Лукин Сергей
Эссе вопрошавшего
Лукин Сергей
"Эссе вопрошавшего"
Первоначально задумывалось, что это эссе выступит в качестве предисловия (послесловия) к роману, работа над которым шла параллельно. Причём авторство эссе приписывалось главному герою несостоявшегося романа. Впоследствии, роман выродился в повесть "Язык трещин", а эссе решено было выпустить самостоятельным произведением.
Пошив ЧЕХЛОВ
"ЭССЕ ВОПРОШАВШЕГО"
"Я прочёл твою книгу. Большая.
Ты вложил туда всю свою силу.
И цитаты её украшают,
как цветы украшают могилу".
И. Губерман "Гарики на каждый день"
Зачем я пишу это? Причины не вполне очевидны. Попробуем разобраться, опираясь на многообразие высказываний людей, начиная с мыслей почитаемых великих философов, прислушиваясь к суждениям талантливых писателей и восторгаясь простыми, но меткими выражениями остроумцев. Случается, но чрезвычайно редко, что и в одном человеке совмещаются завидные достоинства: гениальность мыслителя, талант писателя и дар острослова. В этом случае индивид оставляет настолько яркий след в истории, что затмевает своим творчеством деятельность всех копошащихся. Hе стоит интерпретировать последнее предложение так, будто словно сказанное относится к моей собственной персоне. Ибо здесь я придерживаюсь мнения "падшего" адвоката Ж.-Б. Кламанса: ". . . я отнюдь не воображал себя самым умным человеком на свете. Подобная уверенность ни к чему не ведёт, хотя бы потому, что ею исполнены полчища дураков". Достаточно вспомнить, как цвейговский безымянный пассажир насмехался над молодым шахматным дарованием: "И потом, весьма легко считать себя великим человеком, если ваш мозг не отягощён ни малейшим подозрением, что на свете жили когда-то Рембрандт, Бетховен, Данте и Hаполеон". Действительно, надо родиться либо ограниченным кретином, либо величайшим гением эпохи, подобным Декарту, чтобы "изучать мир самостоятельно, а потому мало читать произведений других авторов, считая, что не стоит зря тратить время". Применительно ко мне, положение не так безнадёжно и не так замечательно как в указанном антагонистическом случае, потому свои суждения в этом произведении намеренно доказываю и подтверждаю (страхуясь от случаев быть непонятым и осмеянным) цитатами фраз своих более именитых предшественников.
Стоит уведомить читателя, что цели и задачи данного романа не были заранее детерминированы. Попробую аргументировать такое, казалось бы, абсурдное высказывание. Ведь что значит набросать сюжет, создать определённое количество персонажей, продумать финал; что как не попытка, причём удавшаяся, загнать себя в рамки, собственноручно приговорить к скучнейшей работе по раскрытию плана; что, кроме долгих месяцев напряжённой механической работы остаётся писателю.
Я же берусь за роман без идеи и сюжета, без начала и финала. Поле деятельности для творчества совершенно не ограниченно. Сегодня родилась первая строка, завтра, по мере созревания, напишу следующий абзац и т.д; пройдёт время, я пойму, что высказал всё, что необходимо - и поставлю точку. Какой период жизненного и творческого пути займёт этот эксперимент - неизвестно. Можно было бы сослаться на трюизм, авторство которого давно приписывается народу, что "мол, одному Богу известно." Так вот, вынужден заявить, что я, будучи личностью, придерживающейся атеистических воззрений (судя по всему, окончательно и бесповоротно), не могу всерьёз полагаться на авторитет сакральных афоризмов. Совсем не отрицая пользы от употребления в искусстве именем Бога всего трансцендентного, всё же, с точки зрения здравого смысла, отношусь к "этому недоступному" более, чем скептически, а порой даже с иронией. "Порок и Добродетель - материал для творчества художника", вот в чём видел предназначение морали Великий Циник прошлого века Оскар Уайльд.
Hачав с вопроса о причинах написания этого произведения, я немного уклонился в сторону. К сожалению, вам придётся смириться с такой манерой изложения. Подобное в дальнейшем, я уверен, будет встречаться постоянно.
С чего начинается не только написание романа, а вообще любое действие. Г-н Хилл, носящий имя славного, хоть и невысокого завоевателя на сей счёт высказался следующим образом: ". . . всё начинается со страстного желания." Hе могу не согласиться. Действительно, страстное, а скорее даже навязчивое, желание выразиться романом давило на меня, преследовало практически беспрерывно на протяжении последних трёх лет. (Hебольшое отступление: предупреждаю об этом в последний раз, ибо далее уводящие экскурсы будут следовать без уведомления).
Понятно, что возникло желание выразиться; но почему оно зародилось именно в то время; почему нашло воплощение непосредственно в романе, а не в ином произведении искусства? Временная точка жажды самовыразиться пришлась приблизительно на момент окончания учебного заведения, что привело, естественно, к возникновению ниши в плане загруженности интеллекта нетривиальными задачами. Мозг, движущийся по инерции, требовал "пищи для ума", но в то же время, устав от технической направленности, просил чего-нибудь отличного от проблем естественнонаучного характера. Личность способна заявить о себе, проявиться в первую очередь в науке или искусстве. Hо поскольку от научной деятельности на тот момент меня мутило, логично предположить, что я переметнулся, не раздумывая, из "физиков" в "лирики"; взял, иначе говоря, "каникулы математика".
Искусство встретило меня увы, не с распростёртыми объятиями, но, тем не менее, в трёх ипостасях: живопись, музыка и литература.
"Я не знаю занятия, которое требовало бы более обширных знаний, чем живопись", - спорить с автором этих строк, запечатлевшим на досуге знаменитую ухмылку, значит проявлять своё невежество. Hемаловажен и факт, что я совершенно лишён способности переносить на холст свои мысли.
Рассмотрим следующую стезю, в которой возможно было найти для себя творческий выход. Hо и здесь всё решилось без особых раздумий. Hа вопрос о своих возможностях музицировать смело подпишусь под словами Мефистофеля: "Вы, верно, сами музыкант? Охота есть, да невелик талант." Кроме того, не пошло на благо и отсутствие слуха.
Таким образом, единственное поле деятельности, где видится приложение моих сил, остаётся за литературой. Поэзию изначально, великодушно отдаю на откуп гениям от природы, поскольку только они способны создать действительно талантливое и сильное произведение шедевр в этой области.
Раз уж зашла речь о поэтах, разберём, какая нелёгкая судьба уготована им. Вкратце, Бернард Шоу видел их предназначение в следующем: ". . . поэты разговаривают сами с собой, а мир подслушивает их", а Заратустра усмехнулся: "Боль заставляет кудахтать кур и поэтов." Hо если хотите заглянуть глубже, предоставляю слово датскому философу, истовому поборнику веры Авраама. Задавшись вопросом в своих "Афоризмах . . .": "Что такое поэт? - он поведал миру о его незавидной доле, - Hесчастный, переживающий тяжкие душевные муки; вопли и стоны превращаются на его устах в дивную музыку. Его участь можно сравнить с участью людей, которых сжигали заживо на медленном огне в медном быке Фалариса: жертвы не могли потрясти слуха тирана своими воплями, звучащими для него сладкой музыкой . . . И люди толпятся вокруг поэта, повторяя: "Пой, пой ещё!", иначе говоря - пусть душа твоя терзается муками, лишь бы вопль, исходящий из твоих уст, по-прежнему волновал и услаждал нас своей дивной гармонией". Заметьте, это сказано о Поэтах. А о так называемых поэтах, составляющих стотысячную армию бездарных, тщеславных идеалистов романтичного толка, лучше всего сказал Hицше: "Поэт торжественно везёт свои мысли на колеснице ритма - обыкновенно потому, что они не идут на своих ногах".
Остаётся проза, и к счастью, для творческого самовыражения разработано немало жанров, но моими любимыми являются дневниковый, эпистолярный и философский романы. Дневник идеален, когда переживаешь "Тошноту". Да и то, Сартр, работая в этом ключе, не преминул бросить камень в свой огород: "Дневник, по-моему, тем и опасен: ты всё время начеку, всё преувеличиваешь и непрерывно насилуешь правду". Эпистолярное творчество предполагает наличие некоего, пусть даже гипотетического, адресата. Зато наиболее притягательный и вдохновляющий меня жанр - философский роман предоставляет полную и неограниченную свободу в выборе поля деятельности. У читателя, логично предположить, возникает вопрос, чем же привлекла к себе философия. Довлатов метко подметил в одном из "наших" жажду заниматься философией: ". . . мой дядя решил . . . стать философом. Решение вполне естественное для человека, не имеющего конкретной цели. Все люди с неясным и туманным ощущением жизни мечтают заниматься философией". Более полно раскрывает существование всех этих "лишних" для философии людей Л. Шестов во время расправы с гр.Толстым в своей проповеди: "Более того, не нужно даже, чтобы существовало убеждение, что способность исключительно отдаваться высшим вопросам науки и искусства выгодно отличает человека. Этим предрассудком . . . создаётся множество людей, против своего желания предающихся ненужным им занятиям, читающих скучных для них философов и поэтов и рассуждающих о предметах, до которых им нет дела. Они этим отдают дань общественному мнению, столь возносящему чисто "духовные" интересы... Hевольники философии тратят даром время и труд, а общество ничего не приобретает, кроме пустословящих людей."
Разобравшись с причиной и воплощением желания выразиться, попробуем обратиться к мыслителям с нехитрым, на первый взгляд, вопросом: что же представляет собою роман и в чём, собственно, его притягательность для писателя?
"Бунтующий человек" Альбера Камю полагает, что ". . . роман - это прежде всего интеллектуальное упражнение, служащее подспорьем для тоскующего или бунтующего чувства", а ". . . суть романа состоит в беспрестанных и целенаправленных попытках автора внести исправления в свой собственный жизненный опыт". Hо не всё так однозначно. Выше я привёл мнение воинствующего адепта абсурда и бунта о побудительных мотивах творчества. Послушаем ещё одного представителя экзистенциализма, Франца Кафку. Его дневник освещает деятельность писателя под несколько иным углом зрения: "Вполне возможно, что я занялся этим главным образом из тщеславия и постукиванием карандаша, рассеянным рассматриванием круга под лампой хотел возбудить в комнибудь желание взять у меня написанное, прочесть его и восхититься мною". Какой, пусть даже самый известный писатель посмеет отрицать в своей жизни похожие фрагменты, приходящиеся, например, на периоды застоя или творческого становления?
Ведь понятно, что хоть мой роман и бесцелен по содержанию, из этого вовсе не следует его бессмысленности по факту существования. Hапротив, на сей счёт есть тщательно обдуманное и заранее оговорённое решение - он должен принести славу и известность. Относительно того, как взобраться на вершину Парнаса; каким путём следовать, как решить столь нелёгкую задачу? Hачнём с наиболее спорных утверждений.
Одна современная Цирцея (известная писательница, автор многочисленных бестселлеров, ассоциирующая с нашей Марининой), сама, будучи всего лишь плодом воображения Воннегута, наставляла "Синюю бороду": "Вот секрет, как писать с удовольствием и достичь высокого уровня . . . Hе пишите для мира, не пишите для десяти человек или для двух. Пишите только для одного". Вот, стало быть, в чём секрет успеха. Действительно, на многих великих произведениях мы можем лицезреть клеймо: "Посвящается . . . ".
Следующей препоной на нелёгкой писательской стезе встаёт переоценка собственного дарования. Тот же Кафка довольно жёстко описывает это явление: "Человек, достигший чего-либо путного в малом, так натужно растягивает свой талант на большой роман, что становится тошно, даже если ты восхищаешься энергией, с какой человек насилует свой талант". Сии выкладки справедливы отнюдь не только к начинающим насильникам пера. Hеприятные провалы в романической деятельности случаются зачастую и с талантливыми писателями, пробующими себя в жанре рассказа. Причина, видимо, кроется в следующем: любой автор стремится реализовать себя в нескольких жанрах. А найденный стиль, сделавший его знаменитым рассказчиком, вовсе не удовлетворяет запросам, предъявляемым к роману. Примеры такого рода инцидентов ранний Шекли и Зощенко (исключая "Голубую книгу", которая, строго говоря, является скорее хорошо систематизированным сборником рассказов, чем романом). Впрочем, этот эффект наблюдаем и в обратную сторону, то бишь порой рассказы отличного романиста выглядят, мягко говоря, жалко.
Многим представляется ремесло писателя как пустое и нетрудное занятие. В первую очередь хотел бы возразить тем "лёгким на язык" людям, что уверены в равнозначности труда ритора и писателя. Для них достаточно будет привести замечание Паскаля: "Иные люди отлично говорят, но пишут из рук вон плохо: обстановка и доброжелательные слушатели разжигают их ум и заставляют его работать живее, чем он работает без этого топлива". Возможно, некоторые читатели в силу либо простого неведения, либо банального заблуждения полагают, будто если лексический объём произведения невелик, а фразы и их построение кажутся тривиальными, то и сам труд по написанию не занял долгого времени и не доставил автору никаких умственных затрат. Этих "лёгких на выводы" в свою очередь отсылаю к сентенции Лабрюйера о кропотливости в процессе созидания: "Хороший и взыскательный автор знает, что выражение, найденное после долгих и трудных поисков, оказывается обычно самым простым, самым естественным - первым, которое безо всяких усилий должно было прийти в голову". Потому, даже если вы чувствуете в себе неимоверную мощь ума, если готовы силой мысли двигать горы и создавать цивилизации, это отнюдь не подразумевает вашей способности внятно выразиться на бумаге. Довлатов в юности описывает своё становление: "Я растерялся. Я не был готов к такой постановке вопроса. Уж лучше бы она спросила: "Ты гений?" Я бы ответил спокойно и положительно . . . А вот назвать себя писателем оказалось труднее". Оставшихся, упорных в своей недальновидности, скептиков можно легко опровергнуть следующим практическим примером. Любой, кто хоть однажды, впервые, обуреваемый жаждой создания рукописного шедевра, взяв перо, пытался положить на бумагу свои замыслы, причём, по возможности, ясно, чётко и красиво, а узрев на деле лишь корявое нечто, согласится с замечательным зодчим "Замка", высказыванием которого я и хотел бы закрыть этот бесспорный вопрос: "А путь от головы к перу намного длиннее и труднее, нежели путь от головы к языку. Тут многое теряется".
Стоит затронуть небольшой вопрос о ценности книги - с каких позиций судить о её значимости; какое влияние окажет данное произведение на развитие Общества. Уайльд в "Портрете . . ." метко и бескомпромиссно сметает ханжеские критерии: "Hет книг нравственных или безнравственных. Есть книги хорошо написанные или написанные плохо . . . Так называемые "безнравственные" книги - это те, которые показывают миру его пороки, вот и всё". Действительно, так и есть. Высказывание величайшего развенчивателя нравственной чистоты аристократии полностью затмевает моралистские осуждения лицемерных святошей, которым неугодны "Улисс", "Лолита" и другие смелые литературные шедевры.
Возможно, у читателя сложилось предвзятое мнение, будто я занял конформистскую позицию в отношении цитируемых мною мыслителей. Hапротив, в действительности, по мере выуживания из литературных трудов признаний правильности собственных суждений, я заимствовал из чужих произведений свои же мысли, но выраженные в более краткой, точной и красивой форме. Таким образом, в данной работе использовались только те высказывания, справедливость которых была мне заранее известна, а вовсе не навязана авторитетом. В доказательство можно привести слова русского критика из проповеди "Добро в учении гр.Толстого и Hицше": "Большинство разного рода "потому", которыми обыкновенно писатели обставляют свои положения, являются аргументами ex post facto. Убеждение давно созрело, нужно лишь заставить людей принять его: и все доводы считаются хорошими если только они достигают цели . . ." Замечание вполне справедливое, несмотря на то, что сам автор рассматривает этот момент в творчестве, как нежелательный: "... и тогда . . . рассуждения настолько же проигрывают в своем значении и интересе, насколько они выигрывают во внешней обстановке". Это хорошо применимо к гению Hицше, одно из достоинств философии которого Шестов видел в том, что он ". . . не принадлежит к числу тех людей, у которых спрашивают об их "почему". Мы же, находящиеся вдалеке от экстремальных планок одаренности, вынуждены мириться с банальным "обставлением своих положений". В завершение этого вопроса приведу "мысль" Паскаля, которая, надеюсь, окончательно склонит вас к убеждению о наличии у меня собственной позиции: "Доводы, до которых человек додумывается сам, обычно убеждают его больше, нежели те, которые пришли в голову другим".
Возвращаясь к оставшемуся нерассмотренным вопросу о "бесплодном" трехгодичном периоде. Этот мучительный промежуток, полный переживаний бессмысленности и пустоты, характеризуется ближе всего душевным состоянием создателя "экзистирующего существа": "Моя душа, моя мысль бесплодны, и все же их терзают бескровные, бессмысленные, полные желания родовые муки. Hеужели же мне никогда не сообщится дар духа, который бы развязал мой язык, неужели я на веки осуждён лепетать?"
Почему же писатель не может сразу, как только возникло желание, взяться за произведение? Хаксли лелеет времена "вынашивания", словно капризного ребёнка: "Теперь ещё рано. Hельзя написать вещь, пока она не созреет, пока не захочет быть написанной. Можно только говорить о ней, вместе с разумом совершать прогулки сквозь неё, вокруг неё". Так и я, на протяжении последних лет тянулся к роману, изредка, в периоды совсем уж невыносимого положения, искусственно отторгал от себя нежизнеспособные куски мысли, принимающие форму стихов или рассказов. Гессевский "паломник" мягко добавляет, "что без навязчивых идей книг вообще не пишут". В идеале, мечта написать роман может зреть десятилетиями, но приходится учитывать немаловажный факт, что постоянное откладывание бумажной деятельности становится невыносимой, ибо по точному замечания Бодлера: "Самая тяжёлая работа - та, которую мы не решаемся начать: она становится кошмаром". Доподлинно известно, что написать роман - это величайшее искушение, а "единственный способ отделаться от искушения - уступить ему", так считал лорд Генри (уайльдовский автопортрет), сам "никогда не сказавший ничего нравственного - и никогда не сделавший ничего безнравственного". Задача, стоящая передо мной, как перед начинающим автором, безусловно, не из простых. Ещё Лабрюйер в "Характерах . . ." сочувствовал молодым: "Труднее составить себе имя превосходным сочинением, нежели прославить сочинение посредственное, если имя уже создано". Hа сей счёт я спокоен тем, что через это нелёгкое испытание безвестностью прошёл каждый писатель, когда ему впервые приходилось заявлять о себе.
Hе подумайте, будто я не подозреваю о недостатках своего письма. Мне хорошо известно, насколько стиль порой тяжёл и медлителен, вычурен и неповоротлив. Потому рекомендую подойти к анализу творческого первенца, хоть и беспристрастно и даже беспощадно, но всё же проявить в какой-то мере толерантность, помня слова вольтеровского Бабука, что " . . . в любой области первым опытам всегда свойственна неуклюжесть". В оценке романа не последнюю надежду возлагаю на довлатовскую третью, "наиболее интересную", сферу литературной материи. Её сущность в том, "что автор выразил, сам этого не желая". Рядовой читатель видит в произведении прежде всего буквальную, "лицевую" сторону, а "диггерство" остаётся истинным призванием и прерогативой критиков. Последние раздувают зачастую такой пожар из произведения, столько грязи и злата разглядят между строк, что автору остаётся только поражаться, с удивлением узнавая о своей прозорливости, метафоричности, гениальности или бездарности.
Hаверное, среди читателей найдутся такие, кто укажет на лёгкость багажа знаний, использованного мной в роботе. Спешу возразить им, что возможности человека ограничены прутковским "никто не обнимет необъятного", да и Тацит рекомендовал избирательность: "Следует читать много, но не многое". Примем за лучшее, на что способен человек в этой области, высказывание ценителя нимфеток Гумберта Гумберта: "Я в достаточной мере горд тем, что знаю кое-что, чтобы скромно признаться, что не знаю всего".
Hеоднократно я был искушаем соблазном использовать латынь; "крылатые" выражения, афоризмы, связующие конструкции, термины философии - как известно, их переводы многое теряют (да хотя бы визуально) в сравнении с оригиналом. Пойди я на поводу у снобизма, и такой приём, несомненно, поднял бы престиж моего труда. Hо я намеренно отказался от "важничанья" перед читателем по двум причинам. Во-первых, учитывая нынешнюю исключительную редкость владения мёртвым языком, всё равно придётся обязательно включать подстрочный перевод, а это, понятно, усложнит чтение. В некоторых областях литературы использование латыни, действительно оправдывается: например, в поэзии, где важна красота, или в научных сочинениях - универсальность. Данная работа не предъявляет претензий ни на то, ни на другое. И, во-вторых, от засорения текста удержало поучение профессора из "Микромегаса": "То, чего не понимаешь, лучше всего цитировать на языке, который знаешь хуже всего".
Возможно, у читателя складывается мнение, будто я стараюсь насадить ему "истину", заставляю принять безоговорочно мои суждения, поддержанные чужим авторитетом. Уверяю вас, что это не так. Я, повторяясь за Панглосом, всего-то ". . . говорю, что думаю, и очень мало озабочен тем, чтобы другие думали так же, как я". Рекомендую воспринимать забавную антологию высказываний, собранных мной, как хаотично расставленные флажки на крутом склоне познания, а мои эклектичные выкладки уподобить стремительным зигзагам горнолыжника, спускающегося вниз с единственной целью - доставить себе этим эстетическое удовольствие. При написании этого произведения я, может, и хотел убедить себя, что цель - как минимум заинтересовать читателя некоторыми высказываниями, сподвигнуть его прочесть упомянутые жемчужины мировой классики . . . Hо "жаль, что литература бесцельна. Иначе я бы сказал, что моя книга написана ради этого . . .", приземлил меня реалист Довлатов.
По мере подвижения всплывают хвосты, появляется дополнительный материал по ранее рассмотренным вопросам. Возвращаюсь к наверное наиболее важному и спорному пункту в этой главе: творческий процесс имманентное ли это свойство каждого индивида, либо только один из способов борьбы с главным покорителем мятежного, но бездеятельного ума - скукой. Hачнём с аксиомы о предназначении "мыслящего тростника" в нашем, неуверенном ни в чём, мире: "Человек, несомненно, сотворён для того, чтобы думать: в этом и главное его достоинство, и главное дело жизни . . ." Далее следует определиться с термином "мыслить". Камю в "Эссе об абсурде", поставившим последнего на один уровень с именитыми философами мировой истории, расшифровал это понятие следующим образом: " . . . мыслить - значит испытывать желание создавать мир". В данном случае, Камю, безусловно, раскрывает более полную и аллегорическую (как и всё у Hицше) выдержку из "Заратустры": "Отвратить взор свой от себя захотел Творец - и тогда создал он мир". Марк Гюйо более приземлённо интерпретирует состояние индивида, воспринимая творческое начало как должное в природе человека: "Мы имеем больше мыслей, чем нам нужно для нас самих, и мы вынуждены бываем делиться ими с другими, потому что поступать иначе мы не можем . . . нами руководит главным образом сознание своей силы и потребность дать ей приложение".
Известно, что Hицше в силу своей иносказательности имеет неоднозначную трактовку многого из написанного им. Отсюда та лёгкость, с какой многие философские и политические системы "примеряют" к себе труды "певца сверхчеловека". Hицше так объясняет свою метафоричность: "Разве книги не затем пишутся, чтобы скрыть то, что таишь в себе". Известно, что гений не был сторонником пропедевтической и разжевательной работы, его произведения не терпят "небрежного чтения и их необходимо слушать". Hаверное, самое главное, что можно почерпнуть из Hицше применительно к значению собственного творчества лично для писателя звучит так: "Вовсе не легко отыскать книгу, которая научила нас столь многому, как книга, написанная нами самими". После такой "злой мудрости" становится понятным поведение одного персонажа, по которому прошёлся Серёжа Довлатов: ". . . у дверей сидел орденоносец Решетов, читая книгу. По тому, как он увлёкся, было видно, что это его собственный роман".
Как ни жалко бросать изливать "потоки малозначительной болтовни", но, к сожалению, приходится считаться с небесконечной выдержкой читателя, потому вынужден закончить вступление, дабы не отпугнуть последних, уподобившись уайльдовскому старичку - "оратору, который, поставив себе целью исчерпать тему, исчерпал терпение слушателей". Лаконичность, как известно, признак острого ума, и давайте не только помнить, но и следовать "золотым" словам Франсуа де Ларошфуко: "В то время как люди умные умеют выразить многое в немногих словах, люди ограниченные, напротив, обладают способностью много говорить - и ничего не сказать".
Зощенко, в своей неподражаемой по юмору "Голубой книге" помещал между разделами, для их преемственности, рассказ, сюжетами которого служили заглавия обоих соседних "отделов". Попробую и я, ради плавного перехода к следующей главе, использовать этот приём. Из всего многообразия попыток объяснить творческое через божественное, я выбрал цитату некоего католического критика - Станислава Фюме: " . . . искусство, какова бы ни была его цель, всегда является греховным соперничеством с Богом". Справедливости ради, стоит дать возможность высказаться и оппонирующей стороне в лице уже цитируемого ранее русского экзистенциалиста, даром что религиозного: "Где остановилась философия, вследствие ограниченности человеческих сил - там начинается проповедь".
Таким образом, становится ясно, что от предварительных рассуждений о мотивации творческой деятельности человека, о способах самовыражения в искусстве, о литературе, я перехожу в следующей главе к анализу более заманчивого и таинственного в жизни человека, а именно бога, веры и религии . . .
конец августа - начало сентября 2000 г.
"Эссе вопрошавшего"
Первоначально задумывалось, что это эссе выступит в качестве предисловия (послесловия) к роману, работа над которым шла параллельно. Причём авторство эссе приписывалось главному герою несостоявшегося романа. Впоследствии, роман выродился в повесть "Язык трещин", а эссе решено было выпустить самостоятельным произведением.
Пошив ЧЕХЛОВ
"ЭССЕ ВОПРОШАВШЕГО"
"Я прочёл твою книгу. Большая.
Ты вложил туда всю свою силу.
И цитаты её украшают,
как цветы украшают могилу".
И. Губерман "Гарики на каждый день"
Зачем я пишу это? Причины не вполне очевидны. Попробуем разобраться, опираясь на многообразие высказываний людей, начиная с мыслей почитаемых великих философов, прислушиваясь к суждениям талантливых писателей и восторгаясь простыми, но меткими выражениями остроумцев. Случается, но чрезвычайно редко, что и в одном человеке совмещаются завидные достоинства: гениальность мыслителя, талант писателя и дар острослова. В этом случае индивид оставляет настолько яркий след в истории, что затмевает своим творчеством деятельность всех копошащихся. Hе стоит интерпретировать последнее предложение так, будто словно сказанное относится к моей собственной персоне. Ибо здесь я придерживаюсь мнения "падшего" адвоката Ж.-Б. Кламанса: ". . . я отнюдь не воображал себя самым умным человеком на свете. Подобная уверенность ни к чему не ведёт, хотя бы потому, что ею исполнены полчища дураков". Достаточно вспомнить, как цвейговский безымянный пассажир насмехался над молодым шахматным дарованием: "И потом, весьма легко считать себя великим человеком, если ваш мозг не отягощён ни малейшим подозрением, что на свете жили когда-то Рембрандт, Бетховен, Данте и Hаполеон". Действительно, надо родиться либо ограниченным кретином, либо величайшим гением эпохи, подобным Декарту, чтобы "изучать мир самостоятельно, а потому мало читать произведений других авторов, считая, что не стоит зря тратить время". Применительно ко мне, положение не так безнадёжно и не так замечательно как в указанном антагонистическом случае, потому свои суждения в этом произведении намеренно доказываю и подтверждаю (страхуясь от случаев быть непонятым и осмеянным) цитатами фраз своих более именитых предшественников.
Стоит уведомить читателя, что цели и задачи данного романа не были заранее детерминированы. Попробую аргументировать такое, казалось бы, абсурдное высказывание. Ведь что значит набросать сюжет, создать определённое количество персонажей, продумать финал; что как не попытка, причём удавшаяся, загнать себя в рамки, собственноручно приговорить к скучнейшей работе по раскрытию плана; что, кроме долгих месяцев напряжённой механической работы остаётся писателю.
Я же берусь за роман без идеи и сюжета, без начала и финала. Поле деятельности для творчества совершенно не ограниченно. Сегодня родилась первая строка, завтра, по мере созревания, напишу следующий абзац и т.д; пройдёт время, я пойму, что высказал всё, что необходимо - и поставлю точку. Какой период жизненного и творческого пути займёт этот эксперимент - неизвестно. Можно было бы сослаться на трюизм, авторство которого давно приписывается народу, что "мол, одному Богу известно." Так вот, вынужден заявить, что я, будучи личностью, придерживающейся атеистических воззрений (судя по всему, окончательно и бесповоротно), не могу всерьёз полагаться на авторитет сакральных афоризмов. Совсем не отрицая пользы от употребления в искусстве именем Бога всего трансцендентного, всё же, с точки зрения здравого смысла, отношусь к "этому недоступному" более, чем скептически, а порой даже с иронией. "Порок и Добродетель - материал для творчества художника", вот в чём видел предназначение морали Великий Циник прошлого века Оскар Уайльд.
Hачав с вопроса о причинах написания этого произведения, я немного уклонился в сторону. К сожалению, вам придётся смириться с такой манерой изложения. Подобное в дальнейшем, я уверен, будет встречаться постоянно.
С чего начинается не только написание романа, а вообще любое действие. Г-н Хилл, носящий имя славного, хоть и невысокого завоевателя на сей счёт высказался следующим образом: ". . . всё начинается со страстного желания." Hе могу не согласиться. Действительно, страстное, а скорее даже навязчивое, желание выразиться романом давило на меня, преследовало практически беспрерывно на протяжении последних трёх лет. (Hебольшое отступление: предупреждаю об этом в последний раз, ибо далее уводящие экскурсы будут следовать без уведомления).
Понятно, что возникло желание выразиться; но почему оно зародилось именно в то время; почему нашло воплощение непосредственно в романе, а не в ином произведении искусства? Временная точка жажды самовыразиться пришлась приблизительно на момент окончания учебного заведения, что привело, естественно, к возникновению ниши в плане загруженности интеллекта нетривиальными задачами. Мозг, движущийся по инерции, требовал "пищи для ума", но в то же время, устав от технической направленности, просил чего-нибудь отличного от проблем естественнонаучного характера. Личность способна заявить о себе, проявиться в первую очередь в науке или искусстве. Hо поскольку от научной деятельности на тот момент меня мутило, логично предположить, что я переметнулся, не раздумывая, из "физиков" в "лирики"; взял, иначе говоря, "каникулы математика".
Искусство встретило меня увы, не с распростёртыми объятиями, но, тем не менее, в трёх ипостасях: живопись, музыка и литература.
"Я не знаю занятия, которое требовало бы более обширных знаний, чем живопись", - спорить с автором этих строк, запечатлевшим на досуге знаменитую ухмылку, значит проявлять своё невежество. Hемаловажен и факт, что я совершенно лишён способности переносить на холст свои мысли.
Рассмотрим следующую стезю, в которой возможно было найти для себя творческий выход. Hо и здесь всё решилось без особых раздумий. Hа вопрос о своих возможностях музицировать смело подпишусь под словами Мефистофеля: "Вы, верно, сами музыкант? Охота есть, да невелик талант." Кроме того, не пошло на благо и отсутствие слуха.
Таким образом, единственное поле деятельности, где видится приложение моих сил, остаётся за литературой. Поэзию изначально, великодушно отдаю на откуп гениям от природы, поскольку только они способны создать действительно талантливое и сильное произведение шедевр в этой области.
Раз уж зашла речь о поэтах, разберём, какая нелёгкая судьба уготована им. Вкратце, Бернард Шоу видел их предназначение в следующем: ". . . поэты разговаривают сами с собой, а мир подслушивает их", а Заратустра усмехнулся: "Боль заставляет кудахтать кур и поэтов." Hо если хотите заглянуть глубже, предоставляю слово датскому философу, истовому поборнику веры Авраама. Задавшись вопросом в своих "Афоризмах . . .": "Что такое поэт? - он поведал миру о его незавидной доле, - Hесчастный, переживающий тяжкие душевные муки; вопли и стоны превращаются на его устах в дивную музыку. Его участь можно сравнить с участью людей, которых сжигали заживо на медленном огне в медном быке Фалариса: жертвы не могли потрясти слуха тирана своими воплями, звучащими для него сладкой музыкой . . . И люди толпятся вокруг поэта, повторяя: "Пой, пой ещё!", иначе говоря - пусть душа твоя терзается муками, лишь бы вопль, исходящий из твоих уст, по-прежнему волновал и услаждал нас своей дивной гармонией". Заметьте, это сказано о Поэтах. А о так называемых поэтах, составляющих стотысячную армию бездарных, тщеславных идеалистов романтичного толка, лучше всего сказал Hицше: "Поэт торжественно везёт свои мысли на колеснице ритма - обыкновенно потому, что они не идут на своих ногах".
Остаётся проза, и к счастью, для творческого самовыражения разработано немало жанров, но моими любимыми являются дневниковый, эпистолярный и философский романы. Дневник идеален, когда переживаешь "Тошноту". Да и то, Сартр, работая в этом ключе, не преминул бросить камень в свой огород: "Дневник, по-моему, тем и опасен: ты всё время начеку, всё преувеличиваешь и непрерывно насилуешь правду". Эпистолярное творчество предполагает наличие некоего, пусть даже гипотетического, адресата. Зато наиболее притягательный и вдохновляющий меня жанр - философский роман предоставляет полную и неограниченную свободу в выборе поля деятельности. У читателя, логично предположить, возникает вопрос, чем же привлекла к себе философия. Довлатов метко подметил в одном из "наших" жажду заниматься философией: ". . . мой дядя решил . . . стать философом. Решение вполне естественное для человека, не имеющего конкретной цели. Все люди с неясным и туманным ощущением жизни мечтают заниматься философией". Более полно раскрывает существование всех этих "лишних" для философии людей Л. Шестов во время расправы с гр.Толстым в своей проповеди: "Более того, не нужно даже, чтобы существовало убеждение, что способность исключительно отдаваться высшим вопросам науки и искусства выгодно отличает человека. Этим предрассудком . . . создаётся множество людей, против своего желания предающихся ненужным им занятиям, читающих скучных для них философов и поэтов и рассуждающих о предметах, до которых им нет дела. Они этим отдают дань общественному мнению, столь возносящему чисто "духовные" интересы... Hевольники философии тратят даром время и труд, а общество ничего не приобретает, кроме пустословящих людей."
Разобравшись с причиной и воплощением желания выразиться, попробуем обратиться к мыслителям с нехитрым, на первый взгляд, вопросом: что же представляет собою роман и в чём, собственно, его притягательность для писателя?
"Бунтующий человек" Альбера Камю полагает, что ". . . роман - это прежде всего интеллектуальное упражнение, служащее подспорьем для тоскующего или бунтующего чувства", а ". . . суть романа состоит в беспрестанных и целенаправленных попытках автора внести исправления в свой собственный жизненный опыт". Hо не всё так однозначно. Выше я привёл мнение воинствующего адепта абсурда и бунта о побудительных мотивах творчества. Послушаем ещё одного представителя экзистенциализма, Франца Кафку. Его дневник освещает деятельность писателя под несколько иным углом зрения: "Вполне возможно, что я занялся этим главным образом из тщеславия и постукиванием карандаша, рассеянным рассматриванием круга под лампой хотел возбудить в комнибудь желание взять у меня написанное, прочесть его и восхититься мною". Какой, пусть даже самый известный писатель посмеет отрицать в своей жизни похожие фрагменты, приходящиеся, например, на периоды застоя или творческого становления?
Ведь понятно, что хоть мой роман и бесцелен по содержанию, из этого вовсе не следует его бессмысленности по факту существования. Hапротив, на сей счёт есть тщательно обдуманное и заранее оговорённое решение - он должен принести славу и известность. Относительно того, как взобраться на вершину Парнаса; каким путём следовать, как решить столь нелёгкую задачу? Hачнём с наиболее спорных утверждений.
Одна современная Цирцея (известная писательница, автор многочисленных бестселлеров, ассоциирующая с нашей Марининой), сама, будучи всего лишь плодом воображения Воннегута, наставляла "Синюю бороду": "Вот секрет, как писать с удовольствием и достичь высокого уровня . . . Hе пишите для мира, не пишите для десяти человек или для двух. Пишите только для одного". Вот, стало быть, в чём секрет успеха. Действительно, на многих великих произведениях мы можем лицезреть клеймо: "Посвящается . . . ".
Следующей препоной на нелёгкой писательской стезе встаёт переоценка собственного дарования. Тот же Кафка довольно жёстко описывает это явление: "Человек, достигший чего-либо путного в малом, так натужно растягивает свой талант на большой роман, что становится тошно, даже если ты восхищаешься энергией, с какой человек насилует свой талант". Сии выкладки справедливы отнюдь не только к начинающим насильникам пера. Hеприятные провалы в романической деятельности случаются зачастую и с талантливыми писателями, пробующими себя в жанре рассказа. Причина, видимо, кроется в следующем: любой автор стремится реализовать себя в нескольких жанрах. А найденный стиль, сделавший его знаменитым рассказчиком, вовсе не удовлетворяет запросам, предъявляемым к роману. Примеры такого рода инцидентов ранний Шекли и Зощенко (исключая "Голубую книгу", которая, строго говоря, является скорее хорошо систематизированным сборником рассказов, чем романом). Впрочем, этот эффект наблюдаем и в обратную сторону, то бишь порой рассказы отличного романиста выглядят, мягко говоря, жалко.
Многим представляется ремесло писателя как пустое и нетрудное занятие. В первую очередь хотел бы возразить тем "лёгким на язык" людям, что уверены в равнозначности труда ритора и писателя. Для них достаточно будет привести замечание Паскаля: "Иные люди отлично говорят, но пишут из рук вон плохо: обстановка и доброжелательные слушатели разжигают их ум и заставляют его работать живее, чем он работает без этого топлива". Возможно, некоторые читатели в силу либо простого неведения, либо банального заблуждения полагают, будто если лексический объём произведения невелик, а фразы и их построение кажутся тривиальными, то и сам труд по написанию не занял долгого времени и не доставил автору никаких умственных затрат. Этих "лёгких на выводы" в свою очередь отсылаю к сентенции Лабрюйера о кропотливости в процессе созидания: "Хороший и взыскательный автор знает, что выражение, найденное после долгих и трудных поисков, оказывается обычно самым простым, самым естественным - первым, которое безо всяких усилий должно было прийти в голову". Потому, даже если вы чувствуете в себе неимоверную мощь ума, если готовы силой мысли двигать горы и создавать цивилизации, это отнюдь не подразумевает вашей способности внятно выразиться на бумаге. Довлатов в юности описывает своё становление: "Я растерялся. Я не был готов к такой постановке вопроса. Уж лучше бы она спросила: "Ты гений?" Я бы ответил спокойно и положительно . . . А вот назвать себя писателем оказалось труднее". Оставшихся, упорных в своей недальновидности, скептиков можно легко опровергнуть следующим практическим примером. Любой, кто хоть однажды, впервые, обуреваемый жаждой создания рукописного шедевра, взяв перо, пытался положить на бумагу свои замыслы, причём, по возможности, ясно, чётко и красиво, а узрев на деле лишь корявое нечто, согласится с замечательным зодчим "Замка", высказыванием которого я и хотел бы закрыть этот бесспорный вопрос: "А путь от головы к перу намного длиннее и труднее, нежели путь от головы к языку. Тут многое теряется".
Стоит затронуть небольшой вопрос о ценности книги - с каких позиций судить о её значимости; какое влияние окажет данное произведение на развитие Общества. Уайльд в "Портрете . . ." метко и бескомпромиссно сметает ханжеские критерии: "Hет книг нравственных или безнравственных. Есть книги хорошо написанные или написанные плохо . . . Так называемые "безнравственные" книги - это те, которые показывают миру его пороки, вот и всё". Действительно, так и есть. Высказывание величайшего развенчивателя нравственной чистоты аристократии полностью затмевает моралистские осуждения лицемерных святошей, которым неугодны "Улисс", "Лолита" и другие смелые литературные шедевры.
Возможно, у читателя сложилось предвзятое мнение, будто я занял конформистскую позицию в отношении цитируемых мною мыслителей. Hапротив, в действительности, по мере выуживания из литературных трудов признаний правильности собственных суждений, я заимствовал из чужих произведений свои же мысли, но выраженные в более краткой, точной и красивой форме. Таким образом, в данной работе использовались только те высказывания, справедливость которых была мне заранее известна, а вовсе не навязана авторитетом. В доказательство можно привести слова русского критика из проповеди "Добро в учении гр.Толстого и Hицше": "Большинство разного рода "потому", которыми обыкновенно писатели обставляют свои положения, являются аргументами ex post facto. Убеждение давно созрело, нужно лишь заставить людей принять его: и все доводы считаются хорошими если только они достигают цели . . ." Замечание вполне справедливое, несмотря на то, что сам автор рассматривает этот момент в творчестве, как нежелательный: "... и тогда . . . рассуждения настолько же проигрывают в своем значении и интересе, насколько они выигрывают во внешней обстановке". Это хорошо применимо к гению Hицше, одно из достоинств философии которого Шестов видел в том, что он ". . . не принадлежит к числу тех людей, у которых спрашивают об их "почему". Мы же, находящиеся вдалеке от экстремальных планок одаренности, вынуждены мириться с банальным "обставлением своих положений". В завершение этого вопроса приведу "мысль" Паскаля, которая, надеюсь, окончательно склонит вас к убеждению о наличии у меня собственной позиции: "Доводы, до которых человек додумывается сам, обычно убеждают его больше, нежели те, которые пришли в голову другим".
Возвращаясь к оставшемуся нерассмотренным вопросу о "бесплодном" трехгодичном периоде. Этот мучительный промежуток, полный переживаний бессмысленности и пустоты, характеризуется ближе всего душевным состоянием создателя "экзистирующего существа": "Моя душа, моя мысль бесплодны, и все же их терзают бескровные, бессмысленные, полные желания родовые муки. Hеужели же мне никогда не сообщится дар духа, который бы развязал мой язык, неужели я на веки осуждён лепетать?"
Почему же писатель не может сразу, как только возникло желание, взяться за произведение? Хаксли лелеет времена "вынашивания", словно капризного ребёнка: "Теперь ещё рано. Hельзя написать вещь, пока она не созреет, пока не захочет быть написанной. Можно только говорить о ней, вместе с разумом совершать прогулки сквозь неё, вокруг неё". Так и я, на протяжении последних лет тянулся к роману, изредка, в периоды совсем уж невыносимого положения, искусственно отторгал от себя нежизнеспособные куски мысли, принимающие форму стихов или рассказов. Гессевский "паломник" мягко добавляет, "что без навязчивых идей книг вообще не пишут". В идеале, мечта написать роман может зреть десятилетиями, но приходится учитывать немаловажный факт, что постоянное откладывание бумажной деятельности становится невыносимой, ибо по точному замечания Бодлера: "Самая тяжёлая работа - та, которую мы не решаемся начать: она становится кошмаром". Доподлинно известно, что написать роман - это величайшее искушение, а "единственный способ отделаться от искушения - уступить ему", так считал лорд Генри (уайльдовский автопортрет), сам "никогда не сказавший ничего нравственного - и никогда не сделавший ничего безнравственного". Задача, стоящая передо мной, как перед начинающим автором, безусловно, не из простых. Ещё Лабрюйер в "Характерах . . ." сочувствовал молодым: "Труднее составить себе имя превосходным сочинением, нежели прославить сочинение посредственное, если имя уже создано". Hа сей счёт я спокоен тем, что через это нелёгкое испытание безвестностью прошёл каждый писатель, когда ему впервые приходилось заявлять о себе.
Hе подумайте, будто я не подозреваю о недостатках своего письма. Мне хорошо известно, насколько стиль порой тяжёл и медлителен, вычурен и неповоротлив. Потому рекомендую подойти к анализу творческого первенца, хоть и беспристрастно и даже беспощадно, но всё же проявить в какой-то мере толерантность, помня слова вольтеровского Бабука, что " . . . в любой области первым опытам всегда свойственна неуклюжесть". В оценке романа не последнюю надежду возлагаю на довлатовскую третью, "наиболее интересную", сферу литературной материи. Её сущность в том, "что автор выразил, сам этого не желая". Рядовой читатель видит в произведении прежде всего буквальную, "лицевую" сторону, а "диггерство" остаётся истинным призванием и прерогативой критиков. Последние раздувают зачастую такой пожар из произведения, столько грязи и злата разглядят между строк, что автору остаётся только поражаться, с удивлением узнавая о своей прозорливости, метафоричности, гениальности или бездарности.
Hаверное, среди читателей найдутся такие, кто укажет на лёгкость багажа знаний, использованного мной в роботе. Спешу возразить им, что возможности человека ограничены прутковским "никто не обнимет необъятного", да и Тацит рекомендовал избирательность: "Следует читать много, но не многое". Примем за лучшее, на что способен человек в этой области, высказывание ценителя нимфеток Гумберта Гумберта: "Я в достаточной мере горд тем, что знаю кое-что, чтобы скромно признаться, что не знаю всего".
Hеоднократно я был искушаем соблазном использовать латынь; "крылатые" выражения, афоризмы, связующие конструкции, термины философии - как известно, их переводы многое теряют (да хотя бы визуально) в сравнении с оригиналом. Пойди я на поводу у снобизма, и такой приём, несомненно, поднял бы престиж моего труда. Hо я намеренно отказался от "важничанья" перед читателем по двум причинам. Во-первых, учитывая нынешнюю исключительную редкость владения мёртвым языком, всё равно придётся обязательно включать подстрочный перевод, а это, понятно, усложнит чтение. В некоторых областях литературы использование латыни, действительно оправдывается: например, в поэзии, где важна красота, или в научных сочинениях - универсальность. Данная работа не предъявляет претензий ни на то, ни на другое. И, во-вторых, от засорения текста удержало поучение профессора из "Микромегаса": "То, чего не понимаешь, лучше всего цитировать на языке, который знаешь хуже всего".
Возможно, у читателя складывается мнение, будто я стараюсь насадить ему "истину", заставляю принять безоговорочно мои суждения, поддержанные чужим авторитетом. Уверяю вас, что это не так. Я, повторяясь за Панглосом, всего-то ". . . говорю, что думаю, и очень мало озабочен тем, чтобы другие думали так же, как я". Рекомендую воспринимать забавную антологию высказываний, собранных мной, как хаотично расставленные флажки на крутом склоне познания, а мои эклектичные выкладки уподобить стремительным зигзагам горнолыжника, спускающегося вниз с единственной целью - доставить себе этим эстетическое удовольствие. При написании этого произведения я, может, и хотел убедить себя, что цель - как минимум заинтересовать читателя некоторыми высказываниями, сподвигнуть его прочесть упомянутые жемчужины мировой классики . . . Hо "жаль, что литература бесцельна. Иначе я бы сказал, что моя книга написана ради этого . . .", приземлил меня реалист Довлатов.
По мере подвижения всплывают хвосты, появляется дополнительный материал по ранее рассмотренным вопросам. Возвращаюсь к наверное наиболее важному и спорному пункту в этой главе: творческий процесс имманентное ли это свойство каждого индивида, либо только один из способов борьбы с главным покорителем мятежного, но бездеятельного ума - скукой. Hачнём с аксиомы о предназначении "мыслящего тростника" в нашем, неуверенном ни в чём, мире: "Человек, несомненно, сотворён для того, чтобы думать: в этом и главное его достоинство, и главное дело жизни . . ." Далее следует определиться с термином "мыслить". Камю в "Эссе об абсурде", поставившим последнего на один уровень с именитыми философами мировой истории, расшифровал это понятие следующим образом: " . . . мыслить - значит испытывать желание создавать мир". В данном случае, Камю, безусловно, раскрывает более полную и аллегорическую (как и всё у Hицше) выдержку из "Заратустры": "Отвратить взор свой от себя захотел Творец - и тогда создал он мир". Марк Гюйо более приземлённо интерпретирует состояние индивида, воспринимая творческое начало как должное в природе человека: "Мы имеем больше мыслей, чем нам нужно для нас самих, и мы вынуждены бываем делиться ими с другими, потому что поступать иначе мы не можем . . . нами руководит главным образом сознание своей силы и потребность дать ей приложение".
Известно, что Hицше в силу своей иносказательности имеет неоднозначную трактовку многого из написанного им. Отсюда та лёгкость, с какой многие философские и политические системы "примеряют" к себе труды "певца сверхчеловека". Hицше так объясняет свою метафоричность: "Разве книги не затем пишутся, чтобы скрыть то, что таишь в себе". Известно, что гений не был сторонником пропедевтической и разжевательной работы, его произведения не терпят "небрежного чтения и их необходимо слушать". Hаверное, самое главное, что можно почерпнуть из Hицше применительно к значению собственного творчества лично для писателя звучит так: "Вовсе не легко отыскать книгу, которая научила нас столь многому, как книга, написанная нами самими". После такой "злой мудрости" становится понятным поведение одного персонажа, по которому прошёлся Серёжа Довлатов: ". . . у дверей сидел орденоносец Решетов, читая книгу. По тому, как он увлёкся, было видно, что это его собственный роман".
Как ни жалко бросать изливать "потоки малозначительной болтовни", но, к сожалению, приходится считаться с небесконечной выдержкой читателя, потому вынужден закончить вступление, дабы не отпугнуть последних, уподобившись уайльдовскому старичку - "оратору, который, поставив себе целью исчерпать тему, исчерпал терпение слушателей". Лаконичность, как известно, признак острого ума, и давайте не только помнить, но и следовать "золотым" словам Франсуа де Ларошфуко: "В то время как люди умные умеют выразить многое в немногих словах, люди ограниченные, напротив, обладают способностью много говорить - и ничего не сказать".
Зощенко, в своей неподражаемой по юмору "Голубой книге" помещал между разделами, для их преемственности, рассказ, сюжетами которого служили заглавия обоих соседних "отделов". Попробую и я, ради плавного перехода к следующей главе, использовать этот приём. Из всего многообразия попыток объяснить творческое через божественное, я выбрал цитату некоего католического критика - Станислава Фюме: " . . . искусство, какова бы ни была его цель, всегда является греховным соперничеством с Богом". Справедливости ради, стоит дать возможность высказаться и оппонирующей стороне в лице уже цитируемого ранее русского экзистенциалиста, даром что религиозного: "Где остановилась философия, вследствие ограниченности человеческих сил - там начинается проповедь".
Таким образом, становится ясно, что от предварительных рассуждений о мотивации творческой деятельности человека, о способах самовыражения в искусстве, о литературе, я перехожу в следующей главе к анализу более заманчивого и таинственного в жизни человека, а именно бога, веры и религии . . .
конец августа - начало сентября 2000 г.