----------------------------------------------------------------------------
Перевод С.П. Кондратьева
Хрестоматия по античной литературе. В 2 томах.
Для высших учебных заведений.
Том 2. Н.Ф. Дератани, Н.А. Тимофеева. Римская литература.
М., "Просвещение", 1965
OCR Бычков М.Н. mailto:bmn@lib.ru
----------------------------------------------------------------------------
(Около 61 г. - около 113 г. н. э.)
К. Плиний Цецилий Секунд (С. Plinius Caecilius Secundus) родился на
севере Италии, около озера Комо, приблизительно в 61-62 г. н. э., в богатой
всаднической семье. Его отец умер в молодых годах, и осиротевший мальчик был
взят на воспитание, а затем и усыновлен своим дядей К. Плинием Секундом,
знаменитым писателем, который погиб при извержении Везувия в 79 г. (из его
произведений сохранилась и дошла до нас "Естественная история" ("Naturalis
historia").
Плиний, которого стали называть Младшим, отличаясь ораторскими
способностями, прошел всю лестницу государственных должностей. Он имел
широкий круг друзей. Это были те аристократы, большинство из которых
подверглось гонению со стороны таких императоров, как Нерон и Домициан, и
которые вздохнули свободнее при их преемниках, искавших более прочной
социальной базы для своей власти.
Огромно было количество речей Плиния; своими образцами он считал
Демосфена и особенно Цицерона. Сохранился его "Панегирик Траяну" -
торжественная, льстивая речь, прославляющая императора. Но самой ценной для
нас является его "Переписка с друзьями". Эти письма - не цицероновские
письма. В них жизнь бьет ключом, каждое письмо - важный исторический
документ. Письма Плиния можно поставить в один ряд с сатирами Горация,
эпиграммами Марциала, в них, при всем жанровом отличии, писатель
запечатлевает отдельные жизненные явления и моменты. Ценной можно считать
его переписку с императором Траяном {Напечатана в "Вестнике древней истории"
(1946, Э 2).}, когда он был наместником Вифинии. Вернулся ли Плиний из этой
командировки и какова была его смерть, мы не знаем; с 113 г. о нем нет
никаких сведений.
Письма и панегирик Траяну - в переводе М. Е. Сергеенко, А. М. Доватура
и В. С. Соколова (изд. Академии наук СССР, 1950).
К. ПЛИНИЙ ФАБИЮ ЮСТУ - ПРИВЕТ! (I, 11)
1. Я не получал от тебя писем целую вечность. Ты скажешь: "Не о чем
было писать". Вот это самое ты мне и напиши, что у тебя не было, о чем ты
мог бы мне написать. Или даже одно то, с чего наши предки обыкновенно
начинали свои письма: "Если ты здоров, я доволен; я лично здоров". С меня
этого хвавит: это самое главное. Ты думаешь, что я смеюсь? Ничуть, я говорю
серьезно. 2. Сообщи мне, как ты поживаешь: не знать об этом я не могу без
большого душевного беспокойства. Будь здоров!
К. ПЛИНИЙ СВОЕМУ ПАУЛИНУ - ПРИВЕТ! (11,2)
1. Я сердит, мне еще неясно, должен ли я сердиться, но факт тот, что я
сердит. Ты знаешь, как любовь бывает иногда несправедлива, часто вспыльчива,
всегда придирчива, из-за мелочей готова делать упреки. Моя претензия к тебе
больше, не знаю, назовешь ли ты ее справедливой? Но пусть она будет столь
справедливой, как и большой; факт тот, что я сильно сердит, почему от тебя
так давно нет ни одного письма? 2. Умолить меня ты можешь только одним
способом: если теперь по крайней мере ты мне напишешь несколько писем, и при
этом очень длинных. Это одно извинение я признаю настоящим, все остальные в
моих глазах будут неприемлемыми. Я не намерен слышать, от тебя: "меня не
было в Риме" или "я был очень занят". 3. Да не позволят боги, чтоб в свое
извинение ты мне сказал: "был очень болен". Сам я здесь, на вилле, делю свое
время между литературной работой и бездельем: и то и другое - результат
свободы от государственных дел. Будь здоров!
К. ПЛИНИЙ СВОЕМУ ТАЦИТУ - ПРИВЕТ! (VI, 16)
[Письмо о гибели города Помпеи и о смерти Плиния Старшего.]
1. Ты просишь меня описать тебе гибель моего дяди, для того чтобы ты
мог с тем большей точностью поведать об этом потомству. Я очень тебе
признателен: предвижу, что смерти его суждена бессмертная слава, если ты
прославишь ее в твоих работах. 2. Хотя он нашел свой конец одновременно с
уничтожением стольких прекрасных местностей, с памятным по своему несчастью
разрушением целых городов, с гибелью их населения, в силу чего ему суждена
вечная память; хотя он и сам написал много произведений, которые переживут
многие века, но непреходящей памяти о нем много будет содействовать также и
вечная слава твоих произведений. 3. Счастливым считаю я тех, которым богами
дано в удел или совершить что-либо такое, что заслуживает быть записанным на
скрижалях истории, или написать об этом, и притом так, что оно должно быть
всеми прочтено; но, конечно, самые счастливые те, которым суждено и даровано
судьбой и то и другое. В числе этих последних будет и мой дядя, благодаря и
своим книгам и твоим. С тем большей готовностью я исполню твою просьбу и
даже сам настойчиво прошу тебя о том же.
4. Он был в Мизене {Римская военная гавань около Неаполя.}, где
командовал флотом. За девять дней до сентябрьских Календ [23 августа],
приблизительно в 7 часов дня [в 1 час пополудни], моя мать сообщила ему, что
появилась туча, необычайная и по своей величине и по внешнему виду. 5. Перед
тем он, погревшись на солнце, принял холодную-ванну, после чего наслаждайся,
отдыхая и занимаясь. Он тотчас поднялся, потребовал сандалии, взошел на
возвышенное место, откуда лучше всего можно было наблюдать это явление. Над
какой горой поднималась она, эта туча, - для наблюдающих издали было трудно
решить; спустя некоторое время стало известно, что это был Везувий. И вот
эта туча, поднимаясь кверху в воздух, больше всего по образу и подобию могла
быть, сравнена с сосной. 6. Возносясь к небу, как исполинский ствол, она
наверху расходилась как будто какими-то ветвями. Может быть, сильный ветер
поднял ее кверху, а затем стих, и она остановилась, потом же под действием
собственной тяжести стала, изгибаясь, раздаваться в ширину. Она казалась то
белой, то грязновато-черной, то с пятнами разных цветов, как будто она,
состояла из земли или пепла. 7. Мой дядя, как ученый-исследователь, решил,
что ему важно ознакомиться с таким важным явлением с более близкого места.
Он велит приготовить свой быстроходный либурнский корабль; он предлагает
мне, если я хочу, отправиться с ним. Я ответил, что предпочитаю заниматься:
как раз перед тем он сам дал мне одно письменное задание. 8. Он уже выходил
из дому, как получил записку от Ректины {Имя, нам неизвестное.}, крайне
испуганной угрожающей опасностью (ее вилла находилась поблизости от Везувия,
и бежать и спастись оттуда можно было только на кораблях): она умоляла
спасти ее от такой страшной опасности. 9. Тогда он изменил свое решение, и
то, что он начал делать ради научного интереса, он решил выполнить,
побуждаемый, как герой, своим великодушием. Он велит спустить квадриремы
{Большие военные корабли с четырьмя рядами весел, один над другим.}, садится
на одну из них сам, с тем чтобы подать помощь не только Ректине, но и многим
другим жителям, густо заселившим это очаровательное место. 10. Он спешит
туда, откуда бегут другие. Прямым путем, никуда не сворачивая, он стремится
в это опасное место, до такой степени чуждый страха, что все изменения этого
страшного явления, как только он их замечал, тотчас же диктовал [своему
секретарю] и сам записывал свои наблюдения. 11. Уже на корабли падал пепел,
более густой и более горячий по мере того, как приближались [к берегу]; уже
падали куски пемзы и черные, обожженные и потрескавшиеся от силы огня камни.
Море внезапно обмелело, и берега стали недоступны, загроможденные обломками
горы. Поколебавшись один момент, не повернуть ли ему назад, - да и кормчий
советовал ему это сделать, - он тотчас приказывает ему: "Смелым счастье -
покров и защита {Энний ("Макробий", VI, 1, 62).}: правь к Помпониану"
{Вероятно, один из его старших офицеров (навархов), командовавший отделением
флота в Кумской бухте. Этим объясняются дальнейшие военные термины.}. Он был
в Стабиях, в местности, отделенной небольшим заливом, так как море катило
здесь свои волны, вдаваясь внутрь материка мягким изгибом. Сюда, так как
опасность еще не была близкой, но уже была видимой и по мере усиления могла
наступить очень скоро, Помпониан тревогой собрал на корабли свою команду,
готовый бежать, как только спадет противный ветер. Но для моего дяди он был
очень благоприятным: пользуясь им, он подплыл сюда, обнял своего трепещущего
друга, утешает, уговаривает его; и чтобы успокоить его страх своим
спокойствием, велит нести себя в баню? Он вымылся, возлег на ложе, стал
обедать, был веселым или, что в равной мере указывает на величие его души,
казался веселым. 13. Между тем во многих местах с горы Везувия стали сиять
широкие потоки огня и высоко подниматься зарева, блеск и яркость которых
усиливались еще мраком ночи. Успокаивая страх собравшихся, дядя все время
говорил, что горят пустые жилища и строения, покинутые под влиянием паники
местными поселянами. Затем он лег спать и заснул самым настоящим образом,
так как его дыхание, тяжелое и хриплое вследствие его тучности, было ясно
слышно тем, которые держались у порога его комнаты. 14. Но вот двор, через
который был вход в помещение, до такой уже степени наполнился пеплом,
смешанным с кусками пемзы, так поднялась его поверхность, что если бы дядя
дольше оставался в спальне, то ему уже не было бы оттуда выхода. Его будят;
он выходит и присоединяется к Помпониану и другим, которые бодрствовали. 15.
Они вместе совещаются, укрыться ли им в доме, или держаться снаружи. Дело в
том, что от частых и сильных подземных ударов здания шатались и, как бы
сорванные со своих оснований, казалось, то двигались в разных направлениях,
то опять возвращались на прежние места. 16. С другой стороны, было страшно
оставаться под открытым небом ввиду падения камней, правда, легких и
изъеденных огнем. Из двух опасностей выбрали вторую. У дяди один довод был
побежден другим [более разумным] доводом, у остальных [потерявших голову] -
страхом страх. Они привязывают к головам полотняными лентами маленькие
подушки: это была их защита от падающих камней. 17. В других местах уже
начинался день, здесь же была ночь, более темная и глубокая, чем все другие
ночи, озаряемая как бы отблеском факелов, многочисленными вспышками всякого
рода огней. Дядя решил идти на берег и посмотреть вблизи, не успокоилось ли
море; но оно было все таким же бурным и неблагоприятным [вследствие
противного ветра]. 18. Там он лег на разостланное покрывало; несколько раз
он требовал холодной воды и пил. Наконец огни и предвестник огней - запах
серы - обратили других в бегство, и его заставили встать. 19. Он
поднимается, опираясь на двух молодых рабов, и в то же мгновенье падает
мертвым. Как я думаю, слишком густая мгла, которой был наполнен воздух,
прервала его дыхание, и он задохнулся, так как от природы у него грудь была
слабой, и он часто страдал одышкой. 20. Когда вновь вернулся к нам дневной
свет [а это было на третий день после этого события], тело его было найдено
невредимым, нетронутым, в той же одежде, в которой он был в тот день; по
внешнему виду он был более похож на отдыхающего, чем на мертвого. 21. В это
время я и моя мать оставались в Мизене. Но это уже не относится к
интересующему тебя событию: ведь ты хотел знать только о его смерти. 22. На
этом я кончаю свое письмо; прибавлю только одно, что изложил я тебе все, в
чем я сам принимал участие и что мог слышать тотчас же, когда под свежим еще
воспоминанием о случившемся передают события наиболее верно. Возьми отсюда
главнейшее. Ведь одно дело письмо, другое - историческое повествование; одно
дело письмо другу, другое - писать для широкой публики. Будь здоров!
К. ПЛИНИЙ СВОЕМУ АЦИЛИЮ - ПРИВЕТ! (III, 14)
[Расправа рабов с жестоким господином.]
1. Жестокое дело, достойное, может быть, даже не письма, совершили рабы
над бывшим претором Ларгием Македоном. В общем он был господином надменным и
суровым, который мало или, к сожалению, чересчур много помнил, что его отец
был таким же рабом. 2. Он мылся в своей Формианской вилле; вдруг рабы
окружают его: один хватает его за горло, другой бьет по лицу, третий наносит
удары в грудь и в живот и - даже стыдно говорить - по половому органу.
Считая его бездыханным, они бросают его на раскаленную плиту, чтобы
испытать, жив ли он. Или потому, что он был без чувств, или, быть может, он
притворялся, что ничего не чувствует, только лежал он распростертый,
недвижимый, так что они вполне убедились, что он окончательно умер. 3.
Только тогда они выносят его, как будто жар бани заставил его упасть в
обморок. Его подхватывают более верные рабы, сбегаются с воем и плачем его
наложницы. И вот, разбуженный голосами и криками, придя в себя от прохлады,
он открывает глаза, начинает шевелиться и, так как это было уже для него
безопасно, проявляет признаки жизни. 4. Рабы разбегаются. Большая часть их
была схвачена, другие разыскиваются. Он сам, с таким трудом вернувшийся к
жизни, через несколько дней умер, перед смертью получив утешение в отмщении,
увидав при жизни то возмездие рабам, к которому они присуждаются после
[насильственной] смерти господина {По римскому закону, если был убит
господин у себя в доме, то казнились все рабы.}. 5. Ты видишь, окруженные
какими опасностями мы живем, игрушками каких наглостей и обид мы становимся.
Никто не может чувствовать себя покойным, если даже он спускает рабам все и
относится к ним мягко: ведь рабы убивают своих господ не по разумной
причине, а по своей склонности к преступлению {Так за "гуманностью" Плиния
вырисовывается образ рабовладельца, дрожащего за свою шкуру.}.
Перевод С.П. Кондратьева
Хрестоматия по античной литературе. В 2 томах.
Для высших учебных заведений.
Том 2. Н.Ф. Дератани, Н.А. Тимофеева. Римская литература.
М., "Просвещение", 1965
OCR Бычков М.Н. mailto:bmn@lib.ru
----------------------------------------------------------------------------
(Около 61 г. - около 113 г. н. э.)
К. Плиний Цецилий Секунд (С. Plinius Caecilius Secundus) родился на
севере Италии, около озера Комо, приблизительно в 61-62 г. н. э., в богатой
всаднической семье. Его отец умер в молодых годах, и осиротевший мальчик был
взят на воспитание, а затем и усыновлен своим дядей К. Плинием Секундом,
знаменитым писателем, который погиб при извержении Везувия в 79 г. (из его
произведений сохранилась и дошла до нас "Естественная история" ("Naturalis
historia").
Плиний, которого стали называть Младшим, отличаясь ораторскими
способностями, прошел всю лестницу государственных должностей. Он имел
широкий круг друзей. Это были те аристократы, большинство из которых
подверглось гонению со стороны таких императоров, как Нерон и Домициан, и
которые вздохнули свободнее при их преемниках, искавших более прочной
социальной базы для своей власти.
Огромно было количество речей Плиния; своими образцами он считал
Демосфена и особенно Цицерона. Сохранился его "Панегирик Траяну" -
торжественная, льстивая речь, прославляющая императора. Но самой ценной для
нас является его "Переписка с друзьями". Эти письма - не цицероновские
письма. В них жизнь бьет ключом, каждое письмо - важный исторический
документ. Письма Плиния можно поставить в один ряд с сатирами Горация,
эпиграммами Марциала, в них, при всем жанровом отличии, писатель
запечатлевает отдельные жизненные явления и моменты. Ценной можно считать
его переписку с императором Траяном {Напечатана в "Вестнике древней истории"
(1946, Э 2).}, когда он был наместником Вифинии. Вернулся ли Плиний из этой
командировки и какова была его смерть, мы не знаем; с 113 г. о нем нет
никаких сведений.
Письма и панегирик Траяну - в переводе М. Е. Сергеенко, А. М. Доватура
и В. С. Соколова (изд. Академии наук СССР, 1950).
К. ПЛИНИЙ ФАБИЮ ЮСТУ - ПРИВЕТ! (I, 11)
1. Я не получал от тебя писем целую вечность. Ты скажешь: "Не о чем
было писать". Вот это самое ты мне и напиши, что у тебя не было, о чем ты
мог бы мне написать. Или даже одно то, с чего наши предки обыкновенно
начинали свои письма: "Если ты здоров, я доволен; я лично здоров". С меня
этого хвавит: это самое главное. Ты думаешь, что я смеюсь? Ничуть, я говорю
серьезно. 2. Сообщи мне, как ты поживаешь: не знать об этом я не могу без
большого душевного беспокойства. Будь здоров!
К. ПЛИНИЙ СВОЕМУ ПАУЛИНУ - ПРИВЕТ! (11,2)
1. Я сердит, мне еще неясно, должен ли я сердиться, но факт тот, что я
сердит. Ты знаешь, как любовь бывает иногда несправедлива, часто вспыльчива,
всегда придирчива, из-за мелочей готова делать упреки. Моя претензия к тебе
больше, не знаю, назовешь ли ты ее справедливой? Но пусть она будет столь
справедливой, как и большой; факт тот, что я сильно сердит, почему от тебя
так давно нет ни одного письма? 2. Умолить меня ты можешь только одним
способом: если теперь по крайней мере ты мне напишешь несколько писем, и при
этом очень длинных. Это одно извинение я признаю настоящим, все остальные в
моих глазах будут неприемлемыми. Я не намерен слышать, от тебя: "меня не
было в Риме" или "я был очень занят". 3. Да не позволят боги, чтоб в свое
извинение ты мне сказал: "был очень болен". Сам я здесь, на вилле, делю свое
время между литературной работой и бездельем: и то и другое - результат
свободы от государственных дел. Будь здоров!
К. ПЛИНИЙ СВОЕМУ ТАЦИТУ - ПРИВЕТ! (VI, 16)
[Письмо о гибели города Помпеи и о смерти Плиния Старшего.]
1. Ты просишь меня описать тебе гибель моего дяди, для того чтобы ты
мог с тем большей точностью поведать об этом потомству. Я очень тебе
признателен: предвижу, что смерти его суждена бессмертная слава, если ты
прославишь ее в твоих работах. 2. Хотя он нашел свой конец одновременно с
уничтожением стольких прекрасных местностей, с памятным по своему несчастью
разрушением целых городов, с гибелью их населения, в силу чего ему суждена
вечная память; хотя он и сам написал много произведений, которые переживут
многие века, но непреходящей памяти о нем много будет содействовать также и
вечная слава твоих произведений. 3. Счастливым считаю я тех, которым богами
дано в удел или совершить что-либо такое, что заслуживает быть записанным на
скрижалях истории, или написать об этом, и притом так, что оно должно быть
всеми прочтено; но, конечно, самые счастливые те, которым суждено и даровано
судьбой и то и другое. В числе этих последних будет и мой дядя, благодаря и
своим книгам и твоим. С тем большей готовностью я исполню твою просьбу и
даже сам настойчиво прошу тебя о том же.
4. Он был в Мизене {Римская военная гавань около Неаполя.}, где
командовал флотом. За девять дней до сентябрьских Календ [23 августа],
приблизительно в 7 часов дня [в 1 час пополудни], моя мать сообщила ему, что
появилась туча, необычайная и по своей величине и по внешнему виду. 5. Перед
тем он, погревшись на солнце, принял холодную-ванну, после чего наслаждайся,
отдыхая и занимаясь. Он тотчас поднялся, потребовал сандалии, взошел на
возвышенное место, откуда лучше всего можно было наблюдать это явление. Над
какой горой поднималась она, эта туча, - для наблюдающих издали было трудно
решить; спустя некоторое время стало известно, что это был Везувий. И вот
эта туча, поднимаясь кверху в воздух, больше всего по образу и подобию могла
быть, сравнена с сосной. 6. Возносясь к небу, как исполинский ствол, она
наверху расходилась как будто какими-то ветвями. Может быть, сильный ветер
поднял ее кверху, а затем стих, и она остановилась, потом же под действием
собственной тяжести стала, изгибаясь, раздаваться в ширину. Она казалась то
белой, то грязновато-черной, то с пятнами разных цветов, как будто она,
состояла из земли или пепла. 7. Мой дядя, как ученый-исследователь, решил,
что ему важно ознакомиться с таким важным явлением с более близкого места.
Он велит приготовить свой быстроходный либурнский корабль; он предлагает
мне, если я хочу, отправиться с ним. Я ответил, что предпочитаю заниматься:
как раз перед тем он сам дал мне одно письменное задание. 8. Он уже выходил
из дому, как получил записку от Ректины {Имя, нам неизвестное.}, крайне
испуганной угрожающей опасностью (ее вилла находилась поблизости от Везувия,
и бежать и спастись оттуда можно было только на кораблях): она умоляла
спасти ее от такой страшной опасности. 9. Тогда он изменил свое решение, и
то, что он начал делать ради научного интереса, он решил выполнить,
побуждаемый, как герой, своим великодушием. Он велит спустить квадриремы
{Большие военные корабли с четырьмя рядами весел, один над другим.}, садится
на одну из них сам, с тем чтобы подать помощь не только Ректине, но и многим
другим жителям, густо заселившим это очаровательное место. 10. Он спешит
туда, откуда бегут другие. Прямым путем, никуда не сворачивая, он стремится
в это опасное место, до такой степени чуждый страха, что все изменения этого
страшного явления, как только он их замечал, тотчас же диктовал [своему
секретарю] и сам записывал свои наблюдения. 11. Уже на корабли падал пепел,
более густой и более горячий по мере того, как приближались [к берегу]; уже
падали куски пемзы и черные, обожженные и потрескавшиеся от силы огня камни.
Море внезапно обмелело, и берега стали недоступны, загроможденные обломками
горы. Поколебавшись один момент, не повернуть ли ему назад, - да и кормчий
советовал ему это сделать, - он тотчас приказывает ему: "Смелым счастье -
покров и защита {Энний ("Макробий", VI, 1, 62).}: правь к Помпониану"
{Вероятно, один из его старших офицеров (навархов), командовавший отделением
флота в Кумской бухте. Этим объясняются дальнейшие военные термины.}. Он был
в Стабиях, в местности, отделенной небольшим заливом, так как море катило
здесь свои волны, вдаваясь внутрь материка мягким изгибом. Сюда, так как
опасность еще не была близкой, но уже была видимой и по мере усиления могла
наступить очень скоро, Помпониан тревогой собрал на корабли свою команду,
готовый бежать, как только спадет противный ветер. Но для моего дяди он был
очень благоприятным: пользуясь им, он подплыл сюда, обнял своего трепещущего
друга, утешает, уговаривает его; и чтобы успокоить его страх своим
спокойствием, велит нести себя в баню? Он вымылся, возлег на ложе, стал
обедать, был веселым или, что в равной мере указывает на величие его души,
казался веселым. 13. Между тем во многих местах с горы Везувия стали сиять
широкие потоки огня и высоко подниматься зарева, блеск и яркость которых
усиливались еще мраком ночи. Успокаивая страх собравшихся, дядя все время
говорил, что горят пустые жилища и строения, покинутые под влиянием паники
местными поселянами. Затем он лег спать и заснул самым настоящим образом,
так как его дыхание, тяжелое и хриплое вследствие его тучности, было ясно
слышно тем, которые держались у порога его комнаты. 14. Но вот двор, через
который был вход в помещение, до такой уже степени наполнился пеплом,
смешанным с кусками пемзы, так поднялась его поверхность, что если бы дядя
дольше оставался в спальне, то ему уже не было бы оттуда выхода. Его будят;
он выходит и присоединяется к Помпониану и другим, которые бодрствовали. 15.
Они вместе совещаются, укрыться ли им в доме, или держаться снаружи. Дело в
том, что от частых и сильных подземных ударов здания шатались и, как бы
сорванные со своих оснований, казалось, то двигались в разных направлениях,
то опять возвращались на прежние места. 16. С другой стороны, было страшно
оставаться под открытым небом ввиду падения камней, правда, легких и
изъеденных огнем. Из двух опасностей выбрали вторую. У дяди один довод был
побежден другим [более разумным] доводом, у остальных [потерявших голову] -
страхом страх. Они привязывают к головам полотняными лентами маленькие
подушки: это была их защита от падающих камней. 17. В других местах уже
начинался день, здесь же была ночь, более темная и глубокая, чем все другие
ночи, озаряемая как бы отблеском факелов, многочисленными вспышками всякого
рода огней. Дядя решил идти на берег и посмотреть вблизи, не успокоилось ли
море; но оно было все таким же бурным и неблагоприятным [вследствие
противного ветра]. 18. Там он лег на разостланное покрывало; несколько раз
он требовал холодной воды и пил. Наконец огни и предвестник огней - запах
серы - обратили других в бегство, и его заставили встать. 19. Он
поднимается, опираясь на двух молодых рабов, и в то же мгновенье падает
мертвым. Как я думаю, слишком густая мгла, которой был наполнен воздух,
прервала его дыхание, и он задохнулся, так как от природы у него грудь была
слабой, и он часто страдал одышкой. 20. Когда вновь вернулся к нам дневной
свет [а это было на третий день после этого события], тело его было найдено
невредимым, нетронутым, в той же одежде, в которой он был в тот день; по
внешнему виду он был более похож на отдыхающего, чем на мертвого. 21. В это
время я и моя мать оставались в Мизене. Но это уже не относится к
интересующему тебя событию: ведь ты хотел знать только о его смерти. 22. На
этом я кончаю свое письмо; прибавлю только одно, что изложил я тебе все, в
чем я сам принимал участие и что мог слышать тотчас же, когда под свежим еще
воспоминанием о случившемся передают события наиболее верно. Возьми отсюда
главнейшее. Ведь одно дело письмо, другое - историческое повествование; одно
дело письмо другу, другое - писать для широкой публики. Будь здоров!
К. ПЛИНИЙ СВОЕМУ АЦИЛИЮ - ПРИВЕТ! (III, 14)
[Расправа рабов с жестоким господином.]
1. Жестокое дело, достойное, может быть, даже не письма, совершили рабы
над бывшим претором Ларгием Македоном. В общем он был господином надменным и
суровым, который мало или, к сожалению, чересчур много помнил, что его отец
был таким же рабом. 2. Он мылся в своей Формианской вилле; вдруг рабы
окружают его: один хватает его за горло, другой бьет по лицу, третий наносит
удары в грудь и в живот и - даже стыдно говорить - по половому органу.
Считая его бездыханным, они бросают его на раскаленную плиту, чтобы
испытать, жив ли он. Или потому, что он был без чувств, или, быть может, он
притворялся, что ничего не чувствует, только лежал он распростертый,
недвижимый, так что они вполне убедились, что он окончательно умер. 3.
Только тогда они выносят его, как будто жар бани заставил его упасть в
обморок. Его подхватывают более верные рабы, сбегаются с воем и плачем его
наложницы. И вот, разбуженный голосами и криками, придя в себя от прохлады,
он открывает глаза, начинает шевелиться и, так как это было уже для него
безопасно, проявляет признаки жизни. 4. Рабы разбегаются. Большая часть их
была схвачена, другие разыскиваются. Он сам, с таким трудом вернувшийся к
жизни, через несколько дней умер, перед смертью получив утешение в отмщении,
увидав при жизни то возмездие рабам, к которому они присуждаются после
[насильственной] смерти господина {По римскому закону, если был убит
господин у себя в доме, то казнились все рабы.}. 5. Ты видишь, окруженные
какими опасностями мы живем, игрушками каких наглостей и обид мы становимся.
Никто не может чувствовать себя покойным, если даже он спускает рабам все и
относится к ним мягко: ведь рабы убивают своих господ не по разумной
причине, а по своей склонности к преступлению {Так за "гуманностью" Плиния
вырисовывается образ рабовладельца, дрожащего за свою шкуру.}.