Лукьяненко Сергей Васильевич. Мой папа -- антибиотик

Сквозь сон я услышал тихий гул снижающегося флаера. Тонкое
угасающее пение плазменных моторов, шорох ветра, путающегося в
плоскостях. Окно в сад было открыто, а посадочная площадка у
нас совсем рядом с домом. Папа давно уже грозится перетащить
керамические плитки, из которых выложен пятиметровый посадочный
круг, подальше в сад. Но делать этого, наверное, не собирается.
Если уж ему понадобится сесть бесшумно, то он приземлится с
отключенными двигателями. Этого делать нельзя, слишком опасно и
сложно, но папа на такие мелочи не обращает внимания.

Дело в том, что мой папа -- антибиотик.

Не открывая глаз, я сел на кровать. Пошарил рукой по
столу, где была сложена одежда, но передумал и побрел к двери
прямо в пижаме. Ноги путались в длинном теплом ворсе ковра, но
я нарочно старался не отрывать их от пола. Мне очень нравится
этот толстенный мягкий ковер, на котором можно кувыркаться,
прыгать и делать все, что угодно, не рискуя сломать себе шею.

За окном гулко стукнули посадочные стойки флаера. Сквозь
веки просочился тускло-красный свет тормозного выхлопа.

По-прежнему не размыкая глаз, я открыл дверь, начал
спускаться по лестнице. Если папа приземлился "громко", значит,
он хочет, чтобы я знал -- он вернулся. Но и я хочу показать,
что знаю это.

Шаг, еще шаг. Некрашеные деревянные ступени приятно
холодили ноги. Не мертвой сыростью металла, не равнодушным
ледяным ознобом камня -- а живой, ласковой прохладой дерева.
По-моему, настоящий дом обязательно должен быть деревянным.
Иначе -- это не дом, а крепость. Укрытие от непогоды...

Шаг, еще шаг... Я сошел с последней ступеньки, встал на
гладкий паркет холла. Забавно определять свое положение по
состоянию пола. Шаг, еще шаг. Я уткнулся лицом во что-то
твердое и гладкое, как сталь; скользкое и упругое, как рыбья
чешуя; теплое, как человеческая кожа.

-- Гуляешь во сне?

Отцовская рука взъерошила мне волосы. Я уставился в
темноту, пытаясь разглядеть хоть что-нибудь. Ну конечно, папа
вошел в дом, не зажигая света.

-- Включить свет, -- обиженно сказал я, пытаясь увернуться
от отцовской ладони.

По углам холла начали разгораться желто-оранжевые
светильники. Темнота сжалась, убегая в широкие прямоугольники
окон.

Папа, улыбаясь, смотрел на меня. Он был в десантном
спецкостюме, и обтягивающий его тело черно-смоляной биопластик
уже начал светлеть. Приспосабливался к изменившейся
обстановке.

-- Ты прямо с космодрома? -- спросил я, с восхищением
глядя на отца. Как обидно, что сейчас ночь и никто из
одноклассников его не видит...

Спецкостюм казался тонким, наверное, из-за того, что
мускулы рельефно выделялись под тканью-хамелеоном. Но это
только иллюзия. Биопластик выдерживает температуру в полтысячи
градусов и отражает очередь из крупнокалиберного пулемета.
Ткань, из которой сделан спецкостюм, имеет одностороннюю
подвижность. Не знаю, как это устроено, но если дотронуться до
комбинезона снаружи -- он твердый, словно из металла. А когда
надеваешь спецкостюм (папа иногда мне разрешает) -- он мягкий и
эластичный.

-- Мы приземлились час назад, -- рассеянно сказал, ероша
мне волосы, папа. -- Сдали оружие, и сразу по домам.

-- Все в порядке?

Папа подмигнул мне, заговорщически оглянулся.

-- Все более чем в порядке. Болезнь ликвидирована.

Слова были обычными, как всегда. А вот улыбка у папы не
получилась. И спецкостюм у него никак не мог успокоиться:
поблескивали разбросанные по ткани датчики, мерцала
разноцветным непонятным узором индикаторная панель на левом
запястье. По цвету спецкостюм уже ничем не отличался от
бледно-голубых обоев. Шагни папа к стене -- и его невозможно
будет заметить.

-- Пап, -- чувствуя, как слетает с меня сон, прошептал я.
-- Трудно пришлось?

Он молча кивнул. И нахмурился -- теперь уж абсолютно
по-настоящему.

-- А ну-ка, марш в постель! Два часа ночи!

Наверное, таким голосом он отдает приказания там, на
планетах, пораженных болезнями. И никто не решается спорить.

-- Есть! -- четко, в тон папе, ответил я. Но все-таки
спросил напоследок: -- Пап, ты не видел...

-- Нет. Ничего, теперь сможешь болтать со своим другом
снова. Связь с планетой восстановят к утру.

Я кивнул и пошел вверх по лестнице. Оглянувшись у самой
двери увидел, что папа стоит на пороге и стягивает с себя
гибкую голубую броню. Перегнувшись через перила, я смотрел, как
перекатываются у него по спине тугие клубки мышц. Я никогда не
смогу так накачаться, не хватит терпения. Папа заметил меня и
махнул рукой:

-- Ложись, Алик. Подарок покажу только утром.

Это здорово, подарки я люблю. Папа дарил их мне, еще когда я был совсем
маленьким и не знал, кем он работает.

@

Когда от нас ушла мама, мне было пять лет. Помню, как она целовала меня --
я стоял у двери, никак не мог понять, что происходит. Потом мама ушла.
Навсегда. Она сказала, что я могу приходить к ней в любой момент, но я так
и не пришел. Потому что узнал, из-за чего они с папой рассорились, и я
обиделся. Оказывается, маме не понравилось, что папа служит в Десантном
Корпусе.

Однажды я случайно услышал их спор. Мама говорила что-то отцу -- тихо,
устало, так говорят, когда доказывают самому себе, а не собеседнику.

-- Неужели ты не видишь, в кого превратился, Борис? Ты даже не робот --
для них есть Три Закона, а для тебя ни одного. Ты делаешь то, что тебе
прикажут, не думая о последствиях.

-- Я защищаю Землю.

-- Не знаю... Одно дело, когда ваш Корпус сражается с Пилигримскими
диверсантами. А другое, когда десантники усмиряют колонии.

-- Я не имею права об этом думать. Решает Земля. Она определяет болезнь,
она назначает лечение. А я просто антибиотик.

-- Антибиотик? Верно. Они тоже лупят наобум -- и по болезни, и по
человеку.

Они замолчали. Потом мама сказала:

-- Прости, Борис, но я не могу любить... антибиотика.

-- Хорошо, -- спокойно сказал папа. -- Но Алька останется со мной.

Мама промолчала. А через месяц мы с папой остались одни. Честно говоря, я
даже не сразу это почувствовал. Мама и раньше подолгу не бывала дома --
она журналист, и ездит по всей Земле. Папа бывает дома гораздо больше,
хотя раз или два в месяц уезжает на несколько дней. А когда возвращается,
привозит подарки -- удивительные вещи, которых нет ни в одном магазине.

Однажды он привез Поющий Кристалл. Маленькая, сантиметровая пирамидка из
прозрачного синего камня тихо, не умолкая ни на секунду, наигрывала
странную, бесконечную мелодию. Звук Кристалла менялся, когда шел дождь, а
когда на него падал солнечный свет, становился громче, если Кристалл
подносили к металлу, он менял тональность. Он и сейчас поет свою вечную
песню, плотно укутанный ватой и запрятанный в самый дальний угол шкафа.

Были еще лотанские зеркала и рэтские скульптурки -- вылепленные из мягкой
розовой пластмассы люди взрослели, старились, смотрели то улыбчиво, то
хмуро.

Ну а самым лучшим подарком был пистолет.

В тот раз папы не было почти неделю. Я ходил в школу, играл со своим
другом Мишкой по прозвищу Чингачгук. Ездил с ним и его родителями в
соседний город, где начинался праздник Смеха. Мишка даже ночевал у меня
несколько раз. И все равно было скучновато. Наверное, папа это понял.
Когда он приехал, то даже не стал ничего рассказывать. Порылся в сумке и
протянул мне тяжеленный металлический предмет. Секунду я держал его в
руках, не догадываясь, в чем дело. И только когда устала рука и я едва не