------------------------------------------------------------------------------------------
Рассказ.
Впервые (под названием "Великий человек") опубликован в ноябре 1925
года в журнале "Интернэшнл мэгазин"
Перевод с английского Н. Галь, 1985 г.
OCR & spellcheck by GreyAngel (greyangel_galaxy@mail.ru),
20.11.2004
------------------------------------------------------------------------------------------
Меня мало интересуют знаменитости, и я всегда терпеть не мог страсть,
которой одержимы столь многие -- непременно жать руки великим мира сего.
Когда мне предлагают познакомиться с кем-то, кого возвышают над простыми
смертными чины или заслуги, я стараюсь, подыскав благовидный предлог,
уклониться от этой чести; и когда мой друг Диего Торре хотел представить
меня Санта Анье, я отказался. Но на сей раз объяснил свой отказ
чистосердечно: Санта Анья не только великий поэт, он еще и фигура
романтическая, и занятно было бы увидеть на склоне его дней человека, чьи
приключения стали (по крайней мере, в Испании) легендой; но я знал, что он
стар и болен, -- надо полагать, его только утомит появление постороннего, и
притом иностранца. Калисто де Санта Анья был последним отпрыском Великой
Школы; в мире, где байронизм не в почете, он жил по Байрону и описал свою
бурную жизнь в стихах, принесших ему славу, какой не ведал ни один его
современник. Не могу судить о его творениях, потому что прочитал их впервые
в двадцать три года и тогда пришел от них в восторг; полные страсти, дерзкой
отваги, буйства красок и жизненных сил, они вскружили мне голову -- и по сей
день эти звучные строки и покоряющие ритмы неотделимы для меня от чарующих
воспоминаний юности, и сердце мое начинает биться чаще всякий раз, как я их
перечитываю. Я склонен думать, что в странах, где говорят по-испански,
Калисто де Санта Анью чтят по заслугам. В ту давнюю пору вся молодежь
повторяла его стихи, и мои друзья без конца рассказывали мне о его
неукротимом нраве, о его пылких речах (ибо он был не только поэт, но и
политик), о его язвительном остроумии и любовных похождениях. Он был
мятежник, безрассудно смел, и подчас бросал вызов законам; но прежде всего
он был любовник. Все мы знали о его страсти к такой-то великой актрисе или к
некоей божественной певице, -- мы ведь зачитывались пламенными сонетами, в
которых он живописал свою любовь, свои страдания, свой гнев, мы твердили их
наизусть! -- и нам было известно, что испанская принцесса, надменнейшая
наследница Бурбонов, уступила его мольбам, а когда он ее разлюбил,
постриглась в монахини. Ведь когда какому-нибудь из Филиппов, ее царственных
предков надоедала любовница, она уходила в монастырь, ибо не пристало
возлюбленной короля принять потом любовь другого, а разве Калисто де Санта
Анья не выше всех земных королей? И мы воздавали хвалы романтическому
поступку принцессы -- это делает ей честь и лестно для нашего поэта.
Но все это было много лет назад, и дон Калисто, презрев мир, который
больше ничего не мог ему предложить, уже четверть века жил отшельником в
своем родном городе Эсихе. Я собрался побывать там (я как раз приехал недели
на две в Севилью) не ради Санта Аньи, просто это прелестный андалусский
городок, милый мне и со многим для меня связанный, и, узнав о моем
намерении, Диего Торре предложил представить меня поэту. По-видимому, дон
Калисто изредка позволял писателям младшего поколения навещать его и порой в
беседах с ними проявлял тот же пыл, что зажигал слушателей в славные дни его
расцвета.
-- А какой он теперь с виду? -- спросил я.
-- Великолепен.
-- Есть у вас его фотография?
-- Если б была! С тридцати пяти лет он не позволяет себя снимать. По
его словам, он хочет, чтобы потомки знали его только молодым.
Признаться, этот намек на тщеславие меня растрогал. Я знал, в молодости
Санта Анья был красавцем, и сонет, написанный им, когда он понял, что
молодость миновала, берет за сердце: чувствуется, с какой болью, с какой
горькой насмешкой следил поэт за увяданием своей редкой красоты, которая
прежде так всех восхищала.
Однако я отклонил предложение друга; мне довольно было вновь перечитать
хорошо знакомые стихи, вообще же я предпочитал свободно бродить по тихим
солнечным улицам Эсихи. И потому несколько даже испугался, получив вечером в
день приезда собственноручную записку великого человека. Из письма Диего
Торре он узнал о моем приезде, писал Сайта Анья, и ему будет очень приятно,
если назавтра в одиннадцать часов утра я его навещу. Теперь мне ничего
другого не оставалось -- в назначенный час надо было к нему явиться.
Гостиница моя была на главной площади, в это весеннее утро очень
оживленной, но стоило свернуть за угол -- и казалось, я иду по городу,
покинутому жителями. Улицы, эти извилистые белые улочки, были пустынны,
разве что изредка степенно пройдет женщина вся в черном, возвращаясь с
богослужения. Эсиха -- город церквей, куда ни пойдешь, то и дело перед
глазами изъеденные временем стены или башня, на которой свили гнездо аисты.
В одном месте я приостановился, глядя на проходящую мимо вереницу осликов.
На них были выцветшие красные чепраки, и уж не знаю, что за груз несли они в
свисающих по бокам корзинах. А когда-то Эсиха была городом не из последних,
и на многих воротах перед белыми домами красовались внушительные гербы, ведь
в этот отдаленный уголок стремились богачи Нового Света, и здесь на склоне
лет селились авантюристы, которые нажили себе состояния в Северной и в Южной
Америке. В одном из таких домов жил и дон Калисто, и, когда я позвонил у
решетчатой калитки, мне приятна была мысль, что жилище его так ему подходит.
В тяжелых воротах было какое-то обветшалое величие, и оно гармонировало с
моим представлением о прославленном поэте. Я слышал, как отдавался в доме
звонок, но никто не отворил мне, и я позвонил еще раз, и еще. Наконец к
калитке подошла усатая старуха.
-- Что вам? -- спросила она.
Ее черные глаза были еще красивы, но лицо угрюмое, и я подумал, что это
она, должно быть, заботится о старом поэте. Я подал ей свою визитную
карточку.
-- Ваш хозяин меня ждет.
Она отворила железную калитку и впустила меня. Попросила подождать и
ушла по лестнице в дом. После раскаленной солнцем улицы патио радовал
прохладой. Он был благородных пропорций, и можно было подумать, что построен
он каким-нибудь последователем конкистадоров; но краска потускнела, плитка
под ногами разбита, кое-где отвалились большие куски штукатурки. Всюду следы
бедности, но отнюдь не убожество. Я знал, что дон Калисто беден. Бывали
времена, когда деньги доставались ему легко, но он относился к ним
пренебрежительно и тратил щедрой рукой. И явно живет теперь в нужде, но
замечать ее ниже его достоинства. Посреди патио стоял стол, по сторонам его
качалки, на столе -- газеты двухнедельной давности. Знать бы, каким грезам
предается старик, сидя здесь теплыми летними вечерами и покуривая сигарету,
подумал я. По стенам под аркадой развешаны были потемневшие, дурно
написанные испанские полотна, кое-где стояли старинные пыльные bargueвери висела пара старинных пистолетов, и я с
удовольствием вообразил, что они-то и послужили дону Калисто в знаменитейшей
из его многочисленных дуэлей, когда ради танцовщицы Пепы Монтаньес (теперь,
наверно, она беззубая старая карга) он убил герцога Дос Эрманоса.
Все вокруг пробуждало образы, которые я смутно угадывал, и так
подходило знаменитому поэту-романтику, что дух этого дома всецело завладел
моим воображением. Эта благородная нищета окружает его сейчас столь же
славным ореолом, как былое великолепие его юности; в нем тоже сохранился
давний дух конкистадоров, и ему очень к лицу кончить свою прославленную
жизнь в этих великолепных полуразрушенных стенах. Конечно же, так и подобает
жить и умереть поэту. Я пришел сюда довольно равнодушно, даже немного скучая
в предвидении этой встречи, но постепенно мною овладело беспокойство. Я
закурил сигарету. Пришел я точно к назначенному часу и теперь недоумевал,
что же задерживает старика. Тишина странно тревожила. В этом тихом патио
толпились тени прошлого, и давно минувший, невозвратный век вновь обрел для
меня некую призрачную жизнь. В те дни людей отличали страсть и неукротимый
дух, от каких в нашем мире не осталось и следа. Мы уже не способны поступать
столь безрассудно и геройствовать столь театрально.
Я услышал какое-то движение, и сердце мое забилось быстрей. Теперь я
волновался, и когда увидел наконец, как он спускается по лестнице, у меня
даже дух захватило. В руках он держал мою карточку. Он был высок, очень худ,
кожа чуть с желтизной, точно старая слоновая кость; грива седых волос, а
густые брови еще темны, и от этого мрачнее кажется огонь, сверкающий в
великолепных глазах. Поразительно, что в такие годы его глаза еще сохранили
свой блеск. Орлиный нос, плотно сжатые губы. На ходу он не сводил с меня
глаз, в них не было приветливости, казалось, он холодно меня оценивает. Он
был в черном, в руке широкополая шляпа. Во всей осанке уверенность и
достоинство. Он был такой, каким я хотел бы его видеть, и, глядя на него, я
понял, как он потрясал умы и покорял сердца. Да, весь его облик говорил: это
поэт.
Он спустился в патио и медленно подошел ко мне. Взор у него был
поистине орлиный. Для меня настала неповторимая минута, вот он передо мной,
наследник великих испанских поэтов прошлого -- за ним мне видятся
великолепный Эррера, задушевный тоскующий Фрай Луис, мистик Хуан де ла Крус
и сложный, темный Гонгора. Он -- последний в этой длинной череде, и он
достойно шел по их стопам. Странно, в душе моей зазвучала прелестная, нежная
песнь, самое знаменитое из лирических творений дона Калисто.
Я смешался. По счастью, у меня заранее заготовлены были первые слова
приветствия.
-- Маэстро, для меня, чужестранца, необычайная честь познакомиться со
столь великим поэтом.
В проницательных глазах мелькнула насмешливая искорка, и суровые губы
на миг дрогнули улыбкой.
-- Я не поэт, сеньор, я торгую щетиной. Вы попали не по адресу. Дон
Калисто живет в соседнем доме.
Я ошибся дверью.
Рассказ.
Впервые (под названием "Великий человек") опубликован в ноябре 1925
года в журнале "Интернэшнл мэгазин"
Перевод с английского Н. Галь, 1985 г.
OCR & spellcheck by GreyAngel (greyangel_galaxy@mail.ru),
20.11.2004
------------------------------------------------------------------------------------------
Меня мало интересуют знаменитости, и я всегда терпеть не мог страсть,
которой одержимы столь многие -- непременно жать руки великим мира сего.
Когда мне предлагают познакомиться с кем-то, кого возвышают над простыми
смертными чины или заслуги, я стараюсь, подыскав благовидный предлог,
уклониться от этой чести; и когда мой друг Диего Торре хотел представить
меня Санта Анье, я отказался. Но на сей раз объяснил свой отказ
чистосердечно: Санта Анья не только великий поэт, он еще и фигура
романтическая, и занятно было бы увидеть на склоне его дней человека, чьи
приключения стали (по крайней мере, в Испании) легендой; но я знал, что он
стар и болен, -- надо полагать, его только утомит появление постороннего, и
притом иностранца. Калисто де Санта Анья был последним отпрыском Великой
Школы; в мире, где байронизм не в почете, он жил по Байрону и описал свою
бурную жизнь в стихах, принесших ему славу, какой не ведал ни один его
современник. Не могу судить о его творениях, потому что прочитал их впервые
в двадцать три года и тогда пришел от них в восторг; полные страсти, дерзкой
отваги, буйства красок и жизненных сил, они вскружили мне голову -- и по сей
день эти звучные строки и покоряющие ритмы неотделимы для меня от чарующих
воспоминаний юности, и сердце мое начинает биться чаще всякий раз, как я их
перечитываю. Я склонен думать, что в странах, где говорят по-испански,
Калисто де Санта Анью чтят по заслугам. В ту давнюю пору вся молодежь
повторяла его стихи, и мои друзья без конца рассказывали мне о его
неукротимом нраве, о его пылких речах (ибо он был не только поэт, но и
политик), о его язвительном остроумии и любовных похождениях. Он был
мятежник, безрассудно смел, и подчас бросал вызов законам; но прежде всего
он был любовник. Все мы знали о его страсти к такой-то великой актрисе или к
некоей божественной певице, -- мы ведь зачитывались пламенными сонетами, в
которых он живописал свою любовь, свои страдания, свой гнев, мы твердили их
наизусть! -- и нам было известно, что испанская принцесса, надменнейшая
наследница Бурбонов, уступила его мольбам, а когда он ее разлюбил,
постриглась в монахини. Ведь когда какому-нибудь из Филиппов, ее царственных
предков надоедала любовница, она уходила в монастырь, ибо не пристало
возлюбленной короля принять потом любовь другого, а разве Калисто де Санта
Анья не выше всех земных королей? И мы воздавали хвалы романтическому
поступку принцессы -- это делает ей честь и лестно для нашего поэта.
Но все это было много лет назад, и дон Калисто, презрев мир, который
больше ничего не мог ему предложить, уже четверть века жил отшельником в
своем родном городе Эсихе. Я собрался побывать там (я как раз приехал недели
на две в Севилью) не ради Санта Аньи, просто это прелестный андалусский
городок, милый мне и со многим для меня связанный, и, узнав о моем
намерении, Диего Торре предложил представить меня поэту. По-видимому, дон
Калисто изредка позволял писателям младшего поколения навещать его и порой в
беседах с ними проявлял тот же пыл, что зажигал слушателей в славные дни его
расцвета.
-- А какой он теперь с виду? -- спросил я.
-- Великолепен.
-- Есть у вас его фотография?
-- Если б была! С тридцати пяти лет он не позволяет себя снимать. По
его словам, он хочет, чтобы потомки знали его только молодым.
Признаться, этот намек на тщеславие меня растрогал. Я знал, в молодости
Санта Анья был красавцем, и сонет, написанный им, когда он понял, что
молодость миновала, берет за сердце: чувствуется, с какой болью, с какой
горькой насмешкой следил поэт за увяданием своей редкой красоты, которая
прежде так всех восхищала.
Однако я отклонил предложение друга; мне довольно было вновь перечитать
хорошо знакомые стихи, вообще же я предпочитал свободно бродить по тихим
солнечным улицам Эсихи. И потому несколько даже испугался, получив вечером в
день приезда собственноручную записку великого человека. Из письма Диего
Торре он узнал о моем приезде, писал Сайта Анья, и ему будет очень приятно,
если назавтра в одиннадцать часов утра я его навещу. Теперь мне ничего
другого не оставалось -- в назначенный час надо было к нему явиться.
Гостиница моя была на главной площади, в это весеннее утро очень
оживленной, но стоило свернуть за угол -- и казалось, я иду по городу,
покинутому жителями. Улицы, эти извилистые белые улочки, были пустынны,
разве что изредка степенно пройдет женщина вся в черном, возвращаясь с
богослужения. Эсиха -- город церквей, куда ни пойдешь, то и дело перед
глазами изъеденные временем стены или башня, на которой свили гнездо аисты.
В одном месте я приостановился, глядя на проходящую мимо вереницу осликов.
На них были выцветшие красные чепраки, и уж не знаю, что за груз несли они в
свисающих по бокам корзинах. А когда-то Эсиха была городом не из последних,
и на многих воротах перед белыми домами красовались внушительные гербы, ведь
в этот отдаленный уголок стремились богачи Нового Света, и здесь на склоне
лет селились авантюристы, которые нажили себе состояния в Северной и в Южной
Америке. В одном из таких домов жил и дон Калисто, и, когда я позвонил у
решетчатой калитки, мне приятна была мысль, что жилище его так ему подходит.
В тяжелых воротах было какое-то обветшалое величие, и оно гармонировало с
моим представлением о прославленном поэте. Я слышал, как отдавался в доме
звонок, но никто не отворил мне, и я позвонил еще раз, и еще. Наконец к
калитке подошла усатая старуха.
-- Что вам? -- спросила она.
Ее черные глаза были еще красивы, но лицо угрюмое, и я подумал, что это
она, должно быть, заботится о старом поэте. Я подал ей свою визитную
карточку.
-- Ваш хозяин меня ждет.
Она отворила железную калитку и впустила меня. Попросила подождать и
ушла по лестнице в дом. После раскаленной солнцем улицы патио радовал
прохладой. Он был благородных пропорций, и можно было подумать, что построен
он каким-нибудь последователем конкистадоров; но краска потускнела, плитка
под ногами разбита, кое-где отвалились большие куски штукатурки. Всюду следы
бедности, но отнюдь не убожество. Я знал, что дон Калисто беден. Бывали
времена, когда деньги доставались ему легко, но он относился к ним
пренебрежительно и тратил щедрой рукой. И явно живет теперь в нужде, но
замечать ее ниже его достоинства. Посреди патио стоял стол, по сторонам его
качалки, на столе -- газеты двухнедельной давности. Знать бы, каким грезам
предается старик, сидя здесь теплыми летними вечерами и покуривая сигарету,
подумал я. По стенам под аркадой развешаны были потемневшие, дурно
написанные испанские полотна, кое-где стояли старинные пыльные bargueвери висела пара старинных пистолетов, и я с
удовольствием вообразил, что они-то и послужили дону Калисто в знаменитейшей
из его многочисленных дуэлей, когда ради танцовщицы Пепы Монтаньес (теперь,
наверно, она беззубая старая карга) он убил герцога Дос Эрманоса.
Все вокруг пробуждало образы, которые я смутно угадывал, и так
подходило знаменитому поэту-романтику, что дух этого дома всецело завладел
моим воображением. Эта благородная нищета окружает его сейчас столь же
славным ореолом, как былое великолепие его юности; в нем тоже сохранился
давний дух конкистадоров, и ему очень к лицу кончить свою прославленную
жизнь в этих великолепных полуразрушенных стенах. Конечно же, так и подобает
жить и умереть поэту. Я пришел сюда довольно равнодушно, даже немного скучая
в предвидении этой встречи, но постепенно мною овладело беспокойство. Я
закурил сигарету. Пришел я точно к назначенному часу и теперь недоумевал,
что же задерживает старика. Тишина странно тревожила. В этом тихом патио
толпились тени прошлого, и давно минувший, невозвратный век вновь обрел для
меня некую призрачную жизнь. В те дни людей отличали страсть и неукротимый
дух, от каких в нашем мире не осталось и следа. Мы уже не способны поступать
столь безрассудно и геройствовать столь театрально.
Я услышал какое-то движение, и сердце мое забилось быстрей. Теперь я
волновался, и когда увидел наконец, как он спускается по лестнице, у меня
даже дух захватило. В руках он держал мою карточку. Он был высок, очень худ,
кожа чуть с желтизной, точно старая слоновая кость; грива седых волос, а
густые брови еще темны, и от этого мрачнее кажется огонь, сверкающий в
великолепных глазах. Поразительно, что в такие годы его глаза еще сохранили
свой блеск. Орлиный нос, плотно сжатые губы. На ходу он не сводил с меня
глаз, в них не было приветливости, казалось, он холодно меня оценивает. Он
был в черном, в руке широкополая шляпа. Во всей осанке уверенность и
достоинство. Он был такой, каким я хотел бы его видеть, и, глядя на него, я
понял, как он потрясал умы и покорял сердца. Да, весь его облик говорил: это
поэт.
Он спустился в патио и медленно подошел ко мне. Взор у него был
поистине орлиный. Для меня настала неповторимая минута, вот он передо мной,
наследник великих испанских поэтов прошлого -- за ним мне видятся
великолепный Эррера, задушевный тоскующий Фрай Луис, мистик Хуан де ла Крус
и сложный, темный Гонгора. Он -- последний в этой длинной череде, и он
достойно шел по их стопам. Странно, в душе моей зазвучала прелестная, нежная
песнь, самое знаменитое из лирических творений дона Калисто.
Я смешался. По счастью, у меня заранее заготовлены были первые слова
приветствия.
-- Маэстро, для меня, чужестранца, необычайная честь познакомиться со
столь великим поэтом.
В проницательных глазах мелькнула насмешливая искорка, и суровые губы
на миг дрогнули улыбкой.
-- Я не поэт, сеньор, я торгую щетиной. Вы попали не по адресу. Дон
Калисто живет в соседнем доме.
Я ошибся дверью.