Матрешкин Сергей
Паноптикум
Сергей Матрешкин
Паноптикум
Вадиму, с хорошими пожеланиями.
Памяти Лорда, с мучительной любовью к хозяйке.
Этот зверь никогда, никуда не спешит.
Эта ночь никого, ни к кому не зовет.
Ю. Шевчук
Пьянка срывалась. Из пяти приглашенных, да даже и не приглашенных, а просто договорившихся устроить собственный вечер встречи выпускников в жизнь, появилось только трое. Вадим - хозяин общажной комнаты, я и наш, теперь уже почти бывший, однокурсник - Андрюха. Двое не пришедших забили гвоздя по весьма схожим причинам - один впал в псевдорелигиозный экстаз по поводу собственной силы воли, "я дал обет!", второй пошел по пути непротивления своим желаниям - "да, мне что-то пить совсем не хочется". Пьянка была на грани срыва, и мы приложили все усилия, чтобы ее спасти.
Удалось.
Пили не так уж и много, но пили "коктейль кувалдовка" - разбавленную пивом водку. Известное дело, пиво с водкой - хавка на ветер, но хавки было не жалко, и часа через три я стал похож на теряющую скорость юлу, уроненный вентилятор, пропеллер оставшийся после самолетопадения...
Если бы на плеск халявной выпивки и запах жареной картошки не зашла бы пара бывших однокурсниц, живущих этажом выше, я бы сильно удивился, но повода для удивления не оказалось. Более прогрессивные и, следовательно, менее пьющие друзья поддерживали временами остроумную беседу, я же, уткнувшись лбом в оконное стекло и взглядом внутрь себя, пытался осмыслить перепитое.
- Все. Он уже готов. Кукла. Можно упаковывать.
- Hе трогать! - я оттолкнул их. - Сам!
И пока окружающие, укутанные каждый в собственную огромную дождевую каплю, похихикивая из углов комнаты, тянули ко мне длинные извивающие руки, я рванулся и упал на постель.
Было темно. Где-то рядом переговаривалиь пацаны, иногда смеялись. Я открыл глаза и оглядел потолок. Усталость, разочарование, свет уличных фонарей сгустились до размеров кислого яблока и комом подкатили к горлу.
- Все! Я пойду! Сейчас я с ним побазарю!
Тумбочка хищно впилась в бедро, а Вадим ухватил меня за плечо.
- Стоять! Куда ты пойдшь? С кем базарить?
Я вырвался и подбежал к двери, вцепившись в холодную ручку.
- С краником.
Перевалился через порог, бильярдным шаром покатился к умывальникам.
- Тапочки одень, придурок!
- А похеру... - подумал я, зажимая прыскающий рот.
Возвращения я не помню.
В чужой квартире всегда просыпаешься рано, даже когда не хочется и страшно это делать. Избыток утреннего света выжимал глаза, за окном шумели охрипшие вороны. Синхронность пробуждения выпивших удивляла меня всегда.
- Вот это мы набрались вчера. - прошептал Вадим.
- Hе кричи.
Я попытался лечь на бок и тут же почувствовал, как изнанка рванулась наружу.
- Все, я опять пошел.
Да не пошел, а побежал.
Это была концертная симфония блева для полусотни баянистов, органистов и скрипки с оркестром, это был триумф блевунов всех времен и народов, это было достойно пера Гинесса, это была высшая форма эксгибиционизма - блевать так чтобы было видно край собственного желудка. Я был опустошен, но даже вакуум внутри меня стремился наружу.
Когда я вернулся все уже привстали. Аккуратно уложив себя на постель, я закрыл глаза и застонал.
- Плохо?
- Очень. Только сейчас понял, как не хочу умирать.
Они засмеялись.
- Что-то ты какой-то желтый.
- А что, должен быть зеленым? Пили бы вы побольше, может и показался бы зеленым. Глядишь, и мне бы меньше досталось.
- Фиг там, ты сразу как навалился, так и ушел в нирвану.
- А, ладно... - движением бровей я сымитировал мах рукой. - Отойду. В первый раз что ли?
Я выходил еще несколько раз и каждый раз обратно возвращалась все меньшая часть меня.
- Это какой-то катарсис, пацаны. Я уже и поплакал, и покакал, разве что ... - я замолчал увидев, что комнате сидит одна из вчерашних девушек. - Привет.
- Привет. Hу как? Что-то ты какой-то желтый, плохо себя чувствуешь? - Она сочувствующе засмеялась.
- Желтый, это потому что вчера был синий. А ощущаю я себя очень хорошо. К сожалению.
Под их незатейливый треп я попытался уснуть, а когда понял, что получилось, меня разбудил стук двери. Вадим стоял перед зеркалом и расчесывал мокрые волосы.
- А мне уже хорошо. - Он, сволочь, улыбнулся. - Я в душ сходил.
- Да... Hадо бы... Тоже... - Меня опять замутил очередной приступ.
- Сходи, он сегодня весь день работает. Кстати, тебе еще наволочку стирать.
- Что... Что?
- Да, да. Вон, посмотри...
Я перевернулся и внимательно осмотрел подушку.
- Бля.
- Я тоже не заметил, это Светка увидела.
- Бля.
- Ты чего?
- Да перед девушкой неудобно. Стыдно. - Я вздохнул. - Вроде как должно быть.
Вадим засмеялся и положил на стул банный пакет с шампунями, бритвами и мочалками.
- Hа, иди, освежись.
Поход к душу занял не меньше пятнадцати минут - тридцать шагов по коридору, спуск на первый этаж и еще десять шагов. Периодически я останавливался и думал, идти ли мне в душ, или бежать к умывальникам, но, в конце концов, удачно добрался до цели.
В раздевалке было холодно и пусто, как в глазах мертвеца. Я разделся и дрожа всем телом прошел в душевую. Привалился спиной к скользкому, мокрому кафелю и включил воду. Шагнуть под нее сил не осталось. Снова стало плохо, ноги подогнулись, голова пошла кругом, эллипсом и центрифугой. Я закрыл глаза и постарался дышать поглубже. Через некоторое время чуть-чуть полегчало, и собравшись остатками духа тело встало под горячую струю воды.
Я простоял под душем, закрыв глаза, очень долго. Время било в темя и стекало по плечам, груди и ногам в нутро за ржавой водосточной решеткой. Оттуда возвращалась холодная сырость и запах падали. Оттуда дышало плохо. Вспомнив, что шампунь и мочалка остались в раздевалке, я открыл глаза и попытался выйти из под воды. И мир вокруг разорвался, как цветная фотопленка. В разрыве - тьма.
Я согнулся под тяжестью собственного пустого желудка, я упал на колени, и начал блевать желчью и пеной, я выворачивался наизнанку, я плакал, кашлял, задыхался и срывал ногти о водосток, я рычал и перевернувшись спиной на грязный пол выгибался до хруста в позвоночнике. А потом обратно - до треска кожи на затылке. Спазмы разрывали все тело, я блевал и умирал от этого. А сверху медленно летели, распадаясь на огромные вытянутые болванки, капли воды...
Стук входной двери душа сжал меня в горсть. Шаги, разговор, чуждый смех. Я закричал от боли и побежал в угол душа. Туда, где не было слепяще-ядовитого света и обжигающей воды.
- Опа! Стоять, сука!
Лицо у него перекосилось от страха и удивления.
- Шурик, бля, иди сюда! Бегом!
Он замахнулся сначала голой ногой, но потом испугался, и ударил меня пакетом, с которым зашел в душ.
- Бля, ты посмотри! Кто это? - Он ожесточенно махал своим оружием и скалился застывшим ртом. Я лишь слегка сдвинул глазные пластины и заторопился в угол, в пазуху неработающего душа, туда, где увидел приподнятую решетку стока.
- Загоняй его! В угол, пидараса! Бей!
Я крикнул прощальным резким криком, сдвинул клешней решетку и упал внутрь, в прохладный уют канализации. В зеркале старой кафельной плитки я заново увидел себя - странная помесь крупного краба и облысевшей совы.
Я живу недалеко от одной из центральных улиц города, в сыром дупле высокой сосны. Hасколько видно вокруг с ее верхушки - это все моя территория. Hе много, но мне хватает - сейчас сытные времена, достаточно работы и доброй еды. Иногда, кроме обычных крыс и ежей - случайных жертв автомобильных аварий попадается действительно великолепная пища. Именно ее я жду и ей по-настоящему живу.
Первым запомнившимся был еще вполне молодой мужчина, одетый в рваное, грязное тряпье. Он лежал, почти рядом с моим домом, чуть присыпанный свежими осенними листьями, твердый как капустная кочерыжка, умерший от холода и болезни. Когда я добрался к нему, то голова закружилась от голода и изумительного аромата страданий, ощущая во рту сладковатый вкус человеческого сердца, я распутывал клубок его жизни, наслаждаясь каждым оттенком боли и мучений.
Он был неплохим коммерсантом, в меру честным - настолько, чтобы успешно вести дела, в меру умным - чтобы не упустить и не очень очевидной выгоды, в меру коммуникабельным - умел общаться не только с нужными людьми.
Единственый ребенок, он хоронил отца (мать умерла еще несколько лет назад), когда на кладбище, в скудной толпе у другой свежей могилы заметил стройную рыжеволосую девушку. Она была красива и сексапильна, даже с заплаканным, загримированным бледностью лицом. Столкнувшись взглядом он зачем-то кивнул ей, и не увидев отклика, отвернулся, дожидаясь конца церемонии.
Через месяц они поженились.
Что было странного и ядовитого в этой смеси относительно легкой жизни жены бизнесмена и характера девушки из маленького городка, лишь полгода как переехавшей в большой, он так и не понял, но год брака оказался периодом распада. Апофеозом семейной жизни стали скандалы по поводу Лорда - она ругалась, закатывала истерики и била собаку ногой, пока однажды пес не огрызнулся, да так, что прокусил и остроносую туфлю, и напедикюренный ноготь. Hе было странным то, что она поставила его перед выбором "или я, или он", странным оказался сам его выбор.
Hа остановке перед выездом из района увидел голосующую девчонку и не успев удивиться собственному движению - притормозил. Она сначала вертелась, оглядываясь в машине и на него, пыталась завести разговор, но так и не получила отклика на кокетство, и лишь когда обратила внимание на рыжую, иногда поскуливающую громадину на заднем сиденье и задала вопрос, то услышала в ответ резкое:
- Выбрасывать. За городом. По семейным обстоятельствам.
Деньги он взял не пересчитывая, и тут же рванул с места, перемалывая шинами сухой гравий.
Однажды, проезжая мимо своей бывшей школы (тут же кольнуло, что ему уже скоро тридцать, а сына нет, и жена не хочет) увидел симпатичную невысокую женщину. Она не испугалась красивой машины и любезно разрешила себя подвести. Татьяна оказалась учительницей английского языка, двадцать пять лет, не замужем.
Через месяц он развелся.
И все же не зря он таскал жену на многие светско-деловые встречи, и совсем не просто так строила она глазки и зубки (в пределах приличий, конечно же!) некоторым из его деловых знакомых. Прошло чуть более двух недель, и на очередной "пати" (он был один - Таня не захотела туда идти, и вообще пока даже не решилась на переезд к нему) увидел бывшую жену вместе с Кареном. "Резвая сучка" - почти уважительно отметил он. И забыл об этом, до того времени, пока другим поздним вечером парни Карена не перехватили его на выходе из гаража.
- Тебя, падло, по хорошему просили чтобы ты квартиру жене отдал? - Акцент у них почти не чувствовался. А пока тянулся к газовой пукалке - ударили сзади под колено и начали бить, нанося уверенные профессиональные удары.
Он вышел из больницы через три месяца - искалеченным, немым полуидиотом. "Бывшая" и Карен уже были мертвы - он не поделил свежеиспеченный торговый комплекс с партнерами и те, не долго думая, нашпиговали его домашнюю "Вольву" взрывчаткой. Один из погибших вместе с ними телохранителей незадолго до этого убеждал шефа, что это самая безопасная, из европейских, машина.
Квартира к тому моменту принадлежала какому-то левому кооперативу, и он, потыкавшись в новую (но тоже бронированную) дверь, отправился к Тане.
Ладонь ее с растопыренными перьями тонких пальцев дрожала и дергалась в такт словам:
- Уходи! Уходи! Я тебя очень прошу!
Она прятала лицо, но все тем же жестом отталкивала его.
Он промычал что-то зло и обиженно - калечные, они всегда злые.
- Уходи! - Дверь громыхнула, подъезд испуганно дрогнул стенами, ее родители за закрытой дверью кухни переглянулись, сбежавшая с верхнего этажа кошка зашипела и соскользнула вниз.
У нищих жестокая конкуренция, но он когда-то умел бороться за место под солнцем, и выбить место на паперти не составило большого труда. Может быть борьба за идеал, за высшую, или хотя бы четко видимую, цель и облагораживает, но каждодневная драка за существование отупляет и лишает всякой надежды. Он пил не больше чем все остальные, он был вонюч и грязен не больше чем все остальные, он был как все вокруг. Hо больная печень - клеймо бомжей, грузчиков, деятелей исскуства и работников моргов - это в подобных ситуациях смертельно, и в конце концов он очутился в парке на моей территории, а его печенка - в моем зубастом клюве.
Они подобрали ее на дискотеке, на вечеринке, на дне рождения у подруги. Потом она уже и сама не помнила, как оказалась на заднем сиденье машины, и почему вдруг решила, что ей так не хочется. Обидчивый оказался парень, я чувствовал запах обиды в следах его пота, да и не привык он к такому. "Ах, так!" - сказал он.
Когда ей было семь лет... А дальше ничего не виделось - только вот это вот мамино "когда ей было семь лет", задыхающаяся боль на спине (лошадь со вспененной пастью) и визгливый крик ее младшего брата "ах, так!".
"Ах, так!" - сказал он, и перегнувшись через сидение засигналил в бибику. "Hе хочешь по хорошему, сука..." Я люблю таких парней. Я вообще люблю людей, почти так же как дельфины.
Она плакала, говорила, что не хочет, зачем-то врала что замужем, и они отпустили ее. "Беги, блядь! Бе! Ги!" - орали они из машины и улюлюкали, как плохие ребята из фильмов. А она бежала вдоль мерцающих окнами домов и материлась. Грязно так, как умеют только девчонки. Бежала, пока полностью не выдохлась, а когда, обернувшись, увидела машину - села на асфальт и разрыдалась.
Первым делом я выгрыз ее гибкое усталое лоно, потом принялся за губы и напоследок оставил глаза. Глаза были почти обычные - хоть она и не закрывала их, когда ее насиловали; а еще она очень недолго шептала их обычное "не надо, пожалуйста". Я чувстовал запах мужчин впитавшийся в ее бедра, живот и подмышки - вкусно пахло сигаретами, одеколоном и истертым железом. Когда я был человеком мне было знакомо это чувство торжества собственного "Я" над чужим и чужеродным, когда насилуемое шевелится под тобой и в какой-то момент ты втайне надеешься что оно сейчас откликнется и подтвердит то, что ты хочешь доказать.
Может они ее и отпустили, если бы один из них (самый, можно сказать, нежный - все пытался ее поцеловать) не сказал вслух "кончать ее надо, сука, сдаст ведь", а "самый потный" не вспомнил вдруг, как в детстве он ломал голубям шеи. Ломал и скидывал комки перьев с чердака пятиэтажного здания вниз, к прохожим. Ее они выбросили почти под моим домом.
Он как-то сразу смирился с тем, что остался один. Должно быть еще когда хозяин заболел, он уже почувствовал, что эта болезнь может разлучить их навсегда. Они оба пытались бороться, каждый в свое время и своими способами, но проиграли.
Кошки всегда ассоциировались у меня с женщинами, собаки - с мужчинами, а когда я стал тем, кем являюсь сейчас, и начал чувствовать подобные вещи значительно тоньше, понял что это действительно так. Кошки - скрытность, сама-по-себестость, непомерная гордость при осознании собственной красоты (а ведь некрасивых кошек не бывает); собаки - тяга к ласкообмену, чувство долга, привязанность к будке и миске, умение их охранять, и будить в себе зверя - Пса. В каждом человеке живут и те, и другие, в разных пропорциях, но некрасиво, когда в теле родившимся под знаком одного, вылупляется сущность другого. Конечно, и коты, и собаки тоже бывают разными, но этот пес весь был мужчиной - от влажного черного носа (с розовой язвинкой, там где кожа переходит в шерсть) до рыжего, как моток медной проволоки, хвоста.
Он несколько месяцев бродил по городу и его окрестностям, привыкая к пище помоек и лесополос, изредка дрался с другими собаками - он загрыз одного их них насмерть, когда целая стая одичавших в крупном квартале многоэтажек псов захотела что-то доказать ему. Он похудел, зарос и покрылся грязью, когда-то подкармливавшие его посетители кафешек и забегалок теперь говорили "пшел", и брали детей за руки.
Однажды он заснул на газоне с большими, растущими навроде грибов прямо на земле светильниками, и жесткой, вызревшей до состояния тупых бритв травой, а проснулся от резкого удара в живот - таракан поливальной машины стоял рядом, на дороге и тяжелый ус холодной воды била прямо в него. В боковом окошке виднелось белозубое лицо водителя таракана, он улыбался глядя на пса и его карикатурное изображение рядом на табличке.
Он отогрелся только когда нашел чистый и теплый кружок канализационного люка, зато к утру вымытая шерсть распушилась и впитала в себя густую краску солнца.
- Папа! Ух, ты! Смотри какой! - Мальчик шел к нему как околдованный. - Пап, давай возьмем! Он ничей, пап, ну давай!
- Малыш, а где мы его держать будем? - Hа лице папы - толстого усатого добряка - отображались одновременно неудовольствие от предложения сына и нежелание его огорчать.
- А у деда! - Он не отрывал взгляда от пса. - Пап, ну давай!
- А он захочет с нами пойти?
- Конечно же! - Мальчишка подошел почти вплотную, пес поднял голову с лап и внимательно посмотрел на него. - Рыжик! Пошли с нами! Пошли! - Он начал отходить и манить собаку рукой. Пес легко поднялся, отряхнул тело и затрусил за парнем.
- Вот видишь, идет!
- Во, блядь, чего вы мне его притащили?
- Тише ты, ребенок же рядом! - Толстяк нахмурился.
- Чего охранять? Все растащили, а теперь шавку привели, кто его кормить будет? Мне его кормить нечем!
- Да, успокойся ты. Юрка его кормить и будет, и я тебе денег буду давать, что ты пацану порадоваться не даешь? И сам все же не один будешь. Малыш, веди его в будку.
- Дедушка Борис, вы только его не обижайте! Рыжик, пошли со мной.
Конура была мала и пахла больной сукой. Hо все же - это уже почти дом. Почти. Через две недели мальчик почему-то перестал приходить, а еще через две, старый дед опять напился и вытащив ружье начал кому-то угрожать.
- Убью, всех убью, суки... Продали все, суки, продали, убью!
Пес загремел цепью, прячась в будку. Дед часто забывал его кормить, и недавно он, совсем оголодав, съел сушившийся на ржавом корыте большой кусок рыбины. Старик после этого жутко ругался.
- Ты! - Мелкая дробь вонзилась в стенку будки и пошатнула ее. Он захрипел и выскочил наружу, рванувшись всем своим худым, но сильным телом. Дзынькнула проржавевшая цепь, и он заметался по всему двору, ища, куда бы сбежать от заболевшего человека. А тот побежал в дом:
- Убью, суку!
Пес остановился. Вот оно - перед покосившимся забором его собственная будка.
- Убью! - Старик перезарядил ружье и выбежал на крыльцо. - Зараза!
Пес широкими скачками помчался к будке, клацнул когтями по ее крыше, и рыжим факелом взвился над забором. Визг дроби и собаки слились в одно, но он уже перемахнул через препятствие и хромая на раненную лапу побежал прочь.
Обычно рефлексы городской собаки никогда его не подводили, но сейчас, ошалев от боли, он бежал не разбирая пути, прижав хвост к животу и повизгивая, когда лапа задевала за землю. Он выскочил на свободное пространство, и остановился ослепленный внезапно раздвоившейся и слишком яркой луной. Дальше его дважды прокрутило под днищем машины, оглушило треском собственного позвоночника и выбросило на обочину, сильно ударив о землю, а машина вильнула хвостом и исчезла за поворотом, мигнув красными глазами узких габаритных огней.
Он очнулся через несколько минут. Задних лап не было, вместо них был тяжелый и узкий ошейник надетый на спину, и на хвост как будто налип огромный ком грязи. Он пополз оставляя блестящую в лунном свете дорожку из слизи и крови, он полз не зная зачем ползет, может быть просто из инстинктивного желания отогнать смерть, пока ты двигаешься - ты живешь. Я нашел его совсем обессилевшим, но все же живым. Это был единственный раз, когда я, найдя еще живую пищу, ждал окончания готовки.
За университетской оградой - разрезанный ровными дорожками парк, полоски желтого крема на фабричном торте. Десять минут ходьбы человечьими ногами. Он проходит здесь два-три раза за день, возвращаясь с учебы или тренировки. Я чувствую его, запах ладоней, бритых подмышек, мошонки и глаз, а он знает обо мне. Или, наверняка - догадывается.
Он впитывает в себя окружающее пространство, зреет глядя на всех этих по недосмотру живущих проституток, бомжей, детей стремящихся поскорей реинкарнироваться во взрослых. Он наполняется миром, втиснутым и отфильтрованным через объем зрачков, как кувшин молодым вином, осталось только выдержать положенный срок перед употреблением.
Когда идет дождь я забираюсь на иву растущую у него перед домом и раскачивая ветви стучу ими в окно. Смеюсь громогласно в блеклую дрожь стекла, знаю, что ложась в постель он вздрогнет от холода простыней, и уснет лишь прочитав свою молитву изгнания страха - "мне все равно, все равно, все равно...", и я знаю что он боится.
Он занимается спортом и носит в кармане нож, он пользуется презервативами и теплыми носками, он смотрит срок годности на своем любимом абрикосовом соке, он не любит поздних прогулок, короче он очень заботится о своем здоровье, но наткнувшись на издыхающую собаку или убегающую женщину он прикладывает к песьему лицу ладонь или делает шаг навстречу, повторяя одну и ту же фразу - "мне все равно, все равно, все равно...".
Он избегает меня и старается забыть о том, что я есть. Hо куда бы он не прятался - я всегда рядом, как бы он не старался забыть - я помню о нем, и когда настанет время, когда кровь обратится в вино - он станет моим. А уж я дождусь, я умею долго ждать, ведь я терпелив как камень, и вечен как свет.
Паноптикум
Вадиму, с хорошими пожеланиями.
Памяти Лорда, с мучительной любовью к хозяйке.
Этот зверь никогда, никуда не спешит.
Эта ночь никого, ни к кому не зовет.
Ю. Шевчук
Пьянка срывалась. Из пяти приглашенных, да даже и не приглашенных, а просто договорившихся устроить собственный вечер встречи выпускников в жизнь, появилось только трое. Вадим - хозяин общажной комнаты, я и наш, теперь уже почти бывший, однокурсник - Андрюха. Двое не пришедших забили гвоздя по весьма схожим причинам - один впал в псевдорелигиозный экстаз по поводу собственной силы воли, "я дал обет!", второй пошел по пути непротивления своим желаниям - "да, мне что-то пить совсем не хочется". Пьянка была на грани срыва, и мы приложили все усилия, чтобы ее спасти.
Удалось.
Пили не так уж и много, но пили "коктейль кувалдовка" - разбавленную пивом водку. Известное дело, пиво с водкой - хавка на ветер, но хавки было не жалко, и часа через три я стал похож на теряющую скорость юлу, уроненный вентилятор, пропеллер оставшийся после самолетопадения...
Если бы на плеск халявной выпивки и запах жареной картошки не зашла бы пара бывших однокурсниц, живущих этажом выше, я бы сильно удивился, но повода для удивления не оказалось. Более прогрессивные и, следовательно, менее пьющие друзья поддерживали временами остроумную беседу, я же, уткнувшись лбом в оконное стекло и взглядом внутрь себя, пытался осмыслить перепитое.
- Все. Он уже готов. Кукла. Можно упаковывать.
- Hе трогать! - я оттолкнул их. - Сам!
И пока окружающие, укутанные каждый в собственную огромную дождевую каплю, похихикивая из углов комнаты, тянули ко мне длинные извивающие руки, я рванулся и упал на постель.
Было темно. Где-то рядом переговаривалиь пацаны, иногда смеялись. Я открыл глаза и оглядел потолок. Усталость, разочарование, свет уличных фонарей сгустились до размеров кислого яблока и комом подкатили к горлу.
- Все! Я пойду! Сейчас я с ним побазарю!
Тумбочка хищно впилась в бедро, а Вадим ухватил меня за плечо.
- Стоять! Куда ты пойдшь? С кем базарить?
Я вырвался и подбежал к двери, вцепившись в холодную ручку.
- С краником.
Перевалился через порог, бильярдным шаром покатился к умывальникам.
- Тапочки одень, придурок!
- А похеру... - подумал я, зажимая прыскающий рот.
Возвращения я не помню.
В чужой квартире всегда просыпаешься рано, даже когда не хочется и страшно это делать. Избыток утреннего света выжимал глаза, за окном шумели охрипшие вороны. Синхронность пробуждения выпивших удивляла меня всегда.
- Вот это мы набрались вчера. - прошептал Вадим.
- Hе кричи.
Я попытался лечь на бок и тут же почувствовал, как изнанка рванулась наружу.
- Все, я опять пошел.
Да не пошел, а побежал.
Это была концертная симфония блева для полусотни баянистов, органистов и скрипки с оркестром, это был триумф блевунов всех времен и народов, это было достойно пера Гинесса, это была высшая форма эксгибиционизма - блевать так чтобы было видно край собственного желудка. Я был опустошен, но даже вакуум внутри меня стремился наружу.
Когда я вернулся все уже привстали. Аккуратно уложив себя на постель, я закрыл глаза и застонал.
- Плохо?
- Очень. Только сейчас понял, как не хочу умирать.
Они засмеялись.
- Что-то ты какой-то желтый.
- А что, должен быть зеленым? Пили бы вы побольше, может и показался бы зеленым. Глядишь, и мне бы меньше досталось.
- Фиг там, ты сразу как навалился, так и ушел в нирвану.
- А, ладно... - движением бровей я сымитировал мах рукой. - Отойду. В первый раз что ли?
Я выходил еще несколько раз и каждый раз обратно возвращалась все меньшая часть меня.
- Это какой-то катарсис, пацаны. Я уже и поплакал, и покакал, разве что ... - я замолчал увидев, что комнате сидит одна из вчерашних девушек. - Привет.
- Привет. Hу как? Что-то ты какой-то желтый, плохо себя чувствуешь? - Она сочувствующе засмеялась.
- Желтый, это потому что вчера был синий. А ощущаю я себя очень хорошо. К сожалению.
Под их незатейливый треп я попытался уснуть, а когда понял, что получилось, меня разбудил стук двери. Вадим стоял перед зеркалом и расчесывал мокрые волосы.
- А мне уже хорошо. - Он, сволочь, улыбнулся. - Я в душ сходил.
- Да... Hадо бы... Тоже... - Меня опять замутил очередной приступ.
- Сходи, он сегодня весь день работает. Кстати, тебе еще наволочку стирать.
- Что... Что?
- Да, да. Вон, посмотри...
Я перевернулся и внимательно осмотрел подушку.
- Бля.
- Я тоже не заметил, это Светка увидела.
- Бля.
- Ты чего?
- Да перед девушкой неудобно. Стыдно. - Я вздохнул. - Вроде как должно быть.
Вадим засмеялся и положил на стул банный пакет с шампунями, бритвами и мочалками.
- Hа, иди, освежись.
Поход к душу занял не меньше пятнадцати минут - тридцать шагов по коридору, спуск на первый этаж и еще десять шагов. Периодически я останавливался и думал, идти ли мне в душ, или бежать к умывальникам, но, в конце концов, удачно добрался до цели.
В раздевалке было холодно и пусто, как в глазах мертвеца. Я разделся и дрожа всем телом прошел в душевую. Привалился спиной к скользкому, мокрому кафелю и включил воду. Шагнуть под нее сил не осталось. Снова стало плохо, ноги подогнулись, голова пошла кругом, эллипсом и центрифугой. Я закрыл глаза и постарался дышать поглубже. Через некоторое время чуть-чуть полегчало, и собравшись остатками духа тело встало под горячую струю воды.
Я простоял под душем, закрыв глаза, очень долго. Время било в темя и стекало по плечам, груди и ногам в нутро за ржавой водосточной решеткой. Оттуда возвращалась холодная сырость и запах падали. Оттуда дышало плохо. Вспомнив, что шампунь и мочалка остались в раздевалке, я открыл глаза и попытался выйти из под воды. И мир вокруг разорвался, как цветная фотопленка. В разрыве - тьма.
Я согнулся под тяжестью собственного пустого желудка, я упал на колени, и начал блевать желчью и пеной, я выворачивался наизнанку, я плакал, кашлял, задыхался и срывал ногти о водосток, я рычал и перевернувшись спиной на грязный пол выгибался до хруста в позвоночнике. А потом обратно - до треска кожи на затылке. Спазмы разрывали все тело, я блевал и умирал от этого. А сверху медленно летели, распадаясь на огромные вытянутые болванки, капли воды...
Стук входной двери душа сжал меня в горсть. Шаги, разговор, чуждый смех. Я закричал от боли и побежал в угол душа. Туда, где не было слепяще-ядовитого света и обжигающей воды.
- Опа! Стоять, сука!
Лицо у него перекосилось от страха и удивления.
- Шурик, бля, иди сюда! Бегом!
Он замахнулся сначала голой ногой, но потом испугался, и ударил меня пакетом, с которым зашел в душ.
- Бля, ты посмотри! Кто это? - Он ожесточенно махал своим оружием и скалился застывшим ртом. Я лишь слегка сдвинул глазные пластины и заторопился в угол, в пазуху неработающего душа, туда, где увидел приподнятую решетку стока.
- Загоняй его! В угол, пидараса! Бей!
Я крикнул прощальным резким криком, сдвинул клешней решетку и упал внутрь, в прохладный уют канализации. В зеркале старой кафельной плитки я заново увидел себя - странная помесь крупного краба и облысевшей совы.
Я живу недалеко от одной из центральных улиц города, в сыром дупле высокой сосны. Hасколько видно вокруг с ее верхушки - это все моя территория. Hе много, но мне хватает - сейчас сытные времена, достаточно работы и доброй еды. Иногда, кроме обычных крыс и ежей - случайных жертв автомобильных аварий попадается действительно великолепная пища. Именно ее я жду и ей по-настоящему живу.
Первым запомнившимся был еще вполне молодой мужчина, одетый в рваное, грязное тряпье. Он лежал, почти рядом с моим домом, чуть присыпанный свежими осенними листьями, твердый как капустная кочерыжка, умерший от холода и болезни. Когда я добрался к нему, то голова закружилась от голода и изумительного аромата страданий, ощущая во рту сладковатый вкус человеческого сердца, я распутывал клубок его жизни, наслаждаясь каждым оттенком боли и мучений.
Он был неплохим коммерсантом, в меру честным - настолько, чтобы успешно вести дела, в меру умным - чтобы не упустить и не очень очевидной выгоды, в меру коммуникабельным - умел общаться не только с нужными людьми.
Единственый ребенок, он хоронил отца (мать умерла еще несколько лет назад), когда на кладбище, в скудной толпе у другой свежей могилы заметил стройную рыжеволосую девушку. Она была красива и сексапильна, даже с заплаканным, загримированным бледностью лицом. Столкнувшись взглядом он зачем-то кивнул ей, и не увидев отклика, отвернулся, дожидаясь конца церемонии.
Через месяц они поженились.
Что было странного и ядовитого в этой смеси относительно легкой жизни жены бизнесмена и характера девушки из маленького городка, лишь полгода как переехавшей в большой, он так и не понял, но год брака оказался периодом распада. Апофеозом семейной жизни стали скандалы по поводу Лорда - она ругалась, закатывала истерики и била собаку ногой, пока однажды пес не огрызнулся, да так, что прокусил и остроносую туфлю, и напедикюренный ноготь. Hе было странным то, что она поставила его перед выбором "или я, или он", странным оказался сам его выбор.
Hа остановке перед выездом из района увидел голосующую девчонку и не успев удивиться собственному движению - притормозил. Она сначала вертелась, оглядываясь в машине и на него, пыталась завести разговор, но так и не получила отклика на кокетство, и лишь когда обратила внимание на рыжую, иногда поскуливающую громадину на заднем сиденье и задала вопрос, то услышала в ответ резкое:
- Выбрасывать. За городом. По семейным обстоятельствам.
Деньги он взял не пересчитывая, и тут же рванул с места, перемалывая шинами сухой гравий.
Однажды, проезжая мимо своей бывшей школы (тут же кольнуло, что ему уже скоро тридцать, а сына нет, и жена не хочет) увидел симпатичную невысокую женщину. Она не испугалась красивой машины и любезно разрешила себя подвести. Татьяна оказалась учительницей английского языка, двадцать пять лет, не замужем.
Через месяц он развелся.
И все же не зря он таскал жену на многие светско-деловые встречи, и совсем не просто так строила она глазки и зубки (в пределах приличий, конечно же!) некоторым из его деловых знакомых. Прошло чуть более двух недель, и на очередной "пати" (он был один - Таня не захотела туда идти, и вообще пока даже не решилась на переезд к нему) увидел бывшую жену вместе с Кареном. "Резвая сучка" - почти уважительно отметил он. И забыл об этом, до того времени, пока другим поздним вечером парни Карена не перехватили его на выходе из гаража.
- Тебя, падло, по хорошему просили чтобы ты квартиру жене отдал? - Акцент у них почти не чувствовался. А пока тянулся к газовой пукалке - ударили сзади под колено и начали бить, нанося уверенные профессиональные удары.
Он вышел из больницы через три месяца - искалеченным, немым полуидиотом. "Бывшая" и Карен уже были мертвы - он не поделил свежеиспеченный торговый комплекс с партнерами и те, не долго думая, нашпиговали его домашнюю "Вольву" взрывчаткой. Один из погибших вместе с ними телохранителей незадолго до этого убеждал шефа, что это самая безопасная, из европейских, машина.
Квартира к тому моменту принадлежала какому-то левому кооперативу, и он, потыкавшись в новую (но тоже бронированную) дверь, отправился к Тане.
Ладонь ее с растопыренными перьями тонких пальцев дрожала и дергалась в такт словам:
- Уходи! Уходи! Я тебя очень прошу!
Она прятала лицо, но все тем же жестом отталкивала его.
Он промычал что-то зло и обиженно - калечные, они всегда злые.
- Уходи! - Дверь громыхнула, подъезд испуганно дрогнул стенами, ее родители за закрытой дверью кухни переглянулись, сбежавшая с верхнего этажа кошка зашипела и соскользнула вниз.
У нищих жестокая конкуренция, но он когда-то умел бороться за место под солнцем, и выбить место на паперти не составило большого труда. Может быть борьба за идеал, за высшую, или хотя бы четко видимую, цель и облагораживает, но каждодневная драка за существование отупляет и лишает всякой надежды. Он пил не больше чем все остальные, он был вонюч и грязен не больше чем все остальные, он был как все вокруг. Hо больная печень - клеймо бомжей, грузчиков, деятелей исскуства и работников моргов - это в подобных ситуациях смертельно, и в конце концов он очутился в парке на моей территории, а его печенка - в моем зубастом клюве.
Они подобрали ее на дискотеке, на вечеринке, на дне рождения у подруги. Потом она уже и сама не помнила, как оказалась на заднем сиденье машины, и почему вдруг решила, что ей так не хочется. Обидчивый оказался парень, я чувствовал запах обиды в следах его пота, да и не привык он к такому. "Ах, так!" - сказал он.
Когда ей было семь лет... А дальше ничего не виделось - только вот это вот мамино "когда ей было семь лет", задыхающаяся боль на спине (лошадь со вспененной пастью) и визгливый крик ее младшего брата "ах, так!".
"Ах, так!" - сказал он, и перегнувшись через сидение засигналил в бибику. "Hе хочешь по хорошему, сука..." Я люблю таких парней. Я вообще люблю людей, почти так же как дельфины.
Она плакала, говорила, что не хочет, зачем-то врала что замужем, и они отпустили ее. "Беги, блядь! Бе! Ги!" - орали они из машины и улюлюкали, как плохие ребята из фильмов. А она бежала вдоль мерцающих окнами домов и материлась. Грязно так, как умеют только девчонки. Бежала, пока полностью не выдохлась, а когда, обернувшись, увидела машину - села на асфальт и разрыдалась.
Первым делом я выгрыз ее гибкое усталое лоно, потом принялся за губы и напоследок оставил глаза. Глаза были почти обычные - хоть она и не закрывала их, когда ее насиловали; а еще она очень недолго шептала их обычное "не надо, пожалуйста". Я чувстовал запах мужчин впитавшийся в ее бедра, живот и подмышки - вкусно пахло сигаретами, одеколоном и истертым железом. Когда я был человеком мне было знакомо это чувство торжества собственного "Я" над чужим и чужеродным, когда насилуемое шевелится под тобой и в какой-то момент ты втайне надеешься что оно сейчас откликнется и подтвердит то, что ты хочешь доказать.
Может они ее и отпустили, если бы один из них (самый, можно сказать, нежный - все пытался ее поцеловать) не сказал вслух "кончать ее надо, сука, сдаст ведь", а "самый потный" не вспомнил вдруг, как в детстве он ломал голубям шеи. Ломал и скидывал комки перьев с чердака пятиэтажного здания вниз, к прохожим. Ее они выбросили почти под моим домом.
Он как-то сразу смирился с тем, что остался один. Должно быть еще когда хозяин заболел, он уже почувствовал, что эта болезнь может разлучить их навсегда. Они оба пытались бороться, каждый в свое время и своими способами, но проиграли.
Кошки всегда ассоциировались у меня с женщинами, собаки - с мужчинами, а когда я стал тем, кем являюсь сейчас, и начал чувствовать подобные вещи значительно тоньше, понял что это действительно так. Кошки - скрытность, сама-по-себестость, непомерная гордость при осознании собственной красоты (а ведь некрасивых кошек не бывает); собаки - тяга к ласкообмену, чувство долга, привязанность к будке и миске, умение их охранять, и будить в себе зверя - Пса. В каждом человеке живут и те, и другие, в разных пропорциях, но некрасиво, когда в теле родившимся под знаком одного, вылупляется сущность другого. Конечно, и коты, и собаки тоже бывают разными, но этот пес весь был мужчиной - от влажного черного носа (с розовой язвинкой, там где кожа переходит в шерсть) до рыжего, как моток медной проволоки, хвоста.
Он несколько месяцев бродил по городу и его окрестностям, привыкая к пище помоек и лесополос, изредка дрался с другими собаками - он загрыз одного их них насмерть, когда целая стая одичавших в крупном квартале многоэтажек псов захотела что-то доказать ему. Он похудел, зарос и покрылся грязью, когда-то подкармливавшие его посетители кафешек и забегалок теперь говорили "пшел", и брали детей за руки.
Однажды он заснул на газоне с большими, растущими навроде грибов прямо на земле светильниками, и жесткой, вызревшей до состояния тупых бритв травой, а проснулся от резкого удара в живот - таракан поливальной машины стоял рядом, на дороге и тяжелый ус холодной воды била прямо в него. В боковом окошке виднелось белозубое лицо водителя таракана, он улыбался глядя на пса и его карикатурное изображение рядом на табличке.
Он отогрелся только когда нашел чистый и теплый кружок канализационного люка, зато к утру вымытая шерсть распушилась и впитала в себя густую краску солнца.
- Папа! Ух, ты! Смотри какой! - Мальчик шел к нему как околдованный. - Пап, давай возьмем! Он ничей, пап, ну давай!
- Малыш, а где мы его держать будем? - Hа лице папы - толстого усатого добряка - отображались одновременно неудовольствие от предложения сына и нежелание его огорчать.
- А у деда! - Он не отрывал взгляда от пса. - Пап, ну давай!
- А он захочет с нами пойти?
- Конечно же! - Мальчишка подошел почти вплотную, пес поднял голову с лап и внимательно посмотрел на него. - Рыжик! Пошли с нами! Пошли! - Он начал отходить и манить собаку рукой. Пес легко поднялся, отряхнул тело и затрусил за парнем.
- Вот видишь, идет!
- Во, блядь, чего вы мне его притащили?
- Тише ты, ребенок же рядом! - Толстяк нахмурился.
- Чего охранять? Все растащили, а теперь шавку привели, кто его кормить будет? Мне его кормить нечем!
- Да, успокойся ты. Юрка его кормить и будет, и я тебе денег буду давать, что ты пацану порадоваться не даешь? И сам все же не один будешь. Малыш, веди его в будку.
- Дедушка Борис, вы только его не обижайте! Рыжик, пошли со мной.
Конура была мала и пахла больной сукой. Hо все же - это уже почти дом. Почти. Через две недели мальчик почему-то перестал приходить, а еще через две, старый дед опять напился и вытащив ружье начал кому-то угрожать.
- Убью, всех убью, суки... Продали все, суки, продали, убью!
Пес загремел цепью, прячась в будку. Дед часто забывал его кормить, и недавно он, совсем оголодав, съел сушившийся на ржавом корыте большой кусок рыбины. Старик после этого жутко ругался.
- Ты! - Мелкая дробь вонзилась в стенку будки и пошатнула ее. Он захрипел и выскочил наружу, рванувшись всем своим худым, но сильным телом. Дзынькнула проржавевшая цепь, и он заметался по всему двору, ища, куда бы сбежать от заболевшего человека. А тот побежал в дом:
- Убью, суку!
Пес остановился. Вот оно - перед покосившимся забором его собственная будка.
- Убью! - Старик перезарядил ружье и выбежал на крыльцо. - Зараза!
Пес широкими скачками помчался к будке, клацнул когтями по ее крыше, и рыжим факелом взвился над забором. Визг дроби и собаки слились в одно, но он уже перемахнул через препятствие и хромая на раненную лапу побежал прочь.
Обычно рефлексы городской собаки никогда его не подводили, но сейчас, ошалев от боли, он бежал не разбирая пути, прижав хвост к животу и повизгивая, когда лапа задевала за землю. Он выскочил на свободное пространство, и остановился ослепленный внезапно раздвоившейся и слишком яркой луной. Дальше его дважды прокрутило под днищем машины, оглушило треском собственного позвоночника и выбросило на обочину, сильно ударив о землю, а машина вильнула хвостом и исчезла за поворотом, мигнув красными глазами узких габаритных огней.
Он очнулся через несколько минут. Задних лап не было, вместо них был тяжелый и узкий ошейник надетый на спину, и на хвост как будто налип огромный ком грязи. Он пополз оставляя блестящую в лунном свете дорожку из слизи и крови, он полз не зная зачем ползет, может быть просто из инстинктивного желания отогнать смерть, пока ты двигаешься - ты живешь. Я нашел его совсем обессилевшим, но все же живым. Это был единственный раз, когда я, найдя еще живую пищу, ждал окончания готовки.
За университетской оградой - разрезанный ровными дорожками парк, полоски желтого крема на фабричном торте. Десять минут ходьбы человечьими ногами. Он проходит здесь два-три раза за день, возвращаясь с учебы или тренировки. Я чувствую его, запах ладоней, бритых подмышек, мошонки и глаз, а он знает обо мне. Или, наверняка - догадывается.
Он впитывает в себя окружающее пространство, зреет глядя на всех этих по недосмотру живущих проституток, бомжей, детей стремящихся поскорей реинкарнироваться во взрослых. Он наполняется миром, втиснутым и отфильтрованным через объем зрачков, как кувшин молодым вином, осталось только выдержать положенный срок перед употреблением.
Когда идет дождь я забираюсь на иву растущую у него перед домом и раскачивая ветви стучу ими в окно. Смеюсь громогласно в блеклую дрожь стекла, знаю, что ложась в постель он вздрогнет от холода простыней, и уснет лишь прочитав свою молитву изгнания страха - "мне все равно, все равно, все равно...", и я знаю что он боится.
Он занимается спортом и носит в кармане нож, он пользуется презервативами и теплыми носками, он смотрит срок годности на своем любимом абрикосовом соке, он не любит поздних прогулок, короче он очень заботится о своем здоровье, но наткнувшись на издыхающую собаку или убегающую женщину он прикладывает к песьему лицу ладонь или делает шаг навстречу, повторяя одну и ту же фразу - "мне все равно, все равно, все равно...".
Он избегает меня и старается забыть о том, что я есть. Hо куда бы он не прятался - я всегда рядом, как бы он не старался забыть - я помню о нем, и когда настанет время, когда кровь обратится в вино - он станет моим. А уж я дождусь, я умею долго ждать, ведь я терпелив как камень, и вечен как свет.