Перевод Н.Малиновской
Серый занавес
Автор. Дамы и господа! Сегодня занавес подымется не затем, чтобы
радовать вас игрой слов, и не для того, чтобы показать вам комнату, в
которой ничего не происходит, хотя именно туда чаще всего и направляют
театральные прожекторы, пытаясь уверить, что это и есть жизнь. Нет. Поэт в
здравом уме и твердой памяти, хотя, возможно, не ко взаимному удовольствию,
а к обоюдному огорчению, сегодня предлагает вашему вниманию темный закоулок
действительности.
Смиренно заверяю вас - это не вымысел. Ангелы, тени, голоса, снежные
лиры и сны существуют - они носятся в воздухе, они так же реальны, как
похоть, как медяки в кармане или рак, затаенный в женской груди, или дряблые
губы торговца.
Вы ходите в театр развлекаться, у вас есть авторы, которым вы рады
платить, - я ничего не имею против! - но сегодня вы попали в ловушку: вам
покажут то, чего вы не хотите видеть, вам выскажут те простые истины,
которых вы не хотите знать, ибо Поэт надеется пробудить ваши сердца.
Вы не хотите знать... Но почему? Если и вы и я верим в бога, отчего мы
так боимся смерти? А если вы верите в смерть, откуда столько жестокости?
Откуда это безразличие к чужой боли?
Ха-ха-ха! Вы скажете - я проповедую! А чем плоха проповедь? Вспомните,
все вы когда-то ушли из дому, хлопнув дверью, оставив мать и отца, а ведь
они бранили вас ради вашего же блага. А сейчас вы отдали бы и зеницу ока,
только бы снова услышать те смолкшие голоса. И я говорю о том же. Тяжело
смотреть в глаза правде. Но говорить правду в тысячу раз труднее, все равно
что вопиять в пустыне. Тем более говорить ее вам, горожанам, обитателям
самой жалкой и горестной мечты. Как вы бережете свое неведение! Вы заводите
патефон, чтобы не слышать шелеста ветра, вы завешиваете окна тюлем, чтобы не
видеть слез, а чтобы заглушить сверчка совести и спать спокойно, вы изобрели
богадельни.
Проповедь? Да. Проповедь. До каких пор театр будет представлять чью-то
жизнь, а не нашу? Зритель безмятежно спокоен -- он знает, что представление
не коснется его, но если бы вдруг его окликнули со сцены, заставили
говорить, если бы солнце подмостков обожгло эти серые лица... Как это было
бы прекрасно!
Автор хочет, чтобы вы поняли: это не театр, это улица, - и потому
действительность вступает в свои права. И ему не нужна поэзия, мелодия,
литература, он хотел бы преподать небольшой урок вашим сердцам - на то он и
поэт. Впрочем, это мог бы всякий. Автор умеет сочинять стихи, и даже,
кажется, неплохие, он разбирается в театре, но вот вчера он сказал мне, что
всякое искусство наполовину искусственно, и это стало его тревожить, и ему
уже не хочется тащить сюда витую колонну с золотыми голубками и ароматы
белых лилий. (Хлопает в ладоши.) Кофе, пожалуйста.
Опускается занавес, на котором нарисованы дома и кучи мусора.
Пауза.
Покрепче. (Садится. Где-то играют на скрипке.) Аромат лилий прекрасен,
но мне больше нравится запах моря. Что только не пахнет морем!.. Я рассказал
бы, как пахнут морем груди сирен, но что им сирены? Они не видят, не слышат,
только окликают берега, пересчитывая утопленников,-- вот единственное, что
волнует человека!.. Но как донести до театра запах моря? Как зажечь звезду
над партером?
Зритель (из бельэтажа). Снять крышу!
Автор. Не перебивайте!
Зритель. Имею право. Деньги заплачены.
Автор. То, что заплачены деньги, еще не означает, что вы можете
перебивать и судить о пьесе.
Зритель. Как не означает?
Автор. Нравится -- можете устроить овацию, не нравится -- можете
освистать. Но не судите!
Зритель. Мнение зрителя -- закон для театра.
Вбегает человек в красном трико - у него волчья голова. Подпрыгнув
несколько раз, он падает.
Автор. Кто это? А! Вы ушиблись? Не надо было сюда приходить. Я запрещаю
вам.
Голос. Лоренцо! Мой Лоренцо!
Волк в луче прожектора уходит.
Первый Зритель. Очень плохо!
Автор. Сделайте милость, помолчите.
Зритель. Я купил билет, пришел в театр...
Автор. Что? Что вы сказали? В театр? Здесь не театр.
Зритель. Как не театр?
Автор (резко). Не театр. Вам страшно, в этом все дело. Вы знаете меня,
вы знаете, что я хочу, чтобы рухнули стены и все мы увидели, как стонут,
хрипят и убивают те, кто и не подозревает о существовании театра, те, чьи
тела гниют заживо. Вы боитесь. Идите. Дома вас ждут ложь, чай, радио и жена,
которая, обнимая вас, мечтает о футболисте из отеля напротив.
Зритель. Я дал бы вам пощечину, будь мы в другом месте.
Автор. А я подставил бы вам другую щеку. Трус.
Слуга. Кофе.
Зритель. Не стоит обращать внимания, раз это не имеет отношения к
действительности...
Автор. К действительности? А вы имеете представление о
действительности? Знайте -- уже срублены деревья и выструганы доски. А
четыре гроба уже стоят в витрине и ждут тех четверых, что сейчас слушают
меня, и, может, одному -- может! -- ждать уже не долго, только до утра,
только до конца спектакля.
Зритель. Я пришел сюда не затем, чтобы мне читали мораль и говорили
гадости. Скажите спасибо, что мы в Испании, где уважают смерть. В Англии вас
бы давно освистали. Я ухожу. Я думал, что пришел в театр.
Автор. Здесь не театр! Вот-вот вышибут двери. Только в этом спасение.
Здесь, внутри, тяжелый воздух, насквозь пропитанный ложью. Актеры здесь
говорят только то, что можно сказать вслух при девицах, и никогда ни словом
не обмолвятся о своей муке. Мне не нужны актеры, пусть останутся мужчины и
женщины, а кто не хочет слушать -- пусть заткнет уши.
Зритель. Пойдем, дорогая. Он может такое сказать...
Первая Зрительница. Не хочу! Это интересная пьеса.
Автор. Вы хотите сказать -- жизнь. Немыслимая жизнь -- ее не уместишь в
театре. Несколько дней назад, здесь же, я собрал приятелей, чтобы увидеть,
способны ли они плакать, и показал им то, чему не поверил бы ваш муж. В
темной каморке -- женщина, умершая с голоду. Двое голодных детей играют
руками матери -- нежно, как хлебом. И, грызя кусок вара, засыпают у нее на
груди.
Зритель. Не может быть!
Автор. Луис подтвердит, что было.
Зритель. Идем.
Первая Зрительница. Ну что ты! Это же выдумка! Театр!
Правда? Какой ужас! капельдинеру).
Автор. Нет. Все -- правда.
Первая Зрительница. Идем. Как это тяжело, как неприятно!
Зритель (направляясь к выходу, капельдинеру).
Такси! Пожалуйста, скорее!
Первая Зрительница. Как ты мог допустить, чтобы при мне говорили такое?
Неужели это правда? Почему же их до сих пор не арестуют?
Зритель. Идем же. Я знал, как это на тебя подействует.
Уходят.
Юноша (во фраке, из партера). Если так пойдет дальше, он останется
один.
Автор. А, вы здесь...
Юноша. Да, мне интересно то, что вы делаете.
Голос (за кулисами). Лоренцо! Мой Лоренцо!
Автор. С вашего позволения. (Берет у Слуги кофе.)
Юноша. Я не думал, что они уйдут. Театр -- это так прекрасно.
Серебряные кубки, горностаевые мантии -- что станется с ними?.. Дважды
звучал тот голос -- он волнует меня сильнее, чем предсмертный крик, даже
настоящий.
Автор. Ничего уже не осталось в театре. (Берет чашку кофе. Слуге.)
Почему скверный и так мало?
Слуга. Я пролил, извините. Там темно, я столкнулся с рыбаками -- они
пели, а на головах у них были свинцовые рыбы; потом на меня свалился тюль,
весь в мухах, сказали -- это туман. Я не привык, мне здесь не по себе.
Автор. Страх перед подделкой! .
Слуга. У меня в кафе светло.
Автор. Здесь нечего бояться.
Слуга. Да, конечно!
Автор. Пьяных у вас много?
Слуга. Да.
Автор. И о чем говорят?
Слуга. Всякое -- чего пьяный не скажет! Мальчонку вчера привели да
индюка. Поспорили -- кто раньше опьянеет. Мальчишке коньяк дали, а индюку --
анисовой и табака накрошили. Потеха! Мальчонка сразу опьянел -- об стену
стал головой биться. А индюку после горло бритвой перерезали, изжарили и
съели.
Юноша. Вы слышите? А расскажите ему душещипательную историю -- и он
зарыдает! Сцена нужна, сцена! Иначе крах.
Автор. И вы не вмешались?
Слуга. Я должен быть приветлив с гостями.
Автор. И не боялись?
Слуга (смеется). Кого ж бояться? Мальчонка да индюк! Ему уж горло
режут, а бритва тупая попалась, так еще рюмочку в клюв влили. С полчаса
возились.
Автор. Довольно!
Слуга. Испугались? Это что! А вот на карнавале... В прошлом году пьяный
приходит, на скрипке играет. До сих пор смех берет, как вспомнишь!
Скрипку-то сам смастерил -- кота на стиральной доске распялил, лапы прибил,
а вместо смычка -- терновый прут. Как он им по коту пройдется -- тот вопит
что есть мочи. Под эту вот музыку две женщины у нас танцевали, одеты обе
хорошо, лучше некуда -- в шелках. Одна -- Пьеро, другая -- Коломбина.
Юноша. А спойте ему какую-нибудь пошлость -- и он прослезится!
Автор. Вы уходите?
Юноша. Я хочу предостеречь вас. Иные сделают вид, что все понимают, и
назовут это дикостью, извращением или как-нибудь еще... и перевернутся на
другой бок, чтобы спалось получше.
Автор. Надо их разбудить, открыть им глаза, даже насильно!
Юноша. Зачем?
Автор. Чтобы видели.
Юноша. А я уверен, что сонные, с убогой, едва проросшей совестью,
знавшей одни условности, они тоже схватятся за терновый прут -- остервенело
пилить распятого котенка.
Слуга. А чего с котом церемониться? С котами шутки плохи -- детей
царапают и хозяев не любят.
Автор (Юноше). Я не хочу никого учить. Я только хочу, чтобы знали
правду. А он говорит правду.
Юноша. Не всю.
Автор. Конечно, не всю. Потому что многое от него скрыто. Нужны мощные
прожекторы, чтобы жечь и крушить сердца. (Слуге.) Вы свободны.
Слуга уходит.
(Обернувшись налево.) Нет! Я же запретил тебе приходить! Я не хочу тебя
видеть! Я устал от лжи!
Слуга (входя). Сеньор.
Авто р. Да?
Слуга. Не могли бы вы распорядиться, чтобы включили свет?
Автор. Зачем?
Слуга. Не знаю, как выйти.
Автор. Иди налево по коридору, подымешь занавес, пройдешь репетиционный
зал -- там лестница и выход.
Слуга. Я...
Автор. Что ж ты стоишь?
Слуга. Боюсь. Надо пройти по туману -- он там, на полу, потом еще две
птицы в нише, они большие...
Автор. Зажгите свет! Не бойся! Смотри -- это тюль, крашеная бумага.
Слуга. Да. А кажется -- настоящие.
А в т о р. А если бы настоящие?
Слуга. Ну! Если бы настоящие, я б им пулю влепил!
Юноша. Браво! Как же иначе?
Слуга уходит. Слышны три громких удара. Занавес с немыслимой башней
падает.
Суфлер (входя). Сеньор режиссер, вы придете на репетицию?
Автор. Нет. Что репетируют?
Суфлер. "Сон в летнюю ночь".
Автор. Люди рыдают над "Отелло", смеются над "Укрощением строптивой",
но "Сна в летнюю ночь" не понимает никто -- смеются. Может, и к лучшему. Вы
знаете, о чем это?
Суфлер. Я суфлер. Но объяснить... затрудняюсь.
Автор. Смутная история.
Суфлер. Смешная!
Автор. Нет, совсем не смешная. Это пьеса о том, что любовь, всякая
любовь -- только случайность и совсем не зависит от нас. Люди засыпают,
приходит Пэк, дает им понюхать цветок, и, проснувшись, они влюбляются в
первого встречного. Так царица фей, Титания, полюбила крестьянина с ослиной
головой. Это страшная правда, она чре![0x08 graphic]()
src="http://lib.ru/POEZIQ/LORKA/StrangeNoGraphicData">
вата самоубийством -- столько в ней разрушительной силы... А мир
сейчас, как никогда, нуждается в утешительных, созидательных правдах. Нельзя
думать все время об одном человеке, надо подумать и об остальных. Я не
пойду.
Суфлер. А как изобразить ветер в лесу?
Автор. Как хотите. Песней без слов. Оставьте меня в покое. Я последний
день в театре.
Актриса (в костюме Титании, входя). Лоренцо! Лоренцо! Что же ты не
идешь? Я не могу без тебя играть. Я ищу тебя по подвалам, а могла бы
любоваться восходом, бегать босиком по траве!
Автор (резко). Откуда эта фраза? Из какой пьесы?
Актриса. Ни из какой. Я говорю ее впервые.
Автор. Ложь... Если бы это тело было твоим, я взял бы кнут и хлестал,
пока не добился бы правды.
Актриса. Лоренцо.
Автор. Если ты думаешь, что костюма Титании достаточно, чтобы я потерял
голову, ты ошибаешься. Завтра ты вырядишься нищенкой, послезавтра --
герцогиней, потом -- змеей из сказки поэта-пустобреха!
Актриса. Я знаю одно -- я люблю тебя. Возьми кнут, хлестни меня, и ты
увидишь багровый след, возьми шило, воткни мне в грудь, и ты увидишь струйку
крови. Ха-ха-ха! И если ты жаждешь крови -- пей! И мне оставь немножко.
Автор. Фальшь!
Актриса. Конечно, фальшь. (Обнимает его.) Я стою здесь, а все-таки я
там, у тебя в глазах -- в каждом, маленькая и разная. Если снег боится огня,
то как же твои зубы, такие холодные, терпят жар твоих губ? Фальшь! Если бы
ты был конем... Когда светает, они рвутся в сумерки стойл, к кобылицам.
Автор. Оставь меня!
Актриса. Ха-ха-ха! Ты медведь. Ты мне не веришь? Ни единому слову? Так
задуши меня и услышишь на своей косматой груди мои предсмертные хрипы.
Раньше мне нравилась гладкая кожа. Теперь -- нет. Жесткая грива, увязший в
грязи пригород и пастушья кошара.
Автор. Не думай, что перемена вкусов нас сблизит. Я не разделяю твоих
пристрастий. С меня довольно тебя, твоего общества, твоего непостоянства.
Актриса. А если бы я была уродливой, жалкой, такой, какие тебе нравятся
-- прокаженной,-- ты бы меня не гнал? Нет? Ты ведь мой. Если бы мне умереть
в лазарете, рядом с тобой!
Автор. Тебя не хватит и на единое слово правды!
Актриса. И никого не хватит! Зато я спою тебе самую нежную ложь. Мне
тоже нравится правда, но -- не насовсем. Правда уродлива. Если я стану
говорить правду, меня вышвырнут из театра. Иногда посреди лирической сцены
мне хочется обернуться к публике и заорать ей такое... Ха-ха-ха! Но я не
могу без бриллиантов, а их у меня не будет!
Автор (в ярости). Вон отсюда! Вон!
Актриса. И все-таки возьми кнут! Я знаю, тебе не по душе Титания. Она
фея, а фей не бывает, зато леди Макбет есть.
Сдергивает белый парик -- по плечам рассыпаются черные волосы.
Сбрасывает белый плащ -- под ним огненно-красное платье. Поднимается
задник. За ним -- картон, па котором нарисована сумрачная галерея, кипарисы
и какие-то странные деревья.
Леди Макбет есть, и, кроме того, сейчас ты меня боишься.
Свет постепенно становится лунно-голубым.
Потому что я красива, потому что я всегда буду, потому что я по горло
сыта кровью! Человечьей кровью! Три тысячи юношей умерли из-за меня, это я
сожгла их -- глазами! Прошло столько лет... Они были живые, а после я
видела, как они бились в агонии, умирая от любви!
Автор. Откуда этот абзац? Ты актриса. Презренное существо.
Актриса. Комедиантка, которая умирает от любви к тебе, Лоренцо. И
умоляет не покидать ее.
Автор (кричит). Дайте свет! И подымите занавес!
Актриса. Вот именно. Красный свет! Красный! Чтоб все видели, что руки у
меня в крови! А то дали лунный свет, а мне еще надо сыграть с тобою финал.
Красный свет.
Автор (осветителям). Вы ошиблись!
Актриса. Тише! Я заставлю тебя любить. Кровь льется на землю и
становится грязью. Что мне до солдатских смертей? Но если кровь прольется на
гроздь гиацинта, она станет вином.
Слышны выстрелы.
Автор. Что происходит? Дайте весь свет!
Сцену пересекает Ник Боттон, в руке у него ослиная голова.
Ник Боттон, Какой ужас! Они близко! За кулисами безопасней.
Выстрелы ближе.
Вторая Зрительница (из партера). Идемте! Я боюсь -- дети дома одни!
Третья Зрительница. На улицах солдаты, не пройти.
Суфлер (на сцене). Кажется, они уже здесь, в театре!
Голос. Да здравствует революция!
Актриса быстро накидывает плащ и прячет волосы под темную фетровую
шляпу.
Актриса. Заприте двери!
Автор. Не запирайте! Театр для всех. Это народная школа!
Актриса. Нет! Сюда им нельзя! Они разорвут поддельные книги, разобьют
королевские бокалы, стеклянную луну, разольют тайные зелья, что веками
берегли в темных склянках! Они поломают дождевую машину!
Автор. Пусть все рушат!
Актриса. Любовь моя, но на сцене нельзя будет играть!
Автор (Суфлеру). Я сказал -- откройте двери! Я не хочу, чтобы живая
кровь лилась у картонных стен.
Суфлер. Воля ваша. Но подумайте об экономике! В театре тоже есть своя
экономика!
Автор (в ярости). Что еще за экономика?
Суфлер. Экономика есть таинство, которое бессмысленно подвергать
сомнению, и всякий разумный человек...
Автор. К черту экономику! Вы слышите? Слышите?
Суфлер (дрожа). Да. Дайте, пожалуйста, ваты, я заткну уши.
Автор. Это льется кровь, это ее шорох.
Актриса. Не выходи, Лоренцо! Тебя могут убить!
Автор (саркастически). А что же леди Макбет?
Актриса. Леди Макбет нечего делать там, где пулеметный прибой смывает
садовые розы.
Человек в черном (входя). Вы правы. Порох убивает поэзию.
Автор. Или освобождает!
Человек в черном. Железный кулак! Месиво из непокорных мозгов -- вот
вам роза. Фонари, подъезды, памятники, подворотни -- все обвешаем гирляндами
языков, болтавших против установлений!
На сцене появляется Дровосек. У него белое лицо, на плече -- вязанка
хвороста,
в руке -- фонарь.
Дровосек. Кажется, отступают.
Человек в черном. Вот именно! В порошок их сотрем!
Автор. Кто вы?
Человек в черном. Держу театр. Железный кулак! В наши дни добро, правда
и красота должны быть вооружены до зубов!
Дровосек. Хорошо сказано!
Автор. Хорошо? Ты сколько зарабатываешь?
Дровосек. Гроши. На хлеб хватает. А если я чего хочу, так это чтобы мне
не мешали играть роль.
Рядились розы звездами и снегом.
Ночь парусами рваными кренилась.
Сверчок ли убаюкал или буря
баюкает -- неважно, лишь бы
снилось.
Автор. Ты кого играешь?
Дровосек. Я луна у Шекспира.
Автор. Но не всегда же!
Дровосек. Всегда. Похороните меня, а я встану.
Слышны орудийные залпы.
Суфлер (входя). Войска уже на площади. (Уходит.)
Появляется Вторая Зрительница и Второй Зритель -- раньше они сидели в
бельэтаже.
Вторая Зрительница. Это революция, Энрике. Революция!
Второй Зритель. Но не убьют же нас здесь!
Дровосек. Конечно нет. Здесь безопасно. Вот только если самолеты... Но
мне в конце концов все равно. Так сказано у меня в роли:
Нет ни крыла, ни стрелы, ни стона.
Лунная осень над головою.
Стихшие люди. Мертвые травы.
Лишь серебро в моем перстне -- живое.
Ты под водою -- спи беспробудно.
Пусть незабудка стынет под ветром.
Пусть даже кровли выкрасят кровью --
Не запятнают одетого светом.
Какая красивая песня, а мне, наверно, больше никогда не дадут ее спеть!
Вторая Зрительница. О чем он?
Ник Боттон (входя). Я сам видел -- четыре самолета!
Вторая Зрительница. Дети! Мои дети! Они одни, с ними только бонна и
слуги. Я знаю -- в дом ворвутся, их убьют!
Голос (с галерки). Рабочие не убивают детей!
Второй Зритель (публике). Убивают!
Автор (Второму Зрителю). Вы лжете!
Второй Зритель. В прошлую революцию у трехсот детей выкололи глаза.
Автор. Кто вам сказал? Кто изрыгнул этот бред? Отвечайте!
Зритель. Потрудитесь выбирать выражения и вести себя как подобает
воспитанному человеку.
Автор. Я не умею вести себя! Я не воспитанный человек. Я смертник.
Зритель. Какая чушь!
Вторая Зрительница (испуганно жмется к мужу). Энрике! Энрике!
Второй Зритель. Я точно знаю. Мой друг, очень известный журналист, был
там и сам видел. Он взял как доказательство два живых глаза, голубых, носил
их в лаковой коробочке и всем показывал.
Суфлер (входя). Сейчас начнется бомбежка.
Вторая Зрительница. Мои дети! Мои дети! (Автору.) Маленький ведь совсем
без меня не может! Он у меня светленький, а по утрам приходит ко мне и поет
английскую песенку! Как же он без меня?
Второй Зритель. А вечером она затоскует еще сильнее, потому что,
несмотря на обилие слуг, сеньора привыкла сама раздевать малыша.
Вторая Зрительница. Их убьют! Господи, их убьют!
Рабочий сцены (выходит из темноты). Не бойтесь, сеньора. Я схожу скажу,
чтоб ваш дом не трогали.
Автор. Ты пойдешь?
Рабочий сцены. Да.
Автор. Я посмотрю с чердака.
Актриса (бежит за ним). Лоренцо! Не высовывайся! Не подвергай опасности
великий талант!
Рабочий сцены. Если на улицах спокойно, я приведу их. Дети! Я понимаю
ваше беспокойство. Если это дело затянется, то лучшего убежища, чем
театральный подвал, не найти.
Вторая Зрительница. Да, да! Идите!
Рабочий сцены. Не волнуйтесь! (Уходит.)
Вторая Зрительница. Кто это?
Дровосек. Рабочий сцены.
Вторая Зрительница. Как его зовут?
Дровосек. Безумец Бакунин -- друзья его прозвали.
Вторая Зрительница. Мы его отблагодарим! Я все, все отдам! Ты спросил,
как его фамилия?
Второй Зритель. Спросил. (В сторону.) Чтобы при случае донести.
(Записывает в блокнот.)
Начинается бомбежка. Все замирают, прижавшись к стене.
Автор поднимается по лестнице -- его не видно.
Голос с галерки. Негодяй!
Второй Зритель. Что спрятался? Сюда его! В наручники! Дайте, я сам! Да
не оставит меня господь и все воинство его! Господь не простит! Он господь
воинств, и поклоняться должно ему -- всех заставим! -- и только ему, ибо нет
бога, кроме...
Дровосек. Ближе к стене! Бомбят вовсю!
Зритель. А не страшно! Господь...
Голос. Не верю!
Второй Зритель. Не веришь? Дурную траву с поля вон! Вот так! (Вынимает
фонарик и направляет луч на галерку.)
Рабочий (в комбинезоне, подняв руку). Товарищи!
Театр освещается.
Второй Зритель (спокойно). А! Хороший парень!
(Вынимает пистолет и стреляет.)
Рабочий, вскрикнув, падает
Первая Женщина. Убили!
Вторая Женщина. Убийца, убийца!
Второй Зритель. Выведите их, они мешают представлению.
Свет гаснет, в театре темно
Хорошая охота! Господь зачтет мне! Благословен господь и священна месть
его! Нет бога, кроме...
Юноша (из партера, захохотав). И Магомет пророк его! Почему бы вам не
застрелить и меня? Революция все спишет!
Второй Зритель. С евреями не связываюсь!
Юноша. Простите! Я не еврей, а мусульманин.
Зритель. И не боитесь бомбежки?
Ю н о ш а. Не больше, чем вы. Когда я умру, у меня будет тысяча женщин.
А здесь они дороги.
Второй Зритель (озираясь по сторонам). Ужасно дороги. Но еще немножко
-- и они пойдут по дешевке, задаром, как в прежние времена. Мой дед брал их
оптом.
Юноша. Благословенные времена. Поздравляю вас -- вы отличный стрелок.
Зритель. Меня учил немецкий полковник. Человек -- вот прекрасная цель.
Других мишеней он не признавал. Убить птицу -- да это бы его взбесило.
Юноша (понизив голос). Прекрасная мишень. В сердце?
Зритель. Если в сердце, долго корчатся. А так -- падают навзничь, как
стояли, глазом не моргнешь. Прямо в лоб.
Шум моторов приближается.
Вторая Зрительница. Энрике! Энрике, иди сюда! Скорее!
Зритель. Но опасности нет!
Третий Зритель. Вот это выстрел! А?
Юноша. Да. Совершенно с вами согласен, если говорить... вслух.
Третий Зритель. А если про себя?
Юноша. Если про себя, то я остаюсь при своем и в стороне. Я не охотник.
Мы оба знаем...
Третий Зритель. Тише!
Юноша. Я не выдам. Мне самому лучше молчать.
Бомбежка усиливается.
Рабочий сцены (входя). Все в подвал! Там безопасно.
Падает картонная стена с нарисованной каменной кладкой.
Вторая Зрительница. Мои дети! Мои дети!
Дровосек. Ближе к стене!
Сцена освещается. Актеры в костюмах эльфов и фей вносят раненого.
Фея. Упал с галерки.
Эльф. Осторожно! Дай мне платок!
Фея. Сейчас!
Уходит.
Вторая Зрительница. Мои дети! Мои дети!
Актриса. Я не могу больше слышать, как она голосит. Я не могу больше
выносить этот вой! Она фальшивит, ее не жалко! Эй! Не так, а вот так: дети
мои, бедные мои дети! Поняла? Бедные мои дети! И вскинуть руки, чтоб они
трепетали, как листья в лихорадке ветра!
Рабочий сцены (входя). Народ выломал двери!
Зритель хватается за пистолет. Жена удерживает его.
Автор (входя). Сюда, сюда! Пусть ваша правда говорит с этих дряхлых
подмостков! Пусть ваши ножи найдут тех, кто века воровал у нас масло и хлеб!
Пусть омоет колосники и софиты дождь...
Голос. Горим!
Голос (вдали). Горим!
Автор (уходя). И пламя!
Театр освещается красным светом.
Актриса (входя, громко). Лоренцо! (Тихим, дрожащим голосом.) Лоренцо!
Занавес
Драма, над которой работал Гарсиа Лорка в 1935-1936 годах, пронизанная
предчувствием гражданской войны и тревожными раздумьями о судьбе искусства,
оказалась незавершенной, - сохранился лишь первый акт ее, опубликованный в
Барселоне в 1978 году. Интересная и во многом убедительная реконструкция
общего замысла драмы предложена Н. Малиновской в статье "Последняя драма
Гарсиа Лорки" (иностранная литература, 1982, No 4).
Здесь и далее перевод стихов А. Гелескула
Серый занавес
Автор. Дамы и господа! Сегодня занавес подымется не затем, чтобы
радовать вас игрой слов, и не для того, чтобы показать вам комнату, в
которой ничего не происходит, хотя именно туда чаще всего и направляют
театральные прожекторы, пытаясь уверить, что это и есть жизнь. Нет. Поэт в
здравом уме и твердой памяти, хотя, возможно, не ко взаимному удовольствию,
а к обоюдному огорчению, сегодня предлагает вашему вниманию темный закоулок
действительности.
Смиренно заверяю вас - это не вымысел. Ангелы, тени, голоса, снежные
лиры и сны существуют - они носятся в воздухе, они так же реальны, как
похоть, как медяки в кармане или рак, затаенный в женской груди, или дряблые
губы торговца.
Вы ходите в театр развлекаться, у вас есть авторы, которым вы рады
платить, - я ничего не имею против! - но сегодня вы попали в ловушку: вам
покажут то, чего вы не хотите видеть, вам выскажут те простые истины,
которых вы не хотите знать, ибо Поэт надеется пробудить ваши сердца.
Вы не хотите знать... Но почему? Если и вы и я верим в бога, отчего мы
так боимся смерти? А если вы верите в смерть, откуда столько жестокости?
Откуда это безразличие к чужой боли?
Ха-ха-ха! Вы скажете - я проповедую! А чем плоха проповедь? Вспомните,
все вы когда-то ушли из дому, хлопнув дверью, оставив мать и отца, а ведь
они бранили вас ради вашего же блага. А сейчас вы отдали бы и зеницу ока,
только бы снова услышать те смолкшие голоса. И я говорю о том же. Тяжело
смотреть в глаза правде. Но говорить правду в тысячу раз труднее, все равно
что вопиять в пустыне. Тем более говорить ее вам, горожанам, обитателям
самой жалкой и горестной мечты. Как вы бережете свое неведение! Вы заводите
патефон, чтобы не слышать шелеста ветра, вы завешиваете окна тюлем, чтобы не
видеть слез, а чтобы заглушить сверчка совести и спать спокойно, вы изобрели
богадельни.
Проповедь? Да. Проповедь. До каких пор театр будет представлять чью-то
жизнь, а не нашу? Зритель безмятежно спокоен -- он знает, что представление
не коснется его, но если бы вдруг его окликнули со сцены, заставили
говорить, если бы солнце подмостков обожгло эти серые лица... Как это было
бы прекрасно!
Автор хочет, чтобы вы поняли: это не театр, это улица, - и потому
действительность вступает в свои права. И ему не нужна поэзия, мелодия,
литература, он хотел бы преподать небольшой урок вашим сердцам - на то он и
поэт. Впрочем, это мог бы всякий. Автор умеет сочинять стихи, и даже,
кажется, неплохие, он разбирается в театре, но вот вчера он сказал мне, что
всякое искусство наполовину искусственно, и это стало его тревожить, и ему
уже не хочется тащить сюда витую колонну с золотыми голубками и ароматы
белых лилий. (Хлопает в ладоши.) Кофе, пожалуйста.
Опускается занавес, на котором нарисованы дома и кучи мусора.
Пауза.
Покрепче. (Садится. Где-то играют на скрипке.) Аромат лилий прекрасен,
но мне больше нравится запах моря. Что только не пахнет морем!.. Я рассказал
бы, как пахнут морем груди сирен, но что им сирены? Они не видят, не слышат,
только окликают берега, пересчитывая утопленников,-- вот единственное, что
волнует человека!.. Но как донести до театра запах моря? Как зажечь звезду
над партером?
Зритель (из бельэтажа). Снять крышу!
Автор. Не перебивайте!
Зритель. Имею право. Деньги заплачены.
Автор. То, что заплачены деньги, еще не означает, что вы можете
перебивать и судить о пьесе.
Зритель. Как не означает?
Автор. Нравится -- можете устроить овацию, не нравится -- можете
освистать. Но не судите!
Зритель. Мнение зрителя -- закон для театра.
Вбегает человек в красном трико - у него волчья голова. Подпрыгнув
несколько раз, он падает.
Автор. Кто это? А! Вы ушиблись? Не надо было сюда приходить. Я запрещаю
вам.
Голос. Лоренцо! Мой Лоренцо!
Волк в луче прожектора уходит.
Первый Зритель. Очень плохо!
Автор. Сделайте милость, помолчите.
Зритель. Я купил билет, пришел в театр...
Автор. Что? Что вы сказали? В театр? Здесь не театр.
Зритель. Как не театр?
Автор (резко). Не театр. Вам страшно, в этом все дело. Вы знаете меня,
вы знаете, что я хочу, чтобы рухнули стены и все мы увидели, как стонут,
хрипят и убивают те, кто и не подозревает о существовании театра, те, чьи
тела гниют заживо. Вы боитесь. Идите. Дома вас ждут ложь, чай, радио и жена,
которая, обнимая вас, мечтает о футболисте из отеля напротив.
Зритель. Я дал бы вам пощечину, будь мы в другом месте.
Автор. А я подставил бы вам другую щеку. Трус.
Слуга. Кофе.
Зритель. Не стоит обращать внимания, раз это не имеет отношения к
действительности...
Автор. К действительности? А вы имеете представление о
действительности? Знайте -- уже срублены деревья и выструганы доски. А
четыре гроба уже стоят в витрине и ждут тех четверых, что сейчас слушают
меня, и, может, одному -- может! -- ждать уже не долго, только до утра,
только до конца спектакля.
Зритель. Я пришел сюда не затем, чтобы мне читали мораль и говорили
гадости. Скажите спасибо, что мы в Испании, где уважают смерть. В Англии вас
бы давно освистали. Я ухожу. Я думал, что пришел в театр.
Автор. Здесь не театр! Вот-вот вышибут двери. Только в этом спасение.
Здесь, внутри, тяжелый воздух, насквозь пропитанный ложью. Актеры здесь
говорят только то, что можно сказать вслух при девицах, и никогда ни словом
не обмолвятся о своей муке. Мне не нужны актеры, пусть останутся мужчины и
женщины, а кто не хочет слушать -- пусть заткнет уши.
Зритель. Пойдем, дорогая. Он может такое сказать...
Первая Зрительница. Не хочу! Это интересная пьеса.
Автор. Вы хотите сказать -- жизнь. Немыслимая жизнь -- ее не уместишь в
театре. Несколько дней назад, здесь же, я собрал приятелей, чтобы увидеть,
способны ли они плакать, и показал им то, чему не поверил бы ваш муж. В
темной каморке -- женщина, умершая с голоду. Двое голодных детей играют
руками матери -- нежно, как хлебом. И, грызя кусок вара, засыпают у нее на
груди.
Зритель. Не может быть!
Автор. Луис подтвердит, что было.
Зритель. Идем.
Первая Зрительница. Ну что ты! Это же выдумка! Театр!
Правда? Какой ужас! капельдинеру).
Автор. Нет. Все -- правда.
Первая Зрительница. Идем. Как это тяжело, как неприятно!
Зритель (направляясь к выходу, капельдинеру).
Такси! Пожалуйста, скорее!
Первая Зрительница. Как ты мог допустить, чтобы при мне говорили такое?
Неужели это правда? Почему же их до сих пор не арестуют?
Зритель. Идем же. Я знал, как это на тебя подействует.
Уходят.
Юноша (во фраке, из партера). Если так пойдет дальше, он останется
один.
Автор. А, вы здесь...
Юноша. Да, мне интересно то, что вы делаете.
Голос (за кулисами). Лоренцо! Мой Лоренцо!
Автор. С вашего позволения. (Берет у Слуги кофе.)
Юноша. Я не думал, что они уйдут. Театр -- это так прекрасно.
Серебряные кубки, горностаевые мантии -- что станется с ними?.. Дважды
звучал тот голос -- он волнует меня сильнее, чем предсмертный крик, даже
настоящий.
Автор. Ничего уже не осталось в театре. (Берет чашку кофе. Слуге.)
Почему скверный и так мало?
Слуга. Я пролил, извините. Там темно, я столкнулся с рыбаками -- они
пели, а на головах у них были свинцовые рыбы; потом на меня свалился тюль,
весь в мухах, сказали -- это туман. Я не привык, мне здесь не по себе.
Автор. Страх перед подделкой! .
Слуга. У меня в кафе светло.
Автор. Здесь нечего бояться.
Слуга. Да, конечно!
Автор. Пьяных у вас много?
Слуга. Да.
Автор. И о чем говорят?
Слуга. Всякое -- чего пьяный не скажет! Мальчонку вчера привели да
индюка. Поспорили -- кто раньше опьянеет. Мальчишке коньяк дали, а индюку --
анисовой и табака накрошили. Потеха! Мальчонка сразу опьянел -- об стену
стал головой биться. А индюку после горло бритвой перерезали, изжарили и
съели.
Юноша. Вы слышите? А расскажите ему душещипательную историю -- и он
зарыдает! Сцена нужна, сцена! Иначе крах.
Автор. И вы не вмешались?
Слуга. Я должен быть приветлив с гостями.
Автор. И не боялись?
Слуга (смеется). Кого ж бояться? Мальчонка да индюк! Ему уж горло
режут, а бритва тупая попалась, так еще рюмочку в клюв влили. С полчаса
возились.
Автор. Довольно!
Слуга. Испугались? Это что! А вот на карнавале... В прошлом году пьяный
приходит, на скрипке играет. До сих пор смех берет, как вспомнишь!
Скрипку-то сам смастерил -- кота на стиральной доске распялил, лапы прибил,
а вместо смычка -- терновый прут. Как он им по коту пройдется -- тот вопит
что есть мочи. Под эту вот музыку две женщины у нас танцевали, одеты обе
хорошо, лучше некуда -- в шелках. Одна -- Пьеро, другая -- Коломбина.
Юноша. А спойте ему какую-нибудь пошлость -- и он прослезится!
Автор. Вы уходите?
Юноша. Я хочу предостеречь вас. Иные сделают вид, что все понимают, и
назовут это дикостью, извращением или как-нибудь еще... и перевернутся на
другой бок, чтобы спалось получше.
Автор. Надо их разбудить, открыть им глаза, даже насильно!
Юноша. Зачем?
Автор. Чтобы видели.
Юноша. А я уверен, что сонные, с убогой, едва проросшей совестью,
знавшей одни условности, они тоже схватятся за терновый прут -- остервенело
пилить распятого котенка.
Слуга. А чего с котом церемониться? С котами шутки плохи -- детей
царапают и хозяев не любят.
Автор (Юноше). Я не хочу никого учить. Я только хочу, чтобы знали
правду. А он говорит правду.
Юноша. Не всю.
Автор. Конечно, не всю. Потому что многое от него скрыто. Нужны мощные
прожекторы, чтобы жечь и крушить сердца. (Слуге.) Вы свободны.
Слуга уходит.
(Обернувшись налево.) Нет! Я же запретил тебе приходить! Я не хочу тебя
видеть! Я устал от лжи!
Слуга (входя). Сеньор.
Авто р. Да?
Слуга. Не могли бы вы распорядиться, чтобы включили свет?
Автор. Зачем?
Слуга. Не знаю, как выйти.
Автор. Иди налево по коридору, подымешь занавес, пройдешь репетиционный
зал -- там лестница и выход.
Слуга. Я...
Автор. Что ж ты стоишь?
Слуга. Боюсь. Надо пройти по туману -- он там, на полу, потом еще две
птицы в нише, они большие...
Автор. Зажгите свет! Не бойся! Смотри -- это тюль, крашеная бумага.
Слуга. Да. А кажется -- настоящие.
А в т о р. А если бы настоящие?
Слуга. Ну! Если бы настоящие, я б им пулю влепил!
Юноша. Браво! Как же иначе?
Слуга уходит. Слышны три громких удара. Занавес с немыслимой башней
падает.
Суфлер (входя). Сеньор режиссер, вы придете на репетицию?
Автор. Нет. Что репетируют?
Суфлер. "Сон в летнюю ночь".
Автор. Люди рыдают над "Отелло", смеются над "Укрощением строптивой",
но "Сна в летнюю ночь" не понимает никто -- смеются. Может, и к лучшему. Вы
знаете, о чем это?
Суфлер. Я суфлер. Но объяснить... затрудняюсь.
Автор. Смутная история.
Суфлер. Смешная!
Автор. Нет, совсем не смешная. Это пьеса о том, что любовь, всякая
любовь -- только случайность и совсем не зависит от нас. Люди засыпают,
приходит Пэк, дает им понюхать цветок, и, проснувшись, они влюбляются в
первого встречного. Так царица фей, Титания, полюбила крестьянина с ослиной
головой. Это страшная правда, она чре
вата самоубийством -- столько в ней разрушительной силы... А мир
сейчас, как никогда, нуждается в утешительных, созидательных правдах. Нельзя
думать все время об одном человеке, надо подумать и об остальных. Я не
пойду.
Суфлер. А как изобразить ветер в лесу?
Автор. Как хотите. Песней без слов. Оставьте меня в покое. Я последний
день в театре.
Актриса (в костюме Титании, входя). Лоренцо! Лоренцо! Что же ты не
идешь? Я не могу без тебя играть. Я ищу тебя по подвалам, а могла бы
любоваться восходом, бегать босиком по траве!
Автор (резко). Откуда эта фраза? Из какой пьесы?
Актриса. Ни из какой. Я говорю ее впервые.
Автор. Ложь... Если бы это тело было твоим, я взял бы кнут и хлестал,
пока не добился бы правды.
Актриса. Лоренцо.
Автор. Если ты думаешь, что костюма Титании достаточно, чтобы я потерял
голову, ты ошибаешься. Завтра ты вырядишься нищенкой, послезавтра --
герцогиней, потом -- змеей из сказки поэта-пустобреха!
Актриса. Я знаю одно -- я люблю тебя. Возьми кнут, хлестни меня, и ты
увидишь багровый след, возьми шило, воткни мне в грудь, и ты увидишь струйку
крови. Ха-ха-ха! И если ты жаждешь крови -- пей! И мне оставь немножко.
Автор. Фальшь!
Актриса. Конечно, фальшь. (Обнимает его.) Я стою здесь, а все-таки я
там, у тебя в глазах -- в каждом, маленькая и разная. Если снег боится огня,
то как же твои зубы, такие холодные, терпят жар твоих губ? Фальшь! Если бы
ты был конем... Когда светает, они рвутся в сумерки стойл, к кобылицам.
Автор. Оставь меня!
Актриса. Ха-ха-ха! Ты медведь. Ты мне не веришь? Ни единому слову? Так
задуши меня и услышишь на своей косматой груди мои предсмертные хрипы.
Раньше мне нравилась гладкая кожа. Теперь -- нет. Жесткая грива, увязший в
грязи пригород и пастушья кошара.
Автор. Не думай, что перемена вкусов нас сблизит. Я не разделяю твоих
пристрастий. С меня довольно тебя, твоего общества, твоего непостоянства.
Актриса. А если бы я была уродливой, жалкой, такой, какие тебе нравятся
-- прокаженной,-- ты бы меня не гнал? Нет? Ты ведь мой. Если бы мне умереть
в лазарете, рядом с тобой!
Автор. Тебя не хватит и на единое слово правды!
Актриса. И никого не хватит! Зато я спою тебе самую нежную ложь. Мне
тоже нравится правда, но -- не насовсем. Правда уродлива. Если я стану
говорить правду, меня вышвырнут из театра. Иногда посреди лирической сцены
мне хочется обернуться к публике и заорать ей такое... Ха-ха-ха! Но я не
могу без бриллиантов, а их у меня не будет!
Автор (в ярости). Вон отсюда! Вон!
Актриса. И все-таки возьми кнут! Я знаю, тебе не по душе Титания. Она
фея, а фей не бывает, зато леди Макбет есть.
Сдергивает белый парик -- по плечам рассыпаются черные волосы.
Сбрасывает белый плащ -- под ним огненно-красное платье. Поднимается
задник. За ним -- картон, па котором нарисована сумрачная галерея, кипарисы
и какие-то странные деревья.
Леди Макбет есть, и, кроме того, сейчас ты меня боишься.
Свет постепенно становится лунно-голубым.
Потому что я красива, потому что я всегда буду, потому что я по горло
сыта кровью! Человечьей кровью! Три тысячи юношей умерли из-за меня, это я
сожгла их -- глазами! Прошло столько лет... Они были живые, а после я
видела, как они бились в агонии, умирая от любви!
Автор. Откуда этот абзац? Ты актриса. Презренное существо.
Актриса. Комедиантка, которая умирает от любви к тебе, Лоренцо. И
умоляет не покидать ее.
Автор (кричит). Дайте свет! И подымите занавес!
Актриса. Вот именно. Красный свет! Красный! Чтоб все видели, что руки у
меня в крови! А то дали лунный свет, а мне еще надо сыграть с тобою финал.
Красный свет.
Автор (осветителям). Вы ошиблись!
Актриса. Тише! Я заставлю тебя любить. Кровь льется на землю и
становится грязью. Что мне до солдатских смертей? Но если кровь прольется на
гроздь гиацинта, она станет вином.
Слышны выстрелы.
Автор. Что происходит? Дайте весь свет!
Сцену пересекает Ник Боттон, в руке у него ослиная голова.
Ник Боттон, Какой ужас! Они близко! За кулисами безопасней.
Выстрелы ближе.
Вторая Зрительница (из партера). Идемте! Я боюсь -- дети дома одни!
Третья Зрительница. На улицах солдаты, не пройти.
Суфлер (на сцене). Кажется, они уже здесь, в театре!
Голос. Да здравствует революция!
Актриса быстро накидывает плащ и прячет волосы под темную фетровую
шляпу.
Актриса. Заприте двери!
Автор. Не запирайте! Театр для всех. Это народная школа!
Актриса. Нет! Сюда им нельзя! Они разорвут поддельные книги, разобьют
королевские бокалы, стеклянную луну, разольют тайные зелья, что веками
берегли в темных склянках! Они поломают дождевую машину!
Автор. Пусть все рушат!
Актриса. Любовь моя, но на сцене нельзя будет играть!
Автор (Суфлеру). Я сказал -- откройте двери! Я не хочу, чтобы живая
кровь лилась у картонных стен.
Суфлер. Воля ваша. Но подумайте об экономике! В театре тоже есть своя
экономика!
Автор (в ярости). Что еще за экономика?
Суфлер. Экономика есть таинство, которое бессмысленно подвергать
сомнению, и всякий разумный человек...
Автор. К черту экономику! Вы слышите? Слышите?
Суфлер (дрожа). Да. Дайте, пожалуйста, ваты, я заткну уши.
Автор. Это льется кровь, это ее шорох.
Актриса. Не выходи, Лоренцо! Тебя могут убить!
Автор (саркастически). А что же леди Макбет?
Актриса. Леди Макбет нечего делать там, где пулеметный прибой смывает
садовые розы.
Человек в черном (входя). Вы правы. Порох убивает поэзию.
Автор. Или освобождает!
Человек в черном. Железный кулак! Месиво из непокорных мозгов -- вот
вам роза. Фонари, подъезды, памятники, подворотни -- все обвешаем гирляндами
языков, болтавших против установлений!
На сцене появляется Дровосек. У него белое лицо, на плече -- вязанка
хвороста,
в руке -- фонарь.
Дровосек. Кажется, отступают.
Человек в черном. Вот именно! В порошок их сотрем!
Автор. Кто вы?
Человек в черном. Держу театр. Железный кулак! В наши дни добро, правда
и красота должны быть вооружены до зубов!
Дровосек. Хорошо сказано!
Автор. Хорошо? Ты сколько зарабатываешь?
Дровосек. Гроши. На хлеб хватает. А если я чего хочу, так это чтобы мне
не мешали играть роль.
Рядились розы звездами и снегом.
Ночь парусами рваными кренилась.
Сверчок ли убаюкал или буря
баюкает -- неважно, лишь бы
снилось.
Автор. Ты кого играешь?
Дровосек. Я луна у Шекспира.
Автор. Но не всегда же!
Дровосек. Всегда. Похороните меня, а я встану.
Слышны орудийные залпы.
Суфлер (входя). Войска уже на площади. (Уходит.)
Появляется Вторая Зрительница и Второй Зритель -- раньше они сидели в
бельэтаже.
Вторая Зрительница. Это революция, Энрике. Революция!
Второй Зритель. Но не убьют же нас здесь!
Дровосек. Конечно нет. Здесь безопасно. Вот только если самолеты... Но
мне в конце концов все равно. Так сказано у меня в роли:
Нет ни крыла, ни стрелы, ни стона.
Лунная осень над головою.
Стихшие люди. Мертвые травы.
Лишь серебро в моем перстне -- живое.
Ты под водою -- спи беспробудно.
Пусть незабудка стынет под ветром.
Пусть даже кровли выкрасят кровью --
Не запятнают одетого светом.
Какая красивая песня, а мне, наверно, больше никогда не дадут ее спеть!
Вторая Зрительница. О чем он?
Ник Боттон (входя). Я сам видел -- четыре самолета!
Вторая Зрительница. Дети! Мои дети! Они одни, с ними только бонна и
слуги. Я знаю -- в дом ворвутся, их убьют!
Голос (с галерки). Рабочие не убивают детей!
Второй Зритель (публике). Убивают!
Автор (Второму Зрителю). Вы лжете!
Второй Зритель. В прошлую революцию у трехсот детей выкололи глаза.
Автор. Кто вам сказал? Кто изрыгнул этот бред? Отвечайте!
Зритель. Потрудитесь выбирать выражения и вести себя как подобает
воспитанному человеку.
Автор. Я не умею вести себя! Я не воспитанный человек. Я смертник.
Зритель. Какая чушь!
Вторая Зрительница (испуганно жмется к мужу). Энрике! Энрике!
Второй Зритель. Я точно знаю. Мой друг, очень известный журналист, был
там и сам видел. Он взял как доказательство два живых глаза, голубых, носил
их в лаковой коробочке и всем показывал.
Суфлер (входя). Сейчас начнется бомбежка.
Вторая Зрительница. Мои дети! Мои дети! (Автору.) Маленький ведь совсем
без меня не может! Он у меня светленький, а по утрам приходит ко мне и поет
английскую песенку! Как же он без меня?
Второй Зритель. А вечером она затоскует еще сильнее, потому что,
несмотря на обилие слуг, сеньора привыкла сама раздевать малыша.
Вторая Зрительница. Их убьют! Господи, их убьют!
Рабочий сцены (выходит из темноты). Не бойтесь, сеньора. Я схожу скажу,
чтоб ваш дом не трогали.
Автор. Ты пойдешь?
Рабочий сцены. Да.
Автор. Я посмотрю с чердака.
Актриса (бежит за ним). Лоренцо! Не высовывайся! Не подвергай опасности
великий талант!
Рабочий сцены. Если на улицах спокойно, я приведу их. Дети! Я понимаю
ваше беспокойство. Если это дело затянется, то лучшего убежища, чем
театральный подвал, не найти.
Вторая Зрительница. Да, да! Идите!
Рабочий сцены. Не волнуйтесь! (Уходит.)
Вторая Зрительница. Кто это?
Дровосек. Рабочий сцены.
Вторая Зрительница. Как его зовут?
Дровосек. Безумец Бакунин -- друзья его прозвали.
Вторая Зрительница. Мы его отблагодарим! Я все, все отдам! Ты спросил,
как его фамилия?
Второй Зритель. Спросил. (В сторону.) Чтобы при случае донести.
(Записывает в блокнот.)
Начинается бомбежка. Все замирают, прижавшись к стене.
Автор поднимается по лестнице -- его не видно.
Голос с галерки. Негодяй!
Второй Зритель. Что спрятался? Сюда его! В наручники! Дайте, я сам! Да
не оставит меня господь и все воинство его! Господь не простит! Он господь
воинств, и поклоняться должно ему -- всех заставим! -- и только ему, ибо нет
бога, кроме...
Дровосек. Ближе к стене! Бомбят вовсю!
Зритель. А не страшно! Господь...
Голос. Не верю!
Второй Зритель. Не веришь? Дурную траву с поля вон! Вот так! (Вынимает
фонарик и направляет луч на галерку.)
Рабочий (в комбинезоне, подняв руку). Товарищи!
Театр освещается.
Второй Зритель (спокойно). А! Хороший парень!
(Вынимает пистолет и стреляет.)
Рабочий, вскрикнув, падает
Первая Женщина. Убили!
Вторая Женщина. Убийца, убийца!
Второй Зритель. Выведите их, они мешают представлению.
Свет гаснет, в театре темно
Хорошая охота! Господь зачтет мне! Благословен господь и священна месть
его! Нет бога, кроме...
Юноша (из партера, захохотав). И Магомет пророк его! Почему бы вам не
застрелить и меня? Революция все спишет!
Второй Зритель. С евреями не связываюсь!
Юноша. Простите! Я не еврей, а мусульманин.
Зритель. И не боитесь бомбежки?
Ю н о ш а. Не больше, чем вы. Когда я умру, у меня будет тысяча женщин.
А здесь они дороги.
Второй Зритель (озираясь по сторонам). Ужасно дороги. Но еще немножко
-- и они пойдут по дешевке, задаром, как в прежние времена. Мой дед брал их
оптом.
Юноша. Благословенные времена. Поздравляю вас -- вы отличный стрелок.
Зритель. Меня учил немецкий полковник. Человек -- вот прекрасная цель.
Других мишеней он не признавал. Убить птицу -- да это бы его взбесило.
Юноша (понизив голос). Прекрасная мишень. В сердце?
Зритель. Если в сердце, долго корчатся. А так -- падают навзничь, как
стояли, глазом не моргнешь. Прямо в лоб.
Шум моторов приближается.
Вторая Зрительница. Энрике! Энрике, иди сюда! Скорее!
Зритель. Но опасности нет!
Третий Зритель. Вот это выстрел! А?
Юноша. Да. Совершенно с вами согласен, если говорить... вслух.
Третий Зритель. А если про себя?
Юноша. Если про себя, то я остаюсь при своем и в стороне. Я не охотник.
Мы оба знаем...
Третий Зритель. Тише!
Юноша. Я не выдам. Мне самому лучше молчать.
Бомбежка усиливается.
Рабочий сцены (входя). Все в подвал! Там безопасно.
Падает картонная стена с нарисованной каменной кладкой.
Вторая Зрительница. Мои дети! Мои дети!
Дровосек. Ближе к стене!
Сцена освещается. Актеры в костюмах эльфов и фей вносят раненого.
Фея. Упал с галерки.
Эльф. Осторожно! Дай мне платок!
Фея. Сейчас!
Уходит.
Вторая Зрительница. Мои дети! Мои дети!
Актриса. Я не могу больше слышать, как она голосит. Я не могу больше
выносить этот вой! Она фальшивит, ее не жалко! Эй! Не так, а вот так: дети
мои, бедные мои дети! Поняла? Бедные мои дети! И вскинуть руки, чтоб они
трепетали, как листья в лихорадке ветра!
Рабочий сцены (входя). Народ выломал двери!
Зритель хватается за пистолет. Жена удерживает его.
Автор (входя). Сюда, сюда! Пусть ваша правда говорит с этих дряхлых
подмостков! Пусть ваши ножи найдут тех, кто века воровал у нас масло и хлеб!
Пусть омоет колосники и софиты дождь...
Голос. Горим!
Голос (вдали). Горим!
Автор (уходя). И пламя!
Театр освещается красным светом.
Актриса (входя, громко). Лоренцо! (Тихим, дрожащим голосом.) Лоренцо!
Занавес
Драма, над которой работал Гарсиа Лорка в 1935-1936 годах, пронизанная
предчувствием гражданской войны и тревожными раздумьями о судьбе искусства,
оказалась незавершенной, - сохранился лишь первый акт ее, опубликованный в
Барселоне в 1978 году. Интересная и во многом убедительная реконструкция
общего замысла драмы предложена Н. Малиновской в статье "Последняя драма
Гарсиа Лорки" (иностранная литература, 1982, No 4).
Здесь и далее перевод стихов А. Гелескула