---------------------------------------------------------------
OCR: Евсей Зельдин
---------------------------------------------------------------
Это случилось, когда мы еще не проснулись, но сон уже не был ни сладок,
ни покоен, ни прочен, и в предутреннюю явь стучалась тревога нелегкого
пробуждения. Мы должны были проснуться, потому что заснул он --
государственный деятель, не совершивший никакого деяния, четырежды Герой без
подвига, увенчанный лаврами писатель, не написавший ни строчки, грандиозное
нечто, которого играли окружающие, как на сцене играют короля, создавая
мнимое величие поклонами, подобострастием, лестью, неустанными знаками
благоговейного внимания, покорностью и бесконечным превознесением до небес.
И его не стало, того, кто, завалив добром собственную семью, позволял
хапать и другим, допуская всеобщее разложение. Но когда его не стало, то
поняли, что дальше так продолжаться не может, что сама воля к жизни требует
перемен. Но многие не знали, что это будут за перемены, мучительно боялись
их и хотели лишь одного: дожить вместе с детьми своими и внуками в том мире,
где время остановилось. Пусть оно двигается, но где-то там, вдалеке от их
больших теплых квартир, уютных кабинетов, комфортабельных санаториев,
огромных черных машин с двусмысленными занавесочками. Дальше никто не хотел
заглядывать; как-то все образуется, что-то такое произойдет, но не затронув
ни их самих, ни родной плоти и крови, безопасно проскользнет мимо. Никто
этого не формулировал, есть вещи, которые нельзя даже про себя облекать в
слова, ибо слово, как известно, не воробей, и самое важное, сокровенное
должно находиться в тебе в аморфном виде, тогда ты не проговоришься, разве
что промычишься, а в собственном тайнознании для тебя все расшифровано и
названо без помощи слов.
Наш скромный антигерой Сергей Максимович жил в эти дни, как и
подавляющее большинство людей его положения, со стесненным сердцем. Он не
был какой-то знаменитостью, деятелем исторического масштаба, но в своем
районе он был первым. Не вторым, не третьим, а именно Первым. И это
налагало. Да нет, если по-серьезному, то ничего не налагало. Мы люди
подневольные, как скажут, так и сделаем. Начальство укажет. Мы люди
маленькие, наше дело исполнять, а не думать. То есть если по-серьезному, то
и этого от нас не требуется. От нас требуется, чтобы все выглядело так,
будто мы исполняем, выполняем и перевыполняем. А это не так уж сложно. За
многие годы научились. Вещественность давно уже не в цене, все дело в
бумажках, в них должен быть полный порядок. Вся жизнь стала на бумаге, а
какая она на самом деле,-- никого не интересует. Да и есть ли она на самом
деле -- сказать затруднительно. Во всяком случае, он твердо знает, что в тех
бумажках, которые идут к нему снизу, правды не густо, а в тех, которые
подаются на самый верх, и слабого следа нет. А вдруг теперь захотят, чтобы в
бумажках была правда? От одной мысли об этом отнимались руки и ноги. Тот,
кто ушел, ни в какой правде не нуждался, а своя правда была при нем, тут все
всамделишное: кожаное нутро заграничных втомобилей, четыре Золотые Звезды и
еще сто сорок шесть наград, неисчерпаемая бочка зернистой икры, весь
золото-алмазно-жемчужно-меховой нажиток. Остальное его не касалось. Он
никого не трогал, позволяя одним обогащаться, другим спиваться. Покладистый
человек. Но его не стало. Пришел другой. Серьезный и всезнающий, вот что
худо. В воздухе появилось что-то такое... ознобливающее. Видать, оттого и
сообщение о приезде важного московского лица напугало куда больше обычного.
Даже сравнивать нечего. Ведь встреча Высокого гостя была настолько
разработана, что, будь на месте Сергея Максимовича другой человек, он
относился бы к ней, как к маленькому развлечению. Но Сергей Максимович и
вообще не был боек, а перед большим начальством благоговел до судорог. И
ведь не заносился Высокий гость, не корчил из себя бог весть что, наоборот,
показывал, что он человек и ничто человеческое ему не чуждо, но Сергей
Максимович всегда помнил, что тому довольно пальцем шевельнуть, и
он из Первого станет последним. Это так глубоко засело в печенках, что
он не мог проглянуть земную сущность Приезжего, видел его в какой-то дымке,
в просквоженном нездешним солнцем тумане. Но в наружном поведении
Сергея Максимовича не было подобострастия, чего и не всякий любит, лишь
деловая несуетливая услужливость, сочетающая исконное русское гостеприимство
с
воинской субординацией, будто видел он в Приезжем отца-командира. Это
особенно нравилось Высокому гостю, поскольку он в армии никогда не служил,
а кроме того, такое отношение было внеличностным, оно относилось не к
лицу,
а к месту, им занимаемому, и тем поддерживало существующую систему
ценностей.
И вот Высокий гость снова едет в райцентр, в маленький, очень старый,
даже древний городок, который во тьме истории числил за собой заслуги перед
русской землей: посылал рать на поле Куликово, поддерживал московского
князя в шемякинскую смуту, отбивался от набегов крымских татар, в
остальное время торговал, ремесленничал, горел, отстраивался и раз
удостоился посещения Петра I, открывшего под его суглинком целебный
источник, а потом навсегда успокоился в звании уездного города и таким же
остался, став райцентром.
Примечателен он был тем, что его чаще всех других городов области
навещали на предмет ревизии высокие гости из Москвы. Это объяснялось тем,
что городок находился недалеко от столицы, вело к нему неразбитое
шоссе, был он приветливый и опрятный, в окрестностях водились зайцы и лисы,
а при райисполкоме имелась превосходно оборудованная сауна, которой местные
руководители почти не пользовались.
И когда Первый объявил своим соратникам в форме привычной шутки:
"К нам едет ревизор!", особого волнения, тем паче тревоги, его
сообщение не вызвало. Даже не спросили, зачем он едет. Впрочем, и так было
ясно: об эту
пору едут с одним -- проверить, как подготовились к зимовке скота.
-- Что будем делать? -- спросил Первый.
-- То же, что и всегда,--прозвучал ответ.--Встретим, как положено
дорогого гостя. Раскочегарим сауну на шесть шаров, а потом -- на зайчика...
-- Да погодите вы с зайчиком! -- оборвал Первый.--Как у нас с
кормами?.. Что мы ему покажем?.. Сами ведь знаете...
Собравшиеся слегка оторопели. А разве было когда-либо лучше с кормами?
Хуже бывало, а лучше сроду не было. И ничего, всегда с честью выходили...
Свезем все корма в "Рассвет" и покажем.
-- А если он еще куда сунется?
-- Что с тобой, Сергей Максимыч, ты, видать, переустал. Куда он
сунется? Нечто проедешь?.. В "Зарю новой жизни" еще можно --на листе железа
трактором дотащить, а в остальные -- жди зимника.
-- На листе железа он не проедет. Да и нет такого листа -- под лимузин.
Глупостями мне голову не забивайте. А продумать надо...
-- Обратно, Сергей Максимыч, зря сердечко тратишь: как всегда
принимали, так и сейчас примем. Сауна со всем, что полагается...
-- А есть у нас "что полагается"?
-- Как не быть? Область поможет, если что. Набольший, поди, тоже
пожалует?
-- Нет. Едут к нам напрямик.
Тут собравшиеся озадачились.
-- Напрямик?.. Это что-то новое!..
-- А я о чем толкую? -- затосковал Первый. -- Мы-то с вами старые, а
там новое... Ветер перемен. В том-то и закавыка!..
-- Никакой закавыки нет. Пусть там новое-разновое, нашу Лерку не
перешибить. Кто еще так ублажит?
Сергей Максимович вспомнил свежие икры, ямочки на локтях, чуть сонные
серо-голубые с поволокой глаза и понял, что возле Лерки-саунщицы стихнет
ветер любых перемен. Да и какие могут быть перемены, только тронь -- все
завалится. И все же дело не так просто: изменить ничего нельзя, но дров
наломать можно...
Конечно, ни "Путь к коммунизму", ни "Заря новой жизни", ни "Имени XIV
партконференции" не хотели отдавать корма, несмотря на угрозы и заверения,
что все до последней соломинки будет возвращено, как только отбудет Высокий
гость. Каждый год одна и та же канитель. Пришлось пообещать директору "Зари"
путевку в сочинский санаторий, директору "Пути" -- покрышки для "Волги",
директору "Имени XIV партконференции" -- ордер на дамские сапожки фирмы
"Пеликан".
За сутки корма перевезли на платформах, которые тащили армейские
вездеходы. Рев стоял такой, будто танковая армия шла в наступление. И
впервые Сергей Максимович призадумался над тем, что все это происходит в
открытую, на глазах тысяч людей, и ни для кого не секрет, для чего
производится операция. Неужели никто не толкнет донос? Но ведь это
повторяется каждый год, и шороха до сих пор не наблюдалось. А доносы,
конечно, были, их писали в первую очередь директора "обиженных" совхозов,
анонимные, разумеется. Они ровным счетом ничего не теряли от временной
разлуки с сеном, но им обидно было, что "Рассвет" всегда на виду, хотя он
ничуть не лучше. А что тут поделаешь -- начальство приезжает или осенью или
ранней весной, когда разверзаются хляби небесные, зимой и летом тут делать
нечего, только работе мешать.
"Рассвету" повезло -- он подгородний, к нему ведет булыжная шоссейка.
Да нешто одни директора пишут доносы? Все, обиженные жизнью,-- а разве есть
необиженный?--строчат "заявления". Вот какое деликатное слово придумали для
иудиного греха! Выходит, наверху обо всем сведомы и... молчат. Что же
получается: мы, на местах, все знаем, в области знают, в центре тоже знают,
кого же мы обманываем? Тех, что за бугром? Но послушать голоса, там нашу
жизнь насквозь видят. Выходит, самого главного, ему баки забиваем, чтобы он
отдыхал спокойно и нам дышать давал.
Но если так, то можно куда проще и вольготнее жить. Для чего столько
дергания, звонков, совещаний, заседаний, собраний, пленумов, вызовов на
ковер, для чего мучить людей, если все сводится к цифровому хитросплетению?
И зачем тревожит себя Высокий гость и тащит за две сотни километров от
московских исключительных удобств и горячо любимой семьи по плохим, разбитым
дорогам свое большое, рыхлое, забалованное тело? Лишь для того, чтобы
глянуть на свезенное со всего района под одну крышу гниловатое сено? А чего
на него глядеть: сено оно сено и есть. А может, нужно ему попариться в
сауне, выпить стопку из Леркиных рук, постоять на зайчика? Нужна усталому
изолгавшемуся
человеку такая разрядка с потным паром, золотым коньячком, ленивым
оскользом сонных серо-голубых глаз и селитряной вонью пороха в свежести
подмороженного утра? Тогда не о чем беспокоиться, все будет, как всегда.
Так чего же он тревожится, почему не может разделить безмятежности
окружающих? Он и прежде, ожидая Высокого гостя, волновался, но приятным,
подъемным волнением гостеприимного хозяина, желающего показать свой дом с
лучшей стороны. К этому примешивалось проникающее чувство значительности
события. Но не было ни гнетущего страха, ни отчуждающей тревоги. Было
сознание, что делается одно большое общее дело -- пусть на разных этажах,--
это дарило надежным ощущением сообщничества... нет, дурное слово,--
союзничества, непоколебимой крепости всего здания. А сейчас --
неуверенность, опаска, сосущая тоска в груди...
Но чувства чувствами, а дело делом. Как говорил поэт Махиня, вдруг
выметнувшийся из донецких недр и столь же внезапно канувший в небытие,
оставив по себе нескольких разочарованных диссертантов, огни эмоций любо
зажигать вечернею порою, когда отходят дневные заботы. И Сергей
Максимович, оставив для переживаний вечер и ночь, днем развил
энергичную деятельность. Сам съездил в областной центр и привез ящик
армянского коньяка, зернистую икру, красную рыбу, лимоны и растворимый кофе.
Закрома "Рассвета" плотно и опрятно заполнили кормовым зерном, сеном,
сенажем, отрубями, на фермах прибрались, залатали крышу, сменили подстилку.
В назначенный день машина Высокого гостя зашуршала шипованными шинами
по мокрому асфальту райцентра. Деревья уже облетели, и город стоял сквозной,
голый, неприютный. Зелень очень скрашивала его плюгавость. Да ведь не красна
изба углами, а красна пирогами. К то" му же Высокий гость так и не поднял
занавесочек на окнах.
Встреча у дверей райкома была лишена обычной грубоватой сердечности.
Обширное, клеклое лицо приезжего с медвежьими глазками хранило
брюзгливо-усталое выражение, в котором растворилось намерение улыбки. Он
даже
поскупился на те задиристые шуточки, которые неизменно отпускал,
обмениваясь рукопожатиями с встречавшими. Молча посовал каждому большую
вялую руку и хмуро бросил: поехали, что ли?..
В совхозе все было вроде бы по-обычному, только суше, холоднее. Высокий
гость не тыкал пальцем в живот директора, не стравливал его с Первым --
любил он такие петушиные сшибки -- все только по делу. Наверное, теперь
такой стиль руководства: деловитость,--смекал Первый. Но это внешняя форма,
а что за ней? Какие перемены, может, полный поворот?.. Куда?.. Стоит ли
мозги ломать мне, козявке, мурашу. Как скажут, так и будет,-- на словах. А
если?..
Пробыли они в совхозе без малого четыре часа, хотя дело тянуло от силы
минут на сорок. Но в этот раз Высокий гость был на редкость дотошен, хотел
все сам увидеть, все потрогать руками. Он, видимо, давал урок
ответственности и деловитости. Входил в каждую малость, подробно и
пристрастно расспрашивал директора о всех хозяйственных проблемах, не
касаясь, правда, самого тонкого вопроса: откуда взялось столько сена и
других кормов, когда сеноуборочная провалилась по всей средней России из-за
беспрерывных ливневых дождей? А вдруг он думает, что совхоз сам себя
обеспечил? -- вновь испугался Первый. Тогда мы преступники. Только если
круговой обман, тогда это не преступление, а политика...
В райком они вернулись уже в сумерках. Над хозяйственным флигельком,
где помещалась и сауна, струился прозрачный сиреневый дымок. Лерка была на
посту, и Первый от души порадовался близкому удовольствию другого человека.
-- Теперь куда поедем, в "Зарю" или в "Путь"? -- резанул по нервам
хмурый голос.
Вот оно! Забыл, как сунулся и полдня загорал в луже.
-- О чем думаешь?
-- Думаю, как лист достать.
-- Какой еще лист?
-- Железный.
-- А так не проедем?
-- Сами знаете, какие у нас дороги. Лучше не стали.
-- Довел же ты район, нечего сказать! А как вы сами связь держите?
-- По телефону. На лошадках. Пешим строем. Или вот на листе.
-- Так запустить район!..-- с горечью сказал Высокий гось.
-- Шестьдесят четыре.
-- Что шестьдесят четыре?
-- Шестьдесят четыре раза обращались в разные инстанции. Вам тоже
писали,-- застенчиво добавил Первый.
-- Писали! Отписочками живете. Надо уметь добиваться, надо гореть.
О чем думаешь?
Первый думал о том, как бы за ночь перевезти хотя бы часть сена в
"Зарю". За два других совхоза он был спокоен, туда ни за какие коврижки не
добраться.
-- Думаю, надо, кровь с носа, раздобыть лист, чтоб завтра утречком
выехать. Тогда к обеду будем.
-- Как это к обеду? У меня в три совещание. Первый развел руками и
опечалился. -- Скажи мне честно: плохо с кормами? Не подготовились?
-- Зачем уж так? -- за четверть века руководящей работы Первый не
научился врать в глаза. "Недотепушка!" -- ласково корила его жена, знавшая
эту странную и трогательную особенность мужа. Легко вралось с трибуны в
аморфное лицо аудитории и в письменном виде.
Он вынул из планшета тонкий машинописный лист с цифрами.
Высокий гость чуть брезгливо, но вроде бы охотно взял письмена,
пробежал первую страницу и, сложив, сунул во внутренний карман пиджака.
-- Ладно. Посмотрим, что вы насочиняли. Но учти. Я ведь знаю, какие вы
мастера ажур наводить... Кормить будете?
-- Неужто мы не покормим дорогого гостя? -- оживился Первый.-- Но
сперва пожалуйте в сауну.
Было долгое молчание, затем странным, каким-то больным голосом Высокий
гость произнес:
-- В сауну?.. С коньячишком?.. С официанткой?..
-- Как водится,-- пробормотал Первый.
-- Неужели сам не понимаешь, в какое время мы живем? Сауна!..--в
голосе звучали горечь и укор.--Сейчас нельзя расслабляться, надо быть,
как штык. Разложились мы все, к сладкой жизни привыкли. Забыли о наших
отцах, босоногих большевиках. Разве думали они о саунах? Даже слова такого
не знали.
-- Нешто тогда люди не парились?
-- Мокрым паром.
-- Чего? -- не понял Первый.
-- Мокрым, а не сухим паром,-- пояснил Высокий гость.-- В общем, все
ясно. Развратились, изнежились, избаловались, но теперь с этим будет
покончено. Навсегда.
Значит, и со мной будет покончено, подумал Первый. Я ведь не умею иначе
и уже не научусь. Стар я, ссохся, спекся снаружи и внутри. Меня уже никаким
паром не размягчишь: ни мокрым, ни сухим. Ладно, буду собачьи шапки шить.
Как-нибудь доживу. И ни на что не рассчитывая, не надеясь, просто для
разговора, чтоб не молчать, сказал:
-- Значит, и на зайчика не сходите?
-- Какой еще зайчик? Охота запрещена.
Она и сроду была запрещена в эту пору. Да не больно ты с запретом
считался. Колошматил их, как хотел. Первый обмер, ему показалось, будто он
вслух произнес эти слова. Нет, вслух он сказал другое:
-- Зайцы, видать, это знают и обнаглели страсть! Жируют чуть не на
улицах. И такие здоровенные! Где только отожрались?
Первый замолк, с удивлением глядя на приезжего. Его большое мясистое
нездорово бледное лицо медленно затекало густой кровью. И белки свекольно
покраснели. Высокий гость видел внутренним взором четкий опушенный
деликатный заячий след, слышал запах подтаивающего утренника... Только что
он чувствовал себя одним из комиссаров гражданской, продотрядовцем,
гибнущим от кулацкой пули, незабвенным Клочковым-Диевым, крикнувшим
свое бессмертное: "Земли за нами много, а отступать некуда!" Как звучат
сейчас эти слова! Он встал с ними в ряд, раздавив свое желание: не будет ни
блаженства сухого жара, выгоняющего из тела все шлаки, ни восхитительного
оката холодной водой, отчего сразу скидываешь десяток лет, ни золотистой
рюмки
в обнаженной по плечо нежной руке, и навсегда погасли серо-голубые с
поволокой. Но всему есть предел.
-- О сауне забудь, -- услышал Первый хриплый просевший голос.-- Завтра
выйдем пораньше. Зайчишку надо наказать.
OCR: Евсей Зельдин
---------------------------------------------------------------
Это случилось, когда мы еще не проснулись, но сон уже не был ни сладок,
ни покоен, ни прочен, и в предутреннюю явь стучалась тревога нелегкого
пробуждения. Мы должны были проснуться, потому что заснул он --
государственный деятель, не совершивший никакого деяния, четырежды Герой без
подвига, увенчанный лаврами писатель, не написавший ни строчки, грандиозное
нечто, которого играли окружающие, как на сцене играют короля, создавая
мнимое величие поклонами, подобострастием, лестью, неустанными знаками
благоговейного внимания, покорностью и бесконечным превознесением до небес.
И его не стало, того, кто, завалив добром собственную семью, позволял
хапать и другим, допуская всеобщее разложение. Но когда его не стало, то
поняли, что дальше так продолжаться не может, что сама воля к жизни требует
перемен. Но многие не знали, что это будут за перемены, мучительно боялись
их и хотели лишь одного: дожить вместе с детьми своими и внуками в том мире,
где время остановилось. Пусть оно двигается, но где-то там, вдалеке от их
больших теплых квартир, уютных кабинетов, комфортабельных санаториев,
огромных черных машин с двусмысленными занавесочками. Дальше никто не хотел
заглядывать; как-то все образуется, что-то такое произойдет, но не затронув
ни их самих, ни родной плоти и крови, безопасно проскользнет мимо. Никто
этого не формулировал, есть вещи, которые нельзя даже про себя облекать в
слова, ибо слово, как известно, не воробей, и самое важное, сокровенное
должно находиться в тебе в аморфном виде, тогда ты не проговоришься, разве
что промычишься, а в собственном тайнознании для тебя все расшифровано и
названо без помощи слов.
Наш скромный антигерой Сергей Максимович жил в эти дни, как и
подавляющее большинство людей его положения, со стесненным сердцем. Он не
был какой-то знаменитостью, деятелем исторического масштаба, но в своем
районе он был первым. Не вторым, не третьим, а именно Первым. И это
налагало. Да нет, если по-серьезному, то ничего не налагало. Мы люди
подневольные, как скажут, так и сделаем. Начальство укажет. Мы люди
маленькие, наше дело исполнять, а не думать. То есть если по-серьезному, то
и этого от нас не требуется. От нас требуется, чтобы все выглядело так,
будто мы исполняем, выполняем и перевыполняем. А это не так уж сложно. За
многие годы научились. Вещественность давно уже не в цене, все дело в
бумажках, в них должен быть полный порядок. Вся жизнь стала на бумаге, а
какая она на самом деле,-- никого не интересует. Да и есть ли она на самом
деле -- сказать затруднительно. Во всяком случае, он твердо знает, что в тех
бумажках, которые идут к нему снизу, правды не густо, а в тех, которые
подаются на самый верх, и слабого следа нет. А вдруг теперь захотят, чтобы в
бумажках была правда? От одной мысли об этом отнимались руки и ноги. Тот,
кто ушел, ни в какой правде не нуждался, а своя правда была при нем, тут все
всамделишное: кожаное нутро заграничных втомобилей, четыре Золотые Звезды и
еще сто сорок шесть наград, неисчерпаемая бочка зернистой икры, весь
золото-алмазно-жемчужно-меховой нажиток. Остальное его не касалось. Он
никого не трогал, позволяя одним обогащаться, другим спиваться. Покладистый
человек. Но его не стало. Пришел другой. Серьезный и всезнающий, вот что
худо. В воздухе появилось что-то такое... ознобливающее. Видать, оттого и
сообщение о приезде важного московского лица напугало куда больше обычного.
Даже сравнивать нечего. Ведь встреча Высокого гостя была настолько
разработана, что, будь на месте Сергея Максимовича другой человек, он
относился бы к ней, как к маленькому развлечению. Но Сергей Максимович и
вообще не был боек, а перед большим начальством благоговел до судорог. И
ведь не заносился Высокий гость, не корчил из себя бог весть что, наоборот,
показывал, что он человек и ничто человеческое ему не чуждо, но Сергей
Максимович всегда помнил, что тому довольно пальцем шевельнуть, и
он из Первого станет последним. Это так глубоко засело в печенках, что
он не мог проглянуть земную сущность Приезжего, видел его в какой-то дымке,
в просквоженном нездешним солнцем тумане. Но в наружном поведении
Сергея Максимовича не было подобострастия, чего и не всякий любит, лишь
деловая несуетливая услужливость, сочетающая исконное русское гостеприимство
с
воинской субординацией, будто видел он в Приезжем отца-командира. Это
особенно нравилось Высокому гостю, поскольку он в армии никогда не служил,
а кроме того, такое отношение было внеличностным, оно относилось не к
лицу,
а к месту, им занимаемому, и тем поддерживало существующую систему
ценностей.
И вот Высокий гость снова едет в райцентр, в маленький, очень старый,
даже древний городок, который во тьме истории числил за собой заслуги перед
русской землей: посылал рать на поле Куликово, поддерживал московского
князя в шемякинскую смуту, отбивался от набегов крымских татар, в
остальное время торговал, ремесленничал, горел, отстраивался и раз
удостоился посещения Петра I, открывшего под его суглинком целебный
источник, а потом навсегда успокоился в звании уездного города и таким же
остался, став райцентром.
Примечателен он был тем, что его чаще всех других городов области
навещали на предмет ревизии высокие гости из Москвы. Это объяснялось тем,
что городок находился недалеко от столицы, вело к нему неразбитое
шоссе, был он приветливый и опрятный, в окрестностях водились зайцы и лисы,
а при райисполкоме имелась превосходно оборудованная сауна, которой местные
руководители почти не пользовались.
И когда Первый объявил своим соратникам в форме привычной шутки:
"К нам едет ревизор!", особого волнения, тем паче тревоги, его
сообщение не вызвало. Даже не спросили, зачем он едет. Впрочем, и так было
ясно: об эту
пору едут с одним -- проверить, как подготовились к зимовке скота.
-- Что будем делать? -- спросил Первый.
-- То же, что и всегда,--прозвучал ответ.--Встретим, как положено
дорогого гостя. Раскочегарим сауну на шесть шаров, а потом -- на зайчика...
-- Да погодите вы с зайчиком! -- оборвал Первый.--Как у нас с
кормами?.. Что мы ему покажем?.. Сами ведь знаете...
Собравшиеся слегка оторопели. А разве было когда-либо лучше с кормами?
Хуже бывало, а лучше сроду не было. И ничего, всегда с честью выходили...
Свезем все корма в "Рассвет" и покажем.
-- А если он еще куда сунется?
-- Что с тобой, Сергей Максимыч, ты, видать, переустал. Куда он
сунется? Нечто проедешь?.. В "Зарю новой жизни" еще можно --на листе железа
трактором дотащить, а в остальные -- жди зимника.
-- На листе железа он не проедет. Да и нет такого листа -- под лимузин.
Глупостями мне голову не забивайте. А продумать надо...
-- Обратно, Сергей Максимыч, зря сердечко тратишь: как всегда
принимали, так и сейчас примем. Сауна со всем, что полагается...
-- А есть у нас "что полагается"?
-- Как не быть? Область поможет, если что. Набольший, поди, тоже
пожалует?
-- Нет. Едут к нам напрямик.
Тут собравшиеся озадачились.
-- Напрямик?.. Это что-то новое!..
-- А я о чем толкую? -- затосковал Первый. -- Мы-то с вами старые, а
там новое... Ветер перемен. В том-то и закавыка!..
-- Никакой закавыки нет. Пусть там новое-разновое, нашу Лерку не
перешибить. Кто еще так ублажит?
Сергей Максимович вспомнил свежие икры, ямочки на локтях, чуть сонные
серо-голубые с поволокой глаза и понял, что возле Лерки-саунщицы стихнет
ветер любых перемен. Да и какие могут быть перемены, только тронь -- все
завалится. И все же дело не так просто: изменить ничего нельзя, но дров
наломать можно...
Конечно, ни "Путь к коммунизму", ни "Заря новой жизни", ни "Имени XIV
партконференции" не хотели отдавать корма, несмотря на угрозы и заверения,
что все до последней соломинки будет возвращено, как только отбудет Высокий
гость. Каждый год одна и та же канитель. Пришлось пообещать директору "Зари"
путевку в сочинский санаторий, директору "Пути" -- покрышки для "Волги",
директору "Имени XIV партконференции" -- ордер на дамские сапожки фирмы
"Пеликан".
За сутки корма перевезли на платформах, которые тащили армейские
вездеходы. Рев стоял такой, будто танковая армия шла в наступление. И
впервые Сергей Максимович призадумался над тем, что все это происходит в
открытую, на глазах тысяч людей, и ни для кого не секрет, для чего
производится операция. Неужели никто не толкнет донос? Но ведь это
повторяется каждый год, и шороха до сих пор не наблюдалось. А доносы,
конечно, были, их писали в первую очередь директора "обиженных" совхозов,
анонимные, разумеется. Они ровным счетом ничего не теряли от временной
разлуки с сеном, но им обидно было, что "Рассвет" всегда на виду, хотя он
ничуть не лучше. А что тут поделаешь -- начальство приезжает или осенью или
ранней весной, когда разверзаются хляби небесные, зимой и летом тут делать
нечего, только работе мешать.
"Рассвету" повезло -- он подгородний, к нему ведет булыжная шоссейка.
Да нешто одни директора пишут доносы? Все, обиженные жизнью,-- а разве есть
необиженный?--строчат "заявления". Вот какое деликатное слово придумали для
иудиного греха! Выходит, наверху обо всем сведомы и... молчат. Что же
получается: мы, на местах, все знаем, в области знают, в центре тоже знают,
кого же мы обманываем? Тех, что за бугром? Но послушать голоса, там нашу
жизнь насквозь видят. Выходит, самого главного, ему баки забиваем, чтобы он
отдыхал спокойно и нам дышать давал.
Но если так, то можно куда проще и вольготнее жить. Для чего столько
дергания, звонков, совещаний, заседаний, собраний, пленумов, вызовов на
ковер, для чего мучить людей, если все сводится к цифровому хитросплетению?
И зачем тревожит себя Высокий гость и тащит за две сотни километров от
московских исключительных удобств и горячо любимой семьи по плохим, разбитым
дорогам свое большое, рыхлое, забалованное тело? Лишь для того, чтобы
глянуть на свезенное со всего района под одну крышу гниловатое сено? А чего
на него глядеть: сено оно сено и есть. А может, нужно ему попариться в
сауне, выпить стопку из Леркиных рук, постоять на зайчика? Нужна усталому
изолгавшемуся
человеку такая разрядка с потным паром, золотым коньячком, ленивым
оскользом сонных серо-голубых глаз и селитряной вонью пороха в свежести
подмороженного утра? Тогда не о чем беспокоиться, все будет, как всегда.
Так чего же он тревожится, почему не может разделить безмятежности
окружающих? Он и прежде, ожидая Высокого гостя, волновался, но приятным,
подъемным волнением гостеприимного хозяина, желающего показать свой дом с
лучшей стороны. К этому примешивалось проникающее чувство значительности
события. Но не было ни гнетущего страха, ни отчуждающей тревоги. Было
сознание, что делается одно большое общее дело -- пусть на разных этажах,--
это дарило надежным ощущением сообщничества... нет, дурное слово,--
союзничества, непоколебимой крепости всего здания. А сейчас --
неуверенность, опаска, сосущая тоска в груди...
Но чувства чувствами, а дело делом. Как говорил поэт Махиня, вдруг
выметнувшийся из донецких недр и столь же внезапно канувший в небытие,
оставив по себе нескольких разочарованных диссертантов, огни эмоций любо
зажигать вечернею порою, когда отходят дневные заботы. И Сергей
Максимович, оставив для переживаний вечер и ночь, днем развил
энергичную деятельность. Сам съездил в областной центр и привез ящик
армянского коньяка, зернистую икру, красную рыбу, лимоны и растворимый кофе.
Закрома "Рассвета" плотно и опрятно заполнили кормовым зерном, сеном,
сенажем, отрубями, на фермах прибрались, залатали крышу, сменили подстилку.
В назначенный день машина Высокого гостя зашуршала шипованными шинами
по мокрому асфальту райцентра. Деревья уже облетели, и город стоял сквозной,
голый, неприютный. Зелень очень скрашивала его плюгавость. Да ведь не красна
изба углами, а красна пирогами. К то" му же Высокий гость так и не поднял
занавесочек на окнах.
Встреча у дверей райкома была лишена обычной грубоватой сердечности.
Обширное, клеклое лицо приезжего с медвежьими глазками хранило
брюзгливо-усталое выражение, в котором растворилось намерение улыбки. Он
даже
поскупился на те задиристые шуточки, которые неизменно отпускал,
обмениваясь рукопожатиями с встречавшими. Молча посовал каждому большую
вялую руку и хмуро бросил: поехали, что ли?..
В совхозе все было вроде бы по-обычному, только суше, холоднее. Высокий
гость не тыкал пальцем в живот директора, не стравливал его с Первым --
любил он такие петушиные сшибки -- все только по делу. Наверное, теперь
такой стиль руководства: деловитость,--смекал Первый. Но это внешняя форма,
а что за ней? Какие перемены, может, полный поворот?.. Куда?.. Стоит ли
мозги ломать мне, козявке, мурашу. Как скажут, так и будет,-- на словах. А
если?..
Пробыли они в совхозе без малого четыре часа, хотя дело тянуло от силы
минут на сорок. Но в этот раз Высокий гость был на редкость дотошен, хотел
все сам увидеть, все потрогать руками. Он, видимо, давал урок
ответственности и деловитости. Входил в каждую малость, подробно и
пристрастно расспрашивал директора о всех хозяйственных проблемах, не
касаясь, правда, самого тонкого вопроса: откуда взялось столько сена и
других кормов, когда сеноуборочная провалилась по всей средней России из-за
беспрерывных ливневых дождей? А вдруг он думает, что совхоз сам себя
обеспечил? -- вновь испугался Первый. Тогда мы преступники. Только если
круговой обман, тогда это не преступление, а политика...
В райком они вернулись уже в сумерках. Над хозяйственным флигельком,
где помещалась и сауна, струился прозрачный сиреневый дымок. Лерка была на
посту, и Первый от души порадовался близкому удовольствию другого человека.
-- Теперь куда поедем, в "Зарю" или в "Путь"? -- резанул по нервам
хмурый голос.
Вот оно! Забыл, как сунулся и полдня загорал в луже.
-- О чем думаешь?
-- Думаю, как лист достать.
-- Какой еще лист?
-- Железный.
-- А так не проедем?
-- Сами знаете, какие у нас дороги. Лучше не стали.
-- Довел же ты район, нечего сказать! А как вы сами связь держите?
-- По телефону. На лошадках. Пешим строем. Или вот на листе.
-- Так запустить район!..-- с горечью сказал Высокий гось.
-- Шестьдесят четыре.
-- Что шестьдесят четыре?
-- Шестьдесят четыре раза обращались в разные инстанции. Вам тоже
писали,-- застенчиво добавил Первый.
-- Писали! Отписочками живете. Надо уметь добиваться, надо гореть.
О чем думаешь?
Первый думал о том, как бы за ночь перевезти хотя бы часть сена в
"Зарю". За два других совхоза он был спокоен, туда ни за какие коврижки не
добраться.
-- Думаю, надо, кровь с носа, раздобыть лист, чтоб завтра утречком
выехать. Тогда к обеду будем.
-- Как это к обеду? У меня в три совещание. Первый развел руками и
опечалился. -- Скажи мне честно: плохо с кормами? Не подготовились?
-- Зачем уж так? -- за четверть века руководящей работы Первый не
научился врать в глаза. "Недотепушка!" -- ласково корила его жена, знавшая
эту странную и трогательную особенность мужа. Легко вралось с трибуны в
аморфное лицо аудитории и в письменном виде.
Он вынул из планшета тонкий машинописный лист с цифрами.
Высокий гость чуть брезгливо, но вроде бы охотно взял письмена,
пробежал первую страницу и, сложив, сунул во внутренний карман пиджака.
-- Ладно. Посмотрим, что вы насочиняли. Но учти. Я ведь знаю, какие вы
мастера ажур наводить... Кормить будете?
-- Неужто мы не покормим дорогого гостя? -- оживился Первый.-- Но
сперва пожалуйте в сауну.
Было долгое молчание, затем странным, каким-то больным голосом Высокий
гость произнес:
-- В сауну?.. С коньячишком?.. С официанткой?..
-- Как водится,-- пробормотал Первый.
-- Неужели сам не понимаешь, в какое время мы живем? Сауна!..--в
голосе звучали горечь и укор.--Сейчас нельзя расслабляться, надо быть,
как штык. Разложились мы все, к сладкой жизни привыкли. Забыли о наших
отцах, босоногих большевиках. Разве думали они о саунах? Даже слова такого
не знали.
-- Нешто тогда люди не парились?
-- Мокрым паром.
-- Чего? -- не понял Первый.
-- Мокрым, а не сухим паром,-- пояснил Высокий гость.-- В общем, все
ясно. Развратились, изнежились, избаловались, но теперь с этим будет
покончено. Навсегда.
Значит, и со мной будет покончено, подумал Первый. Я ведь не умею иначе
и уже не научусь. Стар я, ссохся, спекся снаружи и внутри. Меня уже никаким
паром не размягчишь: ни мокрым, ни сухим. Ладно, буду собачьи шапки шить.
Как-нибудь доживу. И ни на что не рассчитывая, не надеясь, просто для
разговора, чтоб не молчать, сказал:
-- Значит, и на зайчика не сходите?
-- Какой еще зайчик? Охота запрещена.
Она и сроду была запрещена в эту пору. Да не больно ты с запретом
считался. Колошматил их, как хотел. Первый обмер, ему показалось, будто он
вслух произнес эти слова. Нет, вслух он сказал другое:
-- Зайцы, видать, это знают и обнаглели страсть! Жируют чуть не на
улицах. И такие здоровенные! Где только отожрались?
Первый замолк, с удивлением глядя на приезжего. Его большое мясистое
нездорово бледное лицо медленно затекало густой кровью. И белки свекольно
покраснели. Высокий гость видел внутренним взором четкий опушенный
деликатный заячий след, слышал запах подтаивающего утренника... Только что
он чувствовал себя одним из комиссаров гражданской, продотрядовцем,
гибнущим от кулацкой пули, незабвенным Клочковым-Диевым, крикнувшим
свое бессмертное: "Земли за нами много, а отступать некуда!" Как звучат
сейчас эти слова! Он встал с ними в ряд, раздавив свое желание: не будет ни
блаженства сухого жара, выгоняющего из тела все шлаки, ни восхитительного
оката холодной водой, отчего сразу скидываешь десяток лет, ни золотистой
рюмки
в обнаженной по плечо нежной руке, и навсегда погасли серо-голубые с
поволокой. Но всему есть предел.
-- О сауне забудь, -- услышал Первый хриплый просевший голос.-- Завтра
выйдем пораньше. Зайчишку надо наказать.