Густав Майринк
Конец
Хлодвиг Дона — нервный человек, которому ежесекундно — да, да, именно ежесекундно — изо всех сил, так сказать, затаив дыхание, приходится следить за тем, чтобы не потерять психическое равновесие и не стать жертвой своих необычных мыслей! Дона, пунктуальный, как часы, молчун, который, избегая лишних слов, объясняется с официантами в клубе исключительно с помощью записок, содержащих распоряжения на следующую неделю! И он-то — нервнобольной?!
Да это просто смешно!
«Надо приглядеться к нему поближе», — решили члены клуба и, чтобы вывести Дону на чистую воду, не долго думая сговорились устроить в клубе праздник, и так, чтобы Доне не удалось отвертеться.
Им было хорошо известно, что подчёркнуто вежливое, тактичное обращение быстрее всего приводит Дону в возбуждённое состояние, и действительно, он вышел из себя даже раньше, чем того ожидали.
— Ах, как бы мне хотелось снова побывать на курорте, — сказал он, — как в прежние времена. Вот только бы не видеть обнажённого тела. Дело в том, что всего каких-то пять лет назад человеческое тело в определённых условиях казалось мне даже привлекательным — греческие статуи я считал верхом совершенства. А теперь? С тех пор как я прозрел, их вид доставляет мне только боль и страдание. Современные скульптуры с их необычно выгнутыми или преувеличенно утончёнными формами, ещё куда ни шло, но живое обнажённое человеческое тело было и будет для меня самым страшным зрелищем, какое только можно себе представить. Классическая красота — это понятие внушается нам со школьной скамьи и передаётся из поколения в поколение, как наследственная болезнь. Возьмём хотя бы человеческую руку. Отвратительный кусок мяса с пятью мерзкими, разной длины, обрубками! Просто посмотрите на свою руку спокойно, отбросив все связанные с ней воспоминания, взгляните на неё, так сказать, свежим взглядом, — уверен, тогда вы поймёте, что я имею в виду. А если провести этот эксперимент со всем человеческим телом вообще! Тут вас охватит ужас, вернее, отчаяние — невыносимая смертная мука. Вы на собственной шкуре почувствуете проклятие изгнанных из рая. Да, да! Действительно красивым может быть только то, что в нашем представлении не имеет материальной оболочки, например пространство; всё остальное, ограниченное оболочкой, даже крылья самой великолепной бабочки, уродливо. Очертания, границы предметов когда-нибудь доведут меня до самоубийства; они сводят меня с ума, я задыхаюсь от того, что они врезаются мне в душу…
Некоторые формы, правда, мучат не так сильно — например, как я уже говорил, стилизованные линии Сецессиона, но естественные, выросшие, так сказать, сами по себе, причиняют невыносимые страдания. Человек! Человек! Почему мы смущаемся при виде обнажённого человека?! Этого я не могу объяснить. Может быть, ему не хватает перьев, чешуи или же свечения? Голое тело кажется мне остовом, лишённым своей оболочки — пустым, как рама без картины… Но что же тогда делать с глазами? Они ведь другие! Глаза безграничны!
Хлодвиг Дона, с головой ушедший в свои рассуждения, вдруг вскочил и возбуждённо зашагал взад и вперёд по комнате, нервно кусая ногти.
—Вы, вероятно, занимались метафизикой или физиогномикой? — поинтересовался молодой русский, мосье Петров.
—Я? Физиогномикой? Нет уж, увольте. Я в этом не нуждаюсь. Да мне достаточно только раз взглянуть на брюки человека, и я уже знаю о нём больше, чем он сам. Да, да, не смейтесь, мой друг, это чистая правда.
Вопрос, казалось, всё-таки помешал ему продолжить цепь рассуждений — с рассеянным видом он сел, а вскоре неожиданно сухо и церемонно откланялся, оставив присутствующих в замешательстве и явном неудовольствии из-за того, что всё слишком быстро закончилось.
На следующий день Дона был найден мёртвым за своим письменным столом.
Он застрелился.
Перед ним лежал огромный, длиной в фут, кристалл горного хрусталя с зеркальными гранями и острыми краями.
Всего пять лет назад умерший был жизнерадостным человеком, спешившим изведать все радости жизни и проводивший в путешествиях гораздо больше времени, нежели дома.
Но в один прекрасный день на курорте Левико в Италии он познакомился с индийским брамином, мистером Лала Бульбиром Сингхом, который стал причиной столь серьёзных перемен в его воззрениях.
Они частенько прогуливались вдвоём по берегу озера Кальдонаццо, и Дона восторженно внимал речам индуса, который превосходно разбирался во всех европейских науках, но говорил о них таким тоном, будто считал их не более чем детскими шалостями.
А стоило ему коснуться своей излюбленной темы — непосредственного познания истины, — то от слов, которые всегда складывались у него в своеобразную мелодию, исходила такая непреодолимая сила, что казалось, будто сердце самой природы бьётся тише и беспокойный камыш замирает, напряжённо вслушиваясь в древние священные мудрости.
Множество невероятных, похожих на сказки, вещей поведал он Доне: о бессмертии не только души, но и тела, о глубоких тайных познаниях секты парада. В устах этого серьёзного, учёного человека рассказанное звучало особенно удивительно и противоречиво. Почти как откровение воспринимал Дона непоколебимую веру, с которой индус предсказывал близкий конец света: в 1914 году после серии ужасных землетрясений огромная часть Азии, равная по величине территории Китая, постепенно превратится в гигантский кратер, заполненный морем расплавленного металла.
Гигантская раскалённая поверхность этого моря, сообразно законам химических реакций, в очень короткий срок, окислясь, израсходует весь кислородный запас атмосферы, и человечество будет обречено на смерть от удушья.
Сведения эти Лала Бульбир Сингх почерпнул из пророческих манускриптов, которые в строжайшей тайне хранятся в Индии и доступны одному-единственному верховному брамину, что исключает всякие сомнения в их достоверности.
Но больше всего потряс Дону рассказ о явлении нового европейского пророка по имени Ян Долешаль, который живёт в Праге и предсказывает то же самое, основываясь исключительно на своих собственных видениях.
Как утверждал индус, Долешаль, судя по определённым тайным знакам у него на лбу и груди, являет собой новое воплощение йога из рода сикхов, жившего во времена гуру Нанака и вернувшегося теперь с миссией спасти некоторых избранных от гибели.
В своих проповедях он рассказывал, что три тысячи лет назад великий учитель индусов Патаньяли открыл людям метод, с помощью которого, задерживая дыхание и одновременно концентрируясь на определённом нервном центре, можно полностью прекратить деятельность лёгких и существовать без воздуха.
Вскоре Дона в сопровождении Лала Бульбира Сингха отправился в окрестности Праги, чтобы лично познакомиться с пророком.
Встреча произошла в поместье некоего князя.
В замок допускались только члены секты или те, кого привели посвящённые.
Долешаль производил ещё более сильное впечатление, чем брамин, с которым его, между прочим, связывала тесная дружба.
Горячий пристальный взгляд его чёрных глаз был невыносим, он раскалённым лучом проникал в самый центр мозга.
Попав под столь сильное влияние этих двоих, Дона окончательно лишился покоя.
Жизнь его с тех пор продолжалась как в угаре, вместе с остальными членами их небольшой общины он выстаивал обязательные многочасовые молитвы. Словно издалека долетали до его сознания загадочные, страстные речи пророка, он их даже не понимал, но они молотками колотили по сердцу, вызывая во всём теле мучительную дрожь, не прекращавшуюся даже в глубоком сне.
Каждое утро он вместе со всеми взбирался на холм в центре парка, где рабочие под руководством индуса завершали строительство похожего на храм восьмиугольного здания, стены которого были целиком из толстого стекла.
В пол храма были вмонтированы огромные металлические трубы, ведущие к расположенному неподалёку машинному отделению.
Спустя несколько месяцев Дона в сопровождении знакомого врача появился в одной из рыбацких деревень Нормандии, нервы его были расстроены, он превратился в того странного, не в меру впечатлительного человека, с которым природа беспрерывно разговаривает на своём таинственном языке.
Его последняя встреча с пророком чуть было не стоила ему жизни, воспоминания о ней мучили его до самой смерти.
Его вместе с другими членами секты, мужчинами и женщинами, заперли в стеклянном храме.
Посередине на красном постаменте, скрестив ноги, восседает пророк. Его фигура отражается в восьмиугольных стёклах, храм словно наполнен сотнями его воплощений.
Отвратительный, едкий дым тлеющей белены поднимается над жаровней и одурманивает сознание тяжёлым, как руки палача, туманом.
В полу слышится какой-то мерный, чавкающий звук: они выкачивают воздух из храма.
По толстым шлангам на потолке в храм поступает удушающий газ азот.
Удавами смерти страх сжимает горло и голову.
Дыхание превращается в хрип, сердце колотится, едва не разрываясь.
Люди хватаются за грудь.
Пророк сидит неподвижный, как изваяние, и каждый чувствует на себе грозный пристальный взгляд его чёрных глаз, которыми со всех сторон смотрят его отражения.
— Прекратите! Ради Бога, воздуха… воздуха! Я задыхаюсь…
Всё слилось в единый клубок — извивающиеся тела, пальцы, вцепившиеся в горло.
Ноющей болью смерть отдирает плоть от скелета.
Женщины падают на пол и бьются в агонии.
Одна окровавленными ногтями разрывает себе грудь.
Отражений чёрных глаз всё больше, они заполняют все стены.
Душе открываются сцены давно забытой жизни, сменяют друг друга отрывочные воспоминания: озеро Кальдонаццо бушует, как пожар, земля испаряется, вместо озера — море расплавленной меди, над кратером пляшут зелёные языки пламени.
В сдавленной груди грохочут удары сердца, Лала Бульбир Сингх коршуном парит над огненной лавой…
Всё кончено, разрушено, убито, изуродовано.
Последняя вспышка сознания: стеклянные грани отражают окаменевшую фигуру Долешаля, его глаза мертвы, зловещая улыбка маской застыла на лице.
Risus sardonius — ухмылка мертвеца — так называли её древние.
Тёмная ночь, холодный ветер обжигает тело. Его ледяные волны наполняют лёгкие, гул мотора стихает.
Издалека доносится мелодичный голос Лала Бульбира Сингха:
— Долешаль не умер, он впал в самадхи — особое состояние пророков!
Это неизгладимое впечатление потрясло Дону, взломав ворота его души.
Да, это не для слабых…
Его раненая душа так и не излечилась. Да будет земля ему пухом!
Да это просто смешно!
«Надо приглядеться к нему поближе», — решили члены клуба и, чтобы вывести Дону на чистую воду, не долго думая сговорились устроить в клубе праздник, и так, чтобы Доне не удалось отвертеться.
Им было хорошо известно, что подчёркнуто вежливое, тактичное обращение быстрее всего приводит Дону в возбуждённое состояние, и действительно, он вышел из себя даже раньше, чем того ожидали.
— Ах, как бы мне хотелось снова побывать на курорте, — сказал он, — как в прежние времена. Вот только бы не видеть обнажённого тела. Дело в том, что всего каких-то пять лет назад человеческое тело в определённых условиях казалось мне даже привлекательным — греческие статуи я считал верхом совершенства. А теперь? С тех пор как я прозрел, их вид доставляет мне только боль и страдание. Современные скульптуры с их необычно выгнутыми или преувеличенно утончёнными формами, ещё куда ни шло, но живое обнажённое человеческое тело было и будет для меня самым страшным зрелищем, какое только можно себе представить. Классическая красота — это понятие внушается нам со школьной скамьи и передаётся из поколения в поколение, как наследственная болезнь. Возьмём хотя бы человеческую руку. Отвратительный кусок мяса с пятью мерзкими, разной длины, обрубками! Просто посмотрите на свою руку спокойно, отбросив все связанные с ней воспоминания, взгляните на неё, так сказать, свежим взглядом, — уверен, тогда вы поймёте, что я имею в виду. А если провести этот эксперимент со всем человеческим телом вообще! Тут вас охватит ужас, вернее, отчаяние — невыносимая смертная мука. Вы на собственной шкуре почувствуете проклятие изгнанных из рая. Да, да! Действительно красивым может быть только то, что в нашем представлении не имеет материальной оболочки, например пространство; всё остальное, ограниченное оболочкой, даже крылья самой великолепной бабочки, уродливо. Очертания, границы предметов когда-нибудь доведут меня до самоубийства; они сводят меня с ума, я задыхаюсь от того, что они врезаются мне в душу…
Некоторые формы, правда, мучат не так сильно — например, как я уже говорил, стилизованные линии Сецессиона, но естественные, выросшие, так сказать, сами по себе, причиняют невыносимые страдания. Человек! Человек! Почему мы смущаемся при виде обнажённого человека?! Этого я не могу объяснить. Может быть, ему не хватает перьев, чешуи или же свечения? Голое тело кажется мне остовом, лишённым своей оболочки — пустым, как рама без картины… Но что же тогда делать с глазами? Они ведь другие! Глаза безграничны!
Хлодвиг Дона, с головой ушедший в свои рассуждения, вдруг вскочил и возбуждённо зашагал взад и вперёд по комнате, нервно кусая ногти.
—Вы, вероятно, занимались метафизикой или физиогномикой? — поинтересовался молодой русский, мосье Петров.
—Я? Физиогномикой? Нет уж, увольте. Я в этом не нуждаюсь. Да мне достаточно только раз взглянуть на брюки человека, и я уже знаю о нём больше, чем он сам. Да, да, не смейтесь, мой друг, это чистая правда.
Вопрос, казалось, всё-таки помешал ему продолжить цепь рассуждений — с рассеянным видом он сел, а вскоре неожиданно сухо и церемонно откланялся, оставив присутствующих в замешательстве и явном неудовольствии из-за того, что всё слишком быстро закончилось.
На следующий день Дона был найден мёртвым за своим письменным столом.
Он застрелился.
Перед ним лежал огромный, длиной в фут, кристалл горного хрусталя с зеркальными гранями и острыми краями.
Всего пять лет назад умерший был жизнерадостным человеком, спешившим изведать все радости жизни и проводивший в путешествиях гораздо больше времени, нежели дома.
Но в один прекрасный день на курорте Левико в Италии он познакомился с индийским брамином, мистером Лала Бульбиром Сингхом, который стал причиной столь серьёзных перемен в его воззрениях.
Они частенько прогуливались вдвоём по берегу озера Кальдонаццо, и Дона восторженно внимал речам индуса, который превосходно разбирался во всех европейских науках, но говорил о них таким тоном, будто считал их не более чем детскими шалостями.
А стоило ему коснуться своей излюбленной темы — непосредственного познания истины, — то от слов, которые всегда складывались у него в своеобразную мелодию, исходила такая непреодолимая сила, что казалось, будто сердце самой природы бьётся тише и беспокойный камыш замирает, напряжённо вслушиваясь в древние священные мудрости.
Множество невероятных, похожих на сказки, вещей поведал он Доне: о бессмертии не только души, но и тела, о глубоких тайных познаниях секты парада. В устах этого серьёзного, учёного человека рассказанное звучало особенно удивительно и противоречиво. Почти как откровение воспринимал Дона непоколебимую веру, с которой индус предсказывал близкий конец света: в 1914 году после серии ужасных землетрясений огромная часть Азии, равная по величине территории Китая, постепенно превратится в гигантский кратер, заполненный морем расплавленного металла.
Гигантская раскалённая поверхность этого моря, сообразно законам химических реакций, в очень короткий срок, окислясь, израсходует весь кислородный запас атмосферы, и человечество будет обречено на смерть от удушья.
Сведения эти Лала Бульбир Сингх почерпнул из пророческих манускриптов, которые в строжайшей тайне хранятся в Индии и доступны одному-единственному верховному брамину, что исключает всякие сомнения в их достоверности.
Но больше всего потряс Дону рассказ о явлении нового европейского пророка по имени Ян Долешаль, который живёт в Праге и предсказывает то же самое, основываясь исключительно на своих собственных видениях.
Как утверждал индус, Долешаль, судя по определённым тайным знакам у него на лбу и груди, являет собой новое воплощение йога из рода сикхов, жившего во времена гуру Нанака и вернувшегося теперь с миссией спасти некоторых избранных от гибели.
В своих проповедях он рассказывал, что три тысячи лет назад великий учитель индусов Патаньяли открыл людям метод, с помощью которого, задерживая дыхание и одновременно концентрируясь на определённом нервном центре, можно полностью прекратить деятельность лёгких и существовать без воздуха.
Вскоре Дона в сопровождении Лала Бульбира Сингха отправился в окрестности Праги, чтобы лично познакомиться с пророком.
Встреча произошла в поместье некоего князя.
В замок допускались только члены секты или те, кого привели посвящённые.
Долешаль производил ещё более сильное впечатление, чем брамин, с которым его, между прочим, связывала тесная дружба.
Горячий пристальный взгляд его чёрных глаз был невыносим, он раскалённым лучом проникал в самый центр мозга.
Попав под столь сильное влияние этих двоих, Дона окончательно лишился покоя.
Жизнь его с тех пор продолжалась как в угаре, вместе с остальными членами их небольшой общины он выстаивал обязательные многочасовые молитвы. Словно издалека долетали до его сознания загадочные, страстные речи пророка, он их даже не понимал, но они молотками колотили по сердцу, вызывая во всём теле мучительную дрожь, не прекращавшуюся даже в глубоком сне.
Каждое утро он вместе со всеми взбирался на холм в центре парка, где рабочие под руководством индуса завершали строительство похожего на храм восьмиугольного здания, стены которого были целиком из толстого стекла.
В пол храма были вмонтированы огромные металлические трубы, ведущие к расположенному неподалёку машинному отделению.
Спустя несколько месяцев Дона в сопровождении знакомого врача появился в одной из рыбацких деревень Нормандии, нервы его были расстроены, он превратился в того странного, не в меру впечатлительного человека, с которым природа беспрерывно разговаривает на своём таинственном языке.
Его последняя встреча с пророком чуть было не стоила ему жизни, воспоминания о ней мучили его до самой смерти.
Его вместе с другими членами секты, мужчинами и женщинами, заперли в стеклянном храме.
Посередине на красном постаменте, скрестив ноги, восседает пророк. Его фигура отражается в восьмиугольных стёклах, храм словно наполнен сотнями его воплощений.
Отвратительный, едкий дым тлеющей белены поднимается над жаровней и одурманивает сознание тяжёлым, как руки палача, туманом.
В полу слышится какой-то мерный, чавкающий звук: они выкачивают воздух из храма.
По толстым шлангам на потолке в храм поступает удушающий газ азот.
Удавами смерти страх сжимает горло и голову.
Дыхание превращается в хрип, сердце колотится, едва не разрываясь.
Люди хватаются за грудь.
Пророк сидит неподвижный, как изваяние, и каждый чувствует на себе грозный пристальный взгляд его чёрных глаз, которыми со всех сторон смотрят его отражения.
— Прекратите! Ради Бога, воздуха… воздуха! Я задыхаюсь…
Всё слилось в единый клубок — извивающиеся тела, пальцы, вцепившиеся в горло.
Ноющей болью смерть отдирает плоть от скелета.
Женщины падают на пол и бьются в агонии.
Одна окровавленными ногтями разрывает себе грудь.
Отражений чёрных глаз всё больше, они заполняют все стены.
Душе открываются сцены давно забытой жизни, сменяют друг друга отрывочные воспоминания: озеро Кальдонаццо бушует, как пожар, земля испаряется, вместо озера — море расплавленной меди, над кратером пляшут зелёные языки пламени.
В сдавленной груди грохочут удары сердца, Лала Бульбир Сингх коршуном парит над огненной лавой…
Всё кончено, разрушено, убито, изуродовано.
Последняя вспышка сознания: стеклянные грани отражают окаменевшую фигуру Долешаля, его глаза мертвы, зловещая улыбка маской застыла на лице.
Risus sardonius — ухмылка мертвеца — так называли её древние.
Тёмная ночь, холодный ветер обжигает тело. Его ледяные волны наполняют лёгкие, гул мотора стихает.
Издалека доносится мелодичный голос Лала Бульбира Сингха:
— Долешаль не умер, он впал в самадхи — особое состояние пророков!
Это неизгладимое впечатление потрясло Дону, взломав ворота его души.
Да, это не для слабых…
Его раненая душа так и не излечилась. Да будет земля ему пухом!