---------------------------------------------------------------
Перевод: (C) Сергей Ильин
Бумажный оригинал:
*Набоков В. В.* Собрание сочинений в 5 томах: Пер. с англ.
/ Сост. С. Ильина, А. Кононова. Комментарии С. Ильина, А.
Люксембург. -- СПб.: "Симпозиум", 1997. -- 672 стр. (Т. 4). С.
607--613, 665--666.
---------------------------------------------------------------
Творческое осознание, оживление или порыв,
особенно как они проявляются в высоких художественных
достижениях.
/Webster, Second Ed., unabridged, 1957/
Восторженность, которая увлекает (entraine)
поэтов. Также физиологический термин (insufflation):
"...волки и собаки воют только по вдохновению; в этом
легко убедиться, принудив маленькую собачку завыть
вблизи вашего лица (Бюффон)."
/Littre, ed. integrale, 1963/
Восторженность, сосредоточенье и необычайное
проявление умственных сил.
/Даль, исправленное изд., Ст.-Петербург, 1904/
Творческий подъем. [Примеры:] Вдохновенный поэт.
Вдохновенный социалистический труд.
/Ожегов, "Словарь русского языка ", Москва, 1960/
Специальное исследование, проводить которого я не
собираюсь, вероятно, показало бы, что в наши дни вдохновение
редко обсуждается даже худшими критиками нашей лучшей прозы. Я
говорю "нашей", потому что думаю об американской художественной
литературе, включающей и мои сочинения. Похоже, такая
сдержанность как-то связана с чувством приличия. Конформистам
мнится, что разговоры о "вдохновении" столь же безвкусны и
старомодны, как проповедь "башни из слоновой кости". И все же
вдохновение существует, как существуют башни и бивни.
Можно выделить несколько типов вдохновения, переходящих
один в другой, как и все в этом нашем текучем и занимательном
мире, и все же не без изящества поддающихся подобию
классификации. Приуготовительное мреяние, не лишенное сходства
с некой благодатной разновидностью ауры, предваряющей
эпилептический припадок, -- вот явление, которое художник
научается воспринимать в самом начале своей жизни. Это ощущение
щекотной благодати ветвится, пронизывая его, словно красные с
синим прожилки на изображении освежеванного человека в статье
"Кровообращение". Распространяясь, оно изгоняет всякое
осознание телесного неустройства -- от юношеской зубной боли до
старческой невралгии. Красота его в том, что, будучи явственно
различимым (как если б оно было связано с известной железой или
вело к ожидаемой кульминации), оно не имеет ни источника, ни
цели. Оно расширяется, разгорается и стихает, не приоткрыв
своей тайны. А между тем распахивается окно, задувает утренний
ветерок, зудит каждый обнаженный нерв. Но вот все исчезает,
возвращаются привычные заботы, дуга боли вновь прорисовывается
на лбу; однако художник знает, что он готов.
Проходит несколько дней. Следующая стадия вдохновения есть
нечто пылко предвкушаемое -- и теперь уже не анонимное. И в
самом деле, очерк нового приступа столь определенен, что мне
придется оставить метафоры и прибегнуть к конкретной
терминологии. Рассказчик предчувствует, что ему предстоит
рассказать. Предчувствие мы можем определить как мгновенное
видение, обращающееся в стремительную речь. Если бы существовал
прибор, способный отобразить это редкостное, упоительное
явление, зрительная составляющая представилась бы нам
переливчатым блеском точных деталей, а речевая -- чехардой
сливающихся слов. Опытный автор тут же их и записывает, и делая
это, преобразует то, что было ненамного большим мутного
мелькания медленно проступающего смысла, в эпитеты и в
построение фраз, приобретающих те же ясность и четкость, какие
свойственны им на печатной странице:
/Море, бьющее и отступающее с шелестом гальки, Гуан и
прелестная молодая блудница -- какое имя ему назвали, Адора?
кто она -- итальянка, румынка, ирландка? -- уснувшая у него на
коленях, накрытая его оперным плащом, свеча, чадящая в цинковой
плошке на подоконнике рядом с обернутым в бумагу букетом
длинностебельных роз, его цилиндр на каменном полу, рядом с
лунным пятном, -- все это в углу обветшалого, некогда
походившего на дворец веселого дома, Виллы Венус, на скалистом
берегу Средиземного моря, за приотворенной дверью виднеется
нечто схожее с освещенной луной галереей, на деле же --
полуразрушенная гостиная с обвалившейся наружной стеной, за
огромным проломом которой уныло ухает и уходит, клацая мокрой
галькой, голое море, будто вздохи разлученного с временем
пространства./
Это я набросал как-то утром, в самом конце 1965 года,
месяца за два до того, как началось теченье романа. То, что я
здесь привел, это его первый спазм, странное ядро книги,
которой предстояло нарастать вкруг него в ходе трех последующих
лет. Большая часть разросшейся ткани явственно отличается
окраской и освещением от этой предугаданной сцены, чья
структурная центральность, однако же, подчеркнута, со своего
рода приятной опрятностью, тем, что ныне она существует в виде
вставной сцены, помещенной в самую середину романа (вначале
получившего название "Вилла Венус", затем "Вины", затем
"Страсть" и наконец "Ада").
Возвращаясь к описанию более общего свойства, видишь, как
вдохновение сопровождает автора в его настоящей работе над
новой книгой. Оно сопровождает его (ибо теперь с нами рядом
несозревшая муза) последовательными вспышками, к которым автор
привыкает настолько, что внезапный отказ домашнего освещения
способен поразить его как дело измены.
Один и тот же человек может сочинять куски одного и того
же рассказа или поэмы в голове или на бумаге, с карандашом или
пером в руке (мне говорили, что существуют фантастические
исполнители, которые прямо так и /отстукивают/ на машинке
законченный продукт или, что еще невероятнее, /диктуют/ его,
тепленького, пускающего пузыри, машинистке или машине!).
Некоторые предпочитают ванну кабинету или постель продуваемой
ветром вересковой пустоши, место значит не много, отношения
между мозгом и рукой -- вот что создает странные трудности. Как
говорит где-то Джон Шейд: "И к слову, я понять не в состоянье,
как родились два способа писанья в машинке этой чудной: способ
/А/, когда трудится только голова, -- слова плывут, поэт их
судит строго и в третий раз все ту же мылит ногу; и способ /Б/:
бумага, кабинет и чинно водит перышком поэт. Тут пальцы строчку
лепят, бой абстрактный конкретным претворяя: шар закатный
вымарывая, и в строки узду впрягая отлученную звезду; и наконец
выводят строчку эту тропой чернильной к робкому рассвету. Но
способ /А/ -- агония! горит висок под каской боли, а внутри
отбойным молотком шурует муза, и, как ни напрягайся, сей обузы
избыть нельзя, а бедный автомат все чистит зубы (пятый раз
подряд) иль на угол спешит купить журнал, который уж три дня
как прочитал. Так в чем же дело? В том, что без пера на три
руки положена игра... Иль вглубь идет процесс, коль нету с нами
опоры лжи и фальши, пьедестала пиит -- стола? Ведь сколько раз,
бывало, устав черкать, я выходил из дома, и скоро слово нужное,
влекомо ко мне немой командою, стремглав слетало с ветки прямо
на рукав".
Да, конечно, тут и вступает в игру вдохновение. Из слов,
которые я, за пятьдесят примерно лет сочинительства, по разным
причинам соединял, а после отбрасывал, к нынешнему времени
можно было б составить в Царстве Отверженных (туманная, но в
целом не столь уж и невероятная страна к северу ниоткуда)
гигантскую библиотеку вымаранных фраз, лишь с одной отличающей
и объединяющей их чертой -- ожиданием милости вдохновения.
Не диво, стало быть, если писатель, который не боится
признаться, что знавал вдохновение, и способен легко отличить
его от пустой пены припадка, как и от избитого утешения "нужным
словом", ищет яркий след этой услады в произведениях собратьев.
Молния вдохновения поражает всегда одинаково: ты замечаешь
отблеск ее в том или этом отрывке великого текста, будь то
строки утонченной поэзии, или пассаж Джойса либо Толстого, или
фраза в рассказе, или прилив гениальности в работе натуралиста,
литературоведа -- даже в статье рецензента. Естественно, я имею
в виду не всем нам знакомых безнадежных бумагомарак, но
своеобразных творцов-художников, таких как Триллинг (*1) (чьи
критические воззрения мне безразличны) или Тербер (*2)
(например, в "Голосах революции": "Искусство не спешит на
баррикады").
В последние годы множество издателей имеют удовольствие
присылать мне свои антологии -- в сущности, это возвращающиеся
домой почтовые голуби, ибо каждая содержит образчик творчества
их получателя. Из тридцати с чем-то сборников одни щеголяют
претенциозными ярлыками ("Предания нашего времени" или "Мотивы
и мишени"), другие представляются более сдержанно ("Великие
рассказы"), а уведомления на их обложках обещают читателю
встречу со сборщиками клюквы и простыми работягами; но почти в
каждом из них присутствует по меньшей мере два-три
первоклассных рассказа.
Старость осмотрительна, но забывчива, и, чтобы не
затягивать выбор того, что можно бы перечитать в ночь
орфической жажды, а что отвергнуть навек, я старательно
выставляю против того или иного участника антологии пятерки,
тройки и двойки с минусом. Обилие высших оценок всякий раз
укрепляет мою счастливую веру в то, что в наше время
(последние, скажем, пятьдесят лет) величайшие рассказы пишутся
не в Англии, не в России и, уж конечно, не во Франции, но в
нашей стране.
Примеры суть витражные окна знания. Из малого числа
отмеченных пятеркой рассказов я выбрал полдюжины особых моих
любимцев. Ниже я привожу их названия, кратко цитируя в скобках
то место -- или одно из тех мест, -- в которых ясно явлено
подлинное озарение, сколь бы тривиальной ни представлялась
вдохновенная деталь скучному критикунчику.
Джон Чивер, "Пригородный муж" ("С растерзанной фетровой
шляпой в зубах Юпитер [черный ретривер] рванулся через гряды
помидоров" [*]. Рассказ представляет собою, в сущности,
маленький роман, так прекрасно построенный, что ощущение
некоторого переизбытка событий в нем вполне умеряется
утешительной связью его тематических переплетений).
----------
[*] Перевод О. Сороки.
----------
Джон Апдайк, "Никогда я не был счастливей" ("Всего важнее
была не тема, а сам разговор, быстрые согласия, медленные
кивки, приливы разных воспоминаний; он походил на панамскую
корзинку, формирующуюся под водой вокруг никчемного камня". Я
люблю столько рассказов Апдайка, что выбрать для предъявления
один мне даже труднее, чем отыскать в нем наиболее вдохновенное
место).
Дж. Д. Сэлинджер, "Хорошо ловится рыбка-бананка" ("По
дороге она остановилась, брыкнула ножкой мокрый, развалившийся
песчаный дворец..." [*] Это великий рассказ, слишком известный
и хрупкий, чтобы отдать его здесь для промеров случайному
конхиометристу (*3)).
----------
[*] Перевод Р. Райт-Ковалевой.
----------
Герберт Голд (*4), "Смерть в Майями-Бич" ("И наконец мы
умираем, с нашими противостоящими большими пальцами и со всем
остальным". Или чтобы в еще большей мере воздать должное этому
чудесному произведению: "Барбадосские черепахи размером с
ребенка... распятые, точно разбойники... с грубой кожей,
которой не скрыть их теперешней беспомощности и муки").
Джон Барт, "Потерявшийся в балагане" ("В чем суть
рассказа? Амброз болен. Он потеет в темных проходах, леденцовое
яблочко на палочке, смотреть приятно, есть не интересно. В
балаганах нужно устроить уборные, мужские и женские, через
равные интервалы". Мне пришлось постараться, чтобы выискать
нужное среди обаятельных, пестрых, стремительных образов).
Делмор Шварц (*5), "Ответственность рождается во сне"
("...и роковой, безжалостный и страстный океан". При том что в
этом рассказе, так волшебно смешивающем старый фильм с личным
прошлым, присутствует несколько других райских вибраций,
приведенная фраза заслуживает цитирования первой благодаря ее
силе и безупречному ритму).
Должен добавить, что я был бы очень доволен, если б
профессор литературы испытал своих студентов в начале или при
завершении терма, попросив их написать по работе, в которой
обсуждались бы нижеследующие вопросы:
1. Чем так хороши эти шесть рассказов? (Воздержаться от
упоминания "убеждений", "экологии", "реализма", "символов" и
тому подобного.)
2. Какие еще места в них несут печать вдохновения?
3. Каким в точности способом принуждали ту бедную левретку
завыть в тех, с кружевными манжетами, руках, в такой близи от
пудреного парика?
/Перевод С. Ильина/
Комментарии
Статья опубликована 6 января 1973 г. в журнале "Saturday
Review of the Arts". Включена также в "Strong Opinions" с
авторской пометкой: "Написано для "Saturday Review" 20 ноября
1972 г."
(*1) /Триллинг/, Лайонел (1905--1975) -- американский
социальный и литературный критик, профессор Колумбийского
университета, писатель.
(*2) /Тербер/, Джеймс Г. (1894--1961) -- выдающийся
американский писатель-юморист и карикатурист. Долгое время
работал в журнале "New Yorker".
(*3) /конхиометрист/ -- от конхиометра -- инструмента для
измерения раковин и углов их спиралей.
(*4) /Голд/, Герберт (р. 1924) -- американский
писатель-романист, сын эмигранта из России.
(*5) /Шварц/, Делмор (1913--1966) -- американский
писатель, поэт, критик.
/С. Ильин, А. Люксембург/
Перевод: (C) Сергей Ильин
Бумажный оригинал:
*Набоков В. В.* Собрание сочинений в 5 томах: Пер. с англ.
/ Сост. С. Ильина, А. Кононова. Комментарии С. Ильина, А.
Люксембург. -- СПб.: "Симпозиум", 1997. -- 672 стр. (Т. 4). С.
607--613, 665--666.
---------------------------------------------------------------
Творческое осознание, оживление или порыв,
особенно как они проявляются в высоких художественных
достижениях.
/Webster, Second Ed., unabridged, 1957/
Восторженность, которая увлекает (entraine)
поэтов. Также физиологический термин (insufflation):
"...волки и собаки воют только по вдохновению; в этом
легко убедиться, принудив маленькую собачку завыть
вблизи вашего лица (Бюффон)."
/Littre, ed. integrale, 1963/
Восторженность, сосредоточенье и необычайное
проявление умственных сил.
/Даль, исправленное изд., Ст.-Петербург, 1904/
Творческий подъем. [Примеры:] Вдохновенный поэт.
Вдохновенный социалистический труд.
/Ожегов, "Словарь русского языка ", Москва, 1960/
Специальное исследование, проводить которого я не
собираюсь, вероятно, показало бы, что в наши дни вдохновение
редко обсуждается даже худшими критиками нашей лучшей прозы. Я
говорю "нашей", потому что думаю об американской художественной
литературе, включающей и мои сочинения. Похоже, такая
сдержанность как-то связана с чувством приличия. Конформистам
мнится, что разговоры о "вдохновении" столь же безвкусны и
старомодны, как проповедь "башни из слоновой кости". И все же
вдохновение существует, как существуют башни и бивни.
Можно выделить несколько типов вдохновения, переходящих
один в другой, как и все в этом нашем текучем и занимательном
мире, и все же не без изящества поддающихся подобию
классификации. Приуготовительное мреяние, не лишенное сходства
с некой благодатной разновидностью ауры, предваряющей
эпилептический припадок, -- вот явление, которое художник
научается воспринимать в самом начале своей жизни. Это ощущение
щекотной благодати ветвится, пронизывая его, словно красные с
синим прожилки на изображении освежеванного человека в статье
"Кровообращение". Распространяясь, оно изгоняет всякое
осознание телесного неустройства -- от юношеской зубной боли до
старческой невралгии. Красота его в том, что, будучи явственно
различимым (как если б оно было связано с известной железой или
вело к ожидаемой кульминации), оно не имеет ни источника, ни
цели. Оно расширяется, разгорается и стихает, не приоткрыв
своей тайны. А между тем распахивается окно, задувает утренний
ветерок, зудит каждый обнаженный нерв. Но вот все исчезает,
возвращаются привычные заботы, дуга боли вновь прорисовывается
на лбу; однако художник знает, что он готов.
Проходит несколько дней. Следующая стадия вдохновения есть
нечто пылко предвкушаемое -- и теперь уже не анонимное. И в
самом деле, очерк нового приступа столь определенен, что мне
придется оставить метафоры и прибегнуть к конкретной
терминологии. Рассказчик предчувствует, что ему предстоит
рассказать. Предчувствие мы можем определить как мгновенное
видение, обращающееся в стремительную речь. Если бы существовал
прибор, способный отобразить это редкостное, упоительное
явление, зрительная составляющая представилась бы нам
переливчатым блеском точных деталей, а речевая -- чехардой
сливающихся слов. Опытный автор тут же их и записывает, и делая
это, преобразует то, что было ненамного большим мутного
мелькания медленно проступающего смысла, в эпитеты и в
построение фраз, приобретающих те же ясность и четкость, какие
свойственны им на печатной странице:
/Море, бьющее и отступающее с шелестом гальки, Гуан и
прелестная молодая блудница -- какое имя ему назвали, Адора?
кто она -- итальянка, румынка, ирландка? -- уснувшая у него на
коленях, накрытая его оперным плащом, свеча, чадящая в цинковой
плошке на подоконнике рядом с обернутым в бумагу букетом
длинностебельных роз, его цилиндр на каменном полу, рядом с
лунным пятном, -- все это в углу обветшалого, некогда
походившего на дворец веселого дома, Виллы Венус, на скалистом
берегу Средиземного моря, за приотворенной дверью виднеется
нечто схожее с освещенной луной галереей, на деле же --
полуразрушенная гостиная с обвалившейся наружной стеной, за
огромным проломом которой уныло ухает и уходит, клацая мокрой
галькой, голое море, будто вздохи разлученного с временем
пространства./
Это я набросал как-то утром, в самом конце 1965 года,
месяца за два до того, как началось теченье романа. То, что я
здесь привел, это его первый спазм, странное ядро книги,
которой предстояло нарастать вкруг него в ходе трех последующих
лет. Большая часть разросшейся ткани явственно отличается
окраской и освещением от этой предугаданной сцены, чья
структурная центральность, однако же, подчеркнута, со своего
рода приятной опрятностью, тем, что ныне она существует в виде
вставной сцены, помещенной в самую середину романа (вначале
получившего название "Вилла Венус", затем "Вины", затем
"Страсть" и наконец "Ада").
Возвращаясь к описанию более общего свойства, видишь, как
вдохновение сопровождает автора в его настоящей работе над
новой книгой. Оно сопровождает его (ибо теперь с нами рядом
несозревшая муза) последовательными вспышками, к которым автор
привыкает настолько, что внезапный отказ домашнего освещения
способен поразить его как дело измены.
Один и тот же человек может сочинять куски одного и того
же рассказа или поэмы в голове или на бумаге, с карандашом или
пером в руке (мне говорили, что существуют фантастические
исполнители, которые прямо так и /отстукивают/ на машинке
законченный продукт или, что еще невероятнее, /диктуют/ его,
тепленького, пускающего пузыри, машинистке или машине!).
Некоторые предпочитают ванну кабинету или постель продуваемой
ветром вересковой пустоши, место значит не много, отношения
между мозгом и рукой -- вот что создает странные трудности. Как
говорит где-то Джон Шейд: "И к слову, я понять не в состоянье,
как родились два способа писанья в машинке этой чудной: способ
/А/, когда трудится только голова, -- слова плывут, поэт их
судит строго и в третий раз все ту же мылит ногу; и способ /Б/:
бумага, кабинет и чинно водит перышком поэт. Тут пальцы строчку
лепят, бой абстрактный конкретным претворяя: шар закатный
вымарывая, и в строки узду впрягая отлученную звезду; и наконец
выводят строчку эту тропой чернильной к робкому рассвету. Но
способ /А/ -- агония! горит висок под каской боли, а внутри
отбойным молотком шурует муза, и, как ни напрягайся, сей обузы
избыть нельзя, а бедный автомат все чистит зубы (пятый раз
подряд) иль на угол спешит купить журнал, который уж три дня
как прочитал. Так в чем же дело? В том, что без пера на три
руки положена игра... Иль вглубь идет процесс, коль нету с нами
опоры лжи и фальши, пьедестала пиит -- стола? Ведь сколько раз,
бывало, устав черкать, я выходил из дома, и скоро слово нужное,
влекомо ко мне немой командою, стремглав слетало с ветки прямо
на рукав".
Да, конечно, тут и вступает в игру вдохновение. Из слов,
которые я, за пятьдесят примерно лет сочинительства, по разным
причинам соединял, а после отбрасывал, к нынешнему времени
можно было б составить в Царстве Отверженных (туманная, но в
целом не столь уж и невероятная страна к северу ниоткуда)
гигантскую библиотеку вымаранных фраз, лишь с одной отличающей
и объединяющей их чертой -- ожиданием милости вдохновения.
Не диво, стало быть, если писатель, который не боится
признаться, что знавал вдохновение, и способен легко отличить
его от пустой пены припадка, как и от избитого утешения "нужным
словом", ищет яркий след этой услады в произведениях собратьев.
Молния вдохновения поражает всегда одинаково: ты замечаешь
отблеск ее в том или этом отрывке великого текста, будь то
строки утонченной поэзии, или пассаж Джойса либо Толстого, или
фраза в рассказе, или прилив гениальности в работе натуралиста,
литературоведа -- даже в статье рецензента. Естественно, я имею
в виду не всем нам знакомых безнадежных бумагомарак, но
своеобразных творцов-художников, таких как Триллинг (*1) (чьи
критические воззрения мне безразличны) или Тербер (*2)
(например, в "Голосах революции": "Искусство не спешит на
баррикады").
В последние годы множество издателей имеют удовольствие
присылать мне свои антологии -- в сущности, это возвращающиеся
домой почтовые голуби, ибо каждая содержит образчик творчества
их получателя. Из тридцати с чем-то сборников одни щеголяют
претенциозными ярлыками ("Предания нашего времени" или "Мотивы
и мишени"), другие представляются более сдержанно ("Великие
рассказы"), а уведомления на их обложках обещают читателю
встречу со сборщиками клюквы и простыми работягами; но почти в
каждом из них присутствует по меньшей мере два-три
первоклассных рассказа.
Старость осмотрительна, но забывчива, и, чтобы не
затягивать выбор того, что можно бы перечитать в ночь
орфической жажды, а что отвергнуть навек, я старательно
выставляю против того или иного участника антологии пятерки,
тройки и двойки с минусом. Обилие высших оценок всякий раз
укрепляет мою счастливую веру в то, что в наше время
(последние, скажем, пятьдесят лет) величайшие рассказы пишутся
не в Англии, не в России и, уж конечно, не во Франции, но в
нашей стране.
Примеры суть витражные окна знания. Из малого числа
отмеченных пятеркой рассказов я выбрал полдюжины особых моих
любимцев. Ниже я привожу их названия, кратко цитируя в скобках
то место -- или одно из тех мест, -- в которых ясно явлено
подлинное озарение, сколь бы тривиальной ни представлялась
вдохновенная деталь скучному критикунчику.
Джон Чивер, "Пригородный муж" ("С растерзанной фетровой
шляпой в зубах Юпитер [черный ретривер] рванулся через гряды
помидоров" [*]. Рассказ представляет собою, в сущности,
маленький роман, так прекрасно построенный, что ощущение
некоторого переизбытка событий в нем вполне умеряется
утешительной связью его тематических переплетений).
----------
[*] Перевод О. Сороки.
----------
Джон Апдайк, "Никогда я не был счастливей" ("Всего важнее
была не тема, а сам разговор, быстрые согласия, медленные
кивки, приливы разных воспоминаний; он походил на панамскую
корзинку, формирующуюся под водой вокруг никчемного камня". Я
люблю столько рассказов Апдайка, что выбрать для предъявления
один мне даже труднее, чем отыскать в нем наиболее вдохновенное
место).
Дж. Д. Сэлинджер, "Хорошо ловится рыбка-бананка" ("По
дороге она остановилась, брыкнула ножкой мокрый, развалившийся
песчаный дворец..." [*] Это великий рассказ, слишком известный
и хрупкий, чтобы отдать его здесь для промеров случайному
конхиометристу (*3)).
----------
[*] Перевод Р. Райт-Ковалевой.
----------
Герберт Голд (*4), "Смерть в Майями-Бич" ("И наконец мы
умираем, с нашими противостоящими большими пальцами и со всем
остальным". Или чтобы в еще большей мере воздать должное этому
чудесному произведению: "Барбадосские черепахи размером с
ребенка... распятые, точно разбойники... с грубой кожей,
которой не скрыть их теперешней беспомощности и муки").
Джон Барт, "Потерявшийся в балагане" ("В чем суть
рассказа? Амброз болен. Он потеет в темных проходах, леденцовое
яблочко на палочке, смотреть приятно, есть не интересно. В
балаганах нужно устроить уборные, мужские и женские, через
равные интервалы". Мне пришлось постараться, чтобы выискать
нужное среди обаятельных, пестрых, стремительных образов).
Делмор Шварц (*5), "Ответственность рождается во сне"
("...и роковой, безжалостный и страстный океан". При том что в
этом рассказе, так волшебно смешивающем старый фильм с личным
прошлым, присутствует несколько других райских вибраций,
приведенная фраза заслуживает цитирования первой благодаря ее
силе и безупречному ритму).
Должен добавить, что я был бы очень доволен, если б
профессор литературы испытал своих студентов в начале или при
завершении терма, попросив их написать по работе, в которой
обсуждались бы нижеследующие вопросы:
1. Чем так хороши эти шесть рассказов? (Воздержаться от
упоминания "убеждений", "экологии", "реализма", "символов" и
тому подобного.)
2. Какие еще места в них несут печать вдохновения?
3. Каким в точности способом принуждали ту бедную левретку
завыть в тех, с кружевными манжетами, руках, в такой близи от
пудреного парика?
/Перевод С. Ильина/
Комментарии
Статья опубликована 6 января 1973 г. в журнале "Saturday
Review of the Arts". Включена также в "Strong Opinions" с
авторской пометкой: "Написано для "Saturday Review" 20 ноября
1972 г."
(*1) /Триллинг/, Лайонел (1905--1975) -- американский
социальный и литературный критик, профессор Колумбийского
университета, писатель.
(*2) /Тербер/, Джеймс Г. (1894--1961) -- выдающийся
американский писатель-юморист и карикатурист. Долгое время
работал в журнале "New Yorker".
(*3) /конхиометрист/ -- от конхиометра -- инструмента для
измерения раковин и углов их спиралей.
(*4) /Голд/, Герберт (р. 1924) -- американский
писатель-романист, сын эмигранта из России.
(*5) /Шварц/, Делмор (1913--1966) -- американский
писатель, поэт, критик.
/С. Ильин, А. Люксембург/