Хосе Гарсиа Мартинес

ДВОЙНИКИ

   Сколько я себя помню, мне всегда нравились истории о приключениях. И я пришел к выводу: чтобы стать героем одной из них, надо быть дерзким, напористым, смелым — таким, каким я никогда не был; надо быть сильным и атлетически сложенным, как Рауль Конвэй (есть у меня такой знакомый). Мне и в голову не приходило, что со мной может случиться что-то, не имеющее отношения к моей работе в статистическом отделе Центра психосоциальных исследований. Время мое было занято, во-первых, беспрерывными попытками пробудить в Пауле хоть какой-то интерес к моей особе и таким образом не допустить, чтобы стройный, сильный и уверенный в себе Конвэй отбил ее у меня, а во-вторых, подготовкой к телевизионному конкурсу «События года» — единственному мыслимому для меня способу молниеносно разбогатеть и, быть может, хоть таким путем добиться, чтобы Паула стала моей женой.
   Первый тур конкурса (нашумевшие газетно-журнальные публикации года) я успешно прошел: мнемотехника — мое хобби.
   Итак, я был абсолютно убежден, что являюсь полной противоположностью героям приключенческой литературы, а поскольку в глубине души мне все-таки хотелось быть таким, как они, я при первой возможности уходил с головой в чтение какого-нибудь лихого романа, с героем которого себя отождествлял. И вот однажды случилось так, что я был один в кабинете, а пневматическая почта, будто сжалившись надо мной, на какое-то время перестала доставлять мне свежую корреспонденцию. Только я принялся за чтение увлекательной книги, как события ринулись на меня лавиной.
   Едва я дошел до места, где героя, межзвездного путешественника, атакуют высокоцивилизованные космические чудовища, как передо мной что-то ярко сверкнуло и чьи-то сильные руки сжали мои плечи.
   Я попытался вырваться, но безуспешно: меня силой впихнули обратно в кресло, с которого мне удалось было привстать, и ослепили вспышками света — из-за них я не мог разглядеть, что происходит в комнате. Я застонал, потом услышал голоса в них не звучало никакой угрозы. Говорили на моем родном языке, растерянность моя от этого только увеличилась.
   — Улыбнитесь, Суарес!
   — Поздравляем!
   — Сеньор Суарес, скажите правду нашим слушателям: рассчитывали вы, что будете выбраны для участия в проекте «Сотрудничество»?
   — Сеньор Суарес, посмотрите, пожалуйста, на мою руку! Так, правильно! А теперь, не сводя с нее глаз, расскажите телезрителям, какие чувства вызвало в вас известие о том, что вы будете первым из граждан нашей страны, поднявшимся в космос?
   — Я? Вы не ошиблись? — пролепетал я.
   Тут же был и Рауль Конвэй, шеф департамента по выявлению инициативных личностей, с лицом, искаженным завистью и страхом (кто знает, как случившееся будет воспринято Паулой?). Он обратился ко мне с небольшой иронической речью: надо думать, мне был известен день, когда Машина выберет идеального кандидата в космонавты для международного орбитального полета? И не смешно ли строить из себя скромника, когда один лишь факт выбора сам по себе уже означает, что я получу целое состояние, а мое имя войдет в историю? Или я хочу заставить их поверить, что я в отличие от всех прочих испанцев в возрасте от двадцати до сорока пяти лет, чьи данные были введены в Машину, не провел эту ночь без сна и не мечтал быть избранным?
   О дне этом я действительно знал, потому что на сей раз выбор, который предстояло сделать Машине, был в центре всеобщего внимания — ведь как-никак речь шла об историческом событии; и я вовсе не строил из себя скромника. Но спал я эту ночь великолепно по той простой причине, что был уверен: выбрать могут кого угодно, только не меня.
   — Должно быть, произошла ошибка, — запинаясь, проговорил я.
   Где-то рядом радиокомментатор, захлебываясь, словно он вел спортивный репортаж, столь милый сердцу радиожурналиста, начал петь перед микрофоном восторженные дифирамбы скромности человека, на котором остановила свой выбор Машина. Кто-то, еле сдерживая смех, спросил меня:
   — Иными словами, сеньор Суарес, вы не доверяете Машине?
   Никто, пребывая в здравом уме и твердой памяти, не мог усомниться в правильности решения, принятого мыслящей Машиной. Если Машина называла черное белым, то это означало, что у тех, кто думает иначе, зрение оставляет желать лучшего, потому что на поверку черное оказывалось-таки белым.
   На этот раз Машине предстояло решить, кто достоин стать единственным космонавтом первого корабля международной космической программы с участием Испании, корабля немыслимо совершенного, сконструированного так, что от космонавта не требовалось никакой специальной подготовки и вообще ничего, кроме ряда определенных личных качеств. В Машину ввели данные проекта «Сотрудничество» и сведения о двадцати миллионах испанцев, чей возраст не выходил за предусмотренные проектом рамки. И надо же было, чтобы из всех нас Машина выбрала такую бесцветную и заурядную личность, как я!
   — Поздравления от моего департамента! — Мне протягивал руку какой-то человек в военной форме (это был, как я узнал позже, полковник Мендиола, заместитель начальника кибернетической службы). — Наша Машина обнаружила у вас некоторые врожденные качества, которым я завидую как человек и которыми восхищаюсь как военный.
   Наше рукопожатие и эта коротенькая речь вызвали бурю аплодисментов. Портативные телекамеры работали вовсю.
   — Проклятая Машина! — проворчал рядом со мной Конвэй, так тихо, что его услышал только я.
   Съежившись под градом вопросов, я кое-как выбрался из комнаты, а затем, пользуясь полной свободой, которая теперь была мне предоставлена, побежал домой опрокинуть стаканчик и навести порядок в своих чувствах.
   Подумать только: выбран для орбитального полета!
   Но почему?
   Да наверняка потому, что для этого полета большого ума не требуется. И вот вам, пожалуйста: Машина выбрала дурака.
   Нет, мало того, что я казался себе жалким: я был жалок во всем. Этот взгляд разделяла Паула (мы уже три месяца как обручились), его разделяли все сотрудники Центра, сделавшие меня мишенью грубых шуток; не будучи в состоянии их парировать (я из тех, кто крепок задним умом), я только молчал и криво улыбался; разделял его и Рауль Конвэй, античный полубог, который, открыв для себя Паулу, решил, что я совсем не тот, кто ей нужен, и задался целью отбить у меня нареченную. Учитывая очевидные для всех достоинства Рауля и простодушие Паулы, скрытое за ее ослепительной внешностью, этого можно было ожидать буквально в любую минуту.
   Единственным, кто не разделял этого взгляда, был доктор Баррьос. Сначала он, а теперь Машина. Доктор Баррьос, светило психокатализа и отец Паулы, безвременно погибший год назад от несчастного случая.
   По-моему, мнение доктора обо мне было основано не столько на фактах, сколько на симпатии, которой он не мог ко мне не испытывать: ведь доктор мог только мечтать о подопытной морской свинке, такой же послушной, как Адольфо Суарес. Я с радостью соглашался на любые зондажи и анализы, какие только можно провести на человеческом материале, лишь бы бывать в гостях у Паулы, к которой в другой обстановке я бы и подойти близко не посмел.
   Графики, вычерчиваемые аппаратами при зондаже моего мозга, вызывали у доктора Баррьоса настоящий энтузиазм, и, хотя расшифровать до конца эти четырехмерные зигзаги он пока еще был не в состоянии, доктор уверял: содержащийся во мне «потенциал успеха» дает основания полагать, что в какой-то момент я окажу сильнейшее воздействие на ход человеческой истории.
   Я обыграл это обстоятельство: предложил Пауле выйти за меня замуж и побежал к доктору, прежде, чем она успела мне отказать. Маневр был удачный: доктор, которого Паула боготворила, пустил в ход все свое влияние, и мы хоть со скрипом, но обручились.
   Но в последующие месяцы мне пришлось убедиться, что энтузиазм, который вызывает во мне Паула с ее сочными губами, ласкающим голосом, стройной фигурой и пленительно округлыми формами, в самой Пауле ответа не находит. Пауле нравятся личности сильные и властные, страстные и порывистые, в то время как я робок и инертен и, когда на меня смотрят в упор, теряюсь. Следовательно, чтобы предотвратить надвигающуюся катастрофу, надо было как можно скорее разбогатеть и жениться на Пауле до того, как она наберется духу выставить меня за дверь.
   Теперь, уже у себя дома, я подумал, что телеконкурс может и не понадобиться: ведь разрешение использовать мое имя для рекламы и продажа прессе прав на публикацию моих репортажей — все это даст мне целое состояние.
   Воодушевленный этими мыслями и в равной мере содержимым бутылки, к которой я приложился по случаю своего избрания, я встал и направился к видеотелефону, чтобы сообщить сенсационную новость своей невесте.
 
   Торжественный момент настал.
   «Конкистадор», корабль, на котором я должен был отправиться в орбитальный полет, сверкал под лучами солнца, как огромный драгоценный камень.
   Толпа провожающих на космодроме все росла.
   — Так что помните, — с улыбкой сказал мне полковник Мендиола (он был чем-то вроде крестного отца всему этому проекту), — единственное, что от вас требуется, — сидеть в кабине и через иллюминатор разглядывать открывающуюся панораму. Ручного управления нет — все автоматизировано. Постарайтесь запомнить все, что вы увидите, чтобы потом рассказать нам.
   Паула не поцеловала меня — она никогда меня не целовала. Опираясь на сильную руку Конвэя, она подала мне кончики пальцев и сказала:
   — Постарайся хотя бы один-единственный раз не быть смешным.
   Хорошенькое напутствие! Что до Рауля, то он пожал мне руку так, что я едва удержался от крика.
   — Когда вернешься, — сказал он, — при всем народе выбью зубы.
   По-моему, он хотел довести меня до обморока. Конвэй на полголовы выше меня и весит на пятнадцать килограммов больше, и, даже вооруженный дубинкой, я не смог бы с ним справиться. В довершение всех бед один из операторов телевидения с камерой и микрофоном фиксировал нашу приятную беседу.
   — Что такое, сеньор Конвэй? Какое-нибудь недоразумение? — с жадным любопытством спросил он.
   — У нас с сеньором Суаресом есть одна неразрешенная проблема, — ответил Конвэй, заодно пользуясь случаем продемонстрировать телезрительницам свои великолепные зубы. — Мы решим ее, когда он приземлится.
   — О Рауль! — по-кошачьи ластясь к нему, промурлыкала Паула.
   Так вот какой финал меня ждет — больница!
   Совсем упав духом, я побрел к «Конкистадору».
   Когда за моей спиной закрылся люк корабля, воцарилось безмолвие. Я окинул кабину взглядом. Она абсолютно не соответствовала общепринятому представлению о кабине межпланетного корабля и походила скорее на уютный бар комфортабельного бунгало. Как мне и рекомендовали руководители проекта, я еразу же подошел к иллюминатору, чтобы через него попрощаться с провожающими. Замигала сигнальная лампочка — и космодром за иллюминатором вдруг исчез. На его месте я видел теперь какое-то пятно, удалявшееся от меня с головокружительной скоростью. Меня запустили!
   — Как дела, Суарес? — зазвучал из динамика голос Мендиолы.
   — Великолепно! — И я повернулся к динамику лицом, зная, что это облегчит работу скрытым телекамерам, которые передавали мое изображение на экраны всех телевизоров страны. — Ощущение такое, будто летишь через океан в пассажирском лайнере.
   Я прошелся по кабине и, чтобы убедить земных телезрителей, а заодно и самого себя в том, что я абсолютно спокоен, попытался было достать сигарету, но мои пальцы, сведенные судорогой страха, не удержали ее. Я наклонился, чтобы ее поднять.
   Вот тогда это и произошло.
   Я всегда был неуклюж и, должно быть, в этот момент нечаянно задел головой какую-то деталь корабля, которой касаться не следовало. Во всяком случае, впечатление было такое, будто корабль вдруг растаял вокруг — серая пустота, а сам я, вертясь, падаю в какой-то туннель.
   Я закричал — и не услышал своего крика, хотел пошевелиться — и не мог, а только вертелся и вертелся.
   — Вы падаете, Суарес! — панически завопил динамик.
   — Ч-что происходит?
   — Нарушение равновесия — вы же нас об этом предупреждали, — не совсем понятно для меня выразился Мендиола. — Сохраняйте спокойствие! Ваша смелость известна всем. Сейчас вступит в действие система мягкой посадки, смонтированная под вашим руководством.
   Я вцепился руками в подлокотники: корабль снова возник из небытия, а я сидел в кресле и ждал удара…
   «Конкистадор» падал. Если на первом этапе развития космонавтики, с горечью подумал я, почти все неудачи пришлись на долю американцев, то теперь настал мой черед. Мой — и Машины. Нашла кого выбрать, черт бы ее побрал!
   Еще секунда — и я сломаю себе шею. Особенно это меня не огорчало: лучше погибнуть сейчас, в ореоле славы, а не после благоприятного приземления, когда шею мне сломает Конвэй, а тип из телевидения сделает это приятное зрелище достоянием миллионов.
   Но удара, которого я с замиранием сердца ждал, так и не последовало. «Конкистадор» мягко опустился на поле космодрома. Люк открылся, и не успел я выбраться наружу, как в объятиях у меня оказалась Паула (я не мог поверить своим глазам) — Паула, плачущая слезами радости и осыпающая меня поцелуями. Паула меня целовала!
   — Любимый, как ты мог сохранять такое спокойствие?
   — Спокойствие? — переспросил я.
   — Вы были правы, Суарес,  —удрученно сказал Мендиола. — Равновесие действительно оказалось неустойчивым, и наши техники это просмотрели. Вы, любитель, преподали нам урок: ускорение и в самом деле было слишком большим.
   Все это звучало несколько странно. Озадаченный, я спросил:
   — О чем вы говорите, полковник?
   — О неисправности, на которую вы указали нам неделю назад, при расчете орбит и проверке системы приземления.
   — К-как… — начал я и замолчал, увидев Конвэя.
   Что ж, подумал я, раз уж мне не уйти от горькой моей судьбы, то хоть встретить ее надо с достоинством. Тем более что Паула вдруг так переменилась, стала нежной и любящей (не иначе как от переживаний из-за неудачного запуска) — и я просто чувствовал себя обязанным оказать хоть какое-то сопротивление… Зажмурившись и сжав кулаки, я шагнул к Конвэю…
   — Не бей! — смешно взвизгнул Рауль. — Хватит вчерашнего!
   И тут я открыл глаза и увидел, что на щеке у него огромный синяк, которого несколько минут назад, перед стартом «Конкистадора», не было и в помине. Я подумал, что у меня галлюцинации.
   — Ты меня прощаешь? — робко спросил греческий полубог. Я молча протянул ему руку, и он явно не ожидавший, что все обернется так хорошо, подобострастно поблагодарил и заспешил прочь.
   Влюбленно глядя на меня, Паула повисла на моей руке.
   — Как мило, что ты послушался меня и не стал его бить, как обещал перед стартом, на глазах у телезрителей!
   Я проглотил слюну и промолчал — лучшее, что я мог сделать в этой ситуации.
   Под эскортом, ограждавшим нас от проявлений буйного энтузиазма толпы, мы прошли к машине. Кроме меня и Паулы, в нее сел Мендиола.
   — Поехали, — сказала Паула.
   — Куда? — спросил я.
   — Как куда? Домой, конечно, — улыбнулась Паула, а потом произнесла фразу, взрывом бомбы прозвучавшую в моих ушах: — К папе — ведь ему не терпится поскорее обнять тебя!
 
   Всем нам доводилось слышать: безумцы не сознают, что они безумцы. Но мой случай был иной. Хотя характер мой оставлял желать лучшего, рассуждал я совершенно здраво, однако я видел перед собой дона Мануэля Баррьоса, доктора механопсихологии, скончавшегося в день, очень похожий на этот, ровно год назад, 12 ноября в 21 час 50 минут. Тогда, после гриппа, продлившегося несколько дней, доктор в сопровождении Паулы, своего друга, писателя Лукаса Флореса, и меня вышел подышать воздухом в сад. Потерявший управление грузовик повалил забор, раздавил доктора, сломал ногу Флоресу, и только мы с Паулой каким-то чудом остались целы и невредимы.
   И вот теперь, попрощавшись с Мендиолой и направившись вместе с Паулой к ней домой, я увидел там Мануэля Баррьоса, абсолютно здорового, улыбающегося и живого. Увидел — и не упал в обморок, хотя потерял на какое-то время дар речи.
   — Я следил по телевизору за каждым твоим движением, мой мальчик, — сердечно сказал доктор, — и мне стало как-то не по себе, когда ты наклонился, чтобы продемонстрировать правильность своей теории.
   — Я вовсе не пытался… — начал я — и умолк. У меня мелькнула одна мысль…
   «Двойники!»
   Нечто из прочитанного, нечто из книг любимого моего жанра вдруг выплыло из глубин сознания.
   «Двойники! Параллельные вселенные!»
   Скажете — слишком фантастично? Это же подумал и я — в первый момент. Но мы, энтузиасты научной фантастики, всегда готовы счесть фантастическую посылку правилом той игры, принять участие в которой приглашает нас автор, так что мне было легче допустить такую возможность, чем кому-нибудь другому.
   Я изобразил на лице улыбку.
   — Простите, доктор, после полета я, кажется, стал хуже соображать: почему вы не проводили меня на космодром?
   — Но ведь ты же знаешь, что у меня никак не проходит грипп, — удивленно проговорил доктор.
   — Ах да, грипп… — Я закусил верхнюю губу. — А какой у нас сегодня день?
   Паула была уже рядом, снедаемая заботой и любовью — чувствами, абсолютно немыслимыми у Паулы, которую я знал.
   — Как ты себя чувствуешь, любимый?
   — Хорошо, Паула. Так скажите же, доктор. Сегодня у нас…
   — Двенадцатое ноября.
   Не переводя дыхания, я спросил:
   — Какого года?
   — Адольфо!..
   — Какого года, доктор?
   — Ну, конечно, две тысячи второго!
   Я пошатнулся: ведь в кабину «Конкистадора» я вошел двенадцатого ноября две тысячи третьего года!
   Я постарался, чтобы они забыли о вопросах, которые не могли их не встревожить, а потом с этой новой Паулой, столь непохожей на прежнюю, мы пустились в идиллическую прогулку по улицам между рядами швейцарских домиков.
 
   Если бы полковник Мендиола не стал после моего возвращения говорить об Адольфе Суаресе как авторитете в космонавтике, если бы Рауль Конвэй не обнаружил страха перед кулаками того же Адольфо Суареса, если бы Паула держалась со мной так же холодно и пренебрежительно, как и раньше, я бы мог подумать, что я просто перенесся в прошлое. Но поскольку прежняя Паула отличалась от Паулы, которая держала меня под руку сейчас, а сам я, по-видимому, тоже не был копией Адольфо Суареса, которого она провожала в полет на корабле системы «Сотрудничество», я пришел к выводу, что каким-то необъяснимым путем я оказался на планете-двойнике, вроде той, которую описал один научный фантаст, описал, гордясь своей выдумкой. Только выдумка ли это? Как сказать! Еще вопрос, можно ли выдумать то, чего не бывает, или же все, что живет в воображении, существует и где-то во Вселенной.
   Похоже, что новый Адольфо очаровал новую Паулу. Она была нежна и общительна, и, даже не заикнувшись о своих подозрениях, я узнал из ее уст все о самом себе.
   Двойник мой, как выяснилось, был субъектом достаточно неприятным — тщеславный, капризный, себялюбивый всезнайка, прекрасно владевший дзюдо и подчинивший себе бедную Паулу; он ни во что не ставил ее интеллект и откровенно пренебрежительно относился к ее внешности.
   Что касается Конвэя, то он, как выяснилось, осмелился флиртовать с Паулой, и накануне полета мой двойник отлупил его и пообещал, что после полета от него вообще останется мокрое место.
   Мы с Паулой гуляли, и я узнавал о своем двойнике все больше и больше нового. Стало ясно, что по складу характера и интересам мы с ним прямо противоположны. Одинаковым у нас был только текущий счет. Как я на Земле I (назовем это так) вечно был без гроша в кармане, потому что не умел зарабатывать, так и мой двойник на Земле II страдал хроническим безденежьем — потому что, был азартным игроком и все заработанное спускал электронным игральным автоматам.
   И Паула (точнее сказать, Паула II) не слишком напоминала мою Паулу. Внешне обе они были похожи друг на друга как две капли воды: те же медно-красные локоны, те же черные глаза и сочные губы, те же прекрасные длинные ноги. Но Пауле II красота не вскружила голову — быть может, потому, что этого не допустил мой двойник. Будь у Паулы I ее мягкость, сердечность и доброта, она стала бы лучшей женщиной Земли.
   И к величайшей моей радости, оказалось, что такой жалкий тип, как я, удивил и очаровал Паулу II!
   Я находился на Земле II, и мне предстояло прожить год, который я уже прожил и события которого знал назубок: ведь я готовился к телеконкурсу на эту тему.
 
   Паула укусила меня за кончик уха. Я поцеловал ее в кончик носа.
   Голова закружилась… Я был не на Земле II, а в кущах рая.
   — Который час, любимая?
   — Девять сорок.
   — Мы еще…
   — Девять сорок! — воскликнул я, падая с облаков. — С твоим отцом вот-вот случится беда! Бежим!
   Девять сорок семь…
   Задыхаясь, я ворвался в сад. Как я и ожидал, доктор спокойно покуривал трубку, мирно беседуя с двойником Лукаса Флореса.
   — Привет, Адольфо! — поздоровался со мной писатель. — На космодроме к тебе было не пробиться…
   Девять сорок восемь…
   — Уходите отсюда! Все в дом! — закричал я.
   В сад, прерывисто дыша, вбежала Паула.
   — Что с тобой, мой мальчик? — пристально глядя на меня, спросил доктор.
   Девять сорок девять…
   Я услышал вдали шум мотора: из-за поворота выехал грузовик, который неотвратимо приближался к нам. Я кинулся на отца Паулы и, как он ни сопротивлялся, затолкал его в дом.
   Девять пятьдесят!
   Клаксон грузовика загудел угрожающе близко. Забор затрещал и…
   Произошло все, что должно было произойти, — с той единственной разницей, что здесь, на Земле II, доктор не умер. Лукаса Флореса я вытолкнул прямо из-под колес разбушевавшегося мастодонта, но, как ни странно, падая, он все-таки сломал себе ногу. Он и сейчас глубоко благодарен мне за спасение, но я считаю, что не имею права на его благодарность: ведь, несмотря на все мои старания, с ним случилось то же, что и с его двойником…
 
   После неудачного полета я прожил фантастический год и стал национальным героем. Героем может стать даже человек робкий и малоэнергичный, если только он, как я, знает заранее, что должно произойти в мире.
   В последовавшие за приземлением дни меня всесторонне обследовали специалисты. Они хотели знать, вызвал ли полет хоть какие-нибудь изменения в моем организме. Но ничего не удалось обнаружить, и единственными, кто заметил различие между двумя Адольфо Суаресами, были Паула и ее отец. Они считали, что изменение наступило под действием неизвестного фактора космического происхождения, но так как для всех нас перемена эта была к лучшему, то особенно много о ней и не говорили. А я молчал еще и потому, что у меня возникла идея…
   Незадолго до розыгрыша тиража национальной лотереи я попросил Лукаса Флореса написать и напечатать в газете статью, где говорилось, что после полета на «Конкистадоре» я чувствую себя иным, чем прежде, и в состоянии теперь предсказывать будущее. Далее Флорес рассказал, как я, предчувствуя несчастный случай, спас жизнь ему и доктору Баррьосу, а потом, сославшись на меня, назвал номера билетов, на которые в предстоящей лотерее выпадут три главных выигрыша.
   Да… Все насмешки, которыми со дня моего поступления на работу в Центр на Земле I осыпали меня шутники, сослуживцы, были ничто в сравнении с общенациональным хохотом, разразившимся после выхода в свет статьи Лукаса Флореса. Надо мной потешались все, и Паула очень переживала из-за этого.
   В день тиража я стал мультимиллионером: три выигрышных билета были заранее мною куплены.
   И если статья Флореса вызвала смех у всей нации, то весть о моем выигрыше послужила поводом, для всеобщей истерии. Доктор Баррьос, как и другие, ничего не понимал, но все равно торжествующе улыбался: ведь именно такой «потенциал успеха» еще раньше зафиксировали у меня его психокатализаторы и психозонды…
   Потом я предупредил, что 7 декабря состоятся три покушения. Дело в том, что 7 декабря 2002 года на Земле I куклуксклановцы очередью из пулемета оборвали жизнь сенатора Энсона, направлявшегося на завтрак с делегатами от негритянского населения, бомбой замедленного действия был взорван самолет, на котором летел английский премьер-министр (ни один из пассажиров не спасся), и, наконец, в Перу участники военного заговора при помощи ручных гранат покончили с президентом страны.
   При других обстоятельствах после такого предупреждения меня бы отправили в сумасшедший дом. Но сейчас… Седьмого декабря агенты служб безопасности застали террористов врасплох, и те, остолбенев от изумления, смотрели, как у них на глазах рушатся безупречно, казалось бы, продуманные заговоры.
 
   Мы с Паулой поженились в январе, через два дня после того, как я спас население Тегерана, предупредив его, что 21 января в одиннадцать часов вечера будет землетрясение.
   Научные учреждения возымели желание заново меня обследовать. Я отказался, угрожая прекратить предсказания, если они будут настаивать на своем. Как и следовало ожидать, на меня было совершено несколько покушений, их предприняли преступные организации, боявшиеся, что я разоблачу их планы, — что я, кстати сказать, и сделал: все, что они намечали, содержалось в списке событий, которыми я набил себе голову до отказа, готовясь к телеконкурсу.
   Я победно шествовал из одной недели в другую, то предотвращая биржевой крах, то предупреждая воздушную катастрофу — доказывая тем самым, что не случайно Машина на Земле I из двадцати миллионов введенных в нее анкет выбрала именно мою…
   Так истекли двенадцать месяцев, о которых я знал так много. Сейчас у нас, на Земле II, 2004 год. Но если вы думаете, что счастье мне изменило, что моя звезда закатилась, — вы очень ошибаетесь.
   Я занимаю роскошный кабинет в здании Министерства обороны. Я стал чем-то вроде оракула, о моей маленькой тайне по-прежнему никто не знает. То одно, то другое государство обращается ко мне за советом, и я всегда советую то, что кажется самым разумным. И так как они безропотно подчиняются вещающему моими устами гласу разума (да и кто бы не подчинился после того, как я изо дня в день в течение целого года доказывал, что знаю все наперед?), дела у всех идут прекрасно, горизонт международных отношений безоблачен, а преступный мир, увидев, что его песенка спета, решил самоликвидироваться.
   Паула подарила мне замечательную девчушку. На Земле нет супружеской пары счастливее нас, и думаю, что еще долго не будет — потому что я никогда не поднимусь на борт космического корабля, который мог бы вернуть меня в соседнюю Вселенную.
   И лишь об одном я жалею: жаль, нельзя узнать, что же произошло с моим двойником.
 
    Земля I, 12 ноября 2003 года. 18.30.
   Все те, кто смотрел на экраны телевизоров, увидели: после того как Суарес ударился головой об одну из панелей, изображение на экране будто растаяло на миг. А потом «Конкистадор» появился снова.
   Первым к приземлившемуся кораблю подбежал Рауль Конвэй, вторым — телерепортер.
   Люк открылся, и появился Суарес. Рауль повернул голову, убедился, что Паула смотрит на него, и бросился, сжав кулаки, на двойника знакомого ему Адольфо Суареса.
 
   Он получил удар под ложечку и прямой в ухо, а потом был с силой брошен на твердую землю.
   Когда Паула наконец поняла, что это не сон, она стала пробиваться поближе к Суаресу.
   — Не до тебя, — холодно отстранил ее Суарес и, повернувшись к растерянному Мендиоле, процедил сквозь зубы:
   — Сейчас я научу вас, как вычислять орбиту корабля, взлетающего с нарастающим ускорением!
   Так началась жизнь Адольфо Суареса II на Земле I.