Ляшко Н
Нарная чертовщина
Н.Ляшко
НАРНАЯ ЧЕРТОВЩИНА
Острожная сказка
I
"Мы не умираем".
Прогнила, облупилась тюрьма и стлла разваливаться.
Новую тюрьму начальство, с благословения царя, надумало ставить за городом, под лесом, чтоб глаз не колола.
И поставило-трехъэтажную, белую. Стена-ого, не убежишь! На зеленой крыше золотая луковйа и крест, - не тюрьма-монастырь.
Перегнали в нее из старой тюрьмы арестантов, и затенькад острожный колокол повестки, поверки и прочее.
Птицы шарахнулись с опушки в гущеру. Лешие ватагой вышли на звон, судили, рядили-лесной ум верткий, с ветки на кустик перепархивает: сразу не удумать, что люди сделали, а не знать срамно: ведь вот она, тюрьма-то, под боком"
Надо было во все вникнуть, а итти в тюрьму охотников, среди леших не было. Один говорит:
- Чего там узнавать, и так видно.
Другой:
- Я и пошел бы, да близко к огородам, мещан боюсь Третий:
- Ну ее, ребята, тюрьму-то, одна стена эва какая!..
Скушно.
Некали, отмахивались, а домовой из лесничества и говорит:
- Давайте капаться.
Связали лешие сосновые корни и ну лапу к лапе тискать. Меряли, меряли, и достался край лешему, что мещан боялся. Опечалился он, а делать нечего, - пошел. На огородах обернулся в мещанина и пополз к тюрьме. Все хорошо шло у него, только забыл он оглянуться: ползет, а хвост дыру в портках прорвал и волочится сзади. Добрался он до тюрьмы, глянул на стену, высока, не перепрыгнешь. Птицей перемахнуть бы, да боязно: старая лешиха наворожила ему, что птицей сгинет он. Стал он раздумывать, в загривке скрести, а из-за угла вышел часовой да хвать его за шиворот:
- Ты чего тут? Подкоп делаешь? - и ну драться.
Леший дал ему сдачи, да заметил свой хвост, ширнул па огороды, обернулся там в собаку и назад.
- Я ж тебя подкую, - урчит, - крупа несчастная!..
Подобрал живот и к воротам. В тюрьму дрова везли, ворота настежь. Часовой увидел собаку, деревню вспомнил и протягивает руку:
- Собачка, ц-ц-ц...
Леший глаза под лоб закатил, хвостом заюлил. Часовой на корточки стал перед ним, руку расшерепил, а леший-ав! - и всю пятерню его в пасть да-хрусь! - да под телеги и в тюрьму. Подворотний надзиратель носком его, он-за ногу и ну рычать. Подворотний в будку: бешеная, мол, собака.
А на соседнем дворе прогулка шла. Три арестанта увидали, что подворотний надзиратель испугался, перемигнулись да к телегам-и шорк на волю. Часовой руку завязывал, арестанты в глаза ему песку-плюх! Упал тот наземь, обхватил двух арестантов за ноги и орет. Тут воля, а он не пускает. Третий арестант вырвал у него винтовку да прикладом по голове его-бац! К ним подворотник, они и его-бац! И пошла завируха: свистки, звонки, топот, крик, визг, выстрелы, - все чин по чину.
А леший котом взобрался на тюремную крышу, сел там, водит усами-ну-ну, вот так дела! - и косится на все.
А как скрылись беглые арестанты в лесу, подошел к краю крыши и поводил носом, - снизу тянуло чем-то теплым, кислым. Полез леший с крыши по трубе, с трубы на карниз, по карнизу на подоконник, стал на решетку и заглянул в камеру. Арестанты ложками черпали что-то из медной чашки и про убежавших говорили.
Ухмыльнулся леший да:
- Мя-ау-у.
Арестанты диву дались и к нему:
- А-а, Васька! Здорово! Откуда ты? Айда щи хлебать!
Кис-кис!
Прыгнул к ним леший, хвост трубой поднял и ну мурлыкать. Арестанты пустили его на нары, один ложку со щами поднес:
- Ешь, кисанька.
Понюхал леший - кислое - и головой мотнул.
- Не по душе? Ну ржаной ешь, на...
Подзапраиился леший хлебом, а сам все на щи косится:
"Вот так едово!" Огляделся, послушал, понял, что попал в камеру, где сидел один из убежавших - Алешка, я надумал потеху. Юркнул по нарам за арестантов и сел там Алешкой. Арестанты ложки опустили.
- Алешка! - зовут.
- Ну? - зевнул леший.
- Это ты?
- Послепли?
- Да ты ж убежал.
- Хм, под нарами спал я. Никак не высплюсь...
Лег Алешка и захрапел. Арестанты глазами так, сяк, - Алешка, да и все. Поахали, стали кота искать, зватьнету его.
- Что за диво? Куда он делся?
После каши надзирателя кликнули: так, мол, и так, наш Алешка не убегал. Сказали, глядь, - Алешки нету.
Надзиратель в камеру, сюда, туда, - нету. Только кота под нарами нашел, обозлился, вызвал старшего и ну жаловаться:
- Глумятся надо мною арестанты, про Алешку говорят, а кота показывают.
Старший дал тревожный звонок в надзирательскую:
- Все сюда! - и входит со всей командой в камеру: - Стройтсь, такие-сякие, в шеренгу! Все ли вы тут? - и ну считать- арестантов.
- Первый! - и бьет в щеку крайнего.
- Второй! - и бьет в щеку другого.
- Третий! - и бьет в щеку третьего.
Считал старший с приговорками, а рука у него пудовая.
Поглядел на него из-под нар леший, подумал: "Эк, его разобрало" да-фырк! - вылез Алешкой и шасть в ряд.
Старший к нему:
- Где был?
- Под нарами...
- Прятался?!
- Не иголка кака...
- Что-о-о?
Глянул леший на старшего вблизи и рожу перекосил.
Ноги у старшего короткие, живот тестом на ремень лезет, рожа красная, затылок воловий. Не понравилось старшему, что Алешка глядит на него и не трясется. Развернулся он и кулаком его-раз! два! Икнул леший, отпрянул и ну честить старшего. Где и слова взялись!
Старший обомлел, было, да как рявкнет:
- В карцер!
И поволокли надзиратели лешего по лестницам. Волокли и злились, что он не так волочится, кулаками, сапогами поправляли его, громыхнули в подвале дверью темного карцера - еще никто не сидел в нем - и кинули туда.
Упал леший, сел, башкой помотал:
- Да-а, это тебе не в лесу с бабами аукаться, - и ну лесные песни играть.
Играл, играл, разошелся, а замок - щелк! дверь - скрип! Вплыл фонарь, за фонарем-старший, а за старшим надзиратель Цугай, здоровенный, могутный.
- Поешь? - спрашивает.
Леший будто не слышит и поет, поет. Взял его Цугай за шиворот, поднял:
- Оглох? - и смаху посадил на пол.
Сникла в лешем песня, в башке загудело, а Цугай ногой его, ногой - в бока, в живот, в спину! - всего избил, искровянил, а тот знай помалкивает и глядит ему в глаза.
Не понравилось это старшему: его бьют, а он не воет и не плачет. Хмыкнул старший, отдал Цугаю фонарь:
- Дай-ка я его, - и принялся сам бить.
Леший только повертывался и все норовил глядеть старшему в глаза. Умаялся, распарился тот, буркнул:
- Хватит, дай воды, - и взял у Цугая фонарь.
Вылил Цугай на лешего воды, еще раз пнул его и пошел за старшим, а леший обернулся в блоху, прыгнул на него и полез под мундир. Понес его Цугай в надзирательскую казарму, рассказал всем как Алешку бил, и завел песню:
В садах лександровских гулял я...
Весело было Цугаю. Пошел он вечером в тюрьму, принял пост, во все камеры заглянул, сел на табурет, а на него дрема. Цугай и так, и сяк, слипаются глаза.
Тужился, тужился он и заснул.
Леший перебрался с его спины на грудь и стал кусать.
Кусал, толстел, в крысу вырос и грызет. Цугай стонет, а проснуться не может. Мундир расстегнул, рубаху расстегнул. Леший прыгнул на пол, стал Алешкой, револьвер у Цугая, взял и к виску ему:
- Будешь мучить нашего брата?
- Не-э-э, - со страху заблеял Цугай.
- Становись на колени!
Стал Цугай.
- Целуй коридор!
Поцеловал Цугай..
- Клянись...
Поклялся Цугай.
- Гляди! - погрозил леший, да белкой в фортку юрк...
Протер Цугай глаза, - в самом деле стоит он в тюремном коридоре на коленях. Прислушался, - тихо. Глянул, - фортка раскрыта, на решетке белка сидит. Потянулся он к кобуре, - пусто там. Затрясся и бегом на соседний пост: так, мол, и так, сон поганый видел я; погляди, сидит ли в карцере Алешка.
Пошел надзиратель к карцерам, позвал Алешку, в дверь постучал, - тихо, как в могиле. Дали тревогу, открыли карцер, - пусто. Ни дырочки, ни взлома, а пусто.
Прибежал начальник, глянул и за голову схватился:
- Выпустили, мерзавцы! Кто?
- Цугай сон поганый видел, - говорят ему.
- Какой сон? Цугай!
Рассказал Цугай сон. Начальник кобуру его ощупал и позеленел:
- Ага-а, сон видел!? Продал, иродово отродье! Обыскать!
Обыскали Цугая и бросили на место лешего в карцер.
II
Выбрался леший из тюрьмы и ну в лесу голосом знаки подавать. Кликал, кликал, - никого. В гущеру подался, нашел леших, а те шикают на него:
- Тсс, не булгачь: чужие тут сидят в камышах.
- Арестанты, небось, беглые, - догадался леший и давай обо всем рассказывать.
Не поверили ему лешие:
- Ты, говорят, городить такое, вроде в тюрьме не люди, а еловые пеньки.
Леший так и этак, - не верят. Рассердился он.
- Коли, - говорит, - не верите, пойдем со мной еще двое.
- Как?
- А так.
Взял леший пару дружков и повел их в камыши. А там спали беглые арестанты - Алешка, Мишка и Васька.
Снял с них леший боты, вытащил тюремные билеты, себе взял Алешкин, дружкам Мишкин и Вяськин дал и повел их.
Шли они огородами, репой лакомились и пришли к тюрьме перед утренней поверкой. Дернули у ворот за ручку-дзинь! Выглянул новый подворотный надзиратель, настежь калитку распахивает и улыбается: рад. Начальник прибежал. Алешка выступил вперед да в ноги ему - бух:
- Заставьте, - плачет, - рек добром поминать. Бешеной собаки испугались мы вчера. Думаем, кинется она на нас, станем мы все бешеные, и не управится с нами, с бешеными, господин начальник, вы, значит. Ну, и побежали мы от беды, собаку эту чтобы на огороды от арестантов заманить... Ну, и сгоряча наделали делов всяких.
Я в тюрьму вернулся, а ребята не успели.
Начальник улыбается и спрашивает:
- А как ты из карцера ушел?
Алешка вздохнул и завел;
- Жалко, - говорит, - мне стало Мишку и Ваську. Заблудятся, думаю, в лесу, потому - собака бешеная, а место глухое. Ну, я Цугая и сговорил: пообещал ему на том свете его грехи взять на себя. Прихожу в лес, а ребята ревут. Увидали, так и кинулись: доведи, говорят до тюрьмы. Вот я и привел.
Начальник и старший руки потерли и велели запереть леших в светлый карцер.
- Ну, не верили? Примечай теперь...
Час, два, три просидели лешие, а в животах только и добра, что репа. Постучали, подождали, еще постучали, - как в гробу. Разъярились, сняли с ног боты и ну молотить ими в дверь. Прибежал старший со сворой своей:
- Чего надо?
- Есть давай!
- Не подохнете! Открывай!
Ворвались надзиратели в карцер, избили леших за убитых надзирателей, боты и все, чем стучать можно, отобрали и ушли...
- Ну, не верили?
III
Из города приехало военное и судейское начальство.
Повели к нему леших. Начальник перед главным генералом вертится, рассказывает, как явились лешие в тюрьму, что говорили, и хихикает. Генерал послушал его да как порскнет носом и ну картавить:
- Глупости гогодите!
Начальник чуть с душой не расстался: хотел угодить, намекнуть, что ему пора вверх по службе итти, а вышло вон что. А тут еще старший вошел и ну мигать ему. Начальнику надо к генералу подлизываться, а он мигает и мигает. Обозлился начальник и спрашивает:
- В чем дело?
- Привели там...
- Кого привели? Давай сюда.
Старший глаза пучит, подмигивает, а начальник опять:
- Давай, говорю, сюда...
Повел старший плечом и ввел в контору пристава, полицейских, а с ними всамделешних беглых арестантовАлешку, Мишку и Ваську: в лесу в камышах схватили их.
Глянуло начальство и обомлело: справа Алешка, Мишка и Васька и слева Алешка, Мишка и Васька. Только и разницы, что одни босые, другие в ботах. Пристав рапортует, как было дело. Генерал покраснел, собрал с лысины пот в платок, крикнул:
- Чогт знает что! - и поманил к себе всамделешнего Алешку:
- Эй, хагя! Ты кто?
- Алексей Сусликов.
Генерал к Алешке-лешему:
- А ты кто?
- Алексей Демьянович Сусликов.
- Фу, чогт!..
Кинулось начальство опрашивать тех и других, а Алешка-леший выступил и говорит:
- Не извольте беспокоиться: мы-ста и есть настоящие, потому и билеты при нас. Вынимай, ребята!
Вынули лешие тюремные билеты и подают. Поглядело начальство в билеты, по-куриному заокало:
- Конечно, точно, подписи несомненны, - и к всамделешним: - Где билеты?
Те в карманы, в шапки, - нету билетов. Побелели безбилетные, даже не арестанты - и затряслись:
- Обронили мы, ваши благородия...
- Обгонили, бгодяги! В катоггу! - затопал генерал.
- Да, ваши благородия, мы, вот истинный господь, мы - это мы, а это...
- Нет, мы - это мы! - затараторили лешие и пальцами на всамделешних показывают: - Гляньте, нешто похожи они на воамделешних?
Тут судейское начальство вмешалось: надо, мол, вывести одних и допросить других. Вывели леших. Начало начальство распытывать всамделешних: кто они, сколько годов им, как отцов, дедов, бабок звать и прочее. Ничего не вышло: всамделешние сбивались, путали, у леших же все без запинки выходило. Начальство руками развело, велело запереть леших особо, всамделешних особо, осмотрело карцер, фортку в коридоре и ну тюрьму обходить.
Лешие уселись в камере на полу и ждут. Открыл надзиратель дверь к ним, рявкнул:
- Встать! Смирно! Руки по швам! - а они ни с места.
Генерал по-картавому на них:
- Пгиказываю встать!
А Алешка в ответ:
- Больно отощали мы, барин!
- Ты ггубить! В кандалы! Всех!
Старший метнулся на коридор, привел тюремного кузнеца с тройкой кандалов, с болванкой, с молотком и заклепками. Положил кузнец болванку, посадил на пол Мишку-лешего, хомутки на ноги ему надел, заклепку вложил и давай клепать...
- Ты поладней клепай, - говорит ему Алешка-леший.
- Могчать! - заревел генерал, а Алешка ему:
- Я не с тобой говорю.
Побеленел генерал, ногами затопал, кулаками засучил, а Алешка опять ему:
- Бей, бей, вот он я!
Генерал из себя вышел:
- Гозог!
Заковали леших и повели на двор. Алешку, как самого зубастого, разложили на переднем дворе, Мишку - на левом, Ваську - на правом. Приволокли прутьев метел на десять. Охотники - из надзирателей - засучили рукава и выбрали по пруту.
- Тюрьма-а! На ок-на! - скомандовал старший.
Начальство все обмозговало: троих, мол, будем пороть, а прочие будут глядеть и вразумляться, - всем занятие.
Только ничего из этого не вышло. Легли лешие, и хоть бы один взвизгнул. Розги свистят, а они лежат, как чурки, вроде не им, а двору березовой каши всыпают.
Алешке отсчитали сто ударов с хвостиком. Встал он, а генерал к нему:
- Хогошо?
- Дюже хорошо. Ложись, оближешься...
На окнах:
- Хо-хо-хо, ха-ха-ха!..
Генерал кричит:
- Еще!
Получил Алешка привесок в полсотни розог, встал и кажет генералу язык;
- Видал?
- Убью! - кричит тот. - Гастгеляю!
А из окон смех да приговорки, словечки всякие.
Генерал напустился на начальника:
- Гаспустили тюгму! Под суд отдам!
Начальник на старшего накинулся, тот на своих подначальных, и пошло, поехало, будто с привязи сорвались все. Весь день порядок наводили, кричали, наказывали арестантов.
IV
Ночью лешие тараканами пробрались к начальнику на казенную квартиру, стали у двери и захихикали:
- Ну, что, выслужился?
Закружились, в ладоши захлопали, на кандалах плясовую заиграли:
Три копейки по копейке,
Вец, вец, вец...
Начальник поглядел на них и давай щипать себя, за усы дергать. Они обступили его, в глаза ему уставились и ну морочить голову:
- Кланяется, - говорят, - тебе тот, что в карцере помер. Помнишь? И тот, которого ты приказал скрутить рубахой. Помнишь? У него тогда ребра хрустели. Не забыл?
И чахоточный кланяется. И мужик, что удавился в камере.
Встал начальник и задом, задом от них. Уперся в стену и обалдел. Пощекотали его лешие, похихикали и пошли по тюрьме куралесить. На чердак забрались и ну в крышу барабанить да мяукать. Надзиратели звонок к начальнику дали. Выскочил тот, обалделый, видит-дежурный по двору к конторе прижался и трясется.
- Что такое?..
- Шалят.
- Кто?..
- Шут его знает. Вот слушайте!
Послушал начальник и забегал по тюрьме. Все на месте, а камера леших пуста. "Уйдут", - думает он, и приказал стрелять на чердак. Выстрелы всполошили тюрьму, надзиратели всей оравой на коридорах и во дворе дежурили, а того, как лешие перемахнули с чердака в камеру, не приметили. Заглянули к, ним, а они разметались, спят...
С утра опять приехало из города начальство, судило, рядило, еще раз выпороло леших, и те решили притихнуть: "Помолчим, говорят, поглядим, что выйдет". Только к начальнику на квартиру раз за разом являлись. Тот по четвертке в сутки выдымливал табаку, с женой ругался, водку глушил, отощал от тоски, будто с колокольни крикнул:
- Не желаю больше! - и скрылся.
Начальство обернуло всамделешних Алешку, Мишку и Ваську в бродяг, а леших убийцами объявило и к родным всамделешних на свиданья выпускало их. Родные ревут, а лешие ухмыляются и чешут о зубы языки: ничего, мол, с нами худого не будет.
Обвинительный акт пришел из города скоро - по указу да по приказу и все такое. На суд лешие пошли с форсом и в дороге песни пели. Конвойные об их бока на кулаках мозоли набили. Обвинитель называл их душегубами, отрепьем, зверьем, - всяко и горой ратовал за виселицу им. Уж он честил, честил их, а они все хи-хи да ха-ха.
Председатель зыкнул, было, на них, но Алешка такую рожу скорчил, что даже солдаты полны рукава насмеяли.
Судьи сгорбились, и из приговора вышло только бу-бу-бу да конец: всех повесить.
Алешка выпрямился и начал языком всякие штучки загибать, но судьи и слушать не стали его: закон в руки, пот в платки - и в заднюю комнату. Конвойные Алешку за руку - молчи, дескать, а он все орет, Мишка и Васька подкрикивают. Солдаты разъярились и давай усмирять их.
Били так, били атак и руками развели: чем больше бей их, тем дальше они от смерти, - только смеются.
- Тьфу, дьяволы, и не убьешь! Аида!..
V
По тюрьме пошел шопоток: кто повесит леших, тому чуть ли не воля будет и по пятерке за каждого, - пятнадцать, значит, рублей. В контору старший осужденных на каторгу вызывал, уговаривал, грозил, - никто не брался вешать. "Дешево", - подумал старший и набавил за голову по рублю, по два, по три, - до десяти рублей догнал, - нету охотников.
Тут новый начальник приехал. Высокий, лысый, нос картошкой, на лбу будто плугом исковыряно. Всем вышел, только глаза вроде червей: высунули головки из глазниц и шарят, шарят кругом.
Принял он дела и пошел с надзирательской сворой по тюрьме. Головки червей ныр-ныр по арестантам, а голос ласково так разливается: я, говорит, человек ничего себе, но, конечно, не без слабостей: люблю порядок и послушание, и шапки чтоб передо мною снимали и это самое, никаких чтоб этих старост, и в кухонный котел носа не совать, и тишина всегда чтоб, потому тюрьма есть тюрьма, а не майдан какой, а во всем прочем, ежели что, я по-человечески делать буду, как бог велит, и все такое.
Заглянули лешие ему в глаза и захолонули. Алешка руками всплеснул:
- Вот так штука!
- Что-о-о?
- Да, говорю, больно ты того...
- Чего-о?
- Да это самое... больно ты, говорю, глаз не жалел.
- Глаз, каких глаз?
- Да своих, вот этих, - указал Алешка.
- Что?! Ты дурака со мной валять!?
- А на что его валять? Он давно вывалян.
Мишка и Васька перемигнулись и ну смеяться.
- В карцер! - взревел начальник.
- Только-то? Гы-гы-гы!..
- Глотки заткнуть!
Заткнули лешим глотки и поволокли в карцер. Взяла их тоска, и стали они судить да рядить: неужто, мол, для того люди и родятся, чтоб с ними вот этак-то? Где же эта самая правда, если на людей червяки вместо глаз глядят?
Лешие, а дури было в них хоть отбавляй. Толковали, толковали и пробрались вечером к новому начальнику: проймем, мол, и его, как прежнего, а там и третьего проймем, и еще, и еще, а там, гляди, и выйдет что-нибудь: ведь в палачи вот никто не хочет.
Пришли, в кандалы зазвонили и ну зудить начальника:
- Неужто ты и в самом деле такой? Не прикидываешься? Мать ли тебя пестовала? Как это угораздило ее родить тебя с такими глазами?
Начальник поводил по ним червяками да ногою-уп! - и ну харкать:
- Пришли? Испугать хотите? Мразь!.. Сам повешу вас!.. Своими руками! Навоз!..
Позеленел начальник и от злости весь вывернулся.
Глянули лешие на него, на вывернутого, и обомлели: он арестантов и за людей не считал. Пропала у леших охота нудить его. Пошли они в тюрьму и вспомнили: ими, лешими, попы пугают мужиков, мужики и бабы пугают детей. Вот дурачье! Начальником, с червяками вместо глаз, попотчевать бы их!
VI
Вошел начальник утром в тюрьму и давай старшего распекать:
- Ну, нашел вешельника? Выписывать прикажешь?
Самого заставлю! Понял?
- Так точно... только не знаю, кого бы это. Не хотят.
На воле убивают, а тут не хотят. Цугая, может, попробовать? Крышка ему, а тут такой случай.
- Давай его.
Ввели Цугая в контору.
- Повесишь троих, - сказал ему начальник, - суда над тобой не будет, деньги получишь, подстаршим сделаю.
- А сидеть в карцере долго еще буду? - спросил Цугай.
- Если согласен, сейчас выпущу.
Вздохнул Цугай, согласился, попросил денег и запылил по дороге в город. Выпил с девками, заворочал мозгами да по лбу себя хлоп! - что ж это я? сорвался и побежал к начальнику тюрьмы:
- А как, ваше благородие, насчет совести и бога?
- Что приказываю, то и делай.
- Я не про ото... бог как и все такое?
- Выкинь из головы!
- Отец приказывал не выкидывать.
- Дурак твой отец: богу молись и делай, что требуется, - вот и все.
Подумал Цугай, догадался:
- Ага! Это вы верно: потом можно замолить. Понимаю, - и пошел догуливать.
Ночью лешие обступили его, хмельного, зализанного девками, и ну охаживать.
- Не-э-э, - мычал он, - не это: пострадал раз за вас, гадов, и баста...
Лешие ему о деревне, о лесе, о полях, об отце, о детях, - вдрызг расцарапали совесть, но не поддался Цугай:
- Это вы к тому, чтоб опять в карцер меня? Под суд за вас? Не-э... Подстаршим быть хочу. Счастье мне пришло. Денег за вас получу. Ого-го-го-о!
Всю ночь Цугай мычал, кричал, от леших отмахивался, и те с досады забегали к начальнику, к старшему, к женатым надзирателям, к их бабам, по камерам и коридорам.
Надзиратели револьверов из рук не выпускали: там беготня, там хрип, смех, шаги, шопот, песни:
Зец-вец-вец...
И арестантам было не сладко: думки разные одолевали, а главное-чудилось, будто уже вешают. Арестанты вскакивали, стучали в дверь. Начальник велел влить в карцеры по ушату воды, насыпать известки, набил их арестантами и каждый день слал в город по бумаге: скорее, мол, надо решать да разделываться с осужденными, в тюрьме неспокойно, палач может опомниться.
И решение вышло.
VII
У тюремной бани надзиратели разобрали камни и вырыли две ямы. Старший и Цугай на надзирательском дворе приколотили к двум столбам перекладину.
Ночью пришла конвойная команда и приехало начальство с доктором и попом. Цугай волоком перетащил к бане столбы о перекладиной и вставил их в ямы.
- Трамбовкой утопчи, дьявол, чего ногами топаешь!
Мыло не забыл? Пожирней веревку мыль, сразу в шею чтоб врезалась. Да не расплывайся...
Чтоб не было шуму, леших расковали и вывели по одиночке. Начальство у фонарика прочло им бумагу. Поп с крестом заюлил. Лешие покосились на него и:
- Брысь!
Первым под перекладину повели Алешку. Обрядил его Цугай в смертную холщовую рубаху, завязал и толкнул:
- Становись!
Вскочил Алешка на табурет, надел на себя петлю и говорит:
- Ты гляди, Цугай: у меня душа крепко сидит.
- Выдушим! - прохрипел тот и шварк ногою по табуретке.
Повис леший, ногами заболтал, захрипел и не умирает.
Минуту хрипит, другую, третью хрипит и все громче да громче, будто душа застряла у него в глотке и ни сюда, ни туда. Начальство уши зажало, поп отвернулся и рукой кресты на себе путляет. Начальник к Цугаю кинулся:
- Веревку, мерзавец, забыл намылить! Дергай его ва ноги!
- Мылил, уж вот как мылил.
Руки у Цугая пьяные. Поймал он ими лешего за ноги и дерг, дерг. А тот все болтает туловищем и руками и уже не хрипит, а хохочет. Дружки подхохатывают, а из тюрьмы как грянет:
- Да хоть добейте его, пауки! Не мучайте!
Обернулось начальство, - верх тюрьмы уже облит зарей, в окнах арестанты, глаза у них страшные, изо ртов паром валит злоба. Начальник кулаками им:
- С окон марш! Перрестреляю! - да к помощнику прокурора: придется, мол, прекратить.
А тот на него:
- Что вы сделали? Зачем брались, раз не умеете?
- Я вам не палач! - огрызнулся начальник и червяками по виселице ныр-ныр.
А Алешка все хрипит и хохочет. Цугай помертвел да задом, задом от виселицы, за ним поп, доктор. Начальник ругаться начал, подмигнул старшему и к виселице.
Выхватил шашку и по петле раз, два. Шлепнулся леший наземь, вскочил и захихикал:
- Взяли?
Начальник в ухо его:
- Молчать, мразь! - и к старшему: - Снимай с него рубаху!
Выпростался леший из рубахи, поднял перерубленную петлю да к начальнику с нею:
- Не забудьте взять на память о моей шее... крепкая, мол, была, хе-хе-хе!
Начальник приладил намыленную веревку к перекладине да как рявкнет:
- Становись!
- Гы-гы... Сам хочешь? Попробуй, - подошел леший.
Накинул на него начальник петлю, стянул ее на голой шее, табурет рышиб:
- Вот так надо! - и ну надзирателей и начальство пушить: - Нюни распустили! Хотите, чтоб они вас перевешали...
Глядит, а леший опять болтает ногами, хрипит и не умирает, а тюрьма уже вся в солнце и ревет, воет. Ругань застряла в глотке начальника. Как так? И он не может повесить? Метнулся к лешему да за ноги его дерг, изо всей мочи дергает, червяками в глазницах ворочает, хрипит:
- Врешь, врешь, мразь... повешу!
Еле оттащили его, перерезали петлю, подхватили лешего - и в камеру. Сел тот и дружкам подмигнул:
- Ну, все видали?.. Айда, будет...
И ушли в лес.
1923 г.
НАРНАЯ ЧЕРТОВЩИНА
Острожная сказка
I
"Мы не умираем".
Прогнила, облупилась тюрьма и стлла разваливаться.
Новую тюрьму начальство, с благословения царя, надумало ставить за городом, под лесом, чтоб глаз не колола.
И поставило-трехъэтажную, белую. Стена-ого, не убежишь! На зеленой крыше золотая луковйа и крест, - не тюрьма-монастырь.
Перегнали в нее из старой тюрьмы арестантов, и затенькад острожный колокол повестки, поверки и прочее.
Птицы шарахнулись с опушки в гущеру. Лешие ватагой вышли на звон, судили, рядили-лесной ум верткий, с ветки на кустик перепархивает: сразу не удумать, что люди сделали, а не знать срамно: ведь вот она, тюрьма-то, под боком"
Надо было во все вникнуть, а итти в тюрьму охотников, среди леших не было. Один говорит:
- Чего там узнавать, и так видно.
Другой:
- Я и пошел бы, да близко к огородам, мещан боюсь Третий:
- Ну ее, ребята, тюрьму-то, одна стена эва какая!..
Скушно.
Некали, отмахивались, а домовой из лесничества и говорит:
- Давайте капаться.
Связали лешие сосновые корни и ну лапу к лапе тискать. Меряли, меряли, и достался край лешему, что мещан боялся. Опечалился он, а делать нечего, - пошел. На огородах обернулся в мещанина и пополз к тюрьме. Все хорошо шло у него, только забыл он оглянуться: ползет, а хвост дыру в портках прорвал и волочится сзади. Добрался он до тюрьмы, глянул на стену, высока, не перепрыгнешь. Птицей перемахнуть бы, да боязно: старая лешиха наворожила ему, что птицей сгинет он. Стал он раздумывать, в загривке скрести, а из-за угла вышел часовой да хвать его за шиворот:
- Ты чего тут? Подкоп делаешь? - и ну драться.
Леший дал ему сдачи, да заметил свой хвост, ширнул па огороды, обернулся там в собаку и назад.
- Я ж тебя подкую, - урчит, - крупа несчастная!..
Подобрал живот и к воротам. В тюрьму дрова везли, ворота настежь. Часовой увидел собаку, деревню вспомнил и протягивает руку:
- Собачка, ц-ц-ц...
Леший глаза под лоб закатил, хвостом заюлил. Часовой на корточки стал перед ним, руку расшерепил, а леший-ав! - и всю пятерню его в пасть да-хрусь! - да под телеги и в тюрьму. Подворотний надзиратель носком его, он-за ногу и ну рычать. Подворотний в будку: бешеная, мол, собака.
А на соседнем дворе прогулка шла. Три арестанта увидали, что подворотний надзиратель испугался, перемигнулись да к телегам-и шорк на волю. Часовой руку завязывал, арестанты в глаза ему песку-плюх! Упал тот наземь, обхватил двух арестантов за ноги и орет. Тут воля, а он не пускает. Третий арестант вырвал у него винтовку да прикладом по голове его-бац! К ним подворотник, они и его-бац! И пошла завируха: свистки, звонки, топот, крик, визг, выстрелы, - все чин по чину.
А леший котом взобрался на тюремную крышу, сел там, водит усами-ну-ну, вот так дела! - и косится на все.
А как скрылись беглые арестанты в лесу, подошел к краю крыши и поводил носом, - снизу тянуло чем-то теплым, кислым. Полез леший с крыши по трубе, с трубы на карниз, по карнизу на подоконник, стал на решетку и заглянул в камеру. Арестанты ложками черпали что-то из медной чашки и про убежавших говорили.
Ухмыльнулся леший да:
- Мя-ау-у.
Арестанты диву дались и к нему:
- А-а, Васька! Здорово! Откуда ты? Айда щи хлебать!
Кис-кис!
Прыгнул к ним леший, хвост трубой поднял и ну мурлыкать. Арестанты пустили его на нары, один ложку со щами поднес:
- Ешь, кисанька.
Понюхал леший - кислое - и головой мотнул.
- Не по душе? Ну ржаной ешь, на...
Подзапраиился леший хлебом, а сам все на щи косится:
"Вот так едово!" Огляделся, послушал, понял, что попал в камеру, где сидел один из убежавших - Алешка, я надумал потеху. Юркнул по нарам за арестантов и сел там Алешкой. Арестанты ложки опустили.
- Алешка! - зовут.
- Ну? - зевнул леший.
- Это ты?
- Послепли?
- Да ты ж убежал.
- Хм, под нарами спал я. Никак не высплюсь...
Лег Алешка и захрапел. Арестанты глазами так, сяк, - Алешка, да и все. Поахали, стали кота искать, зватьнету его.
- Что за диво? Куда он делся?
После каши надзирателя кликнули: так, мол, и так, наш Алешка не убегал. Сказали, глядь, - Алешки нету.
Надзиратель в камеру, сюда, туда, - нету. Только кота под нарами нашел, обозлился, вызвал старшего и ну жаловаться:
- Глумятся надо мною арестанты, про Алешку говорят, а кота показывают.
Старший дал тревожный звонок в надзирательскую:
- Все сюда! - и входит со всей командой в камеру: - Стройтсь, такие-сякие, в шеренгу! Все ли вы тут? - и ну считать- арестантов.
- Первый! - и бьет в щеку крайнего.
- Второй! - и бьет в щеку другого.
- Третий! - и бьет в щеку третьего.
Считал старший с приговорками, а рука у него пудовая.
Поглядел на него из-под нар леший, подумал: "Эк, его разобрало" да-фырк! - вылез Алешкой и шасть в ряд.
Старший к нему:
- Где был?
- Под нарами...
- Прятался?!
- Не иголка кака...
- Что-о-о?
Глянул леший на старшего вблизи и рожу перекосил.
Ноги у старшего короткие, живот тестом на ремень лезет, рожа красная, затылок воловий. Не понравилось старшему, что Алешка глядит на него и не трясется. Развернулся он и кулаком его-раз! два! Икнул леший, отпрянул и ну честить старшего. Где и слова взялись!
Старший обомлел, было, да как рявкнет:
- В карцер!
И поволокли надзиратели лешего по лестницам. Волокли и злились, что он не так волочится, кулаками, сапогами поправляли его, громыхнули в подвале дверью темного карцера - еще никто не сидел в нем - и кинули туда.
Упал леший, сел, башкой помотал:
- Да-а, это тебе не в лесу с бабами аукаться, - и ну лесные песни играть.
Играл, играл, разошелся, а замок - щелк! дверь - скрип! Вплыл фонарь, за фонарем-старший, а за старшим надзиратель Цугай, здоровенный, могутный.
- Поешь? - спрашивает.
Леший будто не слышит и поет, поет. Взял его Цугай за шиворот, поднял:
- Оглох? - и смаху посадил на пол.
Сникла в лешем песня, в башке загудело, а Цугай ногой его, ногой - в бока, в живот, в спину! - всего избил, искровянил, а тот знай помалкивает и глядит ему в глаза.
Не понравилось это старшему: его бьют, а он не воет и не плачет. Хмыкнул старший, отдал Цугаю фонарь:
- Дай-ка я его, - и принялся сам бить.
Леший только повертывался и все норовил глядеть старшему в глаза. Умаялся, распарился тот, буркнул:
- Хватит, дай воды, - и взял у Цугая фонарь.
Вылил Цугай на лешего воды, еще раз пнул его и пошел за старшим, а леший обернулся в блоху, прыгнул на него и полез под мундир. Понес его Цугай в надзирательскую казарму, рассказал всем как Алешку бил, и завел песню:
В садах лександровских гулял я...
Весело было Цугаю. Пошел он вечером в тюрьму, принял пост, во все камеры заглянул, сел на табурет, а на него дрема. Цугай и так, и сяк, слипаются глаза.
Тужился, тужился он и заснул.
Леший перебрался с его спины на грудь и стал кусать.
Кусал, толстел, в крысу вырос и грызет. Цугай стонет, а проснуться не может. Мундир расстегнул, рубаху расстегнул. Леший прыгнул на пол, стал Алешкой, револьвер у Цугая, взял и к виску ему:
- Будешь мучить нашего брата?
- Не-э-э, - со страху заблеял Цугай.
- Становись на колени!
Стал Цугай.
- Целуй коридор!
Поцеловал Цугай..
- Клянись...
Поклялся Цугай.
- Гляди! - погрозил леший, да белкой в фортку юрк...
Протер Цугай глаза, - в самом деле стоит он в тюремном коридоре на коленях. Прислушался, - тихо. Глянул, - фортка раскрыта, на решетке белка сидит. Потянулся он к кобуре, - пусто там. Затрясся и бегом на соседний пост: так, мол, и так, сон поганый видел я; погляди, сидит ли в карцере Алешка.
Пошел надзиратель к карцерам, позвал Алешку, в дверь постучал, - тихо, как в могиле. Дали тревогу, открыли карцер, - пусто. Ни дырочки, ни взлома, а пусто.
Прибежал начальник, глянул и за голову схватился:
- Выпустили, мерзавцы! Кто?
- Цугай сон поганый видел, - говорят ему.
- Какой сон? Цугай!
Рассказал Цугай сон. Начальник кобуру его ощупал и позеленел:
- Ага-а, сон видел!? Продал, иродово отродье! Обыскать!
Обыскали Цугая и бросили на место лешего в карцер.
II
Выбрался леший из тюрьмы и ну в лесу голосом знаки подавать. Кликал, кликал, - никого. В гущеру подался, нашел леших, а те шикают на него:
- Тсс, не булгачь: чужие тут сидят в камышах.
- Арестанты, небось, беглые, - догадался леший и давай обо всем рассказывать.
Не поверили ему лешие:
- Ты, говорят, городить такое, вроде в тюрьме не люди, а еловые пеньки.
Леший так и этак, - не верят. Рассердился он.
- Коли, - говорит, - не верите, пойдем со мной еще двое.
- Как?
- А так.
Взял леший пару дружков и повел их в камыши. А там спали беглые арестанты - Алешка, Мишка и Васька.
Снял с них леший боты, вытащил тюремные билеты, себе взял Алешкин, дружкам Мишкин и Вяськин дал и повел их.
Шли они огородами, репой лакомились и пришли к тюрьме перед утренней поверкой. Дернули у ворот за ручку-дзинь! Выглянул новый подворотный надзиратель, настежь калитку распахивает и улыбается: рад. Начальник прибежал. Алешка выступил вперед да в ноги ему - бух:
- Заставьте, - плачет, - рек добром поминать. Бешеной собаки испугались мы вчера. Думаем, кинется она на нас, станем мы все бешеные, и не управится с нами, с бешеными, господин начальник, вы, значит. Ну, и побежали мы от беды, собаку эту чтобы на огороды от арестантов заманить... Ну, и сгоряча наделали делов всяких.
Я в тюрьму вернулся, а ребята не успели.
Начальник улыбается и спрашивает:
- А как ты из карцера ушел?
Алешка вздохнул и завел;
- Жалко, - говорит, - мне стало Мишку и Ваську. Заблудятся, думаю, в лесу, потому - собака бешеная, а место глухое. Ну, я Цугая и сговорил: пообещал ему на том свете его грехи взять на себя. Прихожу в лес, а ребята ревут. Увидали, так и кинулись: доведи, говорят до тюрьмы. Вот я и привел.
Начальник и старший руки потерли и велели запереть леших в светлый карцер.
- Ну, не верили? Примечай теперь...
Час, два, три просидели лешие, а в животах только и добра, что репа. Постучали, подождали, еще постучали, - как в гробу. Разъярились, сняли с ног боты и ну молотить ими в дверь. Прибежал старший со сворой своей:
- Чего надо?
- Есть давай!
- Не подохнете! Открывай!
Ворвались надзиратели в карцер, избили леших за убитых надзирателей, боты и все, чем стучать можно, отобрали и ушли...
- Ну, не верили?
III
Из города приехало военное и судейское начальство.
Повели к нему леших. Начальник перед главным генералом вертится, рассказывает, как явились лешие в тюрьму, что говорили, и хихикает. Генерал послушал его да как порскнет носом и ну картавить:
- Глупости гогодите!
Начальник чуть с душой не расстался: хотел угодить, намекнуть, что ему пора вверх по службе итти, а вышло вон что. А тут еще старший вошел и ну мигать ему. Начальнику надо к генералу подлизываться, а он мигает и мигает. Обозлился начальник и спрашивает:
- В чем дело?
- Привели там...
- Кого привели? Давай сюда.
Старший глаза пучит, подмигивает, а начальник опять:
- Давай, говорю, сюда...
Повел старший плечом и ввел в контору пристава, полицейских, а с ними всамделешних беглых арестантовАлешку, Мишку и Ваську: в лесу в камышах схватили их.
Глянуло начальство и обомлело: справа Алешка, Мишка и Васька и слева Алешка, Мишка и Васька. Только и разницы, что одни босые, другие в ботах. Пристав рапортует, как было дело. Генерал покраснел, собрал с лысины пот в платок, крикнул:
- Чогт знает что! - и поманил к себе всамделешнего Алешку:
- Эй, хагя! Ты кто?
- Алексей Сусликов.
Генерал к Алешке-лешему:
- А ты кто?
- Алексей Демьянович Сусликов.
- Фу, чогт!..
Кинулось начальство опрашивать тех и других, а Алешка-леший выступил и говорит:
- Не извольте беспокоиться: мы-ста и есть настоящие, потому и билеты при нас. Вынимай, ребята!
Вынули лешие тюремные билеты и подают. Поглядело начальство в билеты, по-куриному заокало:
- Конечно, точно, подписи несомненны, - и к всамделешним: - Где билеты?
Те в карманы, в шапки, - нету билетов. Побелели безбилетные, даже не арестанты - и затряслись:
- Обронили мы, ваши благородия...
- Обгонили, бгодяги! В катоггу! - затопал генерал.
- Да, ваши благородия, мы, вот истинный господь, мы - это мы, а это...
- Нет, мы - это мы! - затараторили лешие и пальцами на всамделешних показывают: - Гляньте, нешто похожи они на воамделешних?
Тут судейское начальство вмешалось: надо, мол, вывести одних и допросить других. Вывели леших. Начало начальство распытывать всамделешних: кто они, сколько годов им, как отцов, дедов, бабок звать и прочее. Ничего не вышло: всамделешние сбивались, путали, у леших же все без запинки выходило. Начальство руками развело, велело запереть леших особо, всамделешних особо, осмотрело карцер, фортку в коридоре и ну тюрьму обходить.
Лешие уселись в камере на полу и ждут. Открыл надзиратель дверь к ним, рявкнул:
- Встать! Смирно! Руки по швам! - а они ни с места.
Генерал по-картавому на них:
- Пгиказываю встать!
А Алешка в ответ:
- Больно отощали мы, барин!
- Ты ггубить! В кандалы! Всех!
Старший метнулся на коридор, привел тюремного кузнеца с тройкой кандалов, с болванкой, с молотком и заклепками. Положил кузнец болванку, посадил на пол Мишку-лешего, хомутки на ноги ему надел, заклепку вложил и давай клепать...
- Ты поладней клепай, - говорит ему Алешка-леший.
- Могчать! - заревел генерал, а Алешка ему:
- Я не с тобой говорю.
Побеленел генерал, ногами затопал, кулаками засучил, а Алешка опять ему:
- Бей, бей, вот он я!
Генерал из себя вышел:
- Гозог!
Заковали леших и повели на двор. Алешку, как самого зубастого, разложили на переднем дворе, Мишку - на левом, Ваську - на правом. Приволокли прутьев метел на десять. Охотники - из надзирателей - засучили рукава и выбрали по пруту.
- Тюрьма-а! На ок-на! - скомандовал старший.
Начальство все обмозговало: троих, мол, будем пороть, а прочие будут глядеть и вразумляться, - всем занятие.
Только ничего из этого не вышло. Легли лешие, и хоть бы один взвизгнул. Розги свистят, а они лежат, как чурки, вроде не им, а двору березовой каши всыпают.
Алешке отсчитали сто ударов с хвостиком. Встал он, а генерал к нему:
- Хогошо?
- Дюже хорошо. Ложись, оближешься...
На окнах:
- Хо-хо-хо, ха-ха-ха!..
Генерал кричит:
- Еще!
Получил Алешка привесок в полсотни розог, встал и кажет генералу язык;
- Видал?
- Убью! - кричит тот. - Гастгеляю!
А из окон смех да приговорки, словечки всякие.
Генерал напустился на начальника:
- Гаспустили тюгму! Под суд отдам!
Начальник на старшего накинулся, тот на своих подначальных, и пошло, поехало, будто с привязи сорвались все. Весь день порядок наводили, кричали, наказывали арестантов.
IV
Ночью лешие тараканами пробрались к начальнику на казенную квартиру, стали у двери и захихикали:
- Ну, что, выслужился?
Закружились, в ладоши захлопали, на кандалах плясовую заиграли:
Три копейки по копейке,
Вец, вец, вец...
Начальник поглядел на них и давай щипать себя, за усы дергать. Они обступили его, в глаза ему уставились и ну морочить голову:
- Кланяется, - говорят, - тебе тот, что в карцере помер. Помнишь? И тот, которого ты приказал скрутить рубахой. Помнишь? У него тогда ребра хрустели. Не забыл?
И чахоточный кланяется. И мужик, что удавился в камере.
Встал начальник и задом, задом от них. Уперся в стену и обалдел. Пощекотали его лешие, похихикали и пошли по тюрьме куралесить. На чердак забрались и ну в крышу барабанить да мяукать. Надзиратели звонок к начальнику дали. Выскочил тот, обалделый, видит-дежурный по двору к конторе прижался и трясется.
- Что такое?..
- Шалят.
- Кто?..
- Шут его знает. Вот слушайте!
Послушал начальник и забегал по тюрьме. Все на месте, а камера леших пуста. "Уйдут", - думает он, и приказал стрелять на чердак. Выстрелы всполошили тюрьму, надзиратели всей оравой на коридорах и во дворе дежурили, а того, как лешие перемахнули с чердака в камеру, не приметили. Заглянули к, ним, а они разметались, спят...
С утра опять приехало из города начальство, судило, рядило, еще раз выпороло леших, и те решили притихнуть: "Помолчим, говорят, поглядим, что выйдет". Только к начальнику на квартиру раз за разом являлись. Тот по четвертке в сутки выдымливал табаку, с женой ругался, водку глушил, отощал от тоски, будто с колокольни крикнул:
- Не желаю больше! - и скрылся.
Начальство обернуло всамделешних Алешку, Мишку и Ваську в бродяг, а леших убийцами объявило и к родным всамделешних на свиданья выпускало их. Родные ревут, а лешие ухмыляются и чешут о зубы языки: ничего, мол, с нами худого не будет.
Обвинительный акт пришел из города скоро - по указу да по приказу и все такое. На суд лешие пошли с форсом и в дороге песни пели. Конвойные об их бока на кулаках мозоли набили. Обвинитель называл их душегубами, отрепьем, зверьем, - всяко и горой ратовал за виселицу им. Уж он честил, честил их, а они все хи-хи да ха-ха.
Председатель зыкнул, было, на них, но Алешка такую рожу скорчил, что даже солдаты полны рукава насмеяли.
Судьи сгорбились, и из приговора вышло только бу-бу-бу да конец: всех повесить.
Алешка выпрямился и начал языком всякие штучки загибать, но судьи и слушать не стали его: закон в руки, пот в платки - и в заднюю комнату. Конвойные Алешку за руку - молчи, дескать, а он все орет, Мишка и Васька подкрикивают. Солдаты разъярились и давай усмирять их.
Били так, били атак и руками развели: чем больше бей их, тем дальше они от смерти, - только смеются.
- Тьфу, дьяволы, и не убьешь! Аида!..
V
По тюрьме пошел шопоток: кто повесит леших, тому чуть ли не воля будет и по пятерке за каждого, - пятнадцать, значит, рублей. В контору старший осужденных на каторгу вызывал, уговаривал, грозил, - никто не брался вешать. "Дешево", - подумал старший и набавил за голову по рублю, по два, по три, - до десяти рублей догнал, - нету охотников.
Тут новый начальник приехал. Высокий, лысый, нос картошкой, на лбу будто плугом исковыряно. Всем вышел, только глаза вроде червей: высунули головки из глазниц и шарят, шарят кругом.
Принял он дела и пошел с надзирательской сворой по тюрьме. Головки червей ныр-ныр по арестантам, а голос ласково так разливается: я, говорит, человек ничего себе, но, конечно, не без слабостей: люблю порядок и послушание, и шапки чтоб передо мною снимали и это самое, никаких чтоб этих старост, и в кухонный котел носа не совать, и тишина всегда чтоб, потому тюрьма есть тюрьма, а не майдан какой, а во всем прочем, ежели что, я по-человечески делать буду, как бог велит, и все такое.
Заглянули лешие ему в глаза и захолонули. Алешка руками всплеснул:
- Вот так штука!
- Что-о-о?
- Да, говорю, больно ты того...
- Чего-о?
- Да это самое... больно ты, говорю, глаз не жалел.
- Глаз, каких глаз?
- Да своих, вот этих, - указал Алешка.
- Что?! Ты дурака со мной валять!?
- А на что его валять? Он давно вывалян.
Мишка и Васька перемигнулись и ну смеяться.
- В карцер! - взревел начальник.
- Только-то? Гы-гы-гы!..
- Глотки заткнуть!
Заткнули лешим глотки и поволокли в карцер. Взяла их тоска, и стали они судить да рядить: неужто, мол, для того люди и родятся, чтоб с ними вот этак-то? Где же эта самая правда, если на людей червяки вместо глаз глядят?
Лешие, а дури было в них хоть отбавляй. Толковали, толковали и пробрались вечером к новому начальнику: проймем, мол, и его, как прежнего, а там и третьего проймем, и еще, и еще, а там, гляди, и выйдет что-нибудь: ведь в палачи вот никто не хочет.
Пришли, в кандалы зазвонили и ну зудить начальника:
- Неужто ты и в самом деле такой? Не прикидываешься? Мать ли тебя пестовала? Как это угораздило ее родить тебя с такими глазами?
Начальник поводил по ним червяками да ногою-уп! - и ну харкать:
- Пришли? Испугать хотите? Мразь!.. Сам повешу вас!.. Своими руками! Навоз!..
Позеленел начальник и от злости весь вывернулся.
Глянули лешие на него, на вывернутого, и обомлели: он арестантов и за людей не считал. Пропала у леших охота нудить его. Пошли они в тюрьму и вспомнили: ими, лешими, попы пугают мужиков, мужики и бабы пугают детей. Вот дурачье! Начальником, с червяками вместо глаз, попотчевать бы их!
VI
Вошел начальник утром в тюрьму и давай старшего распекать:
- Ну, нашел вешельника? Выписывать прикажешь?
Самого заставлю! Понял?
- Так точно... только не знаю, кого бы это. Не хотят.
На воле убивают, а тут не хотят. Цугая, может, попробовать? Крышка ему, а тут такой случай.
- Давай его.
Ввели Цугая в контору.
- Повесишь троих, - сказал ему начальник, - суда над тобой не будет, деньги получишь, подстаршим сделаю.
- А сидеть в карцере долго еще буду? - спросил Цугай.
- Если согласен, сейчас выпущу.
Вздохнул Цугай, согласился, попросил денег и запылил по дороге в город. Выпил с девками, заворочал мозгами да по лбу себя хлоп! - что ж это я? сорвался и побежал к начальнику тюрьмы:
- А как, ваше благородие, насчет совести и бога?
- Что приказываю, то и делай.
- Я не про ото... бог как и все такое?
- Выкинь из головы!
- Отец приказывал не выкидывать.
- Дурак твой отец: богу молись и делай, что требуется, - вот и все.
Подумал Цугай, догадался:
- Ага! Это вы верно: потом можно замолить. Понимаю, - и пошел догуливать.
Ночью лешие обступили его, хмельного, зализанного девками, и ну охаживать.
- Не-э-э, - мычал он, - не это: пострадал раз за вас, гадов, и баста...
Лешие ему о деревне, о лесе, о полях, об отце, о детях, - вдрызг расцарапали совесть, но не поддался Цугай:
- Это вы к тому, чтоб опять в карцер меня? Под суд за вас? Не-э... Подстаршим быть хочу. Счастье мне пришло. Денег за вас получу. Ого-го-го-о!
Всю ночь Цугай мычал, кричал, от леших отмахивался, и те с досады забегали к начальнику, к старшему, к женатым надзирателям, к их бабам, по камерам и коридорам.
Надзиратели револьверов из рук не выпускали: там беготня, там хрип, смех, шаги, шопот, песни:
Зец-вец-вец...
И арестантам было не сладко: думки разные одолевали, а главное-чудилось, будто уже вешают. Арестанты вскакивали, стучали в дверь. Начальник велел влить в карцеры по ушату воды, насыпать известки, набил их арестантами и каждый день слал в город по бумаге: скорее, мол, надо решать да разделываться с осужденными, в тюрьме неспокойно, палач может опомниться.
И решение вышло.
VII
У тюремной бани надзиратели разобрали камни и вырыли две ямы. Старший и Цугай на надзирательском дворе приколотили к двум столбам перекладину.
Ночью пришла конвойная команда и приехало начальство с доктором и попом. Цугай волоком перетащил к бане столбы о перекладиной и вставил их в ямы.
- Трамбовкой утопчи, дьявол, чего ногами топаешь!
Мыло не забыл? Пожирней веревку мыль, сразу в шею чтоб врезалась. Да не расплывайся...
Чтоб не было шуму, леших расковали и вывели по одиночке. Начальство у фонарика прочло им бумагу. Поп с крестом заюлил. Лешие покосились на него и:
- Брысь!
Первым под перекладину повели Алешку. Обрядил его Цугай в смертную холщовую рубаху, завязал и толкнул:
- Становись!
Вскочил Алешка на табурет, надел на себя петлю и говорит:
- Ты гляди, Цугай: у меня душа крепко сидит.
- Выдушим! - прохрипел тот и шварк ногою по табуретке.
Повис леший, ногами заболтал, захрипел и не умирает.
Минуту хрипит, другую, третью хрипит и все громче да громче, будто душа застряла у него в глотке и ни сюда, ни туда. Начальство уши зажало, поп отвернулся и рукой кресты на себе путляет. Начальник к Цугаю кинулся:
- Веревку, мерзавец, забыл намылить! Дергай его ва ноги!
- Мылил, уж вот как мылил.
Руки у Цугая пьяные. Поймал он ими лешего за ноги и дерг, дерг. А тот все болтает туловищем и руками и уже не хрипит, а хохочет. Дружки подхохатывают, а из тюрьмы как грянет:
- Да хоть добейте его, пауки! Не мучайте!
Обернулось начальство, - верх тюрьмы уже облит зарей, в окнах арестанты, глаза у них страшные, изо ртов паром валит злоба. Начальник кулаками им:
- С окон марш! Перрестреляю! - да к помощнику прокурора: придется, мол, прекратить.
А тот на него:
- Что вы сделали? Зачем брались, раз не умеете?
- Я вам не палач! - огрызнулся начальник и червяками по виселице ныр-ныр.
А Алешка все хрипит и хохочет. Цугай помертвел да задом, задом от виселицы, за ним поп, доктор. Начальник ругаться начал, подмигнул старшему и к виселице.
Выхватил шашку и по петле раз, два. Шлепнулся леший наземь, вскочил и захихикал:
- Взяли?
Начальник в ухо его:
- Молчать, мразь! - и к старшему: - Снимай с него рубаху!
Выпростался леший из рубахи, поднял перерубленную петлю да к начальнику с нею:
- Не забудьте взять на память о моей шее... крепкая, мол, была, хе-хе-хе!
Начальник приладил намыленную веревку к перекладине да как рявкнет:
- Становись!
- Гы-гы... Сам хочешь? Попробуй, - подошел леший.
Накинул на него начальник петлю, стянул ее на голой шее, табурет рышиб:
- Вот так надо! - и ну надзирателей и начальство пушить: - Нюни распустили! Хотите, чтоб они вас перевешали...
Глядит, а леший опять болтает ногами, хрипит и не умирает, а тюрьма уже вся в солнце и ревет, воет. Ругань застряла в глотке начальника. Как так? И он не может повесить? Метнулся к лешему да за ноги его дерг, изо всей мочи дергает, червяками в глазницах ворочает, хрипит:
- Врешь, врешь, мразь... повешу!
Еле оттащили его, перерезали петлю, подхватили лешего - и в камеру. Сел тот и дружкам подмигнул:
- Ну, все видали?.. Айда, будет...
И ушли в лес.
1923 г.