Мамлеев Юрий. Крылья ужаса

Мамлеев Юрий
Крылья ужаса

   Юрий Мамлеев
   Крылья ужаса
   I
   В московском переулке, под названием Переходный, что на окраине города, дом ?8 внешне не занимал особого положения. Дом как дом, деревянный, старый, трехэтажный, с зеленым двориком, с пристройками и многочисленными жильцами.
   Рядом ютились другие дома и домишки, образуя как бы единое сообщество. Но народец в доме 8 подобрался - волею судеб - весьма и весьма своеобычный...
   Люда Парфенова, молодая женщина лет тридцати, много и странно кочевавшая на этом свете, переехала в дом ?8 относительно недавно. Жила она здесь в маленькой двухкомнатной квартирке одна.
   История ее была такова.
   Постоянно ее преследовали люди, охваченные необычной жаждой жить, жить вопреки факту и вопреки самой природе. Еще в детстве ее любимый мальчик сошел с ума от этой идеи; глаза его надломились от какой-то бешеной жажды жизни в самой себе.
   Так что Люда без дрожи губ не могла на него смотреть. А потом мальчик пропал навсегда.
   С любовью у Люды - вначале - тоже были странности. О любви она впервые узнала - еще девочкой, в детстве - подсмотрев соитие умирающих, затаенно, через окно низенького соседнего дома. Хозяин там был тяжело болен, недалек от смерти, но несмотря на это приводил к себе - для страстей - такую же больную, обреченную, с которой познакомился в очереди у врача.
   Люда согнувшись от ужаса и жалости, смотрела тогда на их трепет, и подслушивала так не раз, потому что приковал ее не только трепет, но и слова, и еще некий ласково-смрадный полу-ад, растворенный в их комнате. Особенно неиствовал соседушка - пожилой уже в сущности человек, - и плакал от оргазма, а потом визжал, что не хочет умирать.
   Видела Люда не раз, как он сперму свою клал себе в чай, чтобы выпить "бессмертие". А женщина тоже плакала и отвращала его от этого, но сама тоже хотела жить, и цеплялась руками во время соития за кровать. И дышала так судорожно, что, казалось, готова была сама наполниться воздухом, чтобы стать им, этим воздухом, таким живым и неуловимым... растворенным везде... нежным и вездесущим... Но это плохо ей удавалось, и капли липкого смертного пота стекали с ее лица и она гладила свои уходящие руки, плотские руки, которые никак не могли стать воздушными, недоступными для смерти. И тогда она хохотала и плакала, и опять целовала мужчину, и они, слипшись, в предсмертной судороге, выли и стонали, и их некрасивые, тронутые разложением тела выделялись в полумраке комнаты. И Люда видела все это, и понимала...
   Она почему-то не считала тогда саму себя бессмертной, как многие полагают в ее невинном возрасте, может быть, потому, что сама много болела. И поэтому такие сцены выворачивали ее душу, и она бесилась, и с детства (топнув ножкой) часто думала о том, есть ли на свете способы стать бессмертной. Но умирающих этих любовников полюбила болезненно, не по-детски, и дарила им игрушки, приносила картошку после их соитий, и поразилась, когда однажды узнала, что женщина померла. И мужчина-сосед выл по своей сосмертнице, но потом, говорят, нашел другую умирающую, но не успел насладиться, так как сам скоро умер. И вид его после смерти - Людонька подсмотрела - был ненормален: он чуть не хватал себя за голову, точно хотел унести ее от могилы. Какой-то карапуз плюнул ему в гроб от этого неудовольствия.
   Потом, повзрослев, Люда решила бороться. Но как? За тенью всех событий ее жизни ей все время попадались эти люди, объятые патологической жаждой бытия. Она их сразу могла отличить от других, по ряду признаков. Это, конечно, не были "жизнелюбцы" (в обычном понимании этого слова), т.е., которые бегали за карьерой, за продуктами, волновались, кричали, ездили, уезжали, опять приезжали, дрались, добивались, а реальная жизнь, т.е. их самобытие проходило мимо них.
   Нет, Люда встречалась не с такими, а с теми, кто знал настоящую цену жизни, с теми, кто был погружен в реальную жизнь, а не в погоню за призраками...
   И эта реальная жизнь - было их собственное самобытие, которое они умели постигать и разгадывать, которым они умели жить, наслаждаясь жизнью в самих себе ежеминутно, ежечасно, независимо от того, чем им приходилось заниматься в повседневной жизни, независимо вообще от развлечений, работы, дел...
   Люда различала "их" даже по движениям, по дрожи голоса, по особенной осторожности, по глазам. И любила втайне общаться с ними, развивая в себе эту способность жить сама собой, жить самой жизнью во всей ее бездне, в ее бесконечных измерениях и удивительных открытиях. И тогда ей ничего особенного не надо было от жизни, ибо все основное скрывалось в ней самой, а все остальное было приложением, которое можно иметь, а можно и не иметь самое главное наслаждение, и смысл, и радость от этого не менялись...
   Особенно сдружилась она с одной полустарушонкой - очень бедной, почти нищей, но погруженной в свое самобытие. Ее маленькая комнатка превратилась прямо в раек для нее - без всякого сумасшествия.
   Собственно, в Люде самой все это было заложено (в более глубинной степени), и тянулась она поэтому фактически к себе подобным. Порой она познавала свое бытие и жизнь - так полноценно, так безмерно, что только дух захватывало от блаженного ужаса и бесконечность свою воспринимала так, что с ума можно было сойти, хотя никакого ума уже не нужно было при такой нездешней жизни. И главное ведь заключалось не в "наслаждении" (хотя "наслаждение" входило как элемент), а в другом, в том, что было центральней всего на свете: в ее бытии, познаваемом каждую минуту, бездонном и страшном, заслоняющем весь мир.
   Люда чувствовала, как невероятно можно было бы так жить (особенно если развить "способности"), но кое-что в миру все же явно отвлекало и пугало ее и действовало на нервы...
   II
   Один из таких тяжелых случаев, "подействовавших на нервы", был связан с ее двоюродным братом, к которому она одно время очень привязалась.
   Про человека этого не раз говорили, что он упал с луны. Но в то же время он очень хотел жить, хотя и по-своему. Впрочем, было такое ощущение, по крайней мере в его школьные годы, что он вообще не понимал, куда он попал и что с ним творится. Не раз он задавал, например, сам себе вопросы: почему у него нога, и почему рука, и вообще в те годы он с крайним недоумением относился к собственному телу, и, казалось, был ошарашен от его существования.
   Люда тогда порой успокаивала его, поглаживая по головке, когда он мечтал на диване. Успокаивала в том смысле, что де не все еще потеряно и что вот так жить, с телом, еще далеко не самое худшее, что может произойти. Леня так звали братца - не раз подбадривался при таких словцах сестры, и кричал потом по ночам, что он де вообще ничего не боится.
   Люда, пытаясь его настроить еще более глубоко, на внутреннюю жизнь, твердила не раз за чаем, что ей наплевать на весь мир и что ей все равно, есть ли у нее тело или его нет, лишь бы было самобытие, и что тело свое она ощущает не как тело, а просто как свое бытие.
   Леня не понимал ее слов, и тогда она, чувствуя безнадежность, переводила разговор на политику или на конец света. Но Леня плохо чувствовал, что свет вообще существует, и потому к концу того, чего нет, относился со здравым удивлением. Только в ответ разводил руками.
   Но годам к 23 в нем вдруг произошел неожиданный переворот. Он неожиданно определился, понял, что он не где-нибудь, а на месте, и почувствовал в себе какой-то таинственный, потенциальный талант. Ему вдруг еще бешеней захотелось жить и проявлять себя до бесконечности.
   Люда способствовала ему в этом начинании. Правда, талант его был в каком-то странном состоянии, но он явным образом был гуманитарного характера, причем в разнообразном направлении: Леня писал статьи, рисовал. Он чувствовал, что сможет утвердиться...
   Параллельно крепло и желание жить. В этот период Люда немного отошла от него, тем более у нее завелся мучительный роман с молодым человеком, наполовину обалдевшим от нее. Он, в сущности, ничего не понимал в ней, но именно поэтому привязался к Люде, как к загадке.
   Люда к тому же считала, что он сможет разгадать ее или приблизиться к ней духовно только будучи в огненно-нетрезвом виде, и поэтому нещадно поила его.
   Кирилл - так звали полюбовника - действительно в нетрезвом виде прямо-таки озарялся и где-то искал пути к пониманию Люды.
   - Я в тебе вот что не пойму, Люд, - твердил он ей однажды после бутылки кореандровой водки, выпитой где-то в закутке. - Почему ты смерть любишь?
   - Да откуда ты взял, что я смерть люблю? - ответила тогда Люда и выпила свою стопочку, стоявшую на земле.
   - Да потому, что в глазах твоих это вижу. Я, Люд, в то, что ты мне объясняешь, все равно не войду, не моего это ума дела. Я, когда ты говоришь, в глаза твои гляжу - и вижу там смерть.
   - Хорошо, хоть что-то видишь, Кирюшенька. Но почему смерть? Не в ту сторону глаз глядишь, мой милый...
   - В другую сторону я и не заглядываю. Хватит с меня и одной стороны твоих глаз.
   Я тебя, Люда, очень люблю, и на том свете буду любить еще больше...
   Уже подумывали они о браке, о ранней семье, как вдруг Кирюшка, неожиданно для самого себя, сбежал. Испугался, одним словом, ее, Люды, или, может быть, ее глаз. Люда недолго горевала, точнее не горевала вообще. И опять положила глаз на своего брата. К этому времени брат уже окончательно заважничал, словно абсолютно понял где, в каком миру он теперь живет и что он далеко не последнее существо здесь. Стал даже петь по ночам песни, правда не в меру веселые. Один из соседей по коммунальной квартире - лохматое, неповоротливое, гетеросексуальное создание, звали его Гришею - не раз повторял, что если б Леня пел грустные песни по ночам, все было бы нормально и он бы засыпал, а что де от веселых песен у него, у Гриши, шалят нервы.
   - Какое сейчас веселье на земле! - кричал он в коридоре. - Тоска одна теперь от веселья-то!
   Но Леню теперь уже почти не покидало это веселье, точно он летел навстречу своему таланту и будущему. Талант действительно из него выпирал, и он становился в меру известным...
   А Люде было приятно общаться с будущей знаменитостью.
   И вдруг все рухнуло, особенно веселие. Брату объявили, что у него запущенный рак, о котором он и не подозревал, и что он, такой молодой, скоро умрет, умрет через полгода, самое большее. Последнее, главным образом, и не удалось скрыть.
   Люду перекосило от ужаса. Прежде всего Леня был ее брат, хоть и двоюродный, и поэтому она почувствовала в первый момент, что эта будущая смерть имеет к ней самое прямое отношение. Она почти забросила свой институт, и в то же время никак не могла понять, что это значило бы для нее: стать мертвой или умереть. Она никак не могла связать это событие с собой, настолько оно казалось ей абсурдным.
   И к Лене стала относиться с любопытством, как к своему непонятному будущему. И в то же время страстно жалела его... Ей казалось, что его надо во что бы то ни стало в чем-то убедить логически, и тогда найдется здравый выход, потому что в мистический выход Леня все равно не поверит, - думала она на подходе к его дому, нервничая, потому что это было первое посещение брата после такого известия.
   Она юркнула в широкую пасть парадного входа, проскочила в лифт, и с дрожью поднялась на шестой этаж - с дрожью, потому что лифт олицетворял для нее капкан, падение с высоты и смерть. Позвонила положенные три раза. Открыл другой сосед брата, толстун, и провел его к Леониду, захлопнув дверь. Леня стоял посреди комнаты, в руках у него была нитка с нацепленной бумажкой, которой он забавлял огромного серого кота, играя с ним. Кот подпрыгивал и бил лапой по бумажке.
   - Как дела? - неожиданно спросила Люда.
   Леонид ничего не ответил, продолжая забавляться с котом.
   - Ты непременно излечишься, непременно! - почти закричала Люда. - Такие как ты не умирают! Так рано!
   Леонид захохотал, но хохот этот относился к коту: кот неудачливо перевернулся, гоняясь за бумажкой.
   - Что тебе надо от меня? - спросил он наконец, остановив игру. - Видишь, я играю с котом. Кот этот сумасшедший и говорят, что он тоже скоро умрет. Да и вообще коты не долго живут: всего 10-12 лет, чуть-чуть больше иногда.
   Люда остолбенела. Но взгляд Леонида был здравым, хоть и таинственно-холодным.
   Люде почему-то показалось, что он уже умер и в то же время, мертвый, играет с котом.
   - Игрун - мелькнуло в ее голове.
   И стало почему-то жалко собственное тело, которое было таким сладким и мягким.
   - Это конец, - подумала она во второй раз.
   Леня тем временем показал коту язык. Кот рассвирепел и сильно ударил его лапой по ноге.
   Люда вскрикнула. Тогда, наконец, Леонид обратил на нее внимание, не теряя однако контакта с котом, искоса поглядывая на него, то показывая ему язык, то подмигивая ему.
   Кот напряженно сидел на полу.
   - Приготовить чай, Люда? - озабоченно и даже участливо спросил он.
   - С вином, с вином, Леня - истерично ответила ему Люда. - С вином.
   - У меня нет вина, - сухо ответил он. - Но есть водка. А вот чай будет.
   - Пусть будет, что будет, - раздраженно ответила Люда.
   И Леня вышел на кухню.
   Кот сидел на полу, не меняя позы.
   - Только бы он не погнался за Леонидом, - подумала Люда. - А мне надо смириться.
   Леня быстро принес чай: он приготовил его заранее, кому - неизвестно.
   Люда послушно вынула из буфета пирог, печенье, сладости, конфеты и варенье.
   Всего было очень много.
   Разложила на подвижном столике. Чай оказался на редкость вкусным, точно он был для живых. Леня молчал, а потом вдруг заговорил о захоронении кота.
   - Ты знаешь, его негде хоронить, - жалобно и даже просительно заключил он.
   - Но ведь объект еще не умер! - вскричала Люда, посмотрев на неподвижного кота.
   - Не все ли равно, когда он умрет, - усмехнулся в ответ Леонид. - И я решил захоронить его в стене собственной комнаты, в той, что рядом с моей кроватью, - и он показал рукой. - Смотри. Вот в том месте, я его замурую и схороню. Мы с ним не расстанемся. Ты согласна?!
   - Боюсь, - выдавила Люда.
   - А ты не бойся. Ну что страшного в замурованном коте?
   - А тебе не страшно сейчас?
   - Я буду с ним жить, когда он будет замурован. Это так приятно, когда кто-то находится у тебя в стене.
   - Хорошо, что от тебя не скрыли диагноз.
   Леня даже привстал от удивления.
   - Диагноз, диагноз, ну и черт с ним, с моим диагнозом! - проговорил он, двигаясь по комнате. - Я хочу замуровать собственного кота. После смерти не моей, а его.
   Безболезненно. Неужели я не имею на это право? Или я кто, по-твоему, у Бога?
   Вошь, тля, небытие что ли?
   И он злобно посмотрел на Люду.
   - О каком небытии может идти речь, - заговорила Люда, внутренне подчиняясь ему.
   - Особенно после смерти. Какое может быть небытие после смерти?! Даже у замурованного кота?! Что мы, не боги что ли?
   Но Леня не обратил на ее слова ни малейшего внимания. Он все быстрее и быстрее бегал по комнате, точно желая освободиться из-под чьих-то лап. Иногда чесался.
   - Что мне кот?! - кричал он, брызжа слюной. - Что мне вообще эти стены?! У меня есть мой талант, в конце концов, поймите вы это, черт вас побери!
   - И ты думаешь, кто я? Кто я? - продолжал он, и вдруг губы его задергались и глаза наполнились слезами, тяжелыми, не быстрыми. - Попугай!? Кот?! Гений?!
   Сумасшедший?! Кто я вообще, родившийся тут? И почему я родился? Что мне делать, что мне делать?! Что делать?!
   У Люды сильнее забилось сердце.
   - Да все будет хорошо. Вылечишься ты, - пробормотала она. - Сколько на свете здоровых людей!
   - Да я не об этом, - вдруг Леня опять ушел в себя. - Я о коте говорю. Надо, надо его замуровать, - и Леонид даже успокоился. - Посмотри, он совсем ослаб. И просто не хочет жить. Он сам хочет, чтобы его замуровали, чтоб не видеть этот мир.
   Сели пить чай. Но Леонид не раскаивался. Кот действительно выглядел слабым.
   Пирожные, конфеты, пироги словно превратились в не то, что они есть на самом деле. Они даже не ели их, а проглатывали, словно они были воздушные. Да и комната Леонида уже не походила на комнату, а скорее на тюрьму, летавшую по космосу.
   - Тьфу, - сплюнул Леня. - Что будет с моим талантом? Ты понимаешь, я чувствую себя выделенным, - выделенным из всего целого. Я вам не вселенная какая-нибудь, а личность, крик! И я хочу жить! А где жить, когда везде один кошмар и галлюцинации. Я и после смерти, если хочешь, буду рисовать свои картинки! У меня талант!
   - Леонид! Но чем же ты будешь рисовать после? - вдруг тупо спросила Люда. - Там нет красок и нету рук. Еще мыслить и сочинять легенды, я думаю, там можно.
   - Хватит, хватит, хватит! - закричал Леонид. - Ничего, не хочу слышать. Ничего!
   Ничего! Все это вранье, сплошное вранье, ты понимаешь, вранье и то, что мы существуем, и про какие-то краски, вранье и про смерть, никакой смерти нет и никого "там" нет. Врут все и про все! Ничего, ничего нет! И диагноз мой - бред.
   - Да успокойся ты, не говори так быстро.
   - Я, Люда, свой портрет нарисовал, - заплакал вдруг Леонид, - чтобы память осталась. Подарю его тебе, будешь глядеть на него по ночам, а?
   - Буду.
   - Тогда подарю. Только не бойся, что выходить оттуда буду. Я ведь бедовый, а тем более после смерти как не выйдешь.
   Руки его дрожали. И у Люды у самой стали дрожать руки. Она подумала о том, что не стоит ей прогуливать институт и лучше ходить на эти занятия, чем умереть.
   - А кота я все равно замурую, - прошептал Леонид.
   - Напрасно. Не делай этого.
   - Почему напрасно? Я еще может очень долго проживу, лет 20, но не больше.
   Приятно жить, когда рядом с тобой в стене сидит труп, пусть даже кота. Ведь кот тоже живое существо.
   - Да, да, ты проживешь лет 20, - пробормотала Люда, взглянув в его глаза, полные слез.
   - А что будет с котом после смерти, ты знаешь, читала? - спросил он.
   - Читала немного.
   - Читала! - злобно прервал Леонид. - А я вот знаю.
   - Ни в какую общую родовую душу они не вливаются, Лень, - тихо ответила Люда. - А существуют индивидуально, но в общем мировом потоке кармы своего рода.
   - Ишь, загнула, ученая! - усмехнулся Леня. - Да они стучат по ночам, если ты хочешь знать! Мертвыми лапками по стене дома - потому что жить хотят. Вот что! А самые главные среди них мяукают, когда кто-нибудь хороший среди людей умирает.
   Если в агонии, перед самой смертью, за 2-3 минуты до конца услышишь мяуканье - это значит тебя покойные коты зовут. К себе. И тогда надо идти, идти к ним...
   навсегда... В них тоже есть Бог... навсегда... навсегда.
   И Леонид разрыдался.
   Людочке до ужаса стало жалко его, так что самой захотелось умереть. Она обняла его, зацеловала. И стала яростно говорить о вере, о том, что спасение - только в ней, это проверено тысячелетиями, так было и так будет. "Ты веришь, - бормотала она, целуя и лаская брата, - ведь без веры нельзя умирать?!" Но Леня посмотрел на нее изумленно-холодными глазами, и даже несколько отчужденно.
   - Неужели ты думаешь, что я не верующий? - спокойно и высокомерно спросил он, и слезы исчезли в его глазах. - Я верю, но не в этом дело.
   - Что ты говоришь, как же не в этом дело?! - вскричала Люда.
   - Я умираю, умираю! - закричал вдруг Леонид, и он, вскочив со стула, опять забегал по комнате, крича так, как будто вера - это одно, а его смерть - совсем другое. Кончил кричать он как-то мертво и пусто, сел, выпил чай из блюдца и захохотал.
   Люда в ответ тоже захохотала. Так и хохотали они, брат и сестра, одни в этой комнате.
   - Ты знаешь, - прервав, начала Люда. - Одному моему приятелю удалось съездить в Индию, и он встретил там Гуру. Учитель спросил его, что он больше всего боится в жизни. Мой приятель ответил, что смерти. В ответ индус так захохотал, просто невероятно, он хохотал почти четверть часа, настолько ему было дико, - что человек боится такой ерунды, такого простого перехода, как смерть.
   - Лучше бы он хохотал не над смертью, а над жизнью, - мрачно ответил Леня. - Все равно для меня смерть - загадка и ужас, пусть хоть вся Индия хохочет над этим! А вот над жизнью пора, пора уже давно похохотать, Люда...
   - Да, непонятно еще над чем и почему этот индус смеялся - заметила Люда. - Потому что другой индус, которого встретил там мой приятель, на вопрос о смерти только молчал, и серьезно так молчал, чтобы понятно было, что есть в смерти какая-то "заковычка"... А впрочем, темна вода, кто его знает...
   - Да что ты все о смерти и о смерти, - огрызнулся Леонид. - Как будто у тебя диагноз, а не у меня. Над жизнью хохотать надо - вот над чем! Вот что непонятно.
   - Да не вместим мы этого никогда, Леня, - миролюбиво отметила Люда, прихлебывая чай. - Не вместим. Блок, величайший поэт нашего века, но все же не выдержал, помнишь: "пускай хоть смерть понятней жизни..." Где уж другим выдержать.
   - Да что ты мне все о поэтах. Были ли они, не были... У меня свой талант есть.
   Свой! - вдруг закричал, покраснев, Леонид. - Свой талант! И что, что, что мне делать?!
   - А я хочу, - ответила Люда, - хохотать над жизнью. Что еще остается делать?!
   - Хохотать на том свете будем! - внезапно раздался громкий голос за дверью.
   Леонид вздрогнул, в двери стукнули, потом она распахнулась, на пороге стоял сосед толстун с бутылкой водки в руках. Звали его Ваней.
   - Все диагнозы - к чертям! - заорал он. - Эх, жить будем, гулять будем, а смерть придет, выпивать будем! - лихо пропел он и, подбежав к Леониду, поцеловал его в ухо. - Не бойсь, Леня! Все одолеем! - добавил он.
   - Ваня, уймись, - произнесла Люда.
   Но Ваня не захотел униматься, от его жирно-веселой прыти дым стоял столбом по комнате. Все-то он опрыгивал, все-то он осматривал, до всего ему было дело.
   Тут же налил ошеломленному своею смертью Леониду полстакана крепчайшей водки - 56 градусов и Люде тоже капнул в стакан.
   - За смерть, за жизнь, за их единство! - хохотнул Ваня, поглаживая брюшко.
   - Сколько же стаканов еще мне осталось, - проговорил Леонид.
   Было такое впечатление, что весть о близкой смерти камнем лежит на его сердце, но в то же время он как будто имеет еще какую-то заднюю мысль, или даже гипотезу, от которой только - осуществись она - сплошное веселие должно сотвориться на земле, если, впрочем, от нее что-либо останется... Но это было только впечатление. И что-то непонятное оставалось в Леониде - так чувствовала Люда.
   Вдруг присмиревший было Леонид вскочил:
   - Да что же мы сидим на одном месте! Как Обломовы какие-то! - вскричал он. - Вперед, вперед, навстречу...
   Все подскочили. Наскоро допили разлитую водочку, бутыль захватили с собой - и вперед, вперед, на общение; может быть, думала Люда, они найдут того, кто откроет им все. Именно все. Сердце ее билось, колени почему-то дрожали, ей было жалко братца почти как себя, и в то же время появилась странная надежда встретить людей, которые если и не откроют "вс°", то поймут и обласкают. Ум ее метался от одной мысли к другой.
   Выбежали - все трое - во двор, и уж неизвестно было кто чего ожидал. Люда вроде бы вела их по направлению к дому, где жил один таинственный эзотерик, но она знала, что его сейчас нет в Москве, и вела просто так, не зная куда. Они шли уютно-заброшенными дворами, попадались им по пути странные ангелоподобные русые мальчики и девчонки, и потом малыши, играющие в прятки. Их ответы на вечные вопросы были еще впереди. На скамейках, недалеко от них, застывали 80-летние старушки, с погасшими, но еще загадочными глазками: эти, если и знали кое-что, уже не могли ничего выговорить; высох язык, ушли в небытие губки, ум исчез в одну точку...
   Леонид из последних сил только подбадривал всех - вперед, вперед!
   Пройдя мимо угрюмого уголовника, играющего ножом сам с собой, они вдруг вышли на зеленый дворик, сбоку виднелись могучие, уходящие ввысь сталинские небоскребы, а в углу дворика, за бревнами, их прямо-таки приветствовал веселый человек, помахивая рукой, приглашая к себе; около него приютилась компания: два человека
   - юноша и девушка.
   - Прямо к нам, прямо к нам! - с хохотком повторял этот веселый человек с брюшком и бородкой.
   Люда, инстинктивно почувствовав свое, направилась вместе с Ваней и братом туда.
   За бревнышками и между забором образовалась уютно-московская маленькая лужаечка, где сидели эти трое: веселый, неопределенного возраста, который представился Сашею; молодой человек Сережа, и девушка Лиза. На травке лежали бутылочки пивца и винца и весьма разнообразная закуска.
   - Я вас узнал, - смеясь, говорил Саша, - хотя мы незнакомы, но я вас узнал. Свои люди.
   - Конечно, свои, свои, - умилился Ваня. - А кто же мы еще. Не из океана же вылезли.
   - Давайте, друзья, выпьем за смерть, - подхватил вдруг Леонид. - Ведь пьют же за супротивника.
   - Да мы ее метлой, метлой! - возмутилась Лизочка. - Выпьем, чтоб ее не было.
   - Действительно, хорошо! - захохотал Саша. - Смотрите, из-за такого тоста и кошка помоечная к нам идет и тоже бессмертия хочет!
   И правда, тихая, поганая кошечка, не боясь, подошла к этой шумной компании, точно присоединяясь.
   Все подхватили тост и выпили ясно, без тоски. Да и кошка помоечная мяукнула при этом. Лизочка посмотрела на Люду.
   - Сестру, сестру в тебе я вижу, Люд, - пробормотала она. - Вот как бывает:
   сестер и братьев вроде полно на улице, но ты - особая сестра, самая близкая...
   - Это почему же?
   - Не знаю, Люд. Я ведь сирота. А в твоих глазах - мое есть, что скрыто, а не только то мое, что у всех у нас есть.
   - А где ж отец да мать?
   - Смерть они не победили, Люд. Потому и нет у меня отца с матерью. Зато Рассея есть. Этого для меня достаточно, и на тот свет хватит.
   - Ах, вот ты какая, Лизочка, - и Люда поцеловала ее. - Тогда мы сестры навсегда.
   Но тут вмешался Сергей. Он был странен, сер, и теперь совсем не выглядел молодым.
   - Ребята, - проговорил он неожиданно и сурово, - я считаю, что смерть можно победить чем-то еще гораздо более чудовищным, чем сама смерть. Но что может быть чудовищнее смерти?