Марина Ясинская, Майк Гелприн
Не убий
Джонас
Наш дом на отшибе стоит, сразу за ним Лес начинается. В этот дом мать перебралась, когда ее отлучили от церкви, а раньше Экеры всегда жили в самом центре Самарии, слева от храма, если стоять лицом на восток.
Самария – так называется селение, в котором мы живем. И планета наша называется так же, но не потому, что первые поселенцы поленились придумать разные названия, а потому, что, кроме Самарии, на планете селений нет.
Лес, что начинается сразу за домом, в котором мы живем, так и называется – Лес. Это потому, что лес на Самарии только один – этот. Если не считать селения, то Лес – единственное место на планете, где почти безопасно. Кроме чертовой гиены и лысого волка, никаких крупных хищников в нем не водится. Не то что в Гадючьей Топи, той, что сразу за Лесом, или в Барсучьей Плеши, в которую Топь переходит.
Нехорошее место Гадючья Топь, гиблое, какой только дряни там нет. Идти через Топь надо по тропе, и ни шагу в сторону, потому что если вправо-влево свернешь, то обратно запросто можно и не вернуться. А вот на Барсучьей Плеши никакой тропы нет. Зато там обзор хороший, шипастого барсука издалека видно, и если неохота с ним биться, то можно удрать.
Она, Барсучья Плешь эта, спускается к самому океану. Вот там-то и водятся поганые черепахи – из воды выплывают, чтобы в расселинах прибрежных скал сделать кладку. Самый опасный зверь на Самарии – поганая черепаха, но и самый ценный. В обмен на ее яд можно взять на рынке что пожелаешь. Джек Бенкс, огородник, за пять унций яда два мешка картошки отдаст. Аарон Мена, кузнец, – дюжину наконечников для стрел и лопату. А уж кружку священной пыльцы любой отмерит. Это все потому, что капля яда убивает лысого волка, да и для чертовой гиены всего капли достаточно. А кроме яда, верных средств ни против волка, ни против гиены, считай, и нет. Мгновенно яд убивает, на месте зверя кладет, и неважно, куда стрела или копье ему угодит. С барсуками, правда, сложнее – они сплошь шипами покрыты, но при хорошей сноровке и его отравленной стрелой свалить можно. Кому это знать, как не мне, я шипастых барсуков не один десяток добыл.
На Самарии многие охотятся. В Лесу – на волков и гиен. Некоторые, самые ловкие, – на барсуков, а на черепаху – только я. Мать говорит, это потому, что в самаритянах ни в ком духа нету, а во мне есть. Мать никогда не врет, но я думаю, что дело не только в охотничьем духе и кураже.
За все шесть веков, что люди на Самарии живут, никто никогда сородичей не убивал. Так первые поселенцы завещали – «не убий», и закон этот шесть веков все свято блюли. Про то мне мать рассказывала, а еще она сказала, что на Самарии людей не только не убивают, но и не умеют убивать. Может быть, когда-то и умели, но разучились, а потом и совсем неспособны стали. И еще она сказала, что это плохо, а я думаю, что, наоборот, хорошо. Если бы самаритяне ко всему убивали друг друга, так, как в старых книгах написано, то давно бы на планете уже никого не осталось.
Читать книги меня выучила мать, отца моего во время Нашествия убили. Давно оно было, Нашествие, двадцать лет уж с тех пор прошло.
– Люди Дьявола вернутся, Джонас, – часто повторяла мать. – Они забрали весь запас священной пыльцы, но рано или поздно он у них закончится. Тогда Люди Дьявола придут опять, и будет Второе Нашествие, страшнее первого.
Я думаю, что за такие речи от церкви нас и отлучили. А может, и не за них. Я спрашивал мать за что, но она не говорит, а если Марта Экер не хочет говорить, нипочем из нее слова не вытянешь.
В этот день, шестнадцатый с начала Сезона Дождей, мне повезло. То ли черепахи не особо свирепые попались, то ли погода на них так действует, но набил я их целых шесть штук. Яд в бутыль тыквенную сцедил, больше ста унций набралось. Перекусил наскоро и обратно отправился.
К полудню я вышел к селению со стороны общественного поля. Сезон Солнца шестнадцать дней как закончился, и на поле вовсю уборка шла. В основном трудами ровесников моих, к профессии еще не пригодных, а дети помладше им помогали.
Я пересекал поле по меже, и там, где я проходил, болтовня и смех сразу стихали, сменяясь угрюмым молчанием. И лишь за спиной я иногда слышал недобрый шепоток. Раньше было иначе. Где бы я ни появился, люди не упускали случая отпустить в мой адрес насмешку, а особо ретивые – запустить в меня чем-нибудь, что подвернется под руку. Особенно Бад Калвин, сапожник, усердствовал и его дети, но и другие ненамного отставали. Так продолжалось до тех пор, пока мне не стукнуло четырнадцать и я не убил свою первую черепаху.
Я тогда принес яд на рынок и встал в сторонке, бросив под ноги панцирь. Поначалу люди смотрели на него с удивлением и проходили мимо. В рядах шушукались, я явственно слышал, как Анна, жена кузнеца, сказала Этель, старшей дочери пекаря:
– Гляди, дьяволенок явился. Встал среди честных людей, будто так и надо, и стоит, вражина.
Я смолчал, и вскоре Бад Калвин подошел ко мне с двумя старшими сыновьями.
– Что, дьяволенок, – с издевкой спросил бородатый кряжистый Бад, – нашел дохлую черепаху и продаешь панцирь? Ну-ну, могу дать за него старый башмак, левый. Правого нет, извини, выбросил – рассохся он весь.
Я опять промолчал, но вдруг почувствовал, как что-то екнуло и нехорошо защемило под сердцем. Я вдруг понял, что ненавижу старого Бада. Это открытие было настолько неожиданным, что у меня вдруг закружилась голова. Я посмотрел на Бада в упор и увидел, что его силуэт расплывается передо мной, как в тумане, который стоит над Гадючьей Топью по утрам. Я тряхнул головой, но туман перед глазами не рассеялся: круглое загорелое лицо Бада, казалось, плыло в нем и строило мне рожи. Явственно помню, что я едва не задохнулся от ненависти. Кровь бросилась мне в голову, и я непроизвольно стиснул зубы и сжал кулаки.
Я не знаю, как это произошло. Я вдруг взбесился, на меня нашло что-то, о чем я долгое время потом вспоминал со стыдом. Я бросился на них, один на троих, и начал драться. Мне было всего четырнадцать, а Роду, старшему сыну Бада, – семнадцать, и Джеку, младшему, на год меньше. Но я сделал их всех за минуту. Люди с криками шарахнулись с рыночной площади и побежали в церковь за Преподобным, но никто и пальцем не пошевелил, чтобы помочь Калвинам. И, прежде чем Преподобный появился, я уже ушел с площади, напоследок пнув старого Бада ногой в пузо так, что он тонко завизжал, перевернулся на живот и пополз от меня прочь.
С тех пор никто не осмеливался бросить мне в лицо оскорбление, насмешку или проклятие. Мне девятнадцать, меня боятся и обходят стороной.
Я пересек поле по меже и вошел в селение, миновав кузницу. На ее дворе который век ржавеют сваленные в кучи остатки старого железа. Мать говорила, что когда-то это были машины: тракторы, комбайны, даже вертолет. Теперь эти машины можно увидеть лишь на картинках старых книг – за много лет техника пришла в полную негодность. Железо проржавело, и лишь бережливость и скаредность не позволяют поколениям кузнецов от него избавиться.
Вслед за кузницей я миновал пекарню, вышел на задворки церкви, обогнул ее и попал, наконец, на рыночную площадь. Торговля была в самом разгаре. Я встал наособицу между рынком и церковью и поставил перед собой бутыль с ядом. Я никогда не хожу по рядам – кому нужен яд, тот и сам подойдет. В это время из церкви вышел Преподобный и, увидев меня, чуть не споткнулся на пороге. В рядах начали срывать с голов шапки да кланяться, и через короткое время головной убор остался лишь на мне. Отличная охотничья кепка из шкуры лысого волка. И от жары в Сезон Солнца защищает, и легко превращается в ушанку в Сезон Снегов.
Преподобный, напустив на себя важности, прошествовал к рынку. Когда он проходил мимо меня, я плюнул ему под ноги.
Яд распродался быстро. На последнюю унцию я нанял Гари Винтера, плотника, везти обмененный скарб ко мне домой. Гари с сыновьями впрягся в телегу, я навалил на нее мешки с овощами, инструменты и одежду, а сверху водрузил комод из древесины ушастого дуба, что у столяра выменял. Наконец, Бренда, Винтера дочь, уселась на все это верхом, и я сказал, что ей не помешает завести кнут – погонять отца и братьев, чтобы не ленились и шибче везли.
Бренда пробормотала что-то себе под нос, и телега тронулась, а я посмотрел ей вслед и остался на месте – спешить мне было некуда. К тому же я понимал, что если поеду на телеге, то только и буду пялиться на Брендины загорелые ноги и представлять, что находится выше, прикрытое короткой юбчонкой. И в который раз стану думать о том, что на мне род Экеров закончится.
Люди Дьявола, застрелившие почти двадцать лет назад моего отца, отняли у меня возможность иметь братьев и сестер. И жениться я не мог – не на ком было. Ни одна за меня замуж не пойдет – я же видел, как смотрят на меня девушки: со смесью интереса и отвращения. Еще бы: сын отлученной от церкви и сам от нее отлученный!
Девушки мне снились по ночам, и я, просыпаясь, чуть не выл от желания. Из старых книг я знал, что раньше существовали публичные женщины – для таких, как я. Проститутки. Но в Самарии, конечно же, ни одной проститутки не было со дня основания.
Девушки, когда подходил срок, выходили замуж и рожали детей. Те, кому мужа не досталось, доживали свой век старыми девами, и Преподобный тщательно следил за тем, чтобы не допустить греха. Грехи, конечно, случались. Выходя из дому затемно, я частенько видел смутные силуэты, через окно покидающие дома одиноких девиц и вдов. Но ни одна из них никогда не рискнула бы согрешить со мной, безбожником и отщепенцем. За это я ненавидел Преподобного еще больше, а бога, в которого свято верили все самаритяне, – за компанию с ним. Это из-за них двоих я обречен на безбрачие. Из-за них я так и не познаю любви.
О любви я знал совсем немного, да и то из книг, но все-таки достаточно для того, чтобы отчаянно желать ее для себя. Я раньше брал книги в библиотеке при церкви, но после драки с Калвинами Преподобный и от библиотеки меня отлучил. Дома у нас книг было мало: кроме хроник первых поселенцев – всего две. Они и до меня были зачитаны чуть не до дыр. В одной не хватало страниц, в другой все страницы были, но шрифт на многих из них стерся, и зачастую приходилось догадываться, о чем идет речь.
Обе книги я прочитал раз по двадцать. Первая была о какой-то Анжелике, знатной девице из Франции, это такая страна на планете Земля, с которой были родом первые поселенцы. Анжелика часто мне снилась, и этим делом с ней вместо многочисленных любовников занимался я. Мне нравилась книга про Анжелику, но вторая – намного больше. В ней была не одна история, а целых четыре. И я представлял себя по очереди героями этих историй. Я был и безумным датским принцем, и молодым итальянским повесой, и суровым рыцарем из Англии, и даже черным душителем-мавром. И кем бы я ни был, меня окружали девушки, я явственно видел их в своем воображении. Офелия, Джульетта, Корделия, Дездемона…
Возможно, я и дальше бы размышлял о девушках, но внезапно люди на рыночной площади заголосили и бросились врассыпную. Какое-то время я ошалело стоял на месте, потом поднял голову вверх и увидел причину паники. Огненная полоса стрелой прочертила небо с запада на восток. Я провожал ее глазами, пока она не скрылась за Лесом. Тогда я очухался, пересек опустевшую площадь и отправился в наш дом на отшибе.
Самария – так называется селение, в котором мы живем. И планета наша называется так же, но не потому, что первые поселенцы поленились придумать разные названия, а потому, что, кроме Самарии, на планете селений нет.
Лес, что начинается сразу за домом, в котором мы живем, так и называется – Лес. Это потому, что лес на Самарии только один – этот. Если не считать селения, то Лес – единственное место на планете, где почти безопасно. Кроме чертовой гиены и лысого волка, никаких крупных хищников в нем не водится. Не то что в Гадючьей Топи, той, что сразу за Лесом, или в Барсучьей Плеши, в которую Топь переходит.
Нехорошее место Гадючья Топь, гиблое, какой только дряни там нет. Идти через Топь надо по тропе, и ни шагу в сторону, потому что если вправо-влево свернешь, то обратно запросто можно и не вернуться. А вот на Барсучьей Плеши никакой тропы нет. Зато там обзор хороший, шипастого барсука издалека видно, и если неохота с ним биться, то можно удрать.
Она, Барсучья Плешь эта, спускается к самому океану. Вот там-то и водятся поганые черепахи – из воды выплывают, чтобы в расселинах прибрежных скал сделать кладку. Самый опасный зверь на Самарии – поганая черепаха, но и самый ценный. В обмен на ее яд можно взять на рынке что пожелаешь. Джек Бенкс, огородник, за пять унций яда два мешка картошки отдаст. Аарон Мена, кузнец, – дюжину наконечников для стрел и лопату. А уж кружку священной пыльцы любой отмерит. Это все потому, что капля яда убивает лысого волка, да и для чертовой гиены всего капли достаточно. А кроме яда, верных средств ни против волка, ни против гиены, считай, и нет. Мгновенно яд убивает, на месте зверя кладет, и неважно, куда стрела или копье ему угодит. С барсуками, правда, сложнее – они сплошь шипами покрыты, но при хорошей сноровке и его отравленной стрелой свалить можно. Кому это знать, как не мне, я шипастых барсуков не один десяток добыл.
На Самарии многие охотятся. В Лесу – на волков и гиен. Некоторые, самые ловкие, – на барсуков, а на черепаху – только я. Мать говорит, это потому, что в самаритянах ни в ком духа нету, а во мне есть. Мать никогда не врет, но я думаю, что дело не только в охотничьем духе и кураже.
За все шесть веков, что люди на Самарии живут, никто никогда сородичей не убивал. Так первые поселенцы завещали – «не убий», и закон этот шесть веков все свято блюли. Про то мне мать рассказывала, а еще она сказала, что на Самарии людей не только не убивают, но и не умеют убивать. Может быть, когда-то и умели, но разучились, а потом и совсем неспособны стали. И еще она сказала, что это плохо, а я думаю, что, наоборот, хорошо. Если бы самаритяне ко всему убивали друг друга, так, как в старых книгах написано, то давно бы на планете уже никого не осталось.
Читать книги меня выучила мать, отца моего во время Нашествия убили. Давно оно было, Нашествие, двадцать лет уж с тех пор прошло.
– Люди Дьявола вернутся, Джонас, – часто повторяла мать. – Они забрали весь запас священной пыльцы, но рано или поздно он у них закончится. Тогда Люди Дьявола придут опять, и будет Второе Нашествие, страшнее первого.
Я думаю, что за такие речи от церкви нас и отлучили. А может, и не за них. Я спрашивал мать за что, но она не говорит, а если Марта Экер не хочет говорить, нипочем из нее слова не вытянешь.
В этот день, шестнадцатый с начала Сезона Дождей, мне повезло. То ли черепахи не особо свирепые попались, то ли погода на них так действует, но набил я их целых шесть штук. Яд в бутыль тыквенную сцедил, больше ста унций набралось. Перекусил наскоро и обратно отправился.
К полудню я вышел к селению со стороны общественного поля. Сезон Солнца шестнадцать дней как закончился, и на поле вовсю уборка шла. В основном трудами ровесников моих, к профессии еще не пригодных, а дети помладше им помогали.
Я пересекал поле по меже, и там, где я проходил, болтовня и смех сразу стихали, сменяясь угрюмым молчанием. И лишь за спиной я иногда слышал недобрый шепоток. Раньше было иначе. Где бы я ни появился, люди не упускали случая отпустить в мой адрес насмешку, а особо ретивые – запустить в меня чем-нибудь, что подвернется под руку. Особенно Бад Калвин, сапожник, усердствовал и его дети, но и другие ненамного отставали. Так продолжалось до тех пор, пока мне не стукнуло четырнадцать и я не убил свою первую черепаху.
Я тогда принес яд на рынок и встал в сторонке, бросив под ноги панцирь. Поначалу люди смотрели на него с удивлением и проходили мимо. В рядах шушукались, я явственно слышал, как Анна, жена кузнеца, сказала Этель, старшей дочери пекаря:
– Гляди, дьяволенок явился. Встал среди честных людей, будто так и надо, и стоит, вражина.
Я смолчал, и вскоре Бад Калвин подошел ко мне с двумя старшими сыновьями.
– Что, дьяволенок, – с издевкой спросил бородатый кряжистый Бад, – нашел дохлую черепаху и продаешь панцирь? Ну-ну, могу дать за него старый башмак, левый. Правого нет, извини, выбросил – рассохся он весь.
Я опять промолчал, но вдруг почувствовал, как что-то екнуло и нехорошо защемило под сердцем. Я вдруг понял, что ненавижу старого Бада. Это открытие было настолько неожиданным, что у меня вдруг закружилась голова. Я посмотрел на Бада в упор и увидел, что его силуэт расплывается передо мной, как в тумане, который стоит над Гадючьей Топью по утрам. Я тряхнул головой, но туман перед глазами не рассеялся: круглое загорелое лицо Бада, казалось, плыло в нем и строило мне рожи. Явственно помню, что я едва не задохнулся от ненависти. Кровь бросилась мне в голову, и я непроизвольно стиснул зубы и сжал кулаки.
Я не знаю, как это произошло. Я вдруг взбесился, на меня нашло что-то, о чем я долгое время потом вспоминал со стыдом. Я бросился на них, один на троих, и начал драться. Мне было всего четырнадцать, а Роду, старшему сыну Бада, – семнадцать, и Джеку, младшему, на год меньше. Но я сделал их всех за минуту. Люди с криками шарахнулись с рыночной площади и побежали в церковь за Преподобным, но никто и пальцем не пошевелил, чтобы помочь Калвинам. И, прежде чем Преподобный появился, я уже ушел с площади, напоследок пнув старого Бада ногой в пузо так, что он тонко завизжал, перевернулся на живот и пополз от меня прочь.
С тех пор никто не осмеливался бросить мне в лицо оскорбление, насмешку или проклятие. Мне девятнадцать, меня боятся и обходят стороной.
Я пересек поле по меже и вошел в селение, миновав кузницу. На ее дворе который век ржавеют сваленные в кучи остатки старого железа. Мать говорила, что когда-то это были машины: тракторы, комбайны, даже вертолет. Теперь эти машины можно увидеть лишь на картинках старых книг – за много лет техника пришла в полную негодность. Железо проржавело, и лишь бережливость и скаредность не позволяют поколениям кузнецов от него избавиться.
Вслед за кузницей я миновал пекарню, вышел на задворки церкви, обогнул ее и попал, наконец, на рыночную площадь. Торговля была в самом разгаре. Я встал наособицу между рынком и церковью и поставил перед собой бутыль с ядом. Я никогда не хожу по рядам – кому нужен яд, тот и сам подойдет. В это время из церкви вышел Преподобный и, увидев меня, чуть не споткнулся на пороге. В рядах начали срывать с голов шапки да кланяться, и через короткое время головной убор остался лишь на мне. Отличная охотничья кепка из шкуры лысого волка. И от жары в Сезон Солнца защищает, и легко превращается в ушанку в Сезон Снегов.
Преподобный, напустив на себя важности, прошествовал к рынку. Когда он проходил мимо меня, я плюнул ему под ноги.
Яд распродался быстро. На последнюю унцию я нанял Гари Винтера, плотника, везти обмененный скарб ко мне домой. Гари с сыновьями впрягся в телегу, я навалил на нее мешки с овощами, инструменты и одежду, а сверху водрузил комод из древесины ушастого дуба, что у столяра выменял. Наконец, Бренда, Винтера дочь, уселась на все это верхом, и я сказал, что ей не помешает завести кнут – погонять отца и братьев, чтобы не ленились и шибче везли.
Бренда пробормотала что-то себе под нос, и телега тронулась, а я посмотрел ей вслед и остался на месте – спешить мне было некуда. К тому же я понимал, что если поеду на телеге, то только и буду пялиться на Брендины загорелые ноги и представлять, что находится выше, прикрытое короткой юбчонкой. И в который раз стану думать о том, что на мне род Экеров закончится.
Люди Дьявола, застрелившие почти двадцать лет назад моего отца, отняли у меня возможность иметь братьев и сестер. И жениться я не мог – не на ком было. Ни одна за меня замуж не пойдет – я же видел, как смотрят на меня девушки: со смесью интереса и отвращения. Еще бы: сын отлученной от церкви и сам от нее отлученный!
Девушки мне снились по ночам, и я, просыпаясь, чуть не выл от желания. Из старых книг я знал, что раньше существовали публичные женщины – для таких, как я. Проститутки. Но в Самарии, конечно же, ни одной проститутки не было со дня основания.
Девушки, когда подходил срок, выходили замуж и рожали детей. Те, кому мужа не досталось, доживали свой век старыми девами, и Преподобный тщательно следил за тем, чтобы не допустить греха. Грехи, конечно, случались. Выходя из дому затемно, я частенько видел смутные силуэты, через окно покидающие дома одиноких девиц и вдов. Но ни одна из них никогда не рискнула бы согрешить со мной, безбожником и отщепенцем. За это я ненавидел Преподобного еще больше, а бога, в которого свято верили все самаритяне, – за компанию с ним. Это из-за них двоих я обречен на безбрачие. Из-за них я так и не познаю любви.
О любви я знал совсем немного, да и то из книг, но все-таки достаточно для того, чтобы отчаянно желать ее для себя. Я раньше брал книги в библиотеке при церкви, но после драки с Калвинами Преподобный и от библиотеки меня отлучил. Дома у нас книг было мало: кроме хроник первых поселенцев – всего две. Они и до меня были зачитаны чуть не до дыр. В одной не хватало страниц, в другой все страницы были, но шрифт на многих из них стерся, и зачастую приходилось догадываться, о чем идет речь.
Обе книги я прочитал раз по двадцать. Первая была о какой-то Анжелике, знатной девице из Франции, это такая страна на планете Земля, с которой были родом первые поселенцы. Анжелика часто мне снилась, и этим делом с ней вместо многочисленных любовников занимался я. Мне нравилась книга про Анжелику, но вторая – намного больше. В ней была не одна история, а целых четыре. И я представлял себя по очереди героями этих историй. Я был и безумным датским принцем, и молодым итальянским повесой, и суровым рыцарем из Англии, и даже черным душителем-мавром. И кем бы я ни был, меня окружали девушки, я явственно видел их в своем воображении. Офелия, Джульетта, Корделия, Дездемона…
Возможно, я и дальше бы размышлял о девушках, но внезапно люди на рыночной площади заголосили и бросились врассыпную. Какое-то время я ошалело стоял на месте, потом поднял голову вверх и увидел причину паники. Огненная полоса стрелой прочертила небо с запада на восток. Я провожал ее глазами, пока она не скрылась за Лесом. Тогда я очухался, пересек опустевшую площадь и отправился в наш дом на отшибе.
Беретта
«Одноглазый Джо», вопреки опасениям, возникшим у меня, как только я узнала некоторые подробности предстоящей авантюры, оказался вполне терпимым кораблем. Конечно, не последним суперсовременным словом техники, но и не древней развалюхой.
Конец бесплатного ознакомительного фрагмента