----------------------------------------------------------------------------
Хрестоматия по античной литературе. В 2 томах.
Для высших учебных заведений.
Том 2. Н.Ф. Дератани, Н.А. Тимофеева. Римская литература.
М., "Просвещение", 1965
OCR Бычков М.Н. mailto:bmn@lib.ru
----------------------------------------------------------------------------
(59 г. до н. э. - 17 г. я. э.)
Тит Ливий (Titus Livius) - крупнейший историк древнего Рима, родился в
городе Патавии (современная Падуя; впоследствии в его языке находили
какой-то местный колорит). Его родной город, принимавший участие в
гражданской войне на стороне Помпея, воспитал республиканские симпатии
будущего историка. Однако этот республиканизм не был агрессивным. Поэтому
Август (который велел сжечь сочинения радикально настроенного историка
Лабиена) лишь подсмеивался над Ливнем, называя его "помпеянцем". 142 книги
были написаны Ливием, но сохранились из них некоторые "декады"
(десятикнижия) да более поздние краткие обзоры ("Periochae") его истории
"от основания города" (Рима).
Рассматривая историю как "учительницу жизни" (magistra vitae), Ливии,
подобно другим историкам I в. до н. э., тенденциозен; он хочет показать в
назидание своей современности всю доблесть, высокое сознание гражданского
долга и патриотизм предков, а такая тенденция как раз совпадала с
реставрационной политикой Августа. Ливий не был историком в нашем смысле -
исследователем. Желая воздействовать не только на ум, но и на чувства
читателя, он, подобно Саллюстию, дает художественные характеристики,
проявляет себя чудесным рассказчиком и великолепным оратором; он влагает
искусные речи в уста исторических лиц. В словесном выражении, продолжая
линию Цицерона, Ливий пишет длинными, закругленными периодами. Если его
современник Вергилий был творцом "Энеиды" - римской истории в стихах, то всю
историю Ливия можно назвать поэтической эпопеей древнего Рима в прозе.
Перевод всех дошедших книг - под ред. П. Адрианова, 6 томов (М.,
1892-1899).
[ХАРАКТЕРИСТИКА ГАННИБАЛА]
(КН. XXI, ГЛ. I)
Есть предание, что когда Ганнибалу было приблизительно лет девять, он,
по-детски ласкаясь к отцу своему Гамилькару, просил его взять с собою в
Испанию, когда тот по окончании африканской войны с наемниками собирался
туда увести свое войско; Гамилькар в это время приносил жертву. Тогда он
подвел Ганнибала к алтарям и велел, прикоснувшись к святыням, поклясться,
что при первой же возможности он станет врагом римскому народу. После смерти
Газдрубала (преемника Гамилькара) воины по собственному почину понесли
молодого Ганнибала в палатку главнокомандующего и провозгласили его
полководцем; этот выбор был встречен громкими сочувствующими возгласами
присутствующих, и народ впоследствии одобрил его. Еще раньше, когда
Газдрубал пригласил его к себе в Испанию, об этом был возбужден вопрос даже
в сенате. Ганнон, глава враждебной (Баркидам {Потомки Гамилькара Барки
(молнии) - род, к которому принадлежало все семейство Ганнибала.}) партии,
сказал: "Требование Газдрубала, на мой взгляд, справедливо; все-таки я
полагаю, что исполнять его не следует". Когда эти странные слова возбудили
всеобщее удивление и все устремили на него свои взоры, он продолжал:
"Газдрубал считает себя вправе требовать той же услуги от сына, какую он сам
оказал его отцу. Но мы... или мы боимся, как бы сын Гамилькара не
ознакомился слишком поздно с соблазном неограниченной власти, с блеском
отцовского царства? боимся, как бы не сделаться слишком поздно рабами того
царя, который оставил наши войска в наследство своему зятю? Я требую, чтобы
мы удержали этого юношу здесь, чтобы он подчинился законам, учился жить на
равных правах с прочими: в противном случае это маленькое пламя сможет
зажечь огромный пожар".
Все же Ганнибал был послан в Испанию. Одним своим появлением он обратил
на себя взоры всего войска. Старым воинам показалось, что к ним вернулся
Гамилькар, каким он был в свои лучшие годы: то же мощное слово, тот же
повелительный взгляд, то же выражение, те же черты лица! Но вскоре он достиг
того, что его сходство с отцом сделалось наименее значительным из тех
качеств, которые располагали к нему бойцов.
Никогда еще душа одного и того же человека не была так равномерно
приспособлена к обеим, столь разнородным, обязанностям - повелеванию и
повиновению; трудно было поэтому различить, кто им более дорожил,
главнокомандующий ли, или войско. Никого Газдрубал не назначал охотнее
начальником отряда, которому поручалось дело, требующее отваги и стойкости;
но и воины ни под чьим начальством не были более уверенны и более храбры.
Насколько он был смел, бросаясь в опасность, настолько же был он
осмотрителен в самой опасности. Не было такого труда, при котором он уставал
бы телом или падал духом. И зной и холод он переносил с равным терпением; ел
и пил столько, сколько требовала природа, а не для удовольствия; распределяя
время для бодрствования и сна, не обращая внимания на день и ночь, - он
уделял покою те часы, которые у него оставались свободными от работы; притом
он не пользовался мягкой постелью и не требовал тишины, чтобы легче заснуть;
часто видели его, как он, завернувшись в военный плащ, спал среди воинов,
стоявших на карауле или в пикете. Одеждой он ничуть не отличался от
ровесников; только по вооружению да по коню его можно было узнать. Как в
коннице, так и в пехоте он далеко оставил за собой всех прочих: первым
устремлялся в бой, последним после сражения оставлял поле.
Но в одинаковой мере с этими высокими достоинствами обладал он и
ужасными пороками. Его жестокость доходила до бесчеловечности, его
вероломство превосходило даже пресловутое "пуническое" вероломство. Он не
знал ни правды, ни добродетели, не боялся богов, не соблюдал клятвы, не
уважал святыни.
Будучи одарен этими хорошими и дурными качествами, он в течение своей
трехлетней службы под начальством Газдрубала с величайшим рвением исполнял
все, наблюдал над всем, что только могло развить в нем зачатки великого
полководца.
Перевод С.П. Кондратьева
(КН. ХХХ, ГЛ. 30 И 31)
[Вторая Пуническая война приходила к концу. Ганнибал уже ряд лет держался на
юге Италии, не имея сил для прежних смелых походов на Рим и Кампанию. С
другой стороны, римские войска под предводительством Сципиона перешли в
Африку и грозили самому Карфагену. Карфагенский сенат, испуганный и
раздираемый интригами, решил вызвать из Италии Ганнибала, Скрежеща от гнева
зубами, по словам Ливия, покидал Ганнибал Италию, где он провел почти
двадцать лет. В Африке он застал всех в панике; вся надежда была на него.
Быстрыми переходами он повел свои войска к Заме, где встретился с войсками
Сципиона. Ганнибал уже видел, что у него мало шансов победить римлян.
Поэтому до решительной битвы он предложил Сципиону повидаться с ним и лично
переговорить. И вот между двумя армиями встретились эти "роковые" (как их
называет Ливий) для своих народов вожди, каждый со своим переводчиком.
Пораженные взаимным удивлением, они сначала долго молчали, потом Ганибал
первый стал говорить:]
(Гл. 30) ...Если так решила судьба, чтобы я, впервые начавший войну с
римлянами и столько раз державший победу почти в своих руках, сам же явился
просить мира, то я радуюсь, что жребий выпал мне просить его именно у тебя.
(4) И для тебя среди многих других почетных отличий не последней славой
послужит то, что тебе уступил Ганнибал, которому боги даровали победы над
столькими римскими вождями, и что именно ты положил конец этой войне,
замечательной большим числом ваших поражений, чем наших. (5) Надо же было
судьбе допустить и такую насмешку, что, взявшись за оружие в консульство
твоего отца и впервые сразившись с ним как предводителем римского войска, я
теперь безоружный прихожу к его сыну просить мира. (6) Конечно, лучше всего
было бы, если бы нашим отцам боги вложили мысль - вам довольствоваться
господством над Италией, а нам - над Африкой. Но прошедшее можно скорее
порицать, чем его исправить. (8) Пожелав чужого, мы и вы должны были
сражаться за свое, и не только вы видели войну в Италии, а мы в Африке, но и
вы почти у ворот своих и "на стенах видели вражеские знамена и оружие, а мы
из Карфагена слышим шум в римском лагере... (9) Итак, переговоры начинаются,
когда вы - находитесь в лучшем положении, а этого-то - мысль о чем еще
недавно мы с ужасом гнали от себя - вы же наиболее желали. Начинаем их мы,
вожди, для которых в высшей степени важно заключение мира, и наши
государства утвердят все, что бы мы ни решили. Нам нужно только такое
настроение, которое не исключало бы спокойного обсуждения. (10) Что касается
до меня, возвращающегося стариком на родину, откуда я уехал мальчиком, то
мои годы, мои удачи и неудачи так уже воспитали меня, что я предпочитаю
следовать руководству рассудка, а не счастья; (11) но я опасаюсь твоей
молодости и постоянного счастия - обстоятельств, более располагающих к
надменности, чем это нужно для спокойного обсуждения. Нелегко принимает в
соображение неведомые превратности случая тот, кого судьба никогда не
обманывала. (12) Чем я был при Тразимене {Тразименское озеро в Этрурии; близ
него Ганнибал одержал победу над римлянами в 217 г. до н. э.} и при Каннах
{Здесь в 216 г. до н. э. Ганнибал разгромил римлян.}, тем сегодня являешься
ты. Судьба никогда не изменяла тебе, когда ты с величайшей отвагою затевал
всякие предприятия, получив верховную власть в возрасте, едва годном для
военной службы; (13) ты мстил за смерть отца и дяди, и самое несчастие
вашего дома послужило тебе к достижению необыкновенной славы в высшей
степени доблестного и почтительного к памяти родителей человека; ты вернул
потерянные провинции Испании, прогнав оттуда четыре карфагенских войска;
(14) будучи выбран консулом, ты переправился в Африку, в то время как у
других не хватало мужества защищать Италию; уничтожив здесь два войска, взяв
и предав огню в один час два лагеря, захватив в плен могущественнейшего царя
Сифакса, отняв столько городов его области и столько городов нашего
государства, ты лишил меня обладания Италией, где я безвыходно находился
шестнадцатый год. (15) Естественно, твой дух предпочитает победу миру. Я
знаю это настроение, более побуждающее к смелому, чем к полезному. И мне
некогда улыбалось такое же счастье. Итак, если бы в счастье боги давали и
здравый ум, - мы принимали бы в соображение не только то, что случилось, но
и то, что может случиться. (16) Если ты забудешь обо всех других случаях, то
я являюсь достаточным примером всякого рода непостоянства счастья. (17) Тот,
которого ты только что видел стоявшим лагерем между рекой Анио и вашим
городом, того ты видишь здесь потерявшим двух братьев, храбрейших людей и
славнейших полководцев, под стенами своего почти осажденного родного города,
просящим освободить свое отечество от того, чем я угрожал вашему городу.
Всякому счастью, чем оно больше, тем менее следует верить. (18) Ввиду того
что твое положение благоприятно, наше же сомнительно, для тебя почетно и
славно даровать мир, для нас же не столько достойно, сколько необходимо
просить его. (19) Лучше и безопаснее верный мир, чем имеющаяся в виду
победа: первый в твоих руках, а вторая - в руках богов. Не подвергай
минутному риску счастье стольких лет; (20) представь себе мысленно не только
свои силы, но и могущество судьбы и переменчивое военное счастье. С обеих
сторон будет оружие, с обеих сторон - люди: нигде меньше, чем на войне,
исход не соответствует надежде. (21) К той славе, которую ты уже можешь
иметь, даровав мир, ты не столько прибавишь в случае победы, сколько
отнимешь от нее в случае неудачи. Счастье одного часа может низвергнуть
одновременно славу, уже приобретенную, и ту, на которую была надежда. (22)
При заключении мира все будет в твоей власти, Публий Корнелий; а в другом
случае придется довольствоваться той судьбой, какую дадут боги. (23) Некогда
в этой же самой стране Марк Атилий {Римский полководец в первой Пунической
войне.} был бы одним из немногих примеров счастья и доблести, если бы,
будучи победителем, он даровал нашим отцам мир, когда они просили его; не
умея установить меры счастью, не сдерживая судьбы, несшей его вперед подобно
невзнузданному коню, он тем позорнее пал, чем выше поднялся. (24) Конечно,
условия мира диктует тот, кто дает его, а не тот, кто просит. Но, может
быть, мы заслужили того, чтобы нам самим выпросить себе наказание. (25) Мы
не отказываемся признать нашим все, из-за чего началась война, - Сицилию,
Сардинию, Испанию и все острова, находящиеся между Африкой и Италией. (26)
Мы же, карфагеняне, ограничившись берегами Африки, готовы видеть вас
господами даже в чужих странах вне пределов Италии, на суше и на море, как
это угодно богам. (27) Я не отрицаю, что верность пунийская подозрительна
для вас вследствие того, что недавно мы не вполне искренно просили мира и не
дождались заключения его. Но в вопросе об уверенности, что мир не будет
нарушен, весьма важно, Сципион, кто просит его. (28) Насколько мне известно,
и ваши отцы сенаторы отказались от мира в значительной степени потому, что
посольство было недостаточно почтенно. (29) Теперь я, Ганнибал, прошу мира.
А я не просил бы его, если бы не считал полезным, и вследствие именно этой
пользы, из-за которой я просил его, я буду его охранять. (30) И подобно
тому, как, начав войну, я принимал меры, чтобы никто не был недоволен ею,
пока сами боги не стали завидовать, гак точно я постараюсь, чтобы никто не
тяготился добытым мною миром".
Так говорил Ганнибал. Ответ Сципиона был следующий:
(Гл. 31) "Я не обманывался, Ганнибал, относительно того, что при первом
намеке на твое прибытие карфагеняне нарушили верность заключенному перемирию
и уничтожили надежду на мир. (2) Ты и сам признаешь это, так как из прежних
условий мира устраняешь все, кроме того, что уже давно находится в нашей
власти. (3) Но как ты заботишься о том, чтобы твои сограждане чувствовали,
какое бремя ты снял с них, так и я должен стараться, чтобы, устранив из
мирных условий те пункты, на которые они тогда были согласны, они не
получили бы их в награду за свое вероломство. Потеряв право на прежние
условия, вы еще просите, чтобы коварство послужило вам на пользу. (4) Не
отцы наши первыми затеяли войну из-за Сицилии, и не мы - из-за Испании: в
первом случае - опасность союзных нам мамертинцев {Жители города Мессаны в
Сицилии.}, а во втором - гибель Сагунта {Город в Испании, взятый римлянами.}
вынудили нас на святую и законную войну; (5) что вы вызвали нас, признаешь и
ты сам, и свидетели боги, которые первой войне дали конец, согласный с
божескими и человеческими законами, и настоящей дают и дадут такой же. (6)
Что касается меня, то я помню а человеческой слабости, принимаю во внимание
силу судьбы и знаю, что все наши дела подвержены тысяче случайностей; (7)
но подобно тому, как я признал бы свой образ действий надменным и жестоким,
если бы до моей переправы в Африку отверг тебя, когда ты добровольно готов
был покинуть Италию и, посадив войска на суда, шел бы ко мне просить мира, -
(8) так теперь я вовсе не обязан по отношению к тебе быть предупредительным,
так как я чуть не за руку притащил тебя в Африку, когда ты упорно
сопротивлялся и все оборачивался назад. (9) Поэтому, если к тем условиям, на
которых тогда, по-видимому, мог состояться мир, присоединятся какие-нибудь
новые, как вознаграждение за захват во время перемирия кораблей с припасами
и за оскорбление послов, то мне будет о чем докладывать военному совету;
если же и те условия представляются тяжелыми, то готовьтесь к войне, так как
вы не могли переносить мира".
Перевод П. Адрианова
(КН. XXIX, ГЛ. 23, 3-24, 3; КН. XXX, ГЛ. 3, 4-5; 12, 1-15; 12, 12)
У Газдрубала, сына Гизгона, существовал с царем Сифаксом не только союз
гостеприимства, но и заходил разговор о том, чтобы породниться, именно -
чтобы царь женился на дочери Газдрубала. С целью завершить это дело и
назначить время свадьбы, так как девушка была уже совершеннолетней для
выхода замуж, отправился Газдрубал к Сифаксу; увидев, что царь пылает
страстью, - а нумидийцы больше всех варваров склонны увлекаться любовью, -
он вызвал девушку из Карфагена, ускорил свадьбу, и, среди пожеланий счастья
по этому случаю, с целью к частному союзу присоединить и общественный, между
карфагенским народом и царем заключен был клятвенный договор, причем обе
стороны обменялись уверением, что у них будут общие друзья и недруги.
Однако, помня, что царь вступил в союз и со Сципионом, и зная вместе с
тем, до какой степени умы варваров ненадежны л изменчивы, а также опасаясь,
как бы в случае переправы Сципиона в Африку брак не оказался слабыми узами,
Газдрубал, пользуясь увлечением нумидийца новою любовью, при содействии ласк
девицы добился того, что царь отправил в Сицилию послов убедить Сципиона не
переправляться в Африку, полагаясь на его прежнее обещание. Сочетавшись
браком с карфагенской гражданкой, дочерью Газдрубала, которого он, Сифакс,
видел у себя в гостях, и заключив общественный союз с народом карфагенским,
он прежде всего желает, чтобы римляне воевали с карфагенянами вдали от
Африки, как они это делали до сих пор, во избежание необходимости для него
участвовать а их борьбе и присоединиться к тому или другому войску,
отказываясь от одного из союзов: если же Сципион вступит в Африку и
придвинет свои войска к Карфагену, то он, Сифакс, должен будет сражаться и
за землю Африки, где родился и сам он, и за родину своей жены, за ее отца и
пенатов.
(Гл. 24) Послы, отправленные с этим поручением от царя к Сципиону,
нашли его в Сиракузах. Хотя он лишился большой поддержки для действий в
Африке и потерял большую надежду, однако, отпустив поспешно послов в Африку,
прежде чем цель их прихода станет общеизвестной, он дает им письмо к царю, в
котором усиленно убеждает его не нарушать обязательств заключенного лично с
ним союза гостеприимства и союза, заключенного с народом римским, не
попирать права верности, закрепленной рукопожатием, и не оскорблять богов -
свидетелей и судей условия соглашения.
[Когда была совершена переправа в Африку, Сципион не оставлял заботы о
восстановлении дружбы с Сифаксом, рассчитывая, "не наступило ли уже
пресыщение любовью супруги вследствие продолжительного обладания ею"
(Ливий). Но Сифакс не столько обнаруживал склонность изменить карфагенянам в
случае продолжения войны, сколько предлагал условия мира с ними, - чтобы
римляне ушли из Африки, пунийцы - из Италии.
Происходит сражение, в котором римляне с Масиниссой, соперником Сифакса на
нумидийское царство, наносят Сифаксу и карфагенянам решительное поражение.]
В то время как Сифакс подъезжал к неприятельским отрядам, пытаясь,
нельзя ли остановить бегство, вызвав в своих чувство стыда или подвергнув
себя опасности, - лошадь его была тяжело ранена, и он упал; тотчас его
окружили, взяли в плен и живым притащили к Лелию, обрадовав этим больше
всего Масиниссу.
Цирта была столицею царства Сифакса, и туда направилась огромная масса
людей. Масинисса говорил, что если Лелий позволит ему отправиться вперед с
конницей и скованным Сифаксом, то он, воспользовавшись всеобщим
замешательством, вызванным страхом, завладеет всем; Лелий же с пехотой может
следовать за ним небольшими переходами.
С согласия Лелия, прибыв раньше в Цирту, он приказывает вызвать к себе
для переговоров знатнейших граждан. Так как те не знали о несчастии,
постигшем царя, то ни рассказы о совершившихся событиях, ни угрозы, ни
убеждения не оказывали на них никакого действия до тех пор, пока им не
показали скованного царя. Тогда-то, при виде такого позорного зрелища,
поднялся общий вопль, причем одни под влиянием страха покинули стены,
другие, тут же решив искать милости у победителя, открыли ворота. И
Масинисса, поставив вооруженные отряды у ворот и важнейших пунктов городской
стены с целью закрыть все пути к бегству, пришпорил коня и поскакал к
царскому дворцу, чтобы завладеть им.
При входе в преддверие, на самом пороге встречает его Софонисба, жена
Сифакса, дочь пунийца Газдрубала. Заметив в толпе вооруженных воинов
Масиниссу, выдававшегося средя других как своим вооружением, так и всем
внешним видом, она догадалась, что это царь - как и было на самом деле - и
пала к его ногам.
"Боги, твоя доблесть и счастье, - говорила она, - даровали тебе полную
власть над нами. Но если пленнице позволительно возвысить голос мольбы перед
тем, во власти которого ее жизнь и смерть, если позволено ей коснуться его
колен и победоносной десницы, то я прошу и умоляю тебя именем величия
царской власти, которое недавно принадлежало и нам, именем нумидийского
племени, которое когда-то было у тебя общим с Сифаксом, именем богов этого
дворца, которые пусть примут тебя сюда при более благоприятных
предзнаменованиях, чем те, при каких они отправили отсюда Сифакса, - окажи
мне, умоляющей, следующую милость: сам поступи со своей пленницею, как
душа твоя желает; но не допусти, чтобы какой-нибудь римлянин распоряжался
мною с надменностью и жестокостью. Будь я лишь женою Сифакса, так и тогда я
предпочла бы предать себя на волю нумидийцу, уроженцу той же Африки, как и
я, чем инородцу и чужеземцу; но ты сам понимаешь, чего должна ожидать от
римлянина карфагенянка, да еще дочь Газдрубала! Если нет в твоей власти
никакого другого средства, то умоляю и заклинаю тебя - убей меня и тем спаси
от произвола римлян!"
Поразительно красивая, она была тогда в поре самой цветущей молодости:
поэтому, когда, то обнимая его колена, то хватая его за правую руку, она
вымаливала обещание не выдавать ее какому-нибудь римлянину и речь ее
походила уже скорее на ласки, чем на мольбы, - сердце победителя не только
прониклось состраданием, но, страстный, как вообще все нумидийцы, победитель
воспылал любовью к своей пленнице.
Протянув правую руку в знак того, что исполнит ее просьбу, Масинисса
вступил во дворец. Тут он стал размышлять о том, как привести в исполнение
данное обещание. Не находя возможности разрешить это затруднение, он, под
влиянием любовной страсти, решается на поступок необдуманный и неприличный:
неожиданно он отдает приказание приготовиться к свадьбе в тот же самый день,
чтобы отнять у Сципиона всякую возможность поступить как с пленницею с той,
которая будет уже женой Масиниссы.
По совершении брака прибыл Лелий и не только не скрыл своего
неодобрения, но сначала хотел было даже стащить Софонисбу с брачного ложа и
вместе с Сифаксом и остальными пленными отправить к Сципиону. Однако затем
уступил просьбам Масиниссы - предоставить усмотрению Сципиона решить
вопрос, судьбу которого из двух царей должна разделить Софонисба.
Когда получено было известие о том, что Сифакса ведут в римский лагерь,
толпа воинов высыпала отовсюду, точно смотреть на триумф. Впереди шел сам он
в оковах, а за ним следовала толпа знатных нумидийцев. Тут каждый, насколько
мог, старался преувеличить могущество Сифакса и славу его народа, возвышая
тем значение своей победы.
Взволновало и Сципиона как сравнение прежнего положения этого человека
с настоящей его судьбой, так и воспоминание о радушном приеме, о пожатии
рук, о заключении союзного договора от имени государства и от своего имени.
То же самое придало смелости и Сифаксу в разговоре с победителем. Ибо на
вопрос Сципиона, о чем он думал, не только отказавшись от союза с римлянами,
но даже сам выступив против них войною, он откровенно признался, что в то
время сделал ошибку и поступил безумно, но только не тогда, когда он взялся
за оружие против римского народа, - то был уже конец его ослепления, а не
начало; тогда он потерял рассудок, тогда выбросил из головы мысль о святости
личной дружбы и государственных договоров, когда принял в свой дом
карфагенскую женщину. От брачных же факелов сгорел его царский дворец, эта
фурия и язва всякими чарами ослепила его, лишила рассудка и успокоилась
только тогда, когда сама, своими руками надела на него преступное оружие
против гостя и друга. Однако ему, погибшему и угнетенному, служит утешением
в несчастии то, что он видит, как та же самая язва и фурия перешла в дом и к
пенатам его злейшего врага. Масинисса не благоразумнее и не постояннее
Сифакса, а по молодости своей он еще опрометчивее; во всяком случае, своей
женитьбой он обнаружил большее неразумие и большую невоздержанность.
Хотя Сифакс высказал это не только под влиянием ненависти к врагу, но
также и под влиянием ревности, представляя себе предмет своей страсти во
власти соперника, однако же он сильно встревожил душу Сципиона. И
действительно, обвинения Сифакса подтверждались тем, что брак устроен был
быстро, почти во время военных действий, причем Масинисса не посоветовался с
Лелием и не дождался его, и тою безрассудною поспешностью, с какою он в тот
же день, в который увидал пленницу-врага, принял ее в законные супруги и
совершил брачный обряд перед пенатами своего врага. И тем противнее казался
Сципиону этот поступок, что сам он в Испании, несмотря на юношеский возраст,
не прельстился красотою ни одной пленницы.
[Сципион вызывает к себе Масиниссу и обращается к нему с укоризненной речью.
Он говорит:]
"Под главным начальством римского народа Сифакс побежден и взят в плен;
поэтому сам он, его жена, его царство, земли, города, жители и, наконец,
все, что принадлежало Сифаксу, составляет добычу римского народа; и царя и
его жену, если бы она и не была карфагенскою гражданкою, если бы мы и не
видели ее отца главнокомандующим врагов, следовало бы отправить в Рим, и от
усмотрения сената и народа римского зависит произнести приговор над тою,
которая, как говорят, оттолкнула от нас царя-союзника и прогнала его на
безумную войну. Побори свое сердце! Не омрачай твоих многочисленных
достоинств единственным пороком и не подрывай признательности к стольким
твоим заслугам поступком, не оправдываемым причиной, побудившей к нему".
Когда Масинисса выслушал эту речь, он не только покраснел, но даже
прослезился; сказав, что он, конечно, не нарушит воли главнокомандующего,
попросив принять во внимание, насколько позволяет дело, необдуманное данное
им обязательство, - ведь он обещал не передавать ее ни в чью власть, - он
в смущении ушел из палатки главнокомандующего в свою палатку. Там, удалив
свидетелей, он довольно долго просидел, часто вздыхая и издавая вопли, что
легко могли слышать люди, стоявшие вокруг палатки. Наконец, ужасно
простонав, он призывает к себе верного раба, у которого на сохранении, по
обычаю царей, держал яд на случай неожиданных превратностей судьбы, и
приказывает, смешав яд в кубке, отнести к Софонисбе, при этом передать ей,
что Масинисса охотно исполнил бы свое первое обещание, которое должен был бы
исполнить как муж по отношению к жене; но так как сильные люди отнимают у
него возможность поступить по своему усмотрению, то он исполняет второе
обещание - не допустить, чтобы она живою попала в руки римлян. Пусть она,
помня об отце главнокомандующем, об отечестве, о двух царях, за которыми
была замужем, сама позаботится о своей участи.
Когда служитель прибыл к Софонисбе с такой вестью, неся вместе с тем
яд, то она сказала: "Я принимаю брачный подарок, и притом с благодарностью,
если муж ничего больше не мог сделать для своей жены; однако же передай
царю, что мне лучше было бы умереть, не выходя замуж, если уж мне грозила
смерть". С такою же твердостью сказала она эти слова, с каким бесстрашием,
без малейших признаков волнения, приняла кубок и выпила его.
Когда доложили об этом Сципиону, то он, боясь, как бы пылкий юноша с
горя не сделал чего-нибудь с собою, тотчас же пригласил его к себе, и то
утешал его, то слегка журил за то, что он один необдуманный поступок
загладил другим таким же и принял более суровое решение, чем было
необходимо. На другой день, желая отвлечь ум юноши от мыслей, волновавших
его в то время, он взошел на трибунал и приказал созвать воинов на собрание.
Здесь, прежде всего назвав Масиниссу царем и осыпав его самыми лестными
похвалами, он наградил его золотым венком, золотою чашею, курульным креслом,
жезлом из слоновой кости. Эти почести успокоили душу царя, и в нем возросла
надежда в скором времени овладеть всей Нумидиею, по устранении Сифакса.
Перевод П. Адрианова
Хрестоматия по античной литературе. В 2 томах.
Для высших учебных заведений.
Том 2. Н.Ф. Дератани, Н.А. Тимофеева. Римская литература.
М., "Просвещение", 1965
OCR Бычков М.Н. mailto:bmn@lib.ru
----------------------------------------------------------------------------
(59 г. до н. э. - 17 г. я. э.)
Тит Ливий (Titus Livius) - крупнейший историк древнего Рима, родился в
городе Патавии (современная Падуя; впоследствии в его языке находили
какой-то местный колорит). Его родной город, принимавший участие в
гражданской войне на стороне Помпея, воспитал республиканские симпатии
будущего историка. Однако этот республиканизм не был агрессивным. Поэтому
Август (который велел сжечь сочинения радикально настроенного историка
Лабиена) лишь подсмеивался над Ливнем, называя его "помпеянцем". 142 книги
были написаны Ливием, но сохранились из них некоторые "декады"
(десятикнижия) да более поздние краткие обзоры ("Periochae") его истории
"от основания города" (Рима).
Рассматривая историю как "учительницу жизни" (magistra vitae), Ливии,
подобно другим историкам I в. до н. э., тенденциозен; он хочет показать в
назидание своей современности всю доблесть, высокое сознание гражданского
долга и патриотизм предков, а такая тенденция как раз совпадала с
реставрационной политикой Августа. Ливий не был историком в нашем смысле -
исследователем. Желая воздействовать не только на ум, но и на чувства
читателя, он, подобно Саллюстию, дает художественные характеристики,
проявляет себя чудесным рассказчиком и великолепным оратором; он влагает
искусные речи в уста исторических лиц. В словесном выражении, продолжая
линию Цицерона, Ливий пишет длинными, закругленными периодами. Если его
современник Вергилий был творцом "Энеиды" - римской истории в стихах, то всю
историю Ливия можно назвать поэтической эпопеей древнего Рима в прозе.
Перевод всех дошедших книг - под ред. П. Адрианова, 6 томов (М.,
1892-1899).
[ХАРАКТЕРИСТИКА ГАННИБАЛА]
(КН. XXI, ГЛ. I)
Есть предание, что когда Ганнибалу было приблизительно лет девять, он,
по-детски ласкаясь к отцу своему Гамилькару, просил его взять с собою в
Испанию, когда тот по окончании африканской войны с наемниками собирался
туда увести свое войско; Гамилькар в это время приносил жертву. Тогда он
подвел Ганнибала к алтарям и велел, прикоснувшись к святыням, поклясться,
что при первой же возможности он станет врагом римскому народу. После смерти
Газдрубала (преемника Гамилькара) воины по собственному почину понесли
молодого Ганнибала в палатку главнокомандующего и провозгласили его
полководцем; этот выбор был встречен громкими сочувствующими возгласами
присутствующих, и народ впоследствии одобрил его. Еще раньше, когда
Газдрубал пригласил его к себе в Испанию, об этом был возбужден вопрос даже
в сенате. Ганнон, глава враждебной (Баркидам {Потомки Гамилькара Барки
(молнии) - род, к которому принадлежало все семейство Ганнибала.}) партии,
сказал: "Требование Газдрубала, на мой взгляд, справедливо; все-таки я
полагаю, что исполнять его не следует". Когда эти странные слова возбудили
всеобщее удивление и все устремили на него свои взоры, он продолжал:
"Газдрубал считает себя вправе требовать той же услуги от сына, какую он сам
оказал его отцу. Но мы... или мы боимся, как бы сын Гамилькара не
ознакомился слишком поздно с соблазном неограниченной власти, с блеском
отцовского царства? боимся, как бы не сделаться слишком поздно рабами того
царя, который оставил наши войска в наследство своему зятю? Я требую, чтобы
мы удержали этого юношу здесь, чтобы он подчинился законам, учился жить на
равных правах с прочими: в противном случае это маленькое пламя сможет
зажечь огромный пожар".
Все же Ганнибал был послан в Испанию. Одним своим появлением он обратил
на себя взоры всего войска. Старым воинам показалось, что к ним вернулся
Гамилькар, каким он был в свои лучшие годы: то же мощное слово, тот же
повелительный взгляд, то же выражение, те же черты лица! Но вскоре он достиг
того, что его сходство с отцом сделалось наименее значительным из тех
качеств, которые располагали к нему бойцов.
Никогда еще душа одного и того же человека не была так равномерно
приспособлена к обеим, столь разнородным, обязанностям - повелеванию и
повиновению; трудно было поэтому различить, кто им более дорожил,
главнокомандующий ли, или войско. Никого Газдрубал не назначал охотнее
начальником отряда, которому поручалось дело, требующее отваги и стойкости;
но и воины ни под чьим начальством не были более уверенны и более храбры.
Насколько он был смел, бросаясь в опасность, настолько же был он
осмотрителен в самой опасности. Не было такого труда, при котором он уставал
бы телом или падал духом. И зной и холод он переносил с равным терпением; ел
и пил столько, сколько требовала природа, а не для удовольствия; распределяя
время для бодрствования и сна, не обращая внимания на день и ночь, - он
уделял покою те часы, которые у него оставались свободными от работы; притом
он не пользовался мягкой постелью и не требовал тишины, чтобы легче заснуть;
часто видели его, как он, завернувшись в военный плащ, спал среди воинов,
стоявших на карауле или в пикете. Одеждой он ничуть не отличался от
ровесников; только по вооружению да по коню его можно было узнать. Как в
коннице, так и в пехоте он далеко оставил за собой всех прочих: первым
устремлялся в бой, последним после сражения оставлял поле.
Но в одинаковой мере с этими высокими достоинствами обладал он и
ужасными пороками. Его жестокость доходила до бесчеловечности, его
вероломство превосходило даже пресловутое "пуническое" вероломство. Он не
знал ни правды, ни добродетели, не боялся богов, не соблюдал клятвы, не
уважал святыни.
Будучи одарен этими хорошими и дурными качествами, он в течение своей
трехлетней службы под начальством Газдрубала с величайшим рвением исполнял
все, наблюдал над всем, что только могло развить в нем зачатки великого
полководца.
Перевод С.П. Кондратьева
(КН. ХХХ, ГЛ. 30 И 31)
[Вторая Пуническая война приходила к концу. Ганнибал уже ряд лет держался на
юге Италии, не имея сил для прежних смелых походов на Рим и Кампанию. С
другой стороны, римские войска под предводительством Сципиона перешли в
Африку и грозили самому Карфагену. Карфагенский сенат, испуганный и
раздираемый интригами, решил вызвать из Италии Ганнибала, Скрежеща от гнева
зубами, по словам Ливия, покидал Ганнибал Италию, где он провел почти
двадцать лет. В Африке он застал всех в панике; вся надежда была на него.
Быстрыми переходами он повел свои войска к Заме, где встретился с войсками
Сципиона. Ганнибал уже видел, что у него мало шансов победить римлян.
Поэтому до решительной битвы он предложил Сципиону повидаться с ним и лично
переговорить. И вот между двумя армиями встретились эти "роковые" (как их
называет Ливий) для своих народов вожди, каждый со своим переводчиком.
Пораженные взаимным удивлением, они сначала долго молчали, потом Ганибал
первый стал говорить:]
(Гл. 30) ...Если так решила судьба, чтобы я, впервые начавший войну с
римлянами и столько раз державший победу почти в своих руках, сам же явился
просить мира, то я радуюсь, что жребий выпал мне просить его именно у тебя.
(4) И для тебя среди многих других почетных отличий не последней славой
послужит то, что тебе уступил Ганнибал, которому боги даровали победы над
столькими римскими вождями, и что именно ты положил конец этой войне,
замечательной большим числом ваших поражений, чем наших. (5) Надо же было
судьбе допустить и такую насмешку, что, взявшись за оружие в консульство
твоего отца и впервые сразившись с ним как предводителем римского войска, я
теперь безоружный прихожу к его сыну просить мира. (6) Конечно, лучше всего
было бы, если бы нашим отцам боги вложили мысль - вам довольствоваться
господством над Италией, а нам - над Африкой. Но прошедшее можно скорее
порицать, чем его исправить. (8) Пожелав чужого, мы и вы должны были
сражаться за свое, и не только вы видели войну в Италии, а мы в Африке, но и
вы почти у ворот своих и "на стенах видели вражеские знамена и оружие, а мы
из Карфагена слышим шум в римском лагере... (9) Итак, переговоры начинаются,
когда вы - находитесь в лучшем положении, а этого-то - мысль о чем еще
недавно мы с ужасом гнали от себя - вы же наиболее желали. Начинаем их мы,
вожди, для которых в высшей степени важно заключение мира, и наши
государства утвердят все, что бы мы ни решили. Нам нужно только такое
настроение, которое не исключало бы спокойного обсуждения. (10) Что касается
до меня, возвращающегося стариком на родину, откуда я уехал мальчиком, то
мои годы, мои удачи и неудачи так уже воспитали меня, что я предпочитаю
следовать руководству рассудка, а не счастья; (11) но я опасаюсь твоей
молодости и постоянного счастия - обстоятельств, более располагающих к
надменности, чем это нужно для спокойного обсуждения. Нелегко принимает в
соображение неведомые превратности случая тот, кого судьба никогда не
обманывала. (12) Чем я был при Тразимене {Тразименское озеро в Этрурии; близ
него Ганнибал одержал победу над римлянами в 217 г. до н. э.} и при Каннах
{Здесь в 216 г. до н. э. Ганнибал разгромил римлян.}, тем сегодня являешься
ты. Судьба никогда не изменяла тебе, когда ты с величайшей отвагою затевал
всякие предприятия, получив верховную власть в возрасте, едва годном для
военной службы; (13) ты мстил за смерть отца и дяди, и самое несчастие
вашего дома послужило тебе к достижению необыкновенной славы в высшей
степени доблестного и почтительного к памяти родителей человека; ты вернул
потерянные провинции Испании, прогнав оттуда четыре карфагенских войска;
(14) будучи выбран консулом, ты переправился в Африку, в то время как у
других не хватало мужества защищать Италию; уничтожив здесь два войска, взяв
и предав огню в один час два лагеря, захватив в плен могущественнейшего царя
Сифакса, отняв столько городов его области и столько городов нашего
государства, ты лишил меня обладания Италией, где я безвыходно находился
шестнадцатый год. (15) Естественно, твой дух предпочитает победу миру. Я
знаю это настроение, более побуждающее к смелому, чем к полезному. И мне
некогда улыбалось такое же счастье. Итак, если бы в счастье боги давали и
здравый ум, - мы принимали бы в соображение не только то, что случилось, но
и то, что может случиться. (16) Если ты забудешь обо всех других случаях, то
я являюсь достаточным примером всякого рода непостоянства счастья. (17) Тот,
которого ты только что видел стоявшим лагерем между рекой Анио и вашим
городом, того ты видишь здесь потерявшим двух братьев, храбрейших людей и
славнейших полководцев, под стенами своего почти осажденного родного города,
просящим освободить свое отечество от того, чем я угрожал вашему городу.
Всякому счастью, чем оно больше, тем менее следует верить. (18) Ввиду того
что твое положение благоприятно, наше же сомнительно, для тебя почетно и
славно даровать мир, для нас же не столько достойно, сколько необходимо
просить его. (19) Лучше и безопаснее верный мир, чем имеющаяся в виду
победа: первый в твоих руках, а вторая - в руках богов. Не подвергай
минутному риску счастье стольких лет; (20) представь себе мысленно не только
свои силы, но и могущество судьбы и переменчивое военное счастье. С обеих
сторон будет оружие, с обеих сторон - люди: нигде меньше, чем на войне,
исход не соответствует надежде. (21) К той славе, которую ты уже можешь
иметь, даровав мир, ты не столько прибавишь в случае победы, сколько
отнимешь от нее в случае неудачи. Счастье одного часа может низвергнуть
одновременно славу, уже приобретенную, и ту, на которую была надежда. (22)
При заключении мира все будет в твоей власти, Публий Корнелий; а в другом
случае придется довольствоваться той судьбой, какую дадут боги. (23) Некогда
в этой же самой стране Марк Атилий {Римский полководец в первой Пунической
войне.} был бы одним из немногих примеров счастья и доблести, если бы,
будучи победителем, он даровал нашим отцам мир, когда они просили его; не
умея установить меры счастью, не сдерживая судьбы, несшей его вперед подобно
невзнузданному коню, он тем позорнее пал, чем выше поднялся. (24) Конечно,
условия мира диктует тот, кто дает его, а не тот, кто просит. Но, может
быть, мы заслужили того, чтобы нам самим выпросить себе наказание. (25) Мы
не отказываемся признать нашим все, из-за чего началась война, - Сицилию,
Сардинию, Испанию и все острова, находящиеся между Африкой и Италией. (26)
Мы же, карфагеняне, ограничившись берегами Африки, готовы видеть вас
господами даже в чужих странах вне пределов Италии, на суше и на море, как
это угодно богам. (27) Я не отрицаю, что верность пунийская подозрительна
для вас вследствие того, что недавно мы не вполне искренно просили мира и не
дождались заключения его. Но в вопросе об уверенности, что мир не будет
нарушен, весьма важно, Сципион, кто просит его. (28) Насколько мне известно,
и ваши отцы сенаторы отказались от мира в значительной степени потому, что
посольство было недостаточно почтенно. (29) Теперь я, Ганнибал, прошу мира.
А я не просил бы его, если бы не считал полезным, и вследствие именно этой
пользы, из-за которой я просил его, я буду его охранять. (30) И подобно
тому, как, начав войну, я принимал меры, чтобы никто не был недоволен ею,
пока сами боги не стали завидовать, гак точно я постараюсь, чтобы никто не
тяготился добытым мною миром".
Так говорил Ганнибал. Ответ Сципиона был следующий:
(Гл. 31) "Я не обманывался, Ганнибал, относительно того, что при первом
намеке на твое прибытие карфагеняне нарушили верность заключенному перемирию
и уничтожили надежду на мир. (2) Ты и сам признаешь это, так как из прежних
условий мира устраняешь все, кроме того, что уже давно находится в нашей
власти. (3) Но как ты заботишься о том, чтобы твои сограждане чувствовали,
какое бремя ты снял с них, так и я должен стараться, чтобы, устранив из
мирных условий те пункты, на которые они тогда были согласны, они не
получили бы их в награду за свое вероломство. Потеряв право на прежние
условия, вы еще просите, чтобы коварство послужило вам на пользу. (4) Не
отцы наши первыми затеяли войну из-за Сицилии, и не мы - из-за Испании: в
первом случае - опасность союзных нам мамертинцев {Жители города Мессаны в
Сицилии.}, а во втором - гибель Сагунта {Город в Испании, взятый римлянами.}
вынудили нас на святую и законную войну; (5) что вы вызвали нас, признаешь и
ты сам, и свидетели боги, которые первой войне дали конец, согласный с
божескими и человеческими законами, и настоящей дают и дадут такой же. (6)
Что касается меня, то я помню а человеческой слабости, принимаю во внимание
силу судьбы и знаю, что все наши дела подвержены тысяче случайностей; (7)
но подобно тому, как я признал бы свой образ действий надменным и жестоким,
если бы до моей переправы в Африку отверг тебя, когда ты добровольно готов
был покинуть Италию и, посадив войска на суда, шел бы ко мне просить мира, -
(8) так теперь я вовсе не обязан по отношению к тебе быть предупредительным,
так как я чуть не за руку притащил тебя в Африку, когда ты упорно
сопротивлялся и все оборачивался назад. (9) Поэтому, если к тем условиям, на
которых тогда, по-видимому, мог состояться мир, присоединятся какие-нибудь
новые, как вознаграждение за захват во время перемирия кораблей с припасами
и за оскорбление послов, то мне будет о чем докладывать военному совету;
если же и те условия представляются тяжелыми, то готовьтесь к войне, так как
вы не могли переносить мира".
Перевод П. Адрианова
(КН. XXIX, ГЛ. 23, 3-24, 3; КН. XXX, ГЛ. 3, 4-5; 12, 1-15; 12, 12)
У Газдрубала, сына Гизгона, существовал с царем Сифаксом не только союз
гостеприимства, но и заходил разговор о том, чтобы породниться, именно -
чтобы царь женился на дочери Газдрубала. С целью завершить это дело и
назначить время свадьбы, так как девушка была уже совершеннолетней для
выхода замуж, отправился Газдрубал к Сифаксу; увидев, что царь пылает
страстью, - а нумидийцы больше всех варваров склонны увлекаться любовью, -
он вызвал девушку из Карфагена, ускорил свадьбу, и, среди пожеланий счастья
по этому случаю, с целью к частному союзу присоединить и общественный, между
карфагенским народом и царем заключен был клятвенный договор, причем обе
стороны обменялись уверением, что у них будут общие друзья и недруги.
Однако, помня, что царь вступил в союз и со Сципионом, и зная вместе с
тем, до какой степени умы варваров ненадежны л изменчивы, а также опасаясь,
как бы в случае переправы Сципиона в Африку брак не оказался слабыми узами,
Газдрубал, пользуясь увлечением нумидийца новою любовью, при содействии ласк
девицы добился того, что царь отправил в Сицилию послов убедить Сципиона не
переправляться в Африку, полагаясь на его прежнее обещание. Сочетавшись
браком с карфагенской гражданкой, дочерью Газдрубала, которого он, Сифакс,
видел у себя в гостях, и заключив общественный союз с народом карфагенским,
он прежде всего желает, чтобы римляне воевали с карфагенянами вдали от
Африки, как они это делали до сих пор, во избежание необходимости для него
участвовать а их борьбе и присоединиться к тому или другому войску,
отказываясь от одного из союзов: если же Сципион вступит в Африку и
придвинет свои войска к Карфагену, то он, Сифакс, должен будет сражаться и
за землю Африки, где родился и сам он, и за родину своей жены, за ее отца и
пенатов.
(Гл. 24) Послы, отправленные с этим поручением от царя к Сципиону,
нашли его в Сиракузах. Хотя он лишился большой поддержки для действий в
Африке и потерял большую надежду, однако, отпустив поспешно послов в Африку,
прежде чем цель их прихода станет общеизвестной, он дает им письмо к царю, в
котором усиленно убеждает его не нарушать обязательств заключенного лично с
ним союза гостеприимства и союза, заключенного с народом римским, не
попирать права верности, закрепленной рукопожатием, и не оскорблять богов -
свидетелей и судей условия соглашения.
[Когда была совершена переправа в Африку, Сципион не оставлял заботы о
восстановлении дружбы с Сифаксом, рассчитывая, "не наступило ли уже
пресыщение любовью супруги вследствие продолжительного обладания ею"
(Ливий). Но Сифакс не столько обнаруживал склонность изменить карфагенянам в
случае продолжения войны, сколько предлагал условия мира с ними, - чтобы
римляне ушли из Африки, пунийцы - из Италии.
Происходит сражение, в котором римляне с Масиниссой, соперником Сифакса на
нумидийское царство, наносят Сифаксу и карфагенянам решительное поражение.]
В то время как Сифакс подъезжал к неприятельским отрядам, пытаясь,
нельзя ли остановить бегство, вызвав в своих чувство стыда или подвергнув
себя опасности, - лошадь его была тяжело ранена, и он упал; тотчас его
окружили, взяли в плен и живым притащили к Лелию, обрадовав этим больше
всего Масиниссу.
Цирта была столицею царства Сифакса, и туда направилась огромная масса
людей. Масинисса говорил, что если Лелий позволит ему отправиться вперед с
конницей и скованным Сифаксом, то он, воспользовавшись всеобщим
замешательством, вызванным страхом, завладеет всем; Лелий же с пехотой может
следовать за ним небольшими переходами.
С согласия Лелия, прибыв раньше в Цирту, он приказывает вызвать к себе
для переговоров знатнейших граждан. Так как те не знали о несчастии,
постигшем царя, то ни рассказы о совершившихся событиях, ни угрозы, ни
убеждения не оказывали на них никакого действия до тех пор, пока им не
показали скованного царя. Тогда-то, при виде такого позорного зрелища,
поднялся общий вопль, причем одни под влиянием страха покинули стены,
другие, тут же решив искать милости у победителя, открыли ворота. И
Масинисса, поставив вооруженные отряды у ворот и важнейших пунктов городской
стены с целью закрыть все пути к бегству, пришпорил коня и поскакал к
царскому дворцу, чтобы завладеть им.
При входе в преддверие, на самом пороге встречает его Софонисба, жена
Сифакса, дочь пунийца Газдрубала. Заметив в толпе вооруженных воинов
Масиниссу, выдававшегося средя других как своим вооружением, так и всем
внешним видом, она догадалась, что это царь - как и было на самом деле - и
пала к его ногам.
"Боги, твоя доблесть и счастье, - говорила она, - даровали тебе полную
власть над нами. Но если пленнице позволительно возвысить голос мольбы перед
тем, во власти которого ее жизнь и смерть, если позволено ей коснуться его
колен и победоносной десницы, то я прошу и умоляю тебя именем величия
царской власти, которое недавно принадлежало и нам, именем нумидийского
племени, которое когда-то было у тебя общим с Сифаксом, именем богов этого
дворца, которые пусть примут тебя сюда при более благоприятных
предзнаменованиях, чем те, при каких они отправили отсюда Сифакса, - окажи
мне, умоляющей, следующую милость: сам поступи со своей пленницею, как
душа твоя желает; но не допусти, чтобы какой-нибудь римлянин распоряжался
мною с надменностью и жестокостью. Будь я лишь женою Сифакса, так и тогда я
предпочла бы предать себя на волю нумидийцу, уроженцу той же Африки, как и
я, чем инородцу и чужеземцу; но ты сам понимаешь, чего должна ожидать от
римлянина карфагенянка, да еще дочь Газдрубала! Если нет в твоей власти
никакого другого средства, то умоляю и заклинаю тебя - убей меня и тем спаси
от произвола римлян!"
Поразительно красивая, она была тогда в поре самой цветущей молодости:
поэтому, когда, то обнимая его колена, то хватая его за правую руку, она
вымаливала обещание не выдавать ее какому-нибудь римлянину и речь ее
походила уже скорее на ласки, чем на мольбы, - сердце победителя не только
прониклось состраданием, но, страстный, как вообще все нумидийцы, победитель
воспылал любовью к своей пленнице.
Протянув правую руку в знак того, что исполнит ее просьбу, Масинисса
вступил во дворец. Тут он стал размышлять о том, как привести в исполнение
данное обещание. Не находя возможности разрешить это затруднение, он, под
влиянием любовной страсти, решается на поступок необдуманный и неприличный:
неожиданно он отдает приказание приготовиться к свадьбе в тот же самый день,
чтобы отнять у Сципиона всякую возможность поступить как с пленницею с той,
которая будет уже женой Масиниссы.
По совершении брака прибыл Лелий и не только не скрыл своего
неодобрения, но сначала хотел было даже стащить Софонисбу с брачного ложа и
вместе с Сифаксом и остальными пленными отправить к Сципиону. Однако затем
уступил просьбам Масиниссы - предоставить усмотрению Сципиона решить
вопрос, судьбу которого из двух царей должна разделить Софонисба.
Когда получено было известие о том, что Сифакса ведут в римский лагерь,
толпа воинов высыпала отовсюду, точно смотреть на триумф. Впереди шел сам он
в оковах, а за ним следовала толпа знатных нумидийцев. Тут каждый, насколько
мог, старался преувеличить могущество Сифакса и славу его народа, возвышая
тем значение своей победы.
Взволновало и Сципиона как сравнение прежнего положения этого человека
с настоящей его судьбой, так и воспоминание о радушном приеме, о пожатии
рук, о заключении союзного договора от имени государства и от своего имени.
То же самое придало смелости и Сифаксу в разговоре с победителем. Ибо на
вопрос Сципиона, о чем он думал, не только отказавшись от союза с римлянами,
но даже сам выступив против них войною, он откровенно признался, что в то
время сделал ошибку и поступил безумно, но только не тогда, когда он взялся
за оружие против римского народа, - то был уже конец его ослепления, а не
начало; тогда он потерял рассудок, тогда выбросил из головы мысль о святости
личной дружбы и государственных договоров, когда принял в свой дом
карфагенскую женщину. От брачных же факелов сгорел его царский дворец, эта
фурия и язва всякими чарами ослепила его, лишила рассудка и успокоилась
только тогда, когда сама, своими руками надела на него преступное оружие
против гостя и друга. Однако ему, погибшему и угнетенному, служит утешением
в несчастии то, что он видит, как та же самая язва и фурия перешла в дом и к
пенатам его злейшего врага. Масинисса не благоразумнее и не постояннее
Сифакса, а по молодости своей он еще опрометчивее; во всяком случае, своей
женитьбой он обнаружил большее неразумие и большую невоздержанность.
Хотя Сифакс высказал это не только под влиянием ненависти к врагу, но
также и под влиянием ревности, представляя себе предмет своей страсти во
власти соперника, однако же он сильно встревожил душу Сципиона. И
действительно, обвинения Сифакса подтверждались тем, что брак устроен был
быстро, почти во время военных действий, причем Масинисса не посоветовался с
Лелием и не дождался его, и тою безрассудною поспешностью, с какою он в тот
же день, в который увидал пленницу-врага, принял ее в законные супруги и
совершил брачный обряд перед пенатами своего врага. И тем противнее казался
Сципиону этот поступок, что сам он в Испании, несмотря на юношеский возраст,
не прельстился красотою ни одной пленницы.
[Сципион вызывает к себе Масиниссу и обращается к нему с укоризненной речью.
Он говорит:]
"Под главным начальством римского народа Сифакс побежден и взят в плен;
поэтому сам он, его жена, его царство, земли, города, жители и, наконец,
все, что принадлежало Сифаксу, составляет добычу римского народа; и царя и
его жену, если бы она и не была карфагенскою гражданкою, если бы мы и не
видели ее отца главнокомандующим врагов, следовало бы отправить в Рим, и от
усмотрения сената и народа римского зависит произнести приговор над тою,
которая, как говорят, оттолкнула от нас царя-союзника и прогнала его на
безумную войну. Побори свое сердце! Не омрачай твоих многочисленных
достоинств единственным пороком и не подрывай признательности к стольким
твоим заслугам поступком, не оправдываемым причиной, побудившей к нему".
Когда Масинисса выслушал эту речь, он не только покраснел, но даже
прослезился; сказав, что он, конечно, не нарушит воли главнокомандующего,
попросив принять во внимание, насколько позволяет дело, необдуманное данное
им обязательство, - ведь он обещал не передавать ее ни в чью власть, - он
в смущении ушел из палатки главнокомандующего в свою палатку. Там, удалив
свидетелей, он довольно долго просидел, часто вздыхая и издавая вопли, что
легко могли слышать люди, стоявшие вокруг палатки. Наконец, ужасно
простонав, он призывает к себе верного раба, у которого на сохранении, по
обычаю царей, держал яд на случай неожиданных превратностей судьбы, и
приказывает, смешав яд в кубке, отнести к Софонисбе, при этом передать ей,
что Масинисса охотно исполнил бы свое первое обещание, которое должен был бы
исполнить как муж по отношению к жене; но так как сильные люди отнимают у
него возможность поступить по своему усмотрению, то он исполняет второе
обещание - не допустить, чтобы она живою попала в руки римлян. Пусть она,
помня об отце главнокомандующем, об отечестве, о двух царях, за которыми
была замужем, сама позаботится о своей участи.
Когда служитель прибыл к Софонисбе с такой вестью, неся вместе с тем
яд, то она сказала: "Я принимаю брачный подарок, и притом с благодарностью,
если муж ничего больше не мог сделать для своей жены; однако же передай
царю, что мне лучше было бы умереть, не выходя замуж, если уж мне грозила
смерть". С такою же твердостью сказала она эти слова, с каким бесстрашием,
без малейших признаков волнения, приняла кубок и выпила его.
Когда доложили об этом Сципиону, то он, боясь, как бы пылкий юноша с
горя не сделал чего-нибудь с собою, тотчас же пригласил его к себе, и то
утешал его, то слегка журил за то, что он один необдуманный поступок
загладил другим таким же и принял более суровое решение, чем было
необходимо. На другой день, желая отвлечь ум юноши от мыслей, волновавших
его в то время, он взошел на трибунал и приказал созвать воинов на собрание.
Здесь, прежде всего назвав Масиниссу царем и осыпав его самыми лестными
похвалами, он наградил его золотым венком, золотою чашею, курульным креслом,
жезлом из слоновой кости. Эти почести успокоили душу царя, и в нем возросла
надежда в скором времени овладеть всей Нумидиею, по устранении Сифакса.
Перевод П. Адрианова