одевался, спускался в Нью-Йорк и бродил по улицам до рассвета. На рассвете я покупал в супермаркете пакет пива, изогнутый буквой "П" кусок польской колбасы и шел в отель. Я включал теле, ложился в кровать, пил свои шесть банок и съедал колбасу. Якобы уже варенная колбаса эта, подозреваю, была изготовлена из чистых гормонов, во всяком случае, она была ядовито-розового цвета, если ее раскусить. Такими же ядовитыми, розовыми и зелеными, были цвета на экране старого теле.
Лежа в "Лэйтэме", с пивом, теле и польской колбасой, я с удовольствием обнаружил, что я абсолютно счастлив. Стюпид (глупый пер. с англ.) шоу, которые нравились мне когда-то, по-прежнему продолжались или повторялись, и я без труда сориентировался в несколько дней кто есть кто в новых шоу.
То, что шоу - стюпид, вовсе не мешало мыслям, возникающим у меня по поводу их, быть серьезными и глубокими мыслями. Глядя на упитанные физиономии героев, я беззлобно думал, что "америкэнс" смахивают на пришельцев из космоса. Что у них куда меньше морщин, чем у европейцев, что если европейское лицо - это жилистый кусок мяса, разветвляющийся на подглазные мешки, западения щек, сумки у рта и ушей, то американская физиономия - более общий кусок мяса. Не отбитый историей, не усугубленный тонкими узорами культуры голый и бесстыдный муляж. Я вспомнил фильм о "бади-снатчерс" - похитителях тел, о пришельцах из космоса, которые есть "клоуне" людей, но не люди. Если присмотреться к актерам "Династии" или "Далласа" (я называю их здесь не для того, чтобы презрительно осудить с позиций чванливого интеллигента, но по причине того, что шоу эти знает весь мир и каждый сможет проэкспериментировать), то легко заметить нечеловеческую гладкость лиц, нечеловечески здоровые волосы без изъяна такими бывают или искусственные парики, или подшерсток у хорошо откормленных кастрированных собак. Еще теле-американцы похожи на заколотых инсулином псих-больных. (Спокойные гомункулусы, инсулиновые больные окружали меня много лет тому назад в Харьковской психбольнице. Так что я знаю о чем говорю предмет исследования.) Наши американские "бразэрс" выглядят как "пипл", но если распотрошить, скажем, ногу или руку (как в фильме "Экстэрминэйтор" робот Шварценнеггер "ремонтирует" себе руку), то не обнаружатся ли механический скелет и электронные печатные схемы, как в компьютере? К счастью, реальные жители американских городов и поселений менее гладки, чем телеамериканцы.
Весь "тот" день было жарко. Но к вечеру сделалось прохладнее и после наступления темноты - еще прохладнее. Ветер сдул теплые облака с небес над Нью-Йорком - появилась большая луна, - и вся природа сложилась в подобие осени. Подобная прохладность пришлась не в сезон, обыкновенно начало сентября в Нью-Йорке влажно-тяжелое и горячее, потому я чувствовал себя странно. Около полуночи я обнаружил себя на Бродвее, в мидл-тауне, в баре. Джазовая певица пела сидя за пьяно.
Я выпил в полутьме несколько Гиннесов один за другим и попытался заговорить с певицей. Певица меня отвергла. Происшествие это не выстрелит, как ружье у Чехова в последнем акте, однако оно задало тон вечеру и ночи. Почувствовав себя символически отвергнутым, не только певицей, но и Нью-Йорком, я воспылал желанием быть принятым обратно в лоно родного города, и желание привело меня, вы увидите куда. Причина отказа была сформулирована певицей в столь откровенной форме, что я позволю себе процитировать нашу короткую беседу. На мои вопросы: когда она заканчивает петь и не могу ли я предложить ей дринк уже в другом баре, высокая девушка извлекла из сумочки очки в красной оправе (была пауза антракта), надела их и серьезно, без улыбки, в очках, сказала: "Сорри, нет. У меня достаточно мужчин в моей жизни. Один постоянный бойфрэнд и трое нерегулярные. Если бы ты был в шоу-бизнесе, ты мог бы мне помочь вылезти из этой "сырой дыры", - она пристукнула каблуком опилки пола. - Но ты даже не американец. Я уверена, ты хороший мужчина, но я устала от мужчин".
Она сняла очки и спрятала в сумочку. Я сказал, что я лишь имел в виду пригласить ее на дринк, потому что мне понравилось, как она, белая девушка, блистательно исполняет репертуар Билли Холлидэй. Ну да, весь репертуар заканчивается в постели, сказала она устало. "Кто-то сделал ей что-то очень нехорошее в постели, - подумал я, - потому она теперь враг всех постелей".
Я вышел из бара и повернул, не думая, вверх по Бродвею. Дело в том, что я жил там, выше по Бродвею в 1977-м. Ноги сами понесли меня привычно к отелю "Эмбасси". Я уже побывал там в этот приезд. Я знал, что из прекрасно-разрушенного вонючего отеля, населенного несколькими сотнями бедняков (все были черные, кроме Димонова), японцы, купившие здание, сделали дорогой и глупый апартмент-комплекс "Эмбасси-Тауэр"... Дойдя до 72 стрит, я затоптался на ее Ист-углу... Затоптавшись, я подумал, что выше шагать по Бродвею нет смысла, что я нуждаюсь в пиве как минимум и, может быть, в полукруге польской колбасы. Гиннесс в пьяно-баре вообше-то мне по моим ресурсам не полагался, тем более три Гиннесса... Если я куплю колбасу и пиво, расходы не сбалансируются, но я хотя бы остановлю процесс - губительную расточительность. Я могу вернуться по Бродвею на несколько улиц ниже - там у Анэониа Пост-Оффиса есть супермаркет "Ай энд Пи", открытый всю ночь. Очень может быть, однако, что его уже нет.
Супермаркет был на месте и был открыт - весело желтели его мутнопуленепробиваемые стекла. Растроганный, я вошел в моего старого друга. В лицо мне пахнуло привычными нечистыми запахами... Несчетное количество раз покупал я в нем ночами "мое меню" - колбасу, пиво, гадкий дешевый гамбургер-фарш, похожий на хлопковую вату хлеб... Все тот же жирный мексиканец гард с дубинкой (он или не он? он) сплетничал с черной кассиршей, тот же (серо-зеленолицый) менеджер прохаживался, поправляя тележки, низкий живот раздувал те же штаны. Те же запотевшие под пластиком ярко-красные фарши предлагали себя в гамбургеры. Суперизобилие дешевой, нездоровой еды - грубо упакованной... Рай для бедняков. Заледеневшие глыбами льда куры, из-под мясной витрины течет по кафелю грязная вода. О супер-маршэ моей нью-йоркской юности, тебя не перестроили, как "Эмбасси", ты остался таким же неопрятным, нездоровым заведением, каким и был. Обыкновенно мои соседи по "Эмбасси" вэлфэровцы-алкоголики пробирались, качаясь, в это время ночи меж твоих дешевых чудес, выбирая какой-нибудь с ядовито-синей этикеткой "Малт-ликер". Более состоятельное население прихлынуло к берегам Бродвея у Анзония Пост-Оффис-стэйшен, меньше стало черных лиц... Супермаркет скоро перестроят, сделают стерильным и повысят цены...
Не обнаружив колбасы, я приобрел консервированную свинину в банке и пластиковый мешочек с булочками. У них продавался теперь хард-ликер( крепкий алкоголь - англ.)! В отдельном загончике, чуть ли не с пуленепробиваемыми стеклами. В мое время лишь пиво и убийственные малт-ликеры предлагали вниманию потребителя. Я вскользь подумал о причине пуленепробиваемых стекол (ребята из Гарлема совершают набеги на алкоголь открытого всю ночь супермаркета? Маловероятно...), приобрел бутылку портвейна и, рассеянно сложив покупки в браун-бэг(Пакет из толстой бумаги. в такие в американских супермаркетах упаковывают покупки), покинул супермаркет.
Ночь стояла еще ночнее. Я подумал о долгих сорока блоках, отделяющих меня от отеля "Лэйтэм", отмел решительно гипотезу путешествия в сабвее как непривлекательную, ощупал бутылку портвейна в браун-бэг, смял пакет вместе с булочками и решил, что устрою себе ночной суппэр на природе. Пикник. Где? Если не полениться и повернуть с Бродвея к Централ-Парку, можно отлично расположиться в траве и иметь суппэр под поэтической нью-йоркской луной. Вспомним молодость - тряхнем стариной...
Здесь я позволю себе отступление, касающееся истории моих отношений с Централ-Парком. Разумеется, ньюйоркцы боятся ночного парка и не бродят в нем по ночам. (Самая северная часть его, граничащая с Гарлемом, малопосещаема или вовсе непосещаема белым человеком даже днем, то что уж говорить о ночи...) Я особый тип. Страх мне знаком как всем, но я всегда рвусь нарушать запреты. И всегда рвусь доказывать себе и другим свою храбрость. Первый раз пересечь Централ-Парк ночью толкнула меня, впрочем, не храбрость, но крайняя усталость.
Я крепко выпил у приятеля Бахчаняна на Ист 83-й и, не имея денег на автобус или метро (обыкновенно я возвращался от этого часто посещаемого мной в те годы приятеля, огибая Централ-Парк по периметру, то есть спускался по Ист-Сайду до 59-й - она же Централ-Парк Сауф, шагал по ней на Вест и затем поднимался по Вест до "Эмбасси"), решил, а почему нет? Я перебрался через каменный забор парка (можно было войти в одно из отверстий, всегда открытых, но я предпочел через забор, как подобает вору-бандюге, на случай, если кто-нибудь увидит меня) и пошел на Вест, упрямо от дерева к дереву, от куста к кусту, открыто, с шумом. Как подобает идти бандиту, аборигену, хозяину территории. Внутренне я убеждал себя: "Эдвард, это ты злодей, ночная суровая фигура, беззаботно гуляющая по своей территории. Это ты самое страшное существо в ночи, цели твои неизвестны или непредсказуемы. Тебя должны бояться..."
Запоздалый велосипедист, возможно поверив в мои заклинания, испуганно отвильнул от обочины и, пристроившись к нескольким такси, пересекающим парк с Иста на Вест, нажал на педали. Возможно, меня и впрямь следовало серьезно опасаться, такого, каким я был в 1977 году? А был я в кризисе, мне нечего было терять, и я еще ничего не нашел... Обнаглев, я стад пересекать Парк всякий раз, когда случай вел меня ночью с Аппэр Ист-Сайда или на Аппэр Ист-Сайд. Всякий раз я испытывал определенный страх, но этот двадцати- или двадцатипятиминутный "трилл" сделался необходим мне...
Вспоминая свои прошлые подвиги, улыбаясь своей безрассудности, я вышел к Парку в районе 70-й стрит. Браун-бэг в руке, белые джинсы, сапоги, светлый пиджак. Не озираясь, не выбирая момента, я прошел к скамье, ступил на сиденье, затем на ребро спинки скамьи и с нее - на ограду Централ-Парка. И решительно прыгнул вниз. Относительно невысокая со стороны улицы ограда, однако, удлинялась на пару метров внутри парка. Земля оказалась дальше, чем я ожидал. На мое счастье, слой травы, на которую я приземлился, оказался упитанным, как живот среднего американца.
Однако там было хорошо. Луна. Острые, несмотря на перекрывающий все запах городской пыли с бензином, запахи начавших чуть подгнивать растений. Бал-маскарад деревьев, тень каждого глубока и непроницаема. Шурша травой, я зашагал.
Далеко, однако, я углубляться не стал. Остался на знакомой территории. Со стороны 72-й стрит в мое время сидели местные собаковладельцы и местные атлеты, перебрасываясь шутками и переругиваясь. Мы, люди из "Эмбасси", тоже посещали этот пятак. Именно наши люди приходили с барабанами и устраивали африканскую музыкальную ночь. Кто стучит сейчас? Переселенные куда-нибудь на 150-е улицы, бывшие "наши" приезжают с барабанами на пятак? Иметь аккомпанементом ночного суппэра родные мне звуки родных тамтамов показалось мне необходимым. "Может быть, ты боишься, Эдвард? - спросил я себя, войдя под необыкновенно развесистую сосну. - Ты перешел в высший социальный класс и боишься развлечений прежнего социального класса, жмешься поближе к выходу?.."
Ствол сосны находился на склоне небольшого холма, а часть кроны ее, могучие ветки, отдельное как бы дерево, склонилась вниз и стлалась по траве, защищая меня с фронта от ...предположим, досужих взглядов. Вдохнув сосновость, я опустил браун-бэг в траву. Желая глубже ощутить сосновость, я сорвал, уколовшись, ветку и, растерев несколько иголок, понюхал их. О, как хорошо! Я почувствовал себя дачником на отдыхе и расхохотался.
С первым глотком портвейна мне сделалось еще лучше...
Я запутался с открыванием банки. С ненужной силой потянул за кольцо, в результате только часть металлической кожи снялась с нее, лишь небольшая щель открывала доступ к содержимому. Пришлось, очистив от иголок ветку, выковыривать свинину липкими кусками. Свинина оказалась сладкой. Никогда не будучи гурманом, я всегда ел с аппетитом...
Устав от работы выковыривания свинины, расщепления булок и жевания, я отложил банку на браун-бэг, отхлебнул целую очередь глотков портвейна и откинулся к стволу. Помыкивали вдалеке стада автомобилей, смягченные расстоянием, менее раздражающе звучали полицейские сирены, деревенские мир и покой царили в коллективе разлохмаченных растений. Сквозь хвою сосны на мой браун-бэг, на изуродованную консервную банку и булочки падали капли лунного света. Если ветер смещал крону, то капли брызгали чуть в сторону, на траву...
Естественно, меня посетили воспоминания. Они всегда являются, если я располагаюсь удобно, и узурпируют настоящее. Воспоминания опустились на меня, как розовые облака, но невидимые, как радиация. Я прошелся мысленно к барабанам, а от них по Централ-Парк Вэст на 71-ю стрит. Там я работал с пожилым Леней Косогором несколько дней, устанавливая рентгеновский аппарат доктору ... фамилию доктора сжевало время. Установив, мы стали обивать толстым свинцом стены рентгеновской камеры... Зачем мне это воспоминание?.. Оказалось, что память, увлекшись металлами, искала свинцовые листы. Явились сквозь годы тяжелые свинцовые листы, их структура, царапины на них... Деревянный широкий круглый молоток опускался равномерно на черный лист, разминая его по поверхности стены... Следующим память облюбовала Леню Косогора. Сутулый и высокий Косогор застегивает московское ватное пальто, мы идем по 71-й в направлении Бродвея - в Мак-Дональд... Внутренности Мак-Дональда на Бродвее: Косогор, раздевшись до рубашки, ест, хватая пальцами "фрэнч-фрайс"(нарезанная полосками, жаренная картошка), называет меня "пиздюком", любя... Косогор опекал меня, как отец, и по возрасту годился мне в отцы... Где он теперь, Леня Косогор? Я вспомнил пещеру Косогора в бэйсменте в "Астории", его инструменты... Надо бы ему позвонить, он хороший дядька. .. Я отхлебнул портвейна... И, укрепляя бутылку в траву, увидел, что, скрытый от меня ветвями, стоит, заслоняя лунный свет, человек...
Ужас - это не высшая степень страха - это особое состояние. Невозможно испытать ужас в кафе на пляс Репюблик в Париже, когда в постепенно разгоревшейся ссоре противник вынимает нож и угрожает вам ножом. Нормально испытать страх. Тип с ножом может оказаться серьезным типом и в конце концов пырнет вас-таки в брюхо. Или спрячет нож. Но вокруг вас другие человеческие существа, вдруг вмешается патрон, вы не очень верите в то, что он решится применить нож, к тому же вам, может быть, удастся метнуть в него бокал, ударить по ноге стулом. Вы не желаете уронить свое мужское достоинство, вы кричите на него, он оскорбляет вас... Если вам страшно, то никакого ужаса... Другая ситуация: война, вы лежите с другими солдатами, ожидая сигнала к атаке, у вас в руке автомат, его твердость ободряет вас. Даже если в следующую секунду в ваш режимент угодит прямым попаданием бомба - вы не успеете даже испугаться... Третья ситуация: вы попали в плен к какой-нибудь организации, и организация посадила вас в подвале, приковав к железному кольцу, - вы испытываете страх (редко, но заложников все же убивают), физические неудобства, унижение... Но ваши похитители в масках приносят вам еду, вы даже можете разговаривать с ними, и ужас в таких условиях, когда все или многое ясно, образоваться не может. Для того, чтобы испытать ужас, необходимы следующие условия: 1. Почти полное отсутствие информации об Опасности; 2. Ситуация, препятствующая получению информации об Опасности; 3. "Мистический момент" - непредсказуемое, нелогичное поведение Опасности (Зверя, Дракона, Монстра, Франкенштейна, Больного Ума...), преследующей нечеловеческую цель...
Я испытал именно ужас. Он (Опасность) стоял молчаливый, в светлых брюках, белой рубашке... и с ножом. (Зачем ему голый нож в руке, какова его цель?) Большой, театральный какой-то, нарочито выразительный, как коса у смерти на гравюрах, нож то бликовал, попадая под луну или звезду или далекий фонарь, то темнел, почти исчезая. Он держал свой нож в левой руке у бедра, другая рука отклоняла ветку. Отклонив ветку, он глядел на меня.
Он мог быть бравым бизнесменом-шутником, выскочившим в ночь опасно развлечься из одного из дорогих апаргмент-билдингов на Централ-Парк Вэст (маловероятно.. .), но что это меняло... Я застыл, как ка-татоник, бутылка портвейна едва оторвана от рта, на уровне груди...
Он молчал, придерживая ветку рукой... И нож... Это был белый человек, и даже, по всей вероятности, блондин. Вполне вероятно также, что его блондинил зеленый подсвет, исходящий от травы и деревьев. Черты лица, так как луна была у него за спиной, были мне неразличимы. Рост средний, тело полное или казалось полным от просторных рубашки и брюк... Я, словно кролик перед раскрывшим пасть боа, наблюдал за ним, загипнотизированный. Только потому, что мне не были видны его глаза, я нашел в себе силы и сказал громко: "Вуд ю лайк ту хэв а дринк(хотите выпить) со мной?" И я выпрямил руку с бутылкой в его направлении. Предложив ему выпить, я тотчас же сообразил, что совершу глупость, отдав ему бутылку - мое единственное оружие против его большого ножа.
Он отпустил ветку, повернулся и, тихо шурша травой, ушел от меня в глубину парка. Он не хотел алкоголя, он не попросил, чтоб я отдал ему "мани", он был из высшей, самой страшной категории - идеалист лунного света. Типы, не желающие ваших денег и не желающие вас изнасиловать, по всей вероятности, желают вас съесть... Иначе зачем ему нож? Такой нож. Зарезать и съесть. Как я поедал только что свинину в желе. Под этой же сосной. Я почувствовал себя кроликом в клетке, которого, понаблюдав за ним, почему-то не выбрал для своего обеда хозяин... Следя за удаляющимся силуэтом, я поднес бутылку к губами отсосал как мог много сладкой и крепкой жидкости. И попытался понять, испытывал ли я когда-либо в жизни подобное состояние. Мне пришлось спуститься к возрасту девяти лет - к возрасту раннего сознания. В большую, шумную грозу я вдруг ощутил, что умрут когда-нибудь мои родители и я останусь один. Участь человека сделалась мне понятна, ребенку, в ту грозу. Я разрыдался, помню, спрятав голову в темный шкаф в коридоре, - внутри квартиры, в нем хранились у нас старые одеяла и всякая ненужная или малонужная рухлядь. А гром сотрясал небо над харьковской окраиной. И мать явилась с кухни меня утешать. Почему именно в, ту грозу посетил меня ужас? Но то был ужас совсем иного характера ужас судьбы человека. Ужас будущей смерти - вообще идеи смерти...
От 72-й донесло запах дыма. Костер они разожгли там, что-ли? И с той же волной воздуха передвинулись ближе барабаны. Я поднял банку и опустил пальцы в свинину. Липкое желе затрудняло удержание куска в пальцах. Вилку бы... Пожевав, я проглотил сладкое мясо... Вытер пальцы о траву. Пальцы пахли - я понюхал их... неожиданно рыбой. Очевидно, сентябрьская трава, соединившись с желе (бикарбонаты, хлоргидраты? что там?), дала запах рыбы... Централ-Парк подрагивал всеми своими глубинами и темными и светлыми пятнами, всеми оттенками зелени - от слабо-салатного до темно-елового, всеми дистанциями, всеми геометрическими формами, вернее, бесформенностями. И тихо дуло понизу по траве, мне в ноги. Словно где-то были открыты двери, как сквозит в большой квартире, квартира растянулась на полсотни улиц с севера на юг, и на десяток с запада на восток. Сквозило таким пронзительным ветерком... Ветром смерти?.. Этот тип, очевидно, безумен. Почему он бродит с ... неразмерным ножом, похожим на театральный или кухонный? Почему выставляет, а не прячет нож? Скажем, черные или пуэрто-риканские хулиганы - они любят тонкие ножи с выскакивающим изнутри лезвием. Или раскладывающимся, выталкиваемым пружиною с краю лезвием. Ножи пуэрториканцов похожи на пуэрториканцев - такие же тонкие и ловкие. Сам некрупный, я испытываю симпатию к пуэрториканцам? Может быть... Тип, он не пуэрториканец, силуэт не тот. Чокнутый белый человек, у которого в голове перепутались все проволоки. Случайно, противоестественно соединились, и, замкнувшись, он бродит по ночному парку без цели, копытным минотавром, замкнутый. Одни провода мозга подсоединились к противоположным проводам. Только и всего... Однако...
За моей спиной на холме послышался хруст. Некто наступил на ветку в траве, на пустой пакет из-под, на... Спина моя отлипла от соснового ствола сама. Не вставая, оставаясь на корточках, я совершил ловкий поворот-пируэт, как Принц в "Спящей красавице", и уведел ЕГО. Он стоял теперь надо мной, в той же позе, одна рука отводит сосновую ветвь от лица, в другой - театральный нож. Ступни у меня сделались холодными, и пот выступил, я почувствовал, - на икрах ног... Чтоб икры потели?! Я воспринял это странное биологическое явление как последнее предупреждение озабоченного самосохранением организма, я представил себя в виде машины, которая вот-вот разорвется: все стрелки всех манометров достигли красной черты и трепещут, и дергаются. Нужно было срочно спасать свою шкуру. Я встал и, подняв бутыль, не спеша вышел из-под сосны, раздвинув ее стелющуюся по траве крону. Я знал, что, если я поспешу (спина моя чутко отмечала давление его взгляда) к выходу, к 72-й улице, тип с перепутавшимися в голове проводами бросится на меня, потому что его зрачки (или какая там часть его глаза служит ему для регистрации) зафиксируют в моей спине страх. А его реакции настроены на страх. Определенная теплота, определенное количество страха "включает" его, и он тогда режет, скрежещет зубами, вырезает печень и пожирает ее, вырезает сердце и пожирает сердце... Я почему-то вспомнил, что капитана Кука съели, когда убедились, что он не есть Бог. И подумал, что, может быть, обреченная жертва, доставленная в пещеру к минотавру, чувствовала нечто подобное тому, что чувствую я сейчас: один на один со злым (чуждым) мозгом в окружении скал, камней и деревьев... Идея человека преступна для кролика, курицы, для овцы и коровы. Для них Человек - Злобный Дух. Минотавр преступен для человека...
Поколыхивая бутылкой, я направился не спеша в глубь парка. Туда, где было темнее и где запутанные асфальтовые тропинки медленно приведут путника через длину, равную длине тринадцати блоков, на Централ-Парк-Южную стрит. На улицу дорогих отелей и длинных лимузинов. Отец внушил мне накрепко в детстве, что от собак никогда не следует убегать. Типы с неправильно соединенными в голове нервами-проводами должны подчиняться законам инстинктов, сходным с законами инстинктов больших собак. Законам охоты.
Первые несколько минут дались мне нелегко. Когда взгляд его уже не мог достигнуть впрямую моей спины, ослаб с расстоянием, мою спину прикрыли ветви, кусты, даже скалы, углы скал (Централ-Парк находится на базальтовом плато. В дочеловеческие времена его процарапал, ползя по нему, ледник), мне сделалось легче. ОН не устремился за мной, потому что в его программе Цель, Добыча обладает другими характеристиками, Она (Цель, Добыча) мечется нервно, кричит, визжит, бежит от. Мои звуки и движения не нажали на его спусковой крючок. Я убежден в этом. Я убежден также, что,-если бы я повел себя иначе, если бы мой страх был пойман его средствами, лежать бы мне под той сосной, пальцы в свином желе, птицы прыгают, доклевывая булочки, бутылка портвейна скатилась на асфальтовую тропинку, моя хорошего состава кровь впиталась бы в землю и склеила бы траву в пучки-колтуны, как шоколад склеивает волосы ребенка...
Подойдя ко все еще шумной и яркой в ночи Централ-Парк-Южной, я почувствовал, что меня тошнит. Прислоняясь к ограде, я извергнул ядовитые свинину, портвейн и булочки, облученные взглядом Больного Ума...
Существует научная теория, согласно которой все возможно лишь в строго определенное время. Если объяснить инцидент в Централ-Парке согласно этой теории, получится, что я насильственно вторгся в новое время с поступком из старого времени, и несовместимость между ними едва не уничтожила меня. В 1977 году я бродил по ночному Нью-Йорку, излучая иное биологическое поле - сильное и опасное. Силы же моего сегодняшнего поля (поля парижского писателя), несмотря на всю мою храбрость и опыт, едва хватило, чтобы оттолкнуть Больной Ум. В 1977-м минотавр бы ко мне побоялся приблизиться. Один минотавр к другому минотавру.