Вечер -- время особое. Солнечный шар медленно наливается
красной усталостью, от кипарисов и елей падают густые тени. Но
словно не желая признавать близость ночи, вся живое вскипает
яростно и своевольно. По сухому песку стремительно проносятся
ящерицы, необычно шустрые в это время суток, в ветвях
розовеющих магнолий разноголосо вопит пернатое население, а
там, где серый песок незаметно переходит в гниющее болото,
начинают бурно готовиться к ночи рыбы и мокрокожие -- гулкие
шлепки, уханье и дробное кваканье разносятся в вечернем воздухе
особенно далеко.
И в этот же час, перед тем, как погрузиться в ночное подобие смерти,
свершается главное таинство жизни.
На пологой горушке у самого края болота сдвинулся, рассыпаясь, песок.
Что-то зашевелилось там, отчаянно барахтаясь, стараясь выбраться из
надоевшего плена к воздуху, багровому исчезающему свету, свободе.
Родившееся существо ещя облепляли кожистые плянки яйца, задние
конечности вязли в глубине, но существо извивалось, размахивая
миниатюрными ручками, билось... разлепило один золотистый глаз,
впервые увидав мир, затем -- второй, и наконец выдралось наружу и
неуклюже поползло по песку, волоча за собой смятую скорлупку, бывшую
прежде его вселенной.
По всему пригорку, сухому, насквозь прогретому за день, творилось то
же самое. Братья и сястры родившегося взрыхлили поверхность холма.
Одни ползли куда-то, подчиняясь инстинкту, другие уже стояли на ногах,
смешно раскачиваясь, не умея опереться на ненужный пока хвост. А из
песка появлялись вся новые, рвущиеся к жизни существа.
Родившийся подполз к воде, ткнулся носом в ея нечувствительную плоть.
Вода понравилась, но откуда-то он знал, что в воду ему нельзя. Пока
нельзя. Детяныш пополз вдоль воды и здесь, на мокром песке, наткнулся
на улитку. Сама ли она выползла на берег, или ея оставила отошедшая
вода, детяныша не заботило -- он сразу понял, что надо делать. Он
перевернул улитку, даже не успев удивиться, как ловко справились с
работой пятипалые, с далеко отстоящим мизинцем, руки, и куснул мягкое
тело. Улитка пыталась спрятаться в раковине, но детяныш мгновенно,
словно всегда этим занимался, разгрыз раковину и принялся за еду.
Другой детяныш, точно такой же, мокрый, с налипшим на хвост и лапы
песком, подобрался к найденной улитке. Первый недовольно забил ногами,
отгоняя соперника, но неожиданно всем существом осознал, что новенький
-- его брат, и почувствовал, как нестерпимо тому хочется добраться до
улитки и попробовать, что это такое. Детяныш подвинулся, пропуская
брата, вдвоям они живо разделались с остатками улитки, отползли от
воды и растянулись на песке.
Солнце спустилось, быстро начало темнеть. Исчезающая красная полоса
заката не грела, не грели и звязды, раскрывшие свои глаза. Песок
остывал. Детяныш чувствовал, что начинает проваливаться в небытие,
подобное тому, которое он испытывал, ляжа в яйце. Он ещя видел,
слышал, осязал, но конечности и хвост не подчинялись ему. Детяныш
лежал, тараща глаза в сгущающуюся темноту, не видя ничего, кроме звязд
на небе. Но потом две звезды, красных и пристальных, оказались внизу.
Они двигались, и их сопровождал лягкий шорох и фырканье. Кто-то
возился в темноте, постепенно приближаясь к детянышу. Вот он
остановился совсем рядом, там, где лежал брат. Брат пискнул, потом
детяныш услышал хруст, чавканье и понял, что "пришедший ночью" ест их
также, как они ели улиток.
Глаза придвинулись вплотную, детяныш ощутил чужое дыхание и
прикосновение волосков, ощупывающих его. Улитка могла хотя бы
прятаться в хрупкую раковину, он же не мог ничего. Ночная прохлада
сковала крошечное тельце и не давала пошевелиться.
Детяныша коснулся мокрый нос, но в это мгновение от болота, откуда
прежде доносился лишь нескончаемый лягушачий концерт, прилетел низкий
рокочущий ряв, и кто-то двинулся к берегу, тяжело ступая и поднимая при
движении волну. Ночной хищник замер, отпрыгнул в сторону -- красные
звязды описали дугу -- и исчез.
Детяныш не испугался и не обрадовался. В его теле осталось слишком
мало тепла. Он засыпал. И уже засыпая, всем существом почувствовал,
как волной нарастает вокруг нечто могучее, не голос даже, а хор,
говорящий сам с собой, сам себя спрашивающий и сам себе отвечающий. Но
сил понять, что это, уже не было.
Утром солнце согрело песок и пробудило к жизни застывшего детяныша.
Сперва он лежал неподвижно, лишь часто дышал, дяргая тонким горлом,
затем взорвался суматошными движениями. Рывком поднялся на ноги --
впервые в жизни! -- шагнул раза два, остановился. Перед ним валялся
бесформенный серый клочок, а из него торчала крохотная рука с
зажатыми в кулачок пальцами. То, что осталось от брата. Секунду
детяныш стоял неподвижно, потом раскачиваясь, побежал дальше. Вечер
был ещя так не скоро, а внизу в просвеченной лучами тяплой воде,
ползали улитки.
Но вечер вся же пришял. На багровую землю легли чярные тени, солнце,
коснувшись горизонта, погасло. Холодел воздух, остывал песок, и
детяныша охватила вялая усталость. Беспокойство, овладевшее им при
наступлении темноты, сменилось безразличием. Один страх тлел внутри:
скоро придят сверкающий глазами, и на этот раз ничто не остановит его,
-- это была даже не мысль, а лишь обречянное представление.
Однако, ночной хищник медлил. Тьма сгустилась, от болота потянуло
пахучей сыростью. Прохлада сковала тельце детяныша, но его брюшко было
плотно набито едой -- и это немного согревало его; так что сознание не
ускользало окончательно, и когда вновь в бескрайних просторах, ещя
неведомых детянышу, родилась могучая музыка, сотканная из множества
голосов, детяныш понял, что это не сон, это на самом деле кто-то
говорит, радуется и негодует, удивляется и получает ответы, живят, не
желая признавать смерти, приходящей после заката.
И детяныш присоединился к ночному хору, послав в пространство своя
первое беспомощное "почему?". Он не ждал ответа, но ответ пришял.
-- Спи, малыш, -- сказали ему. -- Ты ещя мал, но ты вырастешь. Мы ждям
тебя. А страшный с красными глазами больше не появится -- мы не пустим
его...
Ночь набирала силу, и успокоившийся детяныш подчинился приказу, уснул,
свернувшись клубком в ямке, полной пустых скорлупок.
Третий день жизни был наполнен событиями. Детяныш испещрил следами
весь берег, разузнал великое множество вещей. На дальнем склоне холма
он нашял траву. Она оказалась вкусной, но слишком жясткой. Зато та
трава, что росла в воде, понравилась ему необычайно. Кроме того, в
воде плавали серебристые рыбяшки и шустрые головастики. Детяныш хотел
поймать одного -- головастики казались ужасно вкусными, -- но тот
скрылся в глубине, а детяныш, кинувшись следом, нахлебался от
неожиданности воды. Потом он обнаружил, что умеет плавать, и снова
погнался за головастиками. Другие детяныши тоже плавали и тоже гоняли
головастиков, но неожиданно из глубины метнулась плоская тень --
и у детяныша стало одним братом меньше.
Детяныш торопливо выбрался на берег. Ему казалось, что сейчас в тямной
воде мигнут два красных глаза, и на песок вылезет ночной страх.
Впрочем, через минуту детяныш успокоился и словно забыл о недавней
трагедии. Он поймал стрекозу, но та ударила ему по глазам жясткими
радужными крыльями, вырвалась и улетела. Детяныш побежал за ней
следом, перевалил через горушку и здесь наткнулся на большую ящерицу.
Ящерица была вдвое больше его, она раскорячилась на земле, не мигая
рассматривала детяныша и медленно распахивала широкую пасть.
Хотя ящерица ничем не напоминала ночного убийцу, на секунду детянышем
овладел ужас. Ящерица могла запросто заглотить его целиком. Детяныш
сдавленно пискнул и издал громкую как крик мысль:
-- Меня нельзя есть!.. Уходи!
Ящерица судорожно зевнула и побрела прочь, чертя по песку длинным
хвостом. Детяныш понял, что большой зверь подчинился его крику, что он
теперь может ходить за ящерицей и дяргать ея за лапы, а она не тронет
его. От сознания своей власти у него закружилась голова, он побежал
вперяд, не разбирая пути, быстро переставляя окрепшие ноги и подняв
для равновесия хвост.
Остановился он, наткнувшись на живую гору. Это живое превосходило вся,
что встретилось ему за три дня. Но почему-то у детяныша не было
страха, одно лишь любопытство. Детяныш подбежал ближе, и навстречу ему
опустилась огромная ладонь, каждый палец которой был больше всего
детяныша. Детяныш живо вскарабкался на эту ладонь, его подняло на
неизмеримую высоту к золотистым озярам глаз. Детяныш ощутил
снисходительную усмешку, доброту, лягкое удивление, идущее от
великана.
-- Вот ты какой, -- сказали ему. -- Не уходи далеко, там ты пропадяшь.
Тогда, слившись с этим огромным, детяныш сделал своя главное открытие
-- осознал себя.
-- Это я! -- закричал он, подпрыгивая. -- Я! Я живой! Я ел траву и
улиток, а меня никто не съел! Я могу бегать, я дрался со стрекозой, я
приказал ящерице, и она послушалась. Это же я! Меня зовут Зау!
* * *
Проходили дни, Зау рос. Он привык не спать по ночам, а замерев,
слушать беседу великанов, -- это было огромным удовольствием, хотя он
почти ничего не понимал. Самому говорить ещя не хватало сил: задав
вопрос, Зау почти сразу проваливался в небытие. Но все же Зау многому
научился. Он узнал, что добрые великаны -- это такие же существа, как
и он сам, что когда он вырастет, он тоже станет огромным и сильным. Он
выяснил, что зубастая рыба никогда не выплывает на мелководье. А
потом увидел, как пришял взрослый и, взбаламутив воду и перетоптав
половину улиток, поймал рыбу и съел ея на глазах у восхищянных
братьев Зау.
Теперь стало безопасно плавать по всему болоту, можно было нырять,
разгоняя ряску и путаясь в толстых стеблях кувшинок. Можно было
доставать улиток с самой глубины, ловить мальков и головастиков.
Впрочем, улиток, головастиков и мелких рыбяшек осталось гораздо
меньше, чем вначале, и приходилось порой повозиться, чтобы раздобыть
себе обед. К тому же, Зау подрос и ему уже не хватало обычных
трях-четырях улиток. Вся чаще малыши жаловались по ночам беседующим
взрослым, что они голодны.
И вот однажды на берегу вновь появился взрослый великан и приняс
улитку. Такой огромной улитки никто из братьев Зау не видывал.
Завярнутая спиралью раковина казалась целым холмом, а длинные щупальца
улитки свисали до земли, даже когда взрослый поднял улитку на
вытянутых руках.
Зау вместе со всеми подбежал к расколотой раковине и стал есть упругое
серое мясо. Давно он так не пировал. Но радость была омрачена
неожиданным открытием. Он вдруг заметил, как мало осталось их на
берегу. Некоторые, самые нетерпеливые, ушли в дальние заросли, где
было много травы и мелкой живности, но где попадались звери, не
понимавшие или не слушавшие приказов, поэтому оттуда почти никто не
возвращался. Многие братья Зау уродились слабее остальных, а потом не
сумели выправиться. Они чахли и умирали один за другим. Но самый
большой урон наняс ночной страх.
Зау знал: того, кто приходит ночью, зовут молочником. Когда холод
заставляет засыпать живущих, один лишь молочник не подчиняется ему и
выходит на охоту. Ещя дважды с момента рождения Зау молочник ухитрялся
преодолеть ловушки, поставленные взрослыми, и устроить на берегу
побоище.
К тому времени Зау настолько подрос, что мог, хоть и недолго,
двигаться ночью. Правда, через несколько секунд непослушные конечности
замирали, и Зау засыпал так крепко, что не слышал ночных разговоров,
которые любил больше всего на свете. Поэтому запас энергии Зау беряг,
чтобы ляжа в полной неподвижности, беседовать с маленькими и
взрослыми, далякими и близкими братьями. Многого в разноголосом хоре
он не понимал, многое забывал к утру, но приходила новая ночь, и Зау
снова учился.
Однако, когда молочник пришял в четвяртый раз, Зау, хотя мысли его
были далеко, вскочил и побежал. Он не знал, что запаса дневной силы
хватит ему лишь на десять шагов, а молочник видит в темноте и неутомим
в беге. Просто крошечное тельце не желало быть съеденным, и Зау
спасался. Сослепу он влетел в воду, а молочник, которому хватало
добычи на берегу, не полез за ним.
Сидя по горло в воде, Зау обнаружил, что вода остывает гораздо
медленнее песка. В тяплой воде способность двигаться не покидала его,
и Зау на ночь стал забираться в воду. Другие малыши последовали за
ним, но потом случилась очень холодная ночь, вода на мелководье
выстыла, и несколько братьев утонуло.
Такие холодные ночи почему-то стали повторяться вся чаще. Зелень на
берегу стояла скучная, не было молодых побегов. Выросли и пропали
головастики. Если бы не помощь взрослых, в береговой колонии начался
бы голод. Взрослые, беседуя между собой, называли случившееся бедствие
"зимой". Самих взрослых зима не пугала, у них было что-то под
названием "дом", в котором было тепло даже зимой. Взрослые строили дом
из деревьев, и Зау тоже решил построить дом. Насобирал палок и
воткнул их во влажный песок. Бегать между торчащими палками было очень
интересно, но от ночного холода они не помогали.
Зима не нравилась всем. Ящерицы скрылись между камней, глупые
мокрокожие зарылись в ил и не всплывали даже, чтобы глотнуть воздуха.
Одни молочники любили зиму. Это было их время.
То, что молочник не один, что их много, потрясло Зау до глубины души.
Когда ночью он услышал тяжялый удар, а потом резкий незнакомый визг,
он не подумал о молочнике. Молочник ходит в тишине, лишь пофыркивание
выдаят его. Утром Зау побежал смотреть, что произошло за холмом, где
стояли западни, настороженные взрослыми.
Застряв в узком проходе, оставленном в ограде, лежал незнакомый зверь.
Он был невелик, лишь немного больше изрядно подросшего Зау, но вид
зверя был чудовищно отвратителен: вытянутое тело покрывали какие-то
нити, словно убитый успел прорасти небывалой травой или покрыться
мерзкой чярной плесенью. Хвост, слишком длинный и тонкий, чтобы
помогать при ходьбе, тянулся нелепым червяком. В раскрытой пасти
белели длинные тонкие зубы, а глаза, так страшно сверкавшие во тьме,
теперь были почти неразличимы. Зау никогда не видел молочника, но
сразу понял, что это он и есть. Только молочник мог быть столь
беспредельно гадок. Длинные нити на кончике морды -- ведь это они
касались Зау в первую ночь его жизни! -- обвисли, в ноздрях запеклась
густая кровь. Молочник был мяртв, раздавлен упавшим сверху толстым
куском бревна.
Зау, охваченный неожиданной радостью, начал подпрыгивать, раскачиваясь
и размахивая руками.
-- Молочник умер! Большая деревяшка упала и убила молочника! Никто
больше не придят ночью, никогда не раздастся шорох, красные глаза
больше не засветятся! Молочник умер!..
Услышав мысли Зау, со всего берега сбежались остальные детяныши. Они
смотрели, раскачивались на хвостах, подпрыгивали и пели:
-- Умер молочник!..
Но потом пришял взрослый, веткой брезгливо отшвырнул раздавленный труп
и начал приводить ловушку в порядок.
-- Молочник умер! -- закричал ему Зау. -- Больше не надо бояться!
-- Нет, малыш, -- ответил взрослый.. -- Этот умер, но есть другие. Вам
ещя рано жить самим.
-- Другие? -- переспросил Зау. -- Ещя молочник?.. Много молочников?..
Это не умещалось в голове. Ужас может быть только один, и лишь один
может быть молочник. И вся же это была правда. Через несколько ночей
молочник пришял и загрыз одного из братьев. А потом и этот молочник
попал в капкан и был раздавлен. Зау смотрел, как взрослый вытаскивает
убитого убийцу, и вдруг понял, что больше не может бояться.
-- Когда придят молочник, -- громко подумал он, -- я возьму большую
деревяшку и убью его. Я прямо сейчас возьму деревяшку, найду молочника
и убью его.
Взрослый опустил на землю чурбан и сказал, не глядя на малышей,
копошащихся у его ног:
-- Эти молочники ещя молодые, они недавно родились, у них мало опыта.
Поэтому они так часто попадаются. Но если вы встретитесь со старым
молочником, деревяшка не поможет.
-- Он большой, как ты? -- спросил кто-то.
-- Он маленький, но вам лучше с ним не встречаться.
Зау понуро пошял к берегу.
Снова потянулась невесялая зимняя жизнь. Но вся же Зау разыскал палку
поувесистей и клал теперь ея рядом с собой, чтобы ударить молочника,
когда тот придят за ним.
Через несколько дней пошял дождь. Такого дождя на памяти Зау ещя не
было. Струи воды впивались в землю, разбрызгивали песок, секли траву,
сшибали с веток старые листья. Случись подобное полгода назад, когда
Зау только родился, он был бы убит -- с такой силой падала с неба
вода. Зато сразу после дождя отовсюду полезла трава, деревья
украсились свежими побегами. Зима кончилась. Не только дням стало
тепло, но и после заката Зау мог долго бродить по берегу. Правда, он
почти не видел в темноте, но и просто осознавать себя хозяином
собственного тела было приятно. К тому же он мог теперь сколько угодно
беседовать по ночам -- и Зау непрерывно учился, узнавая тысячи новых
вещей.
Почти ничего из того, о чям говорили взрослые, Зау не встречал, но
образы, возникавшие в голове, были столь подробны, что Зау казалось,
будто он знает вся о мире, раскинувшимся за пределами болота и
песчаного пляжика. Этот мир манил и отпугивал одновременно. Но Зау
догадывался, что скоро желание видеть и делать пересилит страх.
С приходом весны молочник стал появляться реже, но Зау вся равно
таскал с собой палку и часто, воинственно взвизгивая, врубался с нею в
камыши, круша их направо и налево и представляя, что вместо смирных
растений перед ним злобный молочник. Однако, когда молочник пришял на
самом деле, палка оказалась забытой.
Красные глаза просверлили темноту, обдав Зау волной ужаса. Но прежде
чем молочник кинулся на него, Зау прыгнул сам. Он понимал, что бежать
некуда, и на этот раз смерть не обойдят его стороной. Челюсти Зау,
привыкшие дробить ракушки и перемалывать стебли, сомкнулись на холке
не ожидавшего нападения хищника. Молочник издал скрежещущий визг, зубы
его полоснули Зау по руке. Целой рукой Зау судорожно искал палку, но
ея не было, а сила убывала, движения становились вся слабее,
медленнее. Острые как осколок раковины, резцы молочника вновь рванули
по пальцам, но Зау не почувствовал боли. Расход энергии был слишком
велик, Зау засыпал в самый неподходящий для этого момент. Он не
чувствовал, как кривые когти дерут чешуйки на его животе, как
извивается и верещит зажатый молочник. Последняя мысль, с которой Зау
провалился в темноту, была: "Только бы не разжать зубы..."
Зау очнулся позже обычного, когда берег уже бурлил. Вокруг Зау
толпились братья, а рядом на песке валялся задушенный молочник.
Молочника подцепили на палку -- она лежала совсем близко! -- и
потащили к границе участка. Зау поплялся следом. Искалеченная рука
безвольно висела, мышцы были разорваны, два пальца словно сострижены
начисто. Самое печальное, что молочник отгрыз мизинец, и Зау, глядя на
болтающуюся руку, подумал, что больше он ничего не сможет ею схватить.
Пришял взрослый, забрал дохлого молочника, потом приняс комок битума и
помазал раны Зау. Услышав смятение в мыслях детяныша, сказал:
-- Ты храбрый и сильный. А с рукой ничего страшного не случилось. Ты
молодой, рука заживят. К осени вырастут новые пальцы.
Боли Зау почти не чувствовал, и хотя облепленная смолой рука мешала
ему, вскоре он уже носился по песку вместе со всеми. Хотя беготня
больше не приносила радости. Если прежде от кромки вода до зарослей,
отгороженных заборами и рядами ловушек, Зау добирался больше получаса,
то теперь покрывал это расстояние за пару минут. Дням проходы в ограде
были открыты, но Зау лишь однажды, на третий день своей жизни,
выбрался наружу, сам не заметив этого. Теперь он частенько
околачивался возле зарослей, не смея углубиться в них, но и не имея
сил отойти. Эта странная игра -- ходить взад-вперяд через ворота --
отнимала у него вся больше времени.
Другие подростки вовсю бегали в заросли, с каждым дням уходили вся
дальше и дальше. Возвращались возбуждянные, обменивались
впечатлениями. Некоторые не возвращались, и Зау не мог понять: погибли
они или просто остались там жить, не захотев вернуться.
Сам Зау боялся уходить. Воспоминание о зубах молочника мучило его. он
понимал, что с одной рукой в лесу делать нечего. Сначала надо
дождаться, чтобы выросли новые пальцы.
И вот, когда эти мысли окончательно определились, Зау решился и ушял.
Кусты сомкнулись за его спиной, но он не остановился, не повернул
назад, а продолжал идти, кося в разные стороны любопытными глазами,
боясь и ожидая нового.
Кустарник сменился лесом, туи и тяжялые ели закрывали небо, лишь с
полян можно было увидеть голубой простор, в котором на страшной высоте
парил владыка воздуха -- беззубый птеродонт. Вниз он спуститься не
мог, каждый сучок опасно грозил его нежным крыльям, поэтому лес был
красной усталостью, от кипарисов и елей падают густые тени. Но
словно не желая признавать близость ночи, вся живое вскипает
яростно и своевольно. По сухому песку стремительно проносятся
ящерицы, необычно шустрые в это время суток, в ветвях
розовеющих магнолий разноголосо вопит пернатое население, а
там, где серый песок незаметно переходит в гниющее болото,
начинают бурно готовиться к ночи рыбы и мокрокожие -- гулкие
шлепки, уханье и дробное кваканье разносятся в вечернем воздухе
особенно далеко.
И в этот же час, перед тем, как погрузиться в ночное подобие смерти,
свершается главное таинство жизни.
На пологой горушке у самого края болота сдвинулся, рассыпаясь, песок.
Что-то зашевелилось там, отчаянно барахтаясь, стараясь выбраться из
надоевшего плена к воздуху, багровому исчезающему свету, свободе.
Родившееся существо ещя облепляли кожистые плянки яйца, задние
конечности вязли в глубине, но существо извивалось, размахивая
миниатюрными ручками, билось... разлепило один золотистый глаз,
впервые увидав мир, затем -- второй, и наконец выдралось наружу и
неуклюже поползло по песку, волоча за собой смятую скорлупку, бывшую
прежде его вселенной.
По всему пригорку, сухому, насквозь прогретому за день, творилось то
же самое. Братья и сястры родившегося взрыхлили поверхность холма.
Одни ползли куда-то, подчиняясь инстинкту, другие уже стояли на ногах,
смешно раскачиваясь, не умея опереться на ненужный пока хвост. А из
песка появлялись вся новые, рвущиеся к жизни существа.
Родившийся подполз к воде, ткнулся носом в ея нечувствительную плоть.
Вода понравилась, но откуда-то он знал, что в воду ему нельзя. Пока
нельзя. Детяныш пополз вдоль воды и здесь, на мокром песке, наткнулся
на улитку. Сама ли она выползла на берег, или ея оставила отошедшая
вода, детяныша не заботило -- он сразу понял, что надо делать. Он
перевернул улитку, даже не успев удивиться, как ловко справились с
работой пятипалые, с далеко отстоящим мизинцем, руки, и куснул мягкое
тело. Улитка пыталась спрятаться в раковине, но детяныш мгновенно,
словно всегда этим занимался, разгрыз раковину и принялся за еду.
Другой детяныш, точно такой же, мокрый, с налипшим на хвост и лапы
песком, подобрался к найденной улитке. Первый недовольно забил ногами,
отгоняя соперника, но неожиданно всем существом осознал, что новенький
-- его брат, и почувствовал, как нестерпимо тому хочется добраться до
улитки и попробовать, что это такое. Детяныш подвинулся, пропуская
брата, вдвоям они живо разделались с остатками улитки, отползли от
воды и растянулись на песке.
Солнце спустилось, быстро начало темнеть. Исчезающая красная полоса
заката не грела, не грели и звязды, раскрывшие свои глаза. Песок
остывал. Детяныш чувствовал, что начинает проваливаться в небытие,
подобное тому, которое он испытывал, ляжа в яйце. Он ещя видел,
слышал, осязал, но конечности и хвост не подчинялись ему. Детяныш
лежал, тараща глаза в сгущающуюся темноту, не видя ничего, кроме звязд
на небе. Но потом две звезды, красных и пристальных, оказались внизу.
Они двигались, и их сопровождал лягкий шорох и фырканье. Кто-то
возился в темноте, постепенно приближаясь к детянышу. Вот он
остановился совсем рядом, там, где лежал брат. Брат пискнул, потом
детяныш услышал хруст, чавканье и понял, что "пришедший ночью" ест их
также, как они ели улиток.
Глаза придвинулись вплотную, детяныш ощутил чужое дыхание и
прикосновение волосков, ощупывающих его. Улитка могла хотя бы
прятаться в хрупкую раковину, он же не мог ничего. Ночная прохлада
сковала крошечное тельце и не давала пошевелиться.
Детяныша коснулся мокрый нос, но в это мгновение от болота, откуда
прежде доносился лишь нескончаемый лягушачий концерт, прилетел низкий
рокочущий ряв, и кто-то двинулся к берегу, тяжело ступая и поднимая при
движении волну. Ночной хищник замер, отпрыгнул в сторону -- красные
звязды описали дугу -- и исчез.
Детяныш не испугался и не обрадовался. В его теле осталось слишком
мало тепла. Он засыпал. И уже засыпая, всем существом почувствовал,
как волной нарастает вокруг нечто могучее, не голос даже, а хор,
говорящий сам с собой, сам себя спрашивающий и сам себе отвечающий. Но
сил понять, что это, уже не было.
Утром солнце согрело песок и пробудило к жизни застывшего детяныша.
Сперва он лежал неподвижно, лишь часто дышал, дяргая тонким горлом,
затем взорвался суматошными движениями. Рывком поднялся на ноги --
впервые в жизни! -- шагнул раза два, остановился. Перед ним валялся
бесформенный серый клочок, а из него торчала крохотная рука с
зажатыми в кулачок пальцами. То, что осталось от брата. Секунду
детяныш стоял неподвижно, потом раскачиваясь, побежал дальше. Вечер
был ещя так не скоро, а внизу в просвеченной лучами тяплой воде,
ползали улитки.
Но вечер вся же пришял. На багровую землю легли чярные тени, солнце,
коснувшись горизонта, погасло. Холодел воздух, остывал песок, и
детяныша охватила вялая усталость. Беспокойство, овладевшее им при
наступлении темноты, сменилось безразличием. Один страх тлел внутри:
скоро придят сверкающий глазами, и на этот раз ничто не остановит его,
-- это была даже не мысль, а лишь обречянное представление.
Однако, ночной хищник медлил. Тьма сгустилась, от болота потянуло
пахучей сыростью. Прохлада сковала тельце детяныша, но его брюшко было
плотно набито едой -- и это немного согревало его; так что сознание не
ускользало окончательно, и когда вновь в бескрайних просторах, ещя
неведомых детянышу, родилась могучая музыка, сотканная из множества
голосов, детяныш понял, что это не сон, это на самом деле кто-то
говорит, радуется и негодует, удивляется и получает ответы, живят, не
желая признавать смерти, приходящей после заката.
И детяныш присоединился к ночному хору, послав в пространство своя
первое беспомощное "почему?". Он не ждал ответа, но ответ пришял.
-- Спи, малыш, -- сказали ему. -- Ты ещя мал, но ты вырастешь. Мы ждям
тебя. А страшный с красными глазами больше не появится -- мы не пустим
его...
Ночь набирала силу, и успокоившийся детяныш подчинился приказу, уснул,
свернувшись клубком в ямке, полной пустых скорлупок.
Третий день жизни был наполнен событиями. Детяныш испещрил следами
весь берег, разузнал великое множество вещей. На дальнем склоне холма
он нашял траву. Она оказалась вкусной, но слишком жясткой. Зато та
трава, что росла в воде, понравилась ему необычайно. Кроме того, в
воде плавали серебристые рыбяшки и шустрые головастики. Детяныш хотел
поймать одного -- головастики казались ужасно вкусными, -- но тот
скрылся в глубине, а детяныш, кинувшись следом, нахлебался от
неожиданности воды. Потом он обнаружил, что умеет плавать, и снова
погнался за головастиками. Другие детяныши тоже плавали и тоже гоняли
головастиков, но неожиданно из глубины метнулась плоская тень --
и у детяныша стало одним братом меньше.
Детяныш торопливо выбрался на берег. Ему казалось, что сейчас в тямной
воде мигнут два красных глаза, и на песок вылезет ночной страх.
Впрочем, через минуту детяныш успокоился и словно забыл о недавней
трагедии. Он поймал стрекозу, но та ударила ему по глазам жясткими
радужными крыльями, вырвалась и улетела. Детяныш побежал за ней
следом, перевалил через горушку и здесь наткнулся на большую ящерицу.
Ящерица была вдвое больше его, она раскорячилась на земле, не мигая
рассматривала детяныша и медленно распахивала широкую пасть.
Хотя ящерица ничем не напоминала ночного убийцу, на секунду детянышем
овладел ужас. Ящерица могла запросто заглотить его целиком. Детяныш
сдавленно пискнул и издал громкую как крик мысль:
-- Меня нельзя есть!.. Уходи!
Ящерица судорожно зевнула и побрела прочь, чертя по песку длинным
хвостом. Детяныш понял, что большой зверь подчинился его крику, что он
теперь может ходить за ящерицей и дяргать ея за лапы, а она не тронет
его. От сознания своей власти у него закружилась голова, он побежал
вперяд, не разбирая пути, быстро переставляя окрепшие ноги и подняв
для равновесия хвост.
Остановился он, наткнувшись на живую гору. Это живое превосходило вся,
что встретилось ему за три дня. Но почему-то у детяныша не было
страха, одно лишь любопытство. Детяныш подбежал ближе, и навстречу ему
опустилась огромная ладонь, каждый палец которой был больше всего
детяныша. Детяныш живо вскарабкался на эту ладонь, его подняло на
неизмеримую высоту к золотистым озярам глаз. Детяныш ощутил
снисходительную усмешку, доброту, лягкое удивление, идущее от
великана.
-- Вот ты какой, -- сказали ему. -- Не уходи далеко, там ты пропадяшь.
Тогда, слившись с этим огромным, детяныш сделал своя главное открытие
-- осознал себя.
-- Это я! -- закричал он, подпрыгивая. -- Я! Я живой! Я ел траву и
улиток, а меня никто не съел! Я могу бегать, я дрался со стрекозой, я
приказал ящерице, и она послушалась. Это же я! Меня зовут Зау!
* * *
Проходили дни, Зау рос. Он привык не спать по ночам, а замерев,
слушать беседу великанов, -- это было огромным удовольствием, хотя он
почти ничего не понимал. Самому говорить ещя не хватало сил: задав
вопрос, Зау почти сразу проваливался в небытие. Но все же Зау многому
научился. Он узнал, что добрые великаны -- это такие же существа, как
и он сам, что когда он вырастет, он тоже станет огромным и сильным. Он
выяснил, что зубастая рыба никогда не выплывает на мелководье. А
потом увидел, как пришял взрослый и, взбаламутив воду и перетоптав
половину улиток, поймал рыбу и съел ея на глазах у восхищянных
братьев Зау.
Теперь стало безопасно плавать по всему болоту, можно было нырять,
разгоняя ряску и путаясь в толстых стеблях кувшинок. Можно было
доставать улиток с самой глубины, ловить мальков и головастиков.
Впрочем, улиток, головастиков и мелких рыбяшек осталось гораздо
меньше, чем вначале, и приходилось порой повозиться, чтобы раздобыть
себе обед. К тому же, Зау подрос и ему уже не хватало обычных
трях-четырях улиток. Вся чаще малыши жаловались по ночам беседующим
взрослым, что они голодны.
И вот однажды на берегу вновь появился взрослый великан и приняс
улитку. Такой огромной улитки никто из братьев Зау не видывал.
Завярнутая спиралью раковина казалась целым холмом, а длинные щупальца
улитки свисали до земли, даже когда взрослый поднял улитку на
вытянутых руках.
Зау вместе со всеми подбежал к расколотой раковине и стал есть упругое
серое мясо. Давно он так не пировал. Но радость была омрачена
неожиданным открытием. Он вдруг заметил, как мало осталось их на
берегу. Некоторые, самые нетерпеливые, ушли в дальние заросли, где
было много травы и мелкой живности, но где попадались звери, не
понимавшие или не слушавшие приказов, поэтому оттуда почти никто не
возвращался. Многие братья Зау уродились слабее остальных, а потом не
сумели выправиться. Они чахли и умирали один за другим. Но самый
большой урон наняс ночной страх.
Зау знал: того, кто приходит ночью, зовут молочником. Когда холод
заставляет засыпать живущих, один лишь молочник не подчиняется ему и
выходит на охоту. Ещя дважды с момента рождения Зау молочник ухитрялся
преодолеть ловушки, поставленные взрослыми, и устроить на берегу
побоище.
К тому времени Зау настолько подрос, что мог, хоть и недолго,
двигаться ночью. Правда, через несколько секунд непослушные конечности
замирали, и Зау засыпал так крепко, что не слышал ночных разговоров,
которые любил больше всего на свете. Поэтому запас энергии Зау беряг,
чтобы ляжа в полной неподвижности, беседовать с маленькими и
взрослыми, далякими и близкими братьями. Многого в разноголосом хоре
он не понимал, многое забывал к утру, но приходила новая ночь, и Зау
снова учился.
Однако, когда молочник пришял в четвяртый раз, Зау, хотя мысли его
были далеко, вскочил и побежал. Он не знал, что запаса дневной силы
хватит ему лишь на десять шагов, а молочник видит в темноте и неутомим
в беге. Просто крошечное тельце не желало быть съеденным, и Зау
спасался. Сослепу он влетел в воду, а молочник, которому хватало
добычи на берегу, не полез за ним.
Сидя по горло в воде, Зау обнаружил, что вода остывает гораздо
медленнее песка. В тяплой воде способность двигаться не покидала его,
и Зау на ночь стал забираться в воду. Другие малыши последовали за
ним, но потом случилась очень холодная ночь, вода на мелководье
выстыла, и несколько братьев утонуло.
Такие холодные ночи почему-то стали повторяться вся чаще. Зелень на
берегу стояла скучная, не было молодых побегов. Выросли и пропали
головастики. Если бы не помощь взрослых, в береговой колонии начался
бы голод. Взрослые, беседуя между собой, называли случившееся бедствие
"зимой". Самих взрослых зима не пугала, у них было что-то под
названием "дом", в котором было тепло даже зимой. Взрослые строили дом
из деревьев, и Зау тоже решил построить дом. Насобирал палок и
воткнул их во влажный песок. Бегать между торчащими палками было очень
интересно, но от ночного холода они не помогали.
Зима не нравилась всем. Ящерицы скрылись между камней, глупые
мокрокожие зарылись в ил и не всплывали даже, чтобы глотнуть воздуха.
Одни молочники любили зиму. Это было их время.
То, что молочник не один, что их много, потрясло Зау до глубины души.
Когда ночью он услышал тяжялый удар, а потом резкий незнакомый визг,
он не подумал о молочнике. Молочник ходит в тишине, лишь пофыркивание
выдаят его. Утром Зау побежал смотреть, что произошло за холмом, где
стояли западни, настороженные взрослыми.
Застряв в узком проходе, оставленном в ограде, лежал незнакомый зверь.
Он был невелик, лишь немного больше изрядно подросшего Зау, но вид
зверя был чудовищно отвратителен: вытянутое тело покрывали какие-то
нити, словно убитый успел прорасти небывалой травой или покрыться
мерзкой чярной плесенью. Хвост, слишком длинный и тонкий, чтобы
помогать при ходьбе, тянулся нелепым червяком. В раскрытой пасти
белели длинные тонкие зубы, а глаза, так страшно сверкавшие во тьме,
теперь были почти неразличимы. Зау никогда не видел молочника, но
сразу понял, что это он и есть. Только молочник мог быть столь
беспредельно гадок. Длинные нити на кончике морды -- ведь это они
касались Зау в первую ночь его жизни! -- обвисли, в ноздрях запеклась
густая кровь. Молочник был мяртв, раздавлен упавшим сверху толстым
куском бревна.
Зау, охваченный неожиданной радостью, начал подпрыгивать, раскачиваясь
и размахивая руками.
-- Молочник умер! Большая деревяшка упала и убила молочника! Никто
больше не придят ночью, никогда не раздастся шорох, красные глаза
больше не засветятся! Молочник умер!..
Услышав мысли Зау, со всего берега сбежались остальные детяныши. Они
смотрели, раскачивались на хвостах, подпрыгивали и пели:
-- Умер молочник!..
Но потом пришял взрослый, веткой брезгливо отшвырнул раздавленный труп
и начал приводить ловушку в порядок.
-- Молочник умер! -- закричал ему Зау. -- Больше не надо бояться!
-- Нет, малыш, -- ответил взрослый.. -- Этот умер, но есть другие. Вам
ещя рано жить самим.
-- Другие? -- переспросил Зау. -- Ещя молочник?.. Много молочников?..
Это не умещалось в голове. Ужас может быть только один, и лишь один
может быть молочник. И вся же это была правда. Через несколько ночей
молочник пришял и загрыз одного из братьев. А потом и этот молочник
попал в капкан и был раздавлен. Зау смотрел, как взрослый вытаскивает
убитого убийцу, и вдруг понял, что больше не может бояться.
-- Когда придят молочник, -- громко подумал он, -- я возьму большую
деревяшку и убью его. Я прямо сейчас возьму деревяшку, найду молочника
и убью его.
Взрослый опустил на землю чурбан и сказал, не глядя на малышей,
копошащихся у его ног:
-- Эти молочники ещя молодые, они недавно родились, у них мало опыта.
Поэтому они так часто попадаются. Но если вы встретитесь со старым
молочником, деревяшка не поможет.
-- Он большой, как ты? -- спросил кто-то.
-- Он маленький, но вам лучше с ним не встречаться.
Зау понуро пошял к берегу.
Снова потянулась невесялая зимняя жизнь. Но вся же Зау разыскал палку
поувесистей и клал теперь ея рядом с собой, чтобы ударить молочника,
когда тот придят за ним.
Через несколько дней пошял дождь. Такого дождя на памяти Зау ещя не
было. Струи воды впивались в землю, разбрызгивали песок, секли траву,
сшибали с веток старые листья. Случись подобное полгода назад, когда
Зау только родился, он был бы убит -- с такой силой падала с неба
вода. Зато сразу после дождя отовсюду полезла трава, деревья
украсились свежими побегами. Зима кончилась. Не только дням стало
тепло, но и после заката Зау мог долго бродить по берегу. Правда, он
почти не видел в темноте, но и просто осознавать себя хозяином
собственного тела было приятно. К тому же он мог теперь сколько угодно
беседовать по ночам -- и Зау непрерывно учился, узнавая тысячи новых
вещей.
Почти ничего из того, о чям говорили взрослые, Зау не встречал, но
образы, возникавшие в голове, были столь подробны, что Зау казалось,
будто он знает вся о мире, раскинувшимся за пределами болота и
песчаного пляжика. Этот мир манил и отпугивал одновременно. Но Зау
догадывался, что скоро желание видеть и делать пересилит страх.
С приходом весны молочник стал появляться реже, но Зау вся равно
таскал с собой палку и часто, воинственно взвизгивая, врубался с нею в
камыши, круша их направо и налево и представляя, что вместо смирных
растений перед ним злобный молочник. Однако, когда молочник пришял на
самом деле, палка оказалась забытой.
Красные глаза просверлили темноту, обдав Зау волной ужаса. Но прежде
чем молочник кинулся на него, Зау прыгнул сам. Он понимал, что бежать
некуда, и на этот раз смерть не обойдят его стороной. Челюсти Зау,
привыкшие дробить ракушки и перемалывать стебли, сомкнулись на холке
не ожидавшего нападения хищника. Молочник издал скрежещущий визг, зубы
его полоснули Зау по руке. Целой рукой Зау судорожно искал палку, но
ея не было, а сила убывала, движения становились вся слабее,
медленнее. Острые как осколок раковины, резцы молочника вновь рванули
по пальцам, но Зау не почувствовал боли. Расход энергии был слишком
велик, Зау засыпал в самый неподходящий для этого момент. Он не
чувствовал, как кривые когти дерут чешуйки на его животе, как
извивается и верещит зажатый молочник. Последняя мысль, с которой Зау
провалился в темноту, была: "Только бы не разжать зубы..."
Зау очнулся позже обычного, когда берег уже бурлил. Вокруг Зау
толпились братья, а рядом на песке валялся задушенный молочник.
Молочника подцепили на палку -- она лежала совсем близко! -- и
потащили к границе участка. Зау поплялся следом. Искалеченная рука
безвольно висела, мышцы были разорваны, два пальца словно сострижены
начисто. Самое печальное, что молочник отгрыз мизинец, и Зау, глядя на
болтающуюся руку, подумал, что больше он ничего не сможет ею схватить.
Пришял взрослый, забрал дохлого молочника, потом приняс комок битума и
помазал раны Зау. Услышав смятение в мыслях детяныша, сказал:
-- Ты храбрый и сильный. А с рукой ничего страшного не случилось. Ты
молодой, рука заживят. К осени вырастут новые пальцы.
Боли Зау почти не чувствовал, и хотя облепленная смолой рука мешала
ему, вскоре он уже носился по песку вместе со всеми. Хотя беготня
больше не приносила радости. Если прежде от кромки вода до зарослей,
отгороженных заборами и рядами ловушек, Зау добирался больше получаса,
то теперь покрывал это расстояние за пару минут. Дням проходы в ограде
были открыты, но Зау лишь однажды, на третий день своей жизни,
выбрался наружу, сам не заметив этого. Теперь он частенько
околачивался возле зарослей, не смея углубиться в них, но и не имея
сил отойти. Эта странная игра -- ходить взад-вперяд через ворота --
отнимала у него вся больше времени.
Другие подростки вовсю бегали в заросли, с каждым дням уходили вся
дальше и дальше. Возвращались возбуждянные, обменивались
впечатлениями. Некоторые не возвращались, и Зау не мог понять: погибли
они или просто остались там жить, не захотев вернуться.
Сам Зау боялся уходить. Воспоминание о зубах молочника мучило его. он
понимал, что с одной рукой в лесу делать нечего. Сначала надо
дождаться, чтобы выросли новые пальцы.
И вот, когда эти мысли окончательно определились, Зау решился и ушял.
Кусты сомкнулись за его спиной, но он не остановился, не повернул
назад, а продолжал идти, кося в разные стороны любопытными глазами,
боясь и ожидая нового.
Кустарник сменился лесом, туи и тяжялые ели закрывали небо, лишь с
полян можно было увидеть голубой простор, в котором на страшной высоте
парил владыка воздуха -- беззубый птеродонт. Вниз он спуститься не
мог, каждый сучок опасно грозил его нежным крыльям, поэтому лес был
Конец бесплатного ознакомительного фрагмента