---------------------------------------------------------------
OCR: Павел Кроковный
---------------------------------------------------------------
Неизвестно почему он вдруг проснулся, словно от толчка. Терпкий запах
фиалок и формальдегида шел из соседней комнаты широкой волной, смешиваясь с
ароматом только что раскрывшихся цветов, который посылал утренний сад. Он
попытался успокоиться и обрести присутствие духа, которого сон лишил его.
Должно быть, было уже раннее утро, потому что было слышно, как поливают
грядки огорода, а в открытое окно смотрело синее небо. Он оглядел полутемную
комнату, пытаясь как-то объяснить это резкое, тревожное пробуждение. У него
было ощущение, физическая уверенность, что кто-то вошел в комнату, пока он
спал. Однако он был один, и дверь, запертая изнутри, не была взломана.
Сквозь окно пролилось сияние. Какое-то время он лежал неподвижно, стараясь
унять нервное напряжение, которое возвращало его к пережитому во сне, и,
закрыв глаза, лежа на спине, пытался восстановить прерванную нить спокойных
размышлений. Ток крови резкими толчками отзывался в горле, а дальше, в
груди, отчаянно и сильно колотилось сердце, все отмеряя и отмеряя отрывистые
и короткие удары, как после изнурительного бега. Он заново мысленно пережил
прошедшие несколько минут. Возможно, ему приснился какой-то странный сон.
Должно быть, кошмар. Да нет, ничего особенного не было, никакого повода для
такого состояни.
Они ехали на поезде (сейчас я это помню) по какой-то местности (я это
часто вижу во сне) среди мертвой природы, среди искусственных, ненастоящих
деревьев, обвешанных бритвенными лезвиями, ножницами и прочими острыми
предметами вместо плодов (я вспоминаю: мне надо было причесаться) - в общем,
парикмахерскими принадлежностями. Он часто видел этот сон, но никогда не
просыпался от него так резко, как сегодня. За одним из деревьев стоял его
брат-близнец, тот, которого недавно похоронили, и знаками показывал ему -
однажды такое было в реальной жизни, - чтобы он остановил поезд. Убедившись
в бесполезности своих жестов, брат побежал за поездом и бежал до тех пор,
пока, задыхаясь, не упал с пеной у рта. Конечно, это было нелепое,
ирреальное видение, но в нем не было ничего, что могло бы вызвать такое
беспокойство. Он снова прикрыл глаза - в прожилках его век застучала кровь,
и удары ее становились все жестче, словно удары кулака. Поезд пересекал
скучный, унылый, бесплодный пейзаж, и тут боль, которую он почувствовал в
левой ноге, отвлекла его внимание от пейзажа. Он осмотрел ногу и увидел - не
надо надевать тесные ботинки - опухоль на среднем пальце. Самым естественным
образом, как будто всю жизнь только это и делал, он достал из кармана
отвертку и вывинтил головку фурункула. Потом аккуратно убрал отвертку в
синюю шкатулку - ведь сон был цветной, верно? - и увидел, что из опухоли
торчит конец грязной желтоватой веревки. Не испытывая никакого удивления,
будто ничего странного в этой веревке не было, он осторожно и ловко потянул
за ее конец. Это был длинный шнур, длиннющий, который все тянулся и тянулся,
не причиняя неудобства или боли. Через секунду он поднял взгляд и увидел,
что в вагоне никого нет, только в одном из купе едет его брат, переодетый
женщиной, и, стоя перед зеркалом, пытается ножницами вытащить свой левый
глаз.
Конечно, этот сон был неприятный, но он не мог объяснить, почему у него
поднялось давление, ведь в предыдущие ночи, когда он видел тяжелейшие
кошмары, ему удавалось сохранять спокойствие. Он почувствовал, что у него
холодные руки. Запах фиалок и формальдегида стал сильнее и был неприятен,
почти невыносим. Закрыв глаза и пытаясь выровнять дыхание, он попытался
подумать о чем-нибудь привычном, чтобы снова погрузиться в сон, прервавшийся
несколькими минутами раньше. Можно было, например, подумать: через несколько
часов мне надо идти в похоронное бюро платить по счетам. В углу запел
неугомонный сверчок и наполнил комнату сухим отрывистым стрекотанием.
Нервное напряжение начало ослабевать понемногу, но ощутимо, и он
почувствовал, как его отпустило, мускулы расслабились; он откинулся на
мягкую подушку, тело его, легкое и невесомое, испытывало благостную
усталость и теряло ощущение своей материальности, земной субстанции, имеющей
вес, которая определяла и устанавливала его в присущем ему на лестнице
зоологических видов месте, которое заключало в своей сложной архитектуре всю
сумму систем и геометрию органов, поднимало его на высшую ступень в иерархии
разумных животных. Веки послушно опустились на радужную оболочку так же
естественно, как соединяются члены, составляющие руки и ноги, которые
постепенно, впрочем, теряли свободу действий; как будто весь организм
превратился в единый большой, отдельный орган и он - человек - перестал быть
смертным и обрел другую судьбу, более глубокую и прочную: вечный сон,
нерушимый и окончательный. Он слышал, как снаружи, на другом конце света,
стрекотание сверчка становится все тише, пока совсем не смолкло; как время и
расстояние входят внутрь его существа, вырастая в нем в новые и простые
понятия, вычеркивая из сознания материальный мир, физический и мучительный,
заполненный насекомыми и терпким запахом фиалок и формальдегида.
Спокойно, обласканный теплом каждодневного покоя, он почувствовал, как
легка его выдуманная дневная смерть. Он погрузился в мир отрадных
путешествий, в призрачный идеальный мир - мир, будто нарисованный ребенком,
без алгебраических уравнений, любовных прощаний и силы притяжения.
Он не мог сказать, сколько времени провел так, на зыбкой грани сна и
реальности, но вспомнил, что рывком, будто ему ножом полоснули по горлу,
подскочил на кровати и почувствовал: брат-близнец, его умерший брат, сидит в
ногах кровати.
Снова, как раньше, сердце сжалось в кулак и ударило его в горло так
сильно, что он подскочил. Нарождающийся свет, сверчок, который нарушал
тишину своим расстроенным органчиком, прохладный ветерок, долетавший из мира
цветов в саду, - все это вместе вернуло его к реальной жизни; но в этот раз
он понимал, отчего вздрогнул. В короткие минуты бессонницы и - сейчас я
отдаю себе в этом отчет - в течение всей ночи, когда он думал, что видит
спокойный, мирный сон без мыслей, его сознание занимал только один образ,
постоянный, неизменный,- образ, существующий отдельно от всего,
утвердившийся в мозгу помимо его воли и несмотря на сопротивление его
сознания. Да. Некая мысль - так, что он почти не заметил этого - овладела
им, заполнила, охватила все его существо, будто появился занавес,
представляющий неподвижный фон для всех остальных мыслей; она составляла
опору и главный позвонок мысленной драмы его дней и ночей. Мысль о мертвом
теле брата-близнеца гвоздем застряла в мозгу и стала центром жизни. И
сейчас, когда его оставили там, на крохотном клочке земли, и веки его
вздрагивают от дождевых капель, сейчас он боялся его.
Он никогда не думал, что удар будет таким сильным. В открытое окно
снова проник аромат, смешанный теперь с запахом влажной земли, погребенных
костей; его обоняние обострилось, и его охватила ужасающая животная радость.
Уже много часов прошло с тех пор, когда он видел, как тот корчится под
простынями, словно раненый пес, и стонет, и этот задавленный последний крик
заполняет его пересохшее горло; как пытается ногтями разодрать боль, которая
ползет по его спине, забираясь в самую сердцевину опухоли. Он не мог забыть,
как тот бился, будто агонизирующее животное, восстав против правды, которая
была перед ним, во власти которой находилось его тело, с непреодолимым
постоянством, окончательным, как сама смерть. Он видел его в последние
минуты ужасной агонии. Когда он обломал ногти о стену, раздирая последнюю
крупицу жизни, что уходила у него между пальцев и обагрилась его кровью, а в
это время гангрена сжирала его плоть, как ненасытно-жестокая женщина. Потом
он увидел, как он откинулся на смятую постель, даже не успев устать,
покрытый испариной и смирившийся, и его губы, увлажненные пеной, сложились в
жуткую улыбку, и смерть потекла по его телу, будто поток пепла.
Так было, когда я вспомнил об опухоли в животе, которая его мучила. Я
представлял себе ее круглой - теперь у него было то же самое ощущение,-
разбухающей внутри, будто маленькое солнце, невыносимой, будто желтое
насекомое, которое протягивает свою вредоносную нить до самой глубины
внутренностей. (Он почувствовал, что в организме у него все разладилось,
словно уже от философского понимания необходимости неизбежного.) Возможно, и
у меня будет такая же опухоль, какая была у него. Сначала это будет
маленькое вздутие, которое будет расти, разветвляясь, увеличиваясь у меня
внутри, будто плод. Возможно, я почувствую опухоль, когда она начнет
двигаться, перемещаться внутри меня с неистовством ребенка-лунатика,
переходя по моим внутренностям, как слепая,- он прижал руки к животу, чтобы
унять острую боль, затем с тревогой вытянул их в темноту, в поисках матки,
гостеприимного теплого убежища, которое ему не суждено найти; и сотни лапок
этого фантастического существа, перепутавшись, станут длинной желтоватой
пуповиной. Да. Возможно, и у меня в желудке - как у брата, который только
что умер, - будет опухоль. Запах из сада стал очень сильным, неприятным,
превращаясь в тошнотворную вонь. Время, казалось, застыло на пороге
рассвета. Через окно сияние утра было похоже на свернувшееся молоко, и
казалось, что именно поэтому из соседней комнаты, там, где всю прошлую ночь
пролежало тело, так несло формальдегидом. Это, разумеется, был не тот запах,
что шел из сада. Это был тревожный, особенный запах, не похожий на аромат
цветов. Запах, который навсегда, стоило только узнать его, казался трупным.
Запах, леденящий и неотвязный, - так пахло формальдегидом в анатомическом
театре. Он вспомнил лабораторию. Заспиртованные внутренности, чучела птиц. У
кролика, пропитанного формалином, мясо становится жестким, обезвоживается,
теряет мягкую эластичность, и он превращается в бессмертного, вечного
кролика. Формальдегидного. Откуда этот запах? Единственный способ остановить
разложение. Если вены человека заполнить формалином, мы станем
заспиртованными анатомическими образчиками.
Он услышал, как снаружи усиливается дождь и барабанит, будто
молоточками, по стеклу приоткрытого окна. Свежий воздух, бодрящий и
обновленный, ворвался в комнату, неся с собой влажную прохладу. Руки его
совсем застыли, наводя на мысль о том, что по артериям течет формалин, -
будто холод из патио проник до самых костей. Влажность. Там очень влажно. С
горечью он подумал о зимних ночах, когда дождь будет заливать траву и
влажность примостится под боком его брата, и вода будет циркулировать в его
теле, как токи крови. Он подумал, что у мертвецов должна быть другая система
кровообращения, которая быстро ведет их к другой ступени смерти - последней
и невозвратной. В этот момент ему захотелось, чтобы дождь перестал и лето
стало бы единственным, вытеснившим все остальные временем года. И поскольку
он об этом думал, настойчивый и влажный шум за окном его раздражал. Ему
хотелось, чтобы глина на кладбищах была сухой, всегда сухой, поскольку его
беспокоила мысль: там, под землей, две недели - влажность уже проникла в
костный мозг - лежит человек, уже совсем не похожий на него.
Да. Они были близнецами, похожими как две капли воды, близнецами,
которых с первого взгляда никто не мог различить. Раньше, когда они были
братьями и жили каждый своей жизнью, они были просто братьями-близнецами,
живущими как два отдельных человека. В духовном смысле у них не было ничего
общего. Но сейчас, когда жестокая, ужасная реальность, будто беспозвоночное
животное, холодом заскользила по спине, что-то нарушилось в едином целом,
появилось нечто похожее на пустоту, словно в теле у него открылась рана,
глубокая, как бездна, или как будто резким ударом топора ему отсекли
половину туловища: не от этого тела с конкретным анатомическим устройством и
совершенным
геометрическим рисунком, не от физического тела, которое сейчас
чувствовало страх, - от другого, которое было далеко от него, которое вместе
с ним погрузили в водянистый мрак материнской утробы и которое вышло на
свет, поднявшись по ветвям старого генеалогического древа; которое было
вместе с ним в крови четырех пар их прадедов, оно шло к нему оттуда, с
сотворения мира, поддерживая своей тяжестью, своим таинственным присутствием
всю мировую гармонию. Возможно, в его жилах течет кровь Исаака и Ревекки,
возможно, он мог быть другим братом, тем, который родился на свет уцепившись
за его пятку и который пришел в этот мир через могилы поколений и поколений,
от ночи к ночи, от поцелуя к поцелую, от любви к любви, путешествуя, будто в
сумраке, по артериям и семенникам, пока не добрался до матки своей родной
матери. Сейчас, когда равновесие нарушено и уравнение окончательно решено,
таинственный генеалогический маршрут виделся ему реально и мучительно. Он
знал, что в гармонии его личности чего-то недостает, как недостает этого в
его обычной, видимой глазу целостности: "Лотом вышел Иаков, держась за пяту
Исава ".
Пока брат его болел, у него не было такого ощущения, потому что
изменившееся лицо, искаженное лихорадкой и болью, с отросшей бородой, было
непохоже на его собственное.
Сразу же, как только брат вытянулся и затих, побежденный окончательной
смертью, он позвал брадобрея "привести тело в порядок". Сам он был тут же и
стоял вжавшись в стену, когда пришел человек, одетый в белое, и принес
сверкающие инструменты для работы... Ловким движением мастер покрыл мыльной
пеной бороду покойника - рот тоже был в пене. Таким я видел брата перед
смертью - медленно, будто стараясь вызнать какой-то ужасный секрет,
парикмахер начал его брить. Вот тогда-то и пришла эта жуткая мысль, которая
заставила его вздрогнуть. По мере того как с помощью бритвенного лезвия все
более проступали бледные, искаженные ужасом черты брата-близнеца, он все
более чувствовал, что это мертвое тело не есть что-то чуждое ему - это нечто
составляющее единый с ним земной организм, и все, что происходит, - это
просто репетиция его собственной... У него было странное чувство, что
родители вынули из зеркала его отражение, то, которое он видел, когда
брился. Ему казалось сейчас, что это изображение, повторявшее каждое его
движение, стало независимым от него. Он видел свое отражение множество раз,
когда брился, - каждое утро. Сейчас он присутствовал при драматическом
событии, когда другой человек бреет его отражение в зеркале невзирая на его
собственное физическое присутствие. Он был уверен, убежден, что если сейчас
подойдет к зеркалу, то не увидит там ничего, хотя законы физики и не смогут
объяснить это явление. Это было раздвоение сознания! Его двойником был
покойник! В полном отчаянии, пытаясь овладеть собой, он ощупал пальцами
прочную стену, которую ощутил как застывший поток. Брадобрей закончил работу
и кончиками ножниц закрыл глаза покойному. Мрак дрожал внутри него, в
непоправимом одиночестве ушедшей из мира плоти. Теперь они были одинаковыми.
Неотличимые друг от друга братья, без устали повторяющие друг друга.
И тогда он пришел к выводу: если эти две природные сущности так тесно
связаны между собой, то должно произойти нечто необычайное и неожиданное. Он
вообразил, что разделение двух тел в пространстве - не более чем видимость,
на самом же деле у них единая, общая природа. Так что когда мертвец станет
разлагаться, он, живой, тоже начнет гнить внутри себя.
Он услышал, как дождь застучал по стеклу с новой силой и сверчок
принялся щипать свою струну. Руки его стали совершенно ледяными, скованные
холодом долгой неодушевленности. Острый запах формальдегида заставлял
думать, что гниение, которому подвергался его брат, проникает, как послание,
оттуда, из ледяной земляной ямы. Это было нелепо! Возможно, все перевернуто
с ног на голову: влияние должен оказывать он, тот, кто продолжает жить, -
своей энергией, своими живыми клетками! И тогда - если так - его брат
останется таким, какой он есть, и равновесие между жизнью и смертью защитит
его от разложения. Но кто убедит его в этом? Разве невозможно и то, что
погребенный брат сохранится нетронутым, а гниение своими синеватыми
щупальцами заполонит живого?
Он подумал, что последнее предположение наиболее вероятно, и,
смирившись, стал ждать своего смертного часа. Плоть его стала мягкой,
разбухшей, и ему показалось, что какая-то голубая жидкость покрыла все его
тело целиком. Он почувствовал - один за другим - все запахи своего тела,
однако только запах формалина из соседней комнаты вызвал знакомую холодную
дрожь. Потом его уже ничто не волновало. Сверчок в углу снова затянул свою
песенку, большая круглая капля свисала с чистых небес прямо посреди комнаты.
Он услышал: вот она упала - и не удивился, потому что знал - старая
деревянная крыша здесь прохудилась, но представил себе эту каплю прохладной,
бескрайней, как небеса, воды, добрую и ласковую, которая пришла с небес, из
лучшей жизни, где нет таких идиотских вещей, как любовь, пищеварение или
жизнь близнецов. Может быть, эта капля заполнит всю комнату через час или
через тысячу лет и растворит это бренное сооружение, эту никому не нужную
субстанцию, которая, возможно, - почему бы и нет? - превратится через
несколько мгновений в вязкое месиво из белковины и сукровицы. Теперь уже все
равно. Между ним и его могилой - только его собственная смерть. Смирившись,
он услышал, как большая круглая тяжелая капля упала, произошло это где-то в
другом мире, в мире нелепостей и заблуждений, в мире разумных существ.
OCR: Павел Кроковный
---------------------------------------------------------------
Неизвестно почему он вдруг проснулся, словно от толчка. Терпкий запах
фиалок и формальдегида шел из соседней комнаты широкой волной, смешиваясь с
ароматом только что раскрывшихся цветов, который посылал утренний сад. Он
попытался успокоиться и обрести присутствие духа, которого сон лишил его.
Должно быть, было уже раннее утро, потому что было слышно, как поливают
грядки огорода, а в открытое окно смотрело синее небо. Он оглядел полутемную
комнату, пытаясь как-то объяснить это резкое, тревожное пробуждение. У него
было ощущение, физическая уверенность, что кто-то вошел в комнату, пока он
спал. Однако он был один, и дверь, запертая изнутри, не была взломана.
Сквозь окно пролилось сияние. Какое-то время он лежал неподвижно, стараясь
унять нервное напряжение, которое возвращало его к пережитому во сне, и,
закрыв глаза, лежа на спине, пытался восстановить прерванную нить спокойных
размышлений. Ток крови резкими толчками отзывался в горле, а дальше, в
груди, отчаянно и сильно колотилось сердце, все отмеряя и отмеряя отрывистые
и короткие удары, как после изнурительного бега. Он заново мысленно пережил
прошедшие несколько минут. Возможно, ему приснился какой-то странный сон.
Должно быть, кошмар. Да нет, ничего особенного не было, никакого повода для
такого состояни.
Они ехали на поезде (сейчас я это помню) по какой-то местности (я это
часто вижу во сне) среди мертвой природы, среди искусственных, ненастоящих
деревьев, обвешанных бритвенными лезвиями, ножницами и прочими острыми
предметами вместо плодов (я вспоминаю: мне надо было причесаться) - в общем,
парикмахерскими принадлежностями. Он часто видел этот сон, но никогда не
просыпался от него так резко, как сегодня. За одним из деревьев стоял его
брат-близнец, тот, которого недавно похоронили, и знаками показывал ему -
однажды такое было в реальной жизни, - чтобы он остановил поезд. Убедившись
в бесполезности своих жестов, брат побежал за поездом и бежал до тех пор,
пока, задыхаясь, не упал с пеной у рта. Конечно, это было нелепое,
ирреальное видение, но в нем не было ничего, что могло бы вызвать такое
беспокойство. Он снова прикрыл глаза - в прожилках его век застучала кровь,
и удары ее становились все жестче, словно удары кулака. Поезд пересекал
скучный, унылый, бесплодный пейзаж, и тут боль, которую он почувствовал в
левой ноге, отвлекла его внимание от пейзажа. Он осмотрел ногу и увидел - не
надо надевать тесные ботинки - опухоль на среднем пальце. Самым естественным
образом, как будто всю жизнь только это и делал, он достал из кармана
отвертку и вывинтил головку фурункула. Потом аккуратно убрал отвертку в
синюю шкатулку - ведь сон был цветной, верно? - и увидел, что из опухоли
торчит конец грязной желтоватой веревки. Не испытывая никакого удивления,
будто ничего странного в этой веревке не было, он осторожно и ловко потянул
за ее конец. Это был длинный шнур, длиннющий, который все тянулся и тянулся,
не причиняя неудобства или боли. Через секунду он поднял взгляд и увидел,
что в вагоне никого нет, только в одном из купе едет его брат, переодетый
женщиной, и, стоя перед зеркалом, пытается ножницами вытащить свой левый
глаз.
Конечно, этот сон был неприятный, но он не мог объяснить, почему у него
поднялось давление, ведь в предыдущие ночи, когда он видел тяжелейшие
кошмары, ему удавалось сохранять спокойствие. Он почувствовал, что у него
холодные руки. Запах фиалок и формальдегида стал сильнее и был неприятен,
почти невыносим. Закрыв глаза и пытаясь выровнять дыхание, он попытался
подумать о чем-нибудь привычном, чтобы снова погрузиться в сон, прервавшийся
несколькими минутами раньше. Можно было, например, подумать: через несколько
часов мне надо идти в похоронное бюро платить по счетам. В углу запел
неугомонный сверчок и наполнил комнату сухим отрывистым стрекотанием.
Нервное напряжение начало ослабевать понемногу, но ощутимо, и он
почувствовал, как его отпустило, мускулы расслабились; он откинулся на
мягкую подушку, тело его, легкое и невесомое, испытывало благостную
усталость и теряло ощущение своей материальности, земной субстанции, имеющей
вес, которая определяла и устанавливала его в присущем ему на лестнице
зоологических видов месте, которое заключало в своей сложной архитектуре всю
сумму систем и геометрию органов, поднимало его на высшую ступень в иерархии
разумных животных. Веки послушно опустились на радужную оболочку так же
естественно, как соединяются члены, составляющие руки и ноги, которые
постепенно, впрочем, теряли свободу действий; как будто весь организм
превратился в единый большой, отдельный орган и он - человек - перестал быть
смертным и обрел другую судьбу, более глубокую и прочную: вечный сон,
нерушимый и окончательный. Он слышал, как снаружи, на другом конце света,
стрекотание сверчка становится все тише, пока совсем не смолкло; как время и
расстояние входят внутрь его существа, вырастая в нем в новые и простые
понятия, вычеркивая из сознания материальный мир, физический и мучительный,
заполненный насекомыми и терпким запахом фиалок и формальдегида.
Спокойно, обласканный теплом каждодневного покоя, он почувствовал, как
легка его выдуманная дневная смерть. Он погрузился в мир отрадных
путешествий, в призрачный идеальный мир - мир, будто нарисованный ребенком,
без алгебраических уравнений, любовных прощаний и силы притяжения.
Он не мог сказать, сколько времени провел так, на зыбкой грани сна и
реальности, но вспомнил, что рывком, будто ему ножом полоснули по горлу,
подскочил на кровати и почувствовал: брат-близнец, его умерший брат, сидит в
ногах кровати.
Снова, как раньше, сердце сжалось в кулак и ударило его в горло так
сильно, что он подскочил. Нарождающийся свет, сверчок, который нарушал
тишину своим расстроенным органчиком, прохладный ветерок, долетавший из мира
цветов в саду, - все это вместе вернуло его к реальной жизни; но в этот раз
он понимал, отчего вздрогнул. В короткие минуты бессонницы и - сейчас я
отдаю себе в этом отчет - в течение всей ночи, когда он думал, что видит
спокойный, мирный сон без мыслей, его сознание занимал только один образ,
постоянный, неизменный,- образ, существующий отдельно от всего,
утвердившийся в мозгу помимо его воли и несмотря на сопротивление его
сознания. Да. Некая мысль - так, что он почти не заметил этого - овладела
им, заполнила, охватила все его существо, будто появился занавес,
представляющий неподвижный фон для всех остальных мыслей; она составляла
опору и главный позвонок мысленной драмы его дней и ночей. Мысль о мертвом
теле брата-близнеца гвоздем застряла в мозгу и стала центром жизни. И
сейчас, когда его оставили там, на крохотном клочке земли, и веки его
вздрагивают от дождевых капель, сейчас он боялся его.
Он никогда не думал, что удар будет таким сильным. В открытое окно
снова проник аромат, смешанный теперь с запахом влажной земли, погребенных
костей; его обоняние обострилось, и его охватила ужасающая животная радость.
Уже много часов прошло с тех пор, когда он видел, как тот корчится под
простынями, словно раненый пес, и стонет, и этот задавленный последний крик
заполняет его пересохшее горло; как пытается ногтями разодрать боль, которая
ползет по его спине, забираясь в самую сердцевину опухоли. Он не мог забыть,
как тот бился, будто агонизирующее животное, восстав против правды, которая
была перед ним, во власти которой находилось его тело, с непреодолимым
постоянством, окончательным, как сама смерть. Он видел его в последние
минуты ужасной агонии. Когда он обломал ногти о стену, раздирая последнюю
крупицу жизни, что уходила у него между пальцев и обагрилась его кровью, а в
это время гангрена сжирала его плоть, как ненасытно-жестокая женщина. Потом
он увидел, как он откинулся на смятую постель, даже не успев устать,
покрытый испариной и смирившийся, и его губы, увлажненные пеной, сложились в
жуткую улыбку, и смерть потекла по его телу, будто поток пепла.
Так было, когда я вспомнил об опухоли в животе, которая его мучила. Я
представлял себе ее круглой - теперь у него было то же самое ощущение,-
разбухающей внутри, будто маленькое солнце, невыносимой, будто желтое
насекомое, которое протягивает свою вредоносную нить до самой глубины
внутренностей. (Он почувствовал, что в организме у него все разладилось,
словно уже от философского понимания необходимости неизбежного.) Возможно, и
у меня будет такая же опухоль, какая была у него. Сначала это будет
маленькое вздутие, которое будет расти, разветвляясь, увеличиваясь у меня
внутри, будто плод. Возможно, я почувствую опухоль, когда она начнет
двигаться, перемещаться внутри меня с неистовством ребенка-лунатика,
переходя по моим внутренностям, как слепая,- он прижал руки к животу, чтобы
унять острую боль, затем с тревогой вытянул их в темноту, в поисках матки,
гостеприимного теплого убежища, которое ему не суждено найти; и сотни лапок
этого фантастического существа, перепутавшись, станут длинной желтоватой
пуповиной. Да. Возможно, и у меня в желудке - как у брата, который только
что умер, - будет опухоль. Запах из сада стал очень сильным, неприятным,
превращаясь в тошнотворную вонь. Время, казалось, застыло на пороге
рассвета. Через окно сияние утра было похоже на свернувшееся молоко, и
казалось, что именно поэтому из соседней комнаты, там, где всю прошлую ночь
пролежало тело, так несло формальдегидом. Это, разумеется, был не тот запах,
что шел из сада. Это был тревожный, особенный запах, не похожий на аромат
цветов. Запах, который навсегда, стоило только узнать его, казался трупным.
Запах, леденящий и неотвязный, - так пахло формальдегидом в анатомическом
театре. Он вспомнил лабораторию. Заспиртованные внутренности, чучела птиц. У
кролика, пропитанного формалином, мясо становится жестким, обезвоживается,
теряет мягкую эластичность, и он превращается в бессмертного, вечного
кролика. Формальдегидного. Откуда этот запах? Единственный способ остановить
разложение. Если вены человека заполнить формалином, мы станем
заспиртованными анатомическими образчиками.
Он услышал, как снаружи усиливается дождь и барабанит, будто
молоточками, по стеклу приоткрытого окна. Свежий воздух, бодрящий и
обновленный, ворвался в комнату, неся с собой влажную прохладу. Руки его
совсем застыли, наводя на мысль о том, что по артериям течет формалин, -
будто холод из патио проник до самых костей. Влажность. Там очень влажно. С
горечью он подумал о зимних ночах, когда дождь будет заливать траву и
влажность примостится под боком его брата, и вода будет циркулировать в его
теле, как токи крови. Он подумал, что у мертвецов должна быть другая система
кровообращения, которая быстро ведет их к другой ступени смерти - последней
и невозвратной. В этот момент ему захотелось, чтобы дождь перестал и лето
стало бы единственным, вытеснившим все остальные временем года. И поскольку
он об этом думал, настойчивый и влажный шум за окном его раздражал. Ему
хотелось, чтобы глина на кладбищах была сухой, всегда сухой, поскольку его
беспокоила мысль: там, под землей, две недели - влажность уже проникла в
костный мозг - лежит человек, уже совсем не похожий на него.
Да. Они были близнецами, похожими как две капли воды, близнецами,
которых с первого взгляда никто не мог различить. Раньше, когда они были
братьями и жили каждый своей жизнью, они были просто братьями-близнецами,
живущими как два отдельных человека. В духовном смысле у них не было ничего
общего. Но сейчас, когда жестокая, ужасная реальность, будто беспозвоночное
животное, холодом заскользила по спине, что-то нарушилось в едином целом,
появилось нечто похожее на пустоту, словно в теле у него открылась рана,
глубокая, как бездна, или как будто резким ударом топора ему отсекли
половину туловища: не от этого тела с конкретным анатомическим устройством и
совершенным
геометрическим рисунком, не от физического тела, которое сейчас
чувствовало страх, - от другого, которое было далеко от него, которое вместе
с ним погрузили в водянистый мрак материнской утробы и которое вышло на
свет, поднявшись по ветвям старого генеалогического древа; которое было
вместе с ним в крови четырех пар их прадедов, оно шло к нему оттуда, с
сотворения мира, поддерживая своей тяжестью, своим таинственным присутствием
всю мировую гармонию. Возможно, в его жилах течет кровь Исаака и Ревекки,
возможно, он мог быть другим братом, тем, который родился на свет уцепившись
за его пятку и который пришел в этот мир через могилы поколений и поколений,
от ночи к ночи, от поцелуя к поцелую, от любви к любви, путешествуя, будто в
сумраке, по артериям и семенникам, пока не добрался до матки своей родной
матери. Сейчас, когда равновесие нарушено и уравнение окончательно решено,
таинственный генеалогический маршрут виделся ему реально и мучительно. Он
знал, что в гармонии его личности чего-то недостает, как недостает этого в
его обычной, видимой глазу целостности: "Лотом вышел Иаков, держась за пяту
Исава ".
Пока брат его болел, у него не было такого ощущения, потому что
изменившееся лицо, искаженное лихорадкой и болью, с отросшей бородой, было
непохоже на его собственное.
Сразу же, как только брат вытянулся и затих, побежденный окончательной
смертью, он позвал брадобрея "привести тело в порядок". Сам он был тут же и
стоял вжавшись в стену, когда пришел человек, одетый в белое, и принес
сверкающие инструменты для работы... Ловким движением мастер покрыл мыльной
пеной бороду покойника - рот тоже был в пене. Таким я видел брата перед
смертью - медленно, будто стараясь вызнать какой-то ужасный секрет,
парикмахер начал его брить. Вот тогда-то и пришла эта жуткая мысль, которая
заставила его вздрогнуть. По мере того как с помощью бритвенного лезвия все
более проступали бледные, искаженные ужасом черты брата-близнеца, он все
более чувствовал, что это мертвое тело не есть что-то чуждое ему - это нечто
составляющее единый с ним земной организм, и все, что происходит, - это
просто репетиция его собственной... У него было странное чувство, что
родители вынули из зеркала его отражение, то, которое он видел, когда
брился. Ему казалось сейчас, что это изображение, повторявшее каждое его
движение, стало независимым от него. Он видел свое отражение множество раз,
когда брился, - каждое утро. Сейчас он присутствовал при драматическом
событии, когда другой человек бреет его отражение в зеркале невзирая на его
собственное физическое присутствие. Он был уверен, убежден, что если сейчас
подойдет к зеркалу, то не увидит там ничего, хотя законы физики и не смогут
объяснить это явление. Это было раздвоение сознания! Его двойником был
покойник! В полном отчаянии, пытаясь овладеть собой, он ощупал пальцами
прочную стену, которую ощутил как застывший поток. Брадобрей закончил работу
и кончиками ножниц закрыл глаза покойному. Мрак дрожал внутри него, в
непоправимом одиночестве ушедшей из мира плоти. Теперь они были одинаковыми.
Неотличимые друг от друга братья, без устали повторяющие друг друга.
И тогда он пришел к выводу: если эти две природные сущности так тесно
связаны между собой, то должно произойти нечто необычайное и неожиданное. Он
вообразил, что разделение двух тел в пространстве - не более чем видимость,
на самом же деле у них единая, общая природа. Так что когда мертвец станет
разлагаться, он, живой, тоже начнет гнить внутри себя.
Он услышал, как дождь застучал по стеклу с новой силой и сверчок
принялся щипать свою струну. Руки его стали совершенно ледяными, скованные
холодом долгой неодушевленности. Острый запах формальдегида заставлял
думать, что гниение, которому подвергался его брат, проникает, как послание,
оттуда, из ледяной земляной ямы. Это было нелепо! Возможно, все перевернуто
с ног на голову: влияние должен оказывать он, тот, кто продолжает жить, -
своей энергией, своими живыми клетками! И тогда - если так - его брат
останется таким, какой он есть, и равновесие между жизнью и смертью защитит
его от разложения. Но кто убедит его в этом? Разве невозможно и то, что
погребенный брат сохранится нетронутым, а гниение своими синеватыми
щупальцами заполонит живого?
Он подумал, что последнее предположение наиболее вероятно, и,
смирившись, стал ждать своего смертного часа. Плоть его стала мягкой,
разбухшей, и ему показалось, что какая-то голубая жидкость покрыла все его
тело целиком. Он почувствовал - один за другим - все запахи своего тела,
однако только запах формалина из соседней комнаты вызвал знакомую холодную
дрожь. Потом его уже ничто не волновало. Сверчок в углу снова затянул свою
песенку, большая круглая капля свисала с чистых небес прямо посреди комнаты.
Он услышал: вот она упала - и не удивился, потому что знал - старая
деревянная крыша здесь прохудилась, но представил себе эту каплю прохладной,
бескрайней, как небеса, воды, добрую и ласковую, которая пришла с небес, из
лучшей жизни, где нет таких идиотских вещей, как любовь, пищеварение или
жизнь близнецов. Может быть, эта капля заполнит всю комнату через час или
через тысячу лет и растворит это бренное сооружение, эту никому не нужную
субстанцию, которая, возможно, - почему бы и нет? - превратится через
несколько мгновений в вязкое месиво из белковины и сукровицы. Теперь уже все
равно. Между ним и его могилой - только его собственная смерть. Смирившись,
он услышал, как большая круглая тяжелая капля упала, произошло это где-то в
другом мире, в мире нелепостей и заблуждений, в мире разумных существ.