---------------------------------------------------------------
Андрей Платонов. Собрание сочинений в пяти томах. Т.1. М.: 1998, с.90-92
OCR, Андрей Никитин-Перенский, info@imwerden.de, 2002,
PDF-MP3-Библиотека "ImWerden" http://www.imwerden.de/platonov.html
---------------------------------------------------------------
Был двор на краю города. И на дворе два домика -- флигелями. На улицу
выходили ворота и забор с подпорками. Тут я жил. Ходил домой я через забор.
Ворота и калитка всегда были на запоре, и я к тому привык. Даже когда лезешь
через забор, посидишь на нем секунду-две, оттуда видней видно поле, дорогу и
еще что-то далекое, темное, как тихий низкий туман. А потом рухнешься сразу
на земь в лопухи и репейники и пойдешь себе.
Выйдет навстречу не спеша -- знает, что это я -- Волчек, поглядит
кроткими человечьими глазами и подумает что-то.
Я тоже всегда долго глядел на него, в нем каждый раз было другое, чем
утром.
Раз шел я по двору и увидал, что Волчек спит в траве. Я тихо подошел и
стал. Рыжий Волчек чуть посапывал и ноздрями на земле выдувал чистоту. По
шерсти у него пробиралась попова собака.
Кругом было тихое неяркое утро. Солнце приподнималось в теплом тумане,
который все рассеивался и рассеивался и сжимался в голубой высоте в облака.
Далеко выл у запертого семафора паровоз и звонили колокола по церквам.
Репьи стояли тонко и прямо, ни ветра, шума, ни ребятишек не было.
Волчек проснулся и не двинулся, а лежал как лежал с открытыми глазами,
глядел в темную сырость под лопухи.
Я наклонился и притих. Волчек, должно быть, не знал, что он собака. Он
жил и думал, как и все люди, и эта жизнь его и радовала и угнетала. Он, как
и я, ничего не мог понять и не мог отдохнуть от думы и жизни. Во сне тоже
была жизнь, только она там вся корчилась, выворачивалась, пугала и была
светлее, прекраснее и неуловимее на черной стене мрака и тайны.
Спереди, пред ним и предо мной, все радуется и светится, а сзади стоит
и не проходит чернота, и в снах она виднее, а днем она дальше и про нее
забываешь.
Волчка давил виденный сон. В нем он тоже видел эти лопухи и сырую тьму
по корням, но там они были и такие и не такие. И вот он опять смотрел и не
мог ничего понять.
На дворе была еще собака Чайка. И когда были собачьи свадьбы, собаки
бесились, гонялись за Чайкой, один Волчек был такой же, как всегда, и не
грызся из-за Чайки.
Хозяин думал, что он больной, и давал ему больше костей и щей после
ужина. Но Волчек был великан и совсем здоров.
Чужих ребят, какие приходили играть на двор, он не хватал за пылки, а
бил оземь хвостом и глядел с уважением и кротостью.
Я Волчка за собаку не считал, за то и он полюбил меня, как любит меня
мать.
Я тоже ничего не знал и не понимал и видел в снах тихое бледное видение
жизни. Смутные облака трепетали в небе, и ветер гнул целые дубы, как
хворостины, а я стоял в каком-то саду и не слышал, как шумел ветер, и сразу
удивился и понял, что это сон, и проснулся.
Было полнолуние, и в комнате бледный свет лежал на полу. Я потянулся и
попробовал рукой холодные доски.
Раз я спросил у отца, который любил меня и жалел, как маленького, не
знает ли он чего, чего еще никто не знает и про что и в книгах не написано.
Он сказал, нет, я все думаю про Бога, но его тоже не могу узнать.
А на другой день за обедом досказал: оттого мы ничего не знаем, что и
узнавать, должно, нечего. А тебе к чему нужно знать?
А я сказал -- да, а жить-то как же? А узнавать есть чего, хоть бы то,
отчего мы хотим знать все, если и узнавать нечего, все живет само собой в
черноте и пустоте. Отчего кругом томление и борьба? Вот мы прожили немного
после революции и уж увидали, как легко устроить всех сытыми и довольными,
лишь бы осталась у нас власть нас самих. Но нам захотелось знать, и не нам
одним.
Отец помолчал и перестал есть. Я всю жизнь -- сказал он вечером --
работал, кормил вас и одевал, не мог никогда не думать, а теперь привык.
Теперь жизнь другая, и я все растерял. Но я люблю тебя, и ты, может, выйдешь
на большую дорогу, тогда делай, что хочешь, а я не могу, я уморился и сидя
сплю. Я только жду хорошего, а какое оно, не могу узнать. Всю жизнь я ждал
чего-то хорошего и тебе отдаю эту надежду.
На другой день я так же лез с работы через забор и Волчек встретил меня
любящими глазами, и в пустых водяных его глазах сидела мертвая сосущая
мысль, как каменная гора на дороге домой.
Чайка юлила под ногами, а Волчек молча стоял вдалеке и смотрел. Ему
оставалось одно -- либо издохнуть, либо дождаться первой собачьей свадьбы и
cхватиться с другими кобелями из-за Чайки. Но Волчек оставался посредине и
раздумывал. Тут была его худшая гибель, и он видел сны, пугался и жил хуже
мертвого.
-- Волчек, Волчек, Волчек... -- Я прошептал это и погладил его. Он
прижмурился и заблестел глазами. На миг он ожил и понял, что я жалею и люблю
его, как меня жалеет отец. Может, он и глазами заблестел оттого, что понял
мою жалость и любовь, взял знание, и в первый раз сзади сияния жизни не было
черноты и угнетения.
-- Волчек, Волчечек...
Волчек от радости подметал хвостом и повизгивал. Отчего раньше я не
догадывался гладить и обнимать его? Нет, тогда бы он понял мой обман и
потерял свое первое верное знание, что есть любовь в жизни и сочувствие.
Волчек вертанул шеей, и я увидел, какая у него не собачья, почти
человеческая круглая задумчивая голова. Глаза стояли и вглядывались. Он
живет не лучше меня.
В этот вечер я пошел по улицам. Белые городские дома в синей луне
стояли и глядели окнами на тихо гуляющих людей. Томление и раздумье было во
всех.
Кто не любил, тот хотел любви. И никто ничего не знал, зачем это.
Я встретил Маню, в которую был немного влюблен. С ней шел человек с
добрым и счастливым лицом.
-- Это Витя, -- сказала Маня.
И я пошел рядом. Во мне поднялась тоска. Я чувствовал, как горело мое
тело. Но в голове было ясно и хорошо. Я смеялся в мысли и мучал себя. Я
знал, отчего во мне тоска и отчего вечер кажется задумчивым любящим далеким
существом, прилегшим на землю. Я знал и смеялся. Знал, что все не такое, как
кажется. И вот вечер, и эта Маня, не задумчивые полюбившие существа, а
другое, что я еще не знаю. И по истинной сущности все это, наверно,
ничтожно, жалко и гадко.
Если бы созналось это всеми, то увидели бы, что не любить надо, а
ненавидеть и уходить дальше, начинать перестраивать все сначала.
Отчего все ходят по земле, и никто не знает, что она такое?
На другой день я на работу не пошел, а ушел скитаться в поле. А там лег
в рожь и думал до вечера, где найти настоящих людей, которые все знают. Где
лежат настоящие книги?
Сам я ни о чем не мог догадаться и что узнавал, в том сомневался и
начинал опять сначала. А жить и не знать -- так и Волчек не мог. Я должен
ясно увидать все до конца и быть уверенным и твердым в жизни.
Раньше никому не нужно было знание, потому что нужен был хлеб и
размножение людей. Благо было в полном удовлетворении тела. Теперь благо в
истине, только это одно я узнал в тот день и пошел счастливый домой.
На дворе я лег в траву и стал глядеть в землю -- пыль, песчинки, дохлая
мошка и муравьиные дороги.
Андрей Платонов. Собрание сочинений в пяти томах. Т.1. М.: 1998, с.90-92
OCR, Андрей Никитин-Перенский, info@imwerden.de, 2002,
PDF-MP3-Библиотека "ImWerden" http://www.imwerden.de/platonov.html
---------------------------------------------------------------
Был двор на краю города. И на дворе два домика -- флигелями. На улицу
выходили ворота и забор с подпорками. Тут я жил. Ходил домой я через забор.
Ворота и калитка всегда были на запоре, и я к тому привык. Даже когда лезешь
через забор, посидишь на нем секунду-две, оттуда видней видно поле, дорогу и
еще что-то далекое, темное, как тихий низкий туман. А потом рухнешься сразу
на земь в лопухи и репейники и пойдешь себе.
Выйдет навстречу не спеша -- знает, что это я -- Волчек, поглядит
кроткими человечьими глазами и подумает что-то.
Я тоже всегда долго глядел на него, в нем каждый раз было другое, чем
утром.
Раз шел я по двору и увидал, что Волчек спит в траве. Я тихо подошел и
стал. Рыжий Волчек чуть посапывал и ноздрями на земле выдувал чистоту. По
шерсти у него пробиралась попова собака.
Кругом было тихое неяркое утро. Солнце приподнималось в теплом тумане,
который все рассеивался и рассеивался и сжимался в голубой высоте в облака.
Далеко выл у запертого семафора паровоз и звонили колокола по церквам.
Репьи стояли тонко и прямо, ни ветра, шума, ни ребятишек не было.
Волчек проснулся и не двинулся, а лежал как лежал с открытыми глазами,
глядел в темную сырость под лопухи.
Я наклонился и притих. Волчек, должно быть, не знал, что он собака. Он
жил и думал, как и все люди, и эта жизнь его и радовала и угнетала. Он, как
и я, ничего не мог понять и не мог отдохнуть от думы и жизни. Во сне тоже
была жизнь, только она там вся корчилась, выворачивалась, пугала и была
светлее, прекраснее и неуловимее на черной стене мрака и тайны.
Спереди, пред ним и предо мной, все радуется и светится, а сзади стоит
и не проходит чернота, и в снах она виднее, а днем она дальше и про нее
забываешь.
Волчка давил виденный сон. В нем он тоже видел эти лопухи и сырую тьму
по корням, но там они были и такие и не такие. И вот он опять смотрел и не
мог ничего понять.
На дворе была еще собака Чайка. И когда были собачьи свадьбы, собаки
бесились, гонялись за Чайкой, один Волчек был такой же, как всегда, и не
грызся из-за Чайки.
Хозяин думал, что он больной, и давал ему больше костей и щей после
ужина. Но Волчек был великан и совсем здоров.
Чужих ребят, какие приходили играть на двор, он не хватал за пылки, а
бил оземь хвостом и глядел с уважением и кротостью.
Я Волчка за собаку не считал, за то и он полюбил меня, как любит меня
мать.
Я тоже ничего не знал и не понимал и видел в снах тихое бледное видение
жизни. Смутные облака трепетали в небе, и ветер гнул целые дубы, как
хворостины, а я стоял в каком-то саду и не слышал, как шумел ветер, и сразу
удивился и понял, что это сон, и проснулся.
Было полнолуние, и в комнате бледный свет лежал на полу. Я потянулся и
попробовал рукой холодные доски.
Раз я спросил у отца, который любил меня и жалел, как маленького, не
знает ли он чего, чего еще никто не знает и про что и в книгах не написано.
Он сказал, нет, я все думаю про Бога, но его тоже не могу узнать.
А на другой день за обедом досказал: оттого мы ничего не знаем, что и
узнавать, должно, нечего. А тебе к чему нужно знать?
А я сказал -- да, а жить-то как же? А узнавать есть чего, хоть бы то,
отчего мы хотим знать все, если и узнавать нечего, все живет само собой в
черноте и пустоте. Отчего кругом томление и борьба? Вот мы прожили немного
после революции и уж увидали, как легко устроить всех сытыми и довольными,
лишь бы осталась у нас власть нас самих. Но нам захотелось знать, и не нам
одним.
Отец помолчал и перестал есть. Я всю жизнь -- сказал он вечером --
работал, кормил вас и одевал, не мог никогда не думать, а теперь привык.
Теперь жизнь другая, и я все растерял. Но я люблю тебя, и ты, может, выйдешь
на большую дорогу, тогда делай, что хочешь, а я не могу, я уморился и сидя
сплю. Я только жду хорошего, а какое оно, не могу узнать. Всю жизнь я ждал
чего-то хорошего и тебе отдаю эту надежду.
На другой день я так же лез с работы через забор и Волчек встретил меня
любящими глазами, и в пустых водяных его глазах сидела мертвая сосущая
мысль, как каменная гора на дороге домой.
Чайка юлила под ногами, а Волчек молча стоял вдалеке и смотрел. Ему
оставалось одно -- либо издохнуть, либо дождаться первой собачьей свадьбы и
cхватиться с другими кобелями из-за Чайки. Но Волчек оставался посредине и
раздумывал. Тут была его худшая гибель, и он видел сны, пугался и жил хуже
мертвого.
-- Волчек, Волчек, Волчек... -- Я прошептал это и погладил его. Он
прижмурился и заблестел глазами. На миг он ожил и понял, что я жалею и люблю
его, как меня жалеет отец. Может, он и глазами заблестел оттого, что понял
мою жалость и любовь, взял знание, и в первый раз сзади сияния жизни не было
черноты и угнетения.
-- Волчек, Волчечек...
Волчек от радости подметал хвостом и повизгивал. Отчего раньше я не
догадывался гладить и обнимать его? Нет, тогда бы он понял мой обман и
потерял свое первое верное знание, что есть любовь в жизни и сочувствие.
Волчек вертанул шеей, и я увидел, какая у него не собачья, почти
человеческая круглая задумчивая голова. Глаза стояли и вглядывались. Он
живет не лучше меня.
В этот вечер я пошел по улицам. Белые городские дома в синей луне
стояли и глядели окнами на тихо гуляющих людей. Томление и раздумье было во
всех.
Кто не любил, тот хотел любви. И никто ничего не знал, зачем это.
Я встретил Маню, в которую был немного влюблен. С ней шел человек с
добрым и счастливым лицом.
-- Это Витя, -- сказала Маня.
И я пошел рядом. Во мне поднялась тоска. Я чувствовал, как горело мое
тело. Но в голове было ясно и хорошо. Я смеялся в мысли и мучал себя. Я
знал, отчего во мне тоска и отчего вечер кажется задумчивым любящим далеким
существом, прилегшим на землю. Я знал и смеялся. Знал, что все не такое, как
кажется. И вот вечер, и эта Маня, не задумчивые полюбившие существа, а
другое, что я еще не знаю. И по истинной сущности все это, наверно,
ничтожно, жалко и гадко.
Если бы созналось это всеми, то увидели бы, что не любить надо, а
ненавидеть и уходить дальше, начинать перестраивать все сначала.
Отчего все ходят по земле, и никто не знает, что она такое?
На другой день я на работу не пошел, а ушел скитаться в поле. А там лег
в рожь и думал до вечера, где найти настоящих людей, которые все знают. Где
лежат настоящие книги?
Сам я ни о чем не мог догадаться и что узнавал, в том сомневался и
начинал опять сначала. А жить и не знать -- так и Волчек не мог. Я должен
ясно увидать все до конца и быть уверенным и твердым в жизни.
Раньше никому не нужно было знание, потому что нужен был хлеб и
размножение людей. Благо было в полном удовлетворении тела. Теперь благо в
истине, только это одно я узнал в тот день и пошел счастливый домой.
На дворе я лег в траву и стал глядеть в землю -- пыль, песчинки, дохлая
мошка и муравьиные дороги.