Михаил Рафаилович Вирозуб
Наблюдения за жизнью
СТИХИ
РЕКВИЕМ ПО ОДНОЙ СЕМЬЕ
ДОМ
Я узнал эту зиму, как в детстве: январь,
Стылый дом, где соседка варила обед,
А девчонка на кухне читала букварь.
Да, я был здесь – тому уже тысяча лет.
Мне бы мимо пройти, чтоб опять – ни следа,
Мимо кухонь, где мыши да стулья одни,
Подтекает из ржавого крана вода,
И от века живут неприметные дни.
Я родных соберу, и рассядемся мы
Вкруг стола и закусок, уставленных в ряд.
На стекле – тень от храма святого Кузьмы —
Он стоял здесь под окнами, так говорят.
Отсвет газа ложится на крашеный пол.
Скоро чайник вскипит, я стаканы возьму.
Как мы быстро расстались! Как быстро ушёл
Дом, который не нужен теперь никому.
Видно, нищие мы и уже не снести
В этих стенах последнее злое вдовство,
И, расползшийся дом зажимая в горсти,
Запылённого рая вдохну торжество.
Где ты, брат мой, гостиничный червь? Закури
Свой дерьмовый табак и на стуле согнись,
Душу выверни – что зацепилось внутри?
Кашляй, кашляй, за горло рукою схватись.
Я узнал этот город: вот в кухне окно,
И роскошен январь, и по-прежнему бел.
Проходите, я стулья расставил давно.
Проходите – и чайник как будто вскипел.
«Было так: деда не стало…»
Было так: деда не стало.
Дальняя родня
перестала съезжаться
и спать у нас на полу.
А в доме напротив – новые занавески;
в доме напротив – прежняя суета.
Вскоре иссякли письма
из Мариуполя и Кургана.
Потом умер брат матери.
Некому стало звонить
Матери по вечерам.
А в доме напротив – новые занавески;
в доме напротив – прежняя суета.
Она осталась с отцом
один на один.
На много лет.
Потом не стало отца.
Он растерял всех родных —
так бывает со стариками, —
и что его больше нет,
заметили только двое:
мать и я.
А в доме напротив – новые занавески;
в доме напротив – прежняя суета.
Она прожила ещё год.
Я привозил продукты,
заводил стенные часы —
дед купил их к свадьбе
сто лет назад, —
садился поговорить.
Когда мать умерла,
я реже стал бывать
в той нашей квартире.
Она пуста. Я приезжаю
полить цветы,
завести часы.
А в доме напротив…
в доме напротив…
ФОТО
Фотография Я. Соболя.
Увеличение портретов.
Негативы хранятся.
В Гомеле, в Одессе, может статься,
В праздники, которых больше нет,
Прадед мой с прабабкой шёл сниматься
На фотографический портрет.
Чёрного сукна надел он брюки,
А она – муаровый платок,
И фотограф Соболь вскинул руки
И большое кресло приволок.
Усадил, поставил и поправил,
И пластину вдвинул в аппарат —
В этом деле много всяких правил,
Соболь всё учёл и свет прибавил —
И в альбоме карточки лежат.
На меня похожи эти лица,
Только кто чей брат и дядя чей?
Видно, время – это вереница
Незнакомых мельников, врачей.
Я смотрю и жду: на чашку чаю
Бородатый прадед зазовёт,
Спросит, как я Тору изучаю,
Хорошо ли сапоги тачаю,
Сахар в чай кладу я или мёд.
Мы ведь просто маленькое племя,
Есть меж нами сходство и родство;
На коленях я качаю время,
Юное, трёхлетнее всего.
И фотограф Соболь умилится:
– Как назвали, – спросит, – пацана?
Жаль, что время сохраняет лица,
Но не сберегает имена.
СЕМЕЙНЫЕ ХРОНИКИ
Иного предназначенья
И слов не надо иных:
Лишь вспомнить без исключенья
Всех умерших и живых.
Вписать имена и даты,
Как шла по пятам беда,
Как прадед ушёл в солдаты,
А дед ушёл навсегда.
Каждую мелочь вспомнить:
Плач бабок, смех мелюзги,
Любовь, и от лампы копоть,
И даже свои шаги.
Но только никто не скажет,
Где путь, где конец пути,
И я родился и умер,
И вынес, что смог снести.
«А стоит вернуться?..»
А стоит вернуться?
В свой воробьиный двор
(однажды зимой я протаял дырку в окне:
посреди двора протоптали тропинку —
как птичьи следы),
в тот злополучный день,
когда я матерился и шваркнул дверью,
когда побоялся за угол завернуть.
Но ты умный, всё понимаешь:
что значит «в реку дважды войти»
и тому подобное.
А всего-то надо —
дойти до конца двора!
Там ждут не райские кущи,
а вроде другая жизнь.
Или будет прежняя, только хуже,
когда ты убедишься,
что за углом ничего нет.
ВЕСНА
История – это неделя, а год велик;
скоро получка, значит, придётся туго
всего три дня. Жена попросила лука
купить. Мужчина свершает свой круг земной.
Бедность – это когда твой ребёнок сыт,
а сам ты голоден. Много недель уже
мяса не ел. Кому о такой нужде
расскажешь? Разве что Богу: услышь меня!
…Женщина медленно с сумкой идёт домой.
Кому признаться, что денег нет на трамвай?
Снег сошёл, но ещё не видна трава…
Вниз по бульвару – к площади – через мост…
Зябко. С матерью снова скандал. Приду —
надо готовить ужин. На кухне мать
жарит что-то отцу… Придумать бы, чем кормить
мужа! Как хорошо, что уже весна!
…Если взглянуть на город, увидишь: март,
комната, толстый ребёнок почти уснул;
женщина к мужу идёт, тот присел на стул,
слушает, не остановится ли трамвай.
«Молодыми родителей…»
Sie Uebten sich beide, doch keener
Wollt'es dem andern gestehn.
Heine
Молодыми родителей
я помню мало,
потому что в детстве и юности
не вглядывался в лица,
стараясь запомнить черты,
а потом видел родителей
только старыми.
Когда я был маленьким,
родители часто ругались,
вернее, кричал отец,
хлопал дверью,
мать плакала в своей комнате.
Хотя нет! Тогда ругались редко,
чаще – когда состарились.
В детстве хочешь не замечать родительских ссор,
а повзрослев, я подумал:
может, это было из-за денег?
Мама годами ходила в одной блузке,
а отец-книжник
зарабатывать не умел.
Но он рассказывал, что четыре года
ухаживал за красивой мамой,
водил в театры на галёрку
и в кино на последний ряд.
А уезжая, писал письма
два раза в день.
Она отвечала чуть реже.
Чемоданчик с письмами лежит на антресолях.
Однажды отец попросил:
– Выкинь его!
Не хочу, чтобы кто-то читал и смеялся.
Ему было неловко.
За непосредственность, смешные прозвища —
не знаю за что.
И тогда я понял:
они любили друг друга.
«Был разговор с отцом…»
Был разговор с отцом.
Он говорил, что много прочёл за жизнь:
о Пушкине, декабристах,
о древней истории, старой России
и ещё много-много романов.
Конечно, о лагерях и сталинских временах,
вволю самиздатских статей,
которые прятал в узле на шкафу,
а теперь ему всё это неинтересно.
Я приходил к нему, горячился,
хотел рассказать о новых книгах,
о политике, об открытых архивах,
мемуарах, опять о Пушкине
и декабристах, а он повторял,
что ему это неинтересно.
Я спросил наконец:
– Что же тогда, па?
А он всего-то сказал: потерпи, поймёшь!
Я думал, что он уходил от ответа,
а он просто уходил.
«Я почему-то забываю даты смерти…»
Я почему-то забываю даты смерти,
а лучше помню дни рожденья.
Наверно, оттого, что умиранье
растягивается на недели, даже годы.
Вот так роман, казалось, длинный-длинный,
дочитан до конца почти – и видишь
решительное слово «эпилог».
Тогда ты понимаешь, что читать
осталось только несколько страниц,
и медлишь сам, растягивая чтенье,
и точки ждёшь последней.
Так и смерть…
БАЛЛАДА О ПОСЛЕДНИХ
Я – последний, носящий фамилию эту
в незнатном моём роду.
Что ж, походили по белу свету,
а я последним иду.
Чуть вырастали – ив путь-дорогу,
женились в семнадцать лет,
и, не плошая, молились Богу
о подмётках своих штиблет.
Мельники, шапочники, солдаты —
всяких хватало вех!
Отец на фото расставил даты —
последний, кто помнил всех,
теснившихся в крохотном промежутке
в затылок, почти впритык.
Отец смеялся еврейской шутке,
последний, кто знал язык.
Врачи, сапожники, инженеры —
искры пламени, тень в окне…
Быть последним из нашей семейной веры
досталось мне.
И, как Адам, названия давший
миру из уст своих,
скажу: вот люди с фамилией нашей,
я перечислю их.
А после того, как я назову
те библейские имена,
последнюю я сочиню главу
про новые времена,
когда забросят эту тетрадь,
ничьим станет дед-солдат,
и станет некому разбирать
закорючки чернильных дат.
«Телефонная книжка…»
Телефонная книжка.
Мамин почерк.
Я помню эти фамилии!
Лет тридцать назад
они были известны,
но из рассказов о них
не вспоминается ничего.
Я наткнулся на память об этих людях
и скользнул глазами по выцветшим именам.
Да Бог с ними!
Они нужны мне только потому,
что это была мамина жизнь,
а я пытаюсь вспомнить её голос.
«Не выдумать слова…»
Не выдумать слова,
а выдохнуть слова,
чтобы они могли согреть,
как пар, который греет руки
в морозный день.
В детстве я не знал о том,
что мы жили трудно.
К зиме мы покупали много яблок —
антоновку, – места не хватало,
мы закладывали их в окно.
Я ждал:
когда будут испечены последние
и станет пусто между рамами —
там и весна!
Тот вкус печёных яблок
с вареньем или мёдом
я слизываю с губ, когда сижу
в нетопленном гостиничном сарае,
а пар изо рта
висит в воздухе
и никуда не уходит.
«Когда мы уходим из дому…»
Когда мы уходим из дому,
даже если дом наш счастливый,
мы не думаем, что берём билет в один конец.
Воспоминания молодым не нужны.
Потом мы живём, остаёмся одни,
и начинается последняя из наших жизней.
Я вышел из дому тысячу лет назад.
Мама испекла пирог на дорогу,
накрыла на стол в последний раз,
а я был уже не с ними,
стал одеваться, спеша.
– Тебе не холодно?
Я, кажется, отмахнулся.
Не помню, обнял ли я их тогда.
Мама сказала напутственные слова —
наивные, – которым научил дед.
Отец сунул немного денег.
Они вышли на порог
проводить меня,
а я оглянулся только теперь.
ПОСЛЕ РЕКВИЕМА. НАЧИНАЯ С ДЕТСТВА
«Песню про космические карты…»
Песню про космические карты
крутили по радио каждый день.
Я орал её во всё горло,
потому что мне было пять лет
и мы жили на даче.
В воздухе кувыркалась птица:
она радовалось, я тоже.
На опушке леса сидела мама,
улыбалась, рвала травинки.
Отец, наверно, был в городе,
его я не помню, хотя
вчера мы построили с ним шалаш.
Однажды я заигрался,
исчезнув на целый день,
а когда вечером прибежал,
мама сидела в саду у стола,
тысячу раз выведя на листе бумаги:
– Что делать? Где искать?
Мне было семь.
Я гонял на велосипеде —
отец купил у соседа б/у-шный,
тонул в речке,
влюбился в большую девочку
лет десяти…
Потом я был на той даче.
Говорили люди:
– Не возвращайся! – А я поехал.
Там нет никого.
Разве я сомневался:
съездить – не съездить?
Ведь, если не возвращаться
туда, где было плохо,
если не возвращаться
туда, где было счастье,
то как забыть горе?
как забыть счастье?
«Я ненавидел тётку…»
Я ненавидел тётку.
Отец говорил, что она гнала нас из дому,
когда мать болела, а я только родился.
В комнате, разгороженной занавеской,
нас жило шестеро, две семьи.
Квартирный вопрос!
Мать потом мучилась,
так и не помирившись с сестрой,
а я прожил полжизни, думая:
– Нельзя простить!
Нельзя простить,
когда голодному сыну
достаётся большая котлета,
а голодному племяннику – маленькая.
Но была ведь война —
кто измеряет котлеты,
кроме обезумевшей матери!
Не получилось простить,
когда русская баба крикнула мужу
«жидовская морда».
Они прожили вместе долго,
родили двоих детей.
Она умоляла до смерти —
не умолила.
Наверно, все они были
хорошие люди.
Просто кто-то не вынес
невыносимости жизни.
Неужели и это было
ради нас?
МОНОЛОГ ОТЦА О СЧАСТЬЕ
Отцу
(1932, Киев – 2007, Москва)
Было много радостей в жизни!
Поехать к деду в деревню,
поцеловаться с соседкой,
поступить в институт.
Полюбить на всю жизнь, закрутиться
в пелёнках, добыче денег
и воспитании сына.
Сидеть спокойно на службе
вдалеке от начальства.
Много радостей в жизни!
Сын вырос, с ним можно поспорить,
не надо считать копейки,
можно книжку читать весь вечер,
ведь есть всё, что надо для жизни!
Счастье, что сын приезжает,
с женою прожили жизнь.
Хорошо, что сегодня
сам добрался до кухни.
…А жизнь оказалась долгой,
неожиданно долгой!
Всё могло ведь закончиться
в Киеве, в девять лет.
КВАРТИРА
Отец с родителями жил в бараке.
Мама со всеми родными – в коммуналке
на четырнадцать семей.
Знающим – всё понятно,
не знающим – не объяснишь.
Когда они поженились,
жить им было негде.
Они разъехались из загса на трамваях
каждый в свою нору
на целых полгода.
Потом им отгородили угол,
кто-то подарил кровать —
жизнь налаживалась,
коммунальная жизнь
с алкоголиками-соседями.
Знающим – всё понятно,
не знающим – не объяснишь.
Своя квартира была мечтой:
заработки – грошовые,
дать взятку или унизиться
не всякий-то и умеет.
Двадцать лет они ждали квартиру
и дождались.
Двухкомнатная,
на промышленной окраине —
час на автобусе от метро.
Две комнаты на троих.
Третьим жильцом был я.
Знающим – всё понятно,
не знающим – не объяснишь.
Это было счастье, а я
вскоре уехал оттуда.
Теперь у каждого
была своя комната,
и отец навечно
ушёл в свои книги,
а мама – в болезни.
Они прожили там
ещё четверть века,
несколько последних лет
даже не выходя.
Всё реже звонил телефон,
всё чаще приходили врачи.
А дальше…
Не знающим – не объяснишь.
Им жилось неплохо
в своей квартире,
разве что сильно дымил
соседний завод
и людей вокруг совсем не было.
Как они ждали меня
и телефонных звонков!
Знающим – всё понятно,
не знающим – не объяснишь.
«Мои родные поездили по свету…»
Мои родные поездили по свету.
Отца мальчиком в войну
увезли из Киева в Куйбышев,
потом в Ульяновск,
потом – в городок Сланцы
и, наконец, в Москву.
Пару лет он работал в Рязани,
вспоминая всю жизнь
Солотчу и Мещерскую сторону.
Мать в Москве родилась.
Эвакуация швырнула её в Уфу,
после войны она лечилась в Крыму,
однажды, уже работая,
пробыла три дня в Ленинграде.
Такой они повидали мир.
А ещё отец собирал книги:
«Мой Париж» Эренбурга и «Париж» Моруа,
«Образы Италии»,
«Музеи Праги», «Музеи Лондона»,
«Путешествие в Европу и Левант» —
несколько полок.
Потом открылись границы,
появилось немного денег,
но они никуда не съездили,
выдумывая причины.
Потому что уже повидали мир,
где был Париж
и высокое небо над всей Италией.
Мог я предложить им что-то лучшее?
Они много поездили по свету.
«Будущее всегда убегает!..»
Будущее всегда убегает!
В детстве его не бывает,
в юности – это надежда,
в зрелости – не до него.
А в старости так бывает:
что о нём вспоминают,
бывает, даже мечтают,
чтоб оно, наконец, наступило
и за ним уже не было
Будущего.
НАБЛЮДЕНИЯ ЗА ЖИЗНЬЮ
ЛОЖЬ
– Съедим по мороженому? Только маме не говори!
– Сбежим с уроков, пойдём в кино?
– Посидим в кафе? Никто не узнает!
– Толик, у тебя хата свободна?
– Наташка заболела, я у неё заночую?
– Я посплю? Очень болит голова!
– Прости, старик, самому бы кто одолжил!
– Мама, ты поправишься! Прими лекарство.
– Теперь ты можешь сказать мне правду?
– Зачем?
СПАСИБО
Прадед воевал и стал инвалидом.
Деда посадили всего на год —
Он вышел с проломленным черепом.
Отец родился в самый голодный год,
Но выжил.
И я говорю «спасибо» моей стране,
Что душа моя была ей без надобности,
А когда понадобилась моя жизнь,
Она не взяла её.
«…они шумят, я спрячусь, сдвину створки…»
…они шумят, я спрячусь, сдвину створки —
будь прокляты они! Им не разбить
мой кокон, мою раковину! Я
успел уже по полкам разложить
мои сюжеты, ритмы. Как скупец,
зачахну над сокровищами. Пусть!
Меня им не надуть! И я накроюсь
стихами, как историей болезни.
«Господи…»
Господи,
наверно, когда ты смотришь на меня,
тебе становится тошно.
Неужели ты наблюдаешь,
Даже когда я с женщиной?
Разве это не вуайеризм?
Ты подумал, каково нам,
особенно женщине?
Она же стесняется!
Не стыдливцы ли придумали,
что Тебя нет?
«Юные сраму не имут…»
Юные сраму не имут,
старые сраму не имут;
юные – эгоисты,
старые – эгоисты;
у юных девичья память,
у старых память отшибло;
юным всё понятно,
беду разводят руками,
старым всё известно —
можно и побрюзжать.
А мы детей воспитываем,
ухаживаем за стариками,
твердя: мы такими не были,
не дай Бог такими быть!
Ведь юные сраму не имут,
и старые сраму не имут!
МАРГАРИТА ВИКТОРОВНА
Старушку звали Маргарита Викторовна —
была она женой царского генерала,
расстрелянного, конечно.
Жила в коммуналке,
в комнате с попугаем,
давала уроки французского
и учила хорошим манерам.
Меня привели к ней лет в восемь,
но взгляд её просто по мне скользнул,
а вскоре она умерла.
Последний её ученик —
сын маминой сослуживицы —
был студентом, но институт бросил,
играл на гитаре в ресторане
и сильно пил.
Французский он знал хорошо.
О СЛОВАХ
«Нельзя о многом писать – пишу…»
Нельзя о многом писать – пишу.
Нельзя о многом думать – думаю.
Не надо многого говорить – болтаю!
Но оказалось, выговорил
То, что кто-то сказать постеснялся,
Подумал о том, что недодумал другой,
И написал за того,
Кому не дал Бог языка.
А потом понял,
Что сам чего-то боюсь сказать,
И недочувствовал,
И украл все слова.
«Можно переназвать весь мир…»
Можно переназвать весь мир.
И в нём не будет, если захочешь,
Многих несимпатичных вещей.
Потому что для них
Я просто не придумаю слов.
Можно умерших воскресить,
Если в новоназванном мире
Не придумывать слова смерть.
И вообще решать самому,
Что будет на свете, чего не будет,
Просто переставляя слова.
СТАРИК
Я последнего не сказал,
а как хочется досказать
всего одно слово,
самое важное,
без которого
жизнь кажется прожитой зря!
И он умирает,
сказав даже слишком много
или соврав.
«Сочинитель распластал чужую судьбу…»
Сочинитель распластал чужую судьбу,
сдобрил её подсмотренными чувствами,
приправил выдуманными образами,
на гарнир положил горку слов.
Ему кажется, что он повар,
а он – то ли фокусник,
то ли обманщик…
«Почти все слова – лишние…»
Почти все слова – лишние.
Суть – лаконична.
Вот чувства:
любит – не любит;
вот человек:
порядочен – не порядочен.
Но всегда, почти всегда
есть какие-то оговорки,
и от этого постепенно
рушится мир.
ВОСПИТАНИЕ ЧУВСТВ
1. «Дача стоит заколоченная…»
Дача стоит заколоченная —
А было ли детство?
Друг уехал, а я остался —
Была ли дружба?
Фото девушки не найду —
Был ли обман?
Позвоню, наговорим глупостей —
Была ли любовь?
Оглянусь, никого не увижу —
Была ли жизнь?
2. «Сначала тебя забудет тело…»
Сначала тебя забудет тело,
и при воспоминании о тебе
перестанет перехватывать дыхание.
Потом руки забудут твою кожу,
во мне стихнет твой голос,
не вспомнится цвет глаз, запах волос.
Я перестану ревновать,
видеть тебя на автобусных остановках,
вертеть в руках телефон.
Я забуду твой номер.
Буду без дрожи листать альбом,
где пара твоих фотографий.
Твоё имя станет одним из имён.
Несколько кадров будут мелькать в памяти,
путаясь с кадрами французского фильма.
Потом пройдёт много лет.
Увидев на улице женщину,
похожую на тебя,
несколько минут
я буду судорожно вспоминать,
где её видел.
Я знаю, так будет.
А пока спи, любимая.
3. «Девушка привычно сказала…»
Девушка привычно сказала:
ты меня выдумал!
Я понял: она не любит меня.
Я думал: чем это плохо,
выдумывать девушек?
Часто ненастоящее – это наши друзья и враги,
работа, страх, даже горе —
почему бы не выдумать чувства?
Девушка сказала: ты ошибся!
Я понял: просто она не любит меня.
И я разлюбил.
Через много лет
она пишет мне письма.
Я отвечаю:
ты выдумала меня!
Ты ошиблась!
У нас такая зима за окном!
Понимая,
что это пустые слова.
4. «Давай пойдём на каток…»
Давай пойдём на каток,
сходим в кино,
научимся танцевать сальсу?
Давай выучим испанский,
поедем в Перу —
там хорошо, на краю земли!
Давай я поглажу тебе рубашки,
приготовлю обед?
А потом ты никуда не пойдёшь,
и мы закроемся в доме на месяц?
У нас никогда не было месяца.
Так, пара часов:
помечтать,
разбежаться.
5. «Я приезжала на поезде…»
Я приезжала на поезде,
ты всматривался в окна вагонов —
Не помнишь?
А подгорелые котлеты в кафе на пляже?
И своё дырявое пальто?
И запах мандаринов в тот день?
Не помнишь?
А как я болела,
и ты пытался сделать пюре?
А наш фильм?
А песенку Масиаса?
Не помню. Ничего не было.
Наверно, кончилась память.
Меня нет.
6. «Так бывает: мы не нужны друг другу…»
Так бывает: мы не нужны друг другу.
Наверно, я вышел совсем из других слов.
Переводчика у нас нет.
Я говорю:
Нельзя почувствовать то, что не чувствовал.
Нельзя увидеть то, что не видел.
Нельзя найти то, что не имел!
Для кого-то есть мои слова.
Для кого-то есть моё молчанье.
7. «– Научишь меня, как написать сценарий?..»
– Научишь меня, как написать сценарий?
– Я не умею, он получается сам собой.
– …у меня всего несколько персонажей!..
– Их будет много, я обещаю.
– …понимаю только, чем всё закончится!
– Правильно понимаешь.
– …но – середина! Проблема в ней:
надежды, чувства, деньги, семья…
– Персонажи сами во всём разберутся.
К счастью, ты не оригинален.
– Но как уложить всё в один сценарий?
– Придётся.
– А вдруг мне захочется что-то добавить?
– Это лишнее, даже если самое важное.
Видишь, как просто писать сценарий!
– Кажется, я мог ничего и не спрашивать?
– А я и не отвечал.
СТИХИ О НЕЛЮБВИ
Конец бесплатного ознакомительного фрагмента