Наталья Резанова
Лесная и оборотни
© Н. Резанова, 2008
© ООО Издательство «ACT МОСКВА», 2008
Все права защищены. Никакая часть электронной версии этой книги не может быть воспроизведена в какой бы то ни было форме и какими бы то ни было средствами, включая размещение в сети Интернет и в корпоративных сетях, для частного и публичного использования без письменного разрешения владельца авторских прав.
© Электронная версия книги подготовлена компанией ЛитРес ()
© ООО Издательство «ACT МОСКВА», 2008
Все права защищены. Никакая часть электронной версии этой книги не может быть воспроизведена в какой бы то ни было форме и какими бы то ни было средствами, включая размещение в сети Интернет и в корпоративных сетях, для частного и публичного использования без письменного разрешения владельца авторских прав.
© Электронная версия книги подготовлена компанией ЛитРес ()
Это произошло в годы, когда Западная империя падала под бременем смут, а Восточная империя во всей силе и славе своей была так же далека, как Индия или Китай. Христианство уже теснило древнюю веру, но многие жертвенники еще дымились. Деревянные города, окруженные бревенчатыми стенами и земляными валами, гордо именовались столицами королевств и герцогств, но самые названия тех государств, не то что их границы, не удержались в памяти последующих поколений. Летописи тех времен темны и запутанны, а саги и предания – страшны и дики.
Именно тогда железная дружина Сламбеда, еще не ставшего торговым союзом, отправилась на присвоение земель одного из таких эфемерных государств – Винхеда. О дальнейшем мы узнаем из сламбедской же хроники. Это редкий, хотя и не единичный случай, когда о событиях сообщают побежденные, не победители, ибо победители не знают грамоты.
Вот что пишет Амвросий Сламбедский в своей «Начальной хронике»:
«Отряды комеса не в силах были противостоять сламбедцам, несравнимо лучше обученным и экипированным, за что и прозваны были «железнобокими». Тогда, ища спасения, вызвали они из глубины винхедских лесов воинов-оборотней, как говорят, имевших волчьи, медвежьи и песьи головы. Сие утверждение – безусловное суеверие, противное истинной вере, но о том есть множество очевидцев. Сии оборотни, сказывают, от зрелища крови впадали в некое бешенство, ничем не остановимое, сражались они, не испытывая боли даже и от множества ран, и каждый из них в бою стоил десятерых. И сламбедцы в страхе отступили. Но и винхедам пришлось познать, что иное лекарство – горше болезни, ибо эти оборотни были столь свирепы, что не могли жить, не творя убийств, и проливали кровь, не ведая разницы между противниками и союзниками, без жалости и снисхождения и к тем, и к другим…»
Мальчик вырвался ночью из гибнущей деревни и бежал, покуда у него не подкосились ноги. Кровь струилась по его лицу, сознание мутилось. Задохнувшись, раскинув руки, он рухнул на землю.
Приходя в себя и еще не открыв глаз, он почувствовал запах, который сразу заставил его рот наполниться слюной. За свои десять лет он и хлеба-то никогда не ел досыта, не то что мяса. А пахло мясом. Мальчик открыл глаза и тут же снова зажмурился – светило солнце. Он лежал на небольшой лесной поляне. Рана на его виске была промыта и перевязана. Перед ним горел костер, а на угольях жарились ломти мяса. За ними приглядывала сидевшая у огня девушка. У нее было темное лицо с гладкой, как шлифованный камень, кожей и светлые волосы. Если бы не эти волосы, которые шевелил ветер, она бы до странности сама напоминала каменное изваяние, настолько неподвижна она была. На ней было крестьянское платье, на плечи накинута овчина, на коленях – тяжелый посох, обитый медью. Очевидно, она заметила, что мальчик очнулся, и спокойно произнесла:
– Ты ешь, ешь. Веткой подцепи и ешь.
Он подполз на животе к костру, но вытащить кусок мяса не решался. Тогда она сделала это сама, вынув длинный нож с узким лезвием. Форма его рукоятки говорила, что он мог быть использован и как метательный. Очень трудно было следить за ее движениями. Они существовали словно бы сами по себе, в разрыве, а не длились. Но мальчик и не следил, а выхватил наконец кусок мяса и начал жадно есть, давясь и обжигаясь, перебрасывая ломоть из одной ладони в другую и совершенно не обращая внимания на девушку. Однако, как видно, он о ней не забыл, потому что через некоторое время заговорил, смутно и сбивчиво:
– Железные пришли… все забрали, скотину свели, сестру свели… потом пришли Оборотни… а их нельзя убить железом… стали убивать железных… железные убежали… а Оборотни стали убивать нас… всех убивать… страшно… морды у них звериные… зубы… и они рычали и выли… в шкурах… и рубили…
Он замолчал, облизывая обожженные пальцы. Затем сжался в комок.
– Не бойся, – сказала девушка. – Никто тебя больше не тронет. Сейчас я отведу тебя в обитель, к отцу Лиутпранду.
– К святому отцу?
– Да. А туда они не придут.
– Я боюсь… они – оборотни…
– Они такие же оборотни, как я – святая дева.
Мальчик тупо уставился на ее светлые волосы и темное лицо, словно что-то с трудом припоминая. И затрясся всем телом.
– Да что с тобой, недоумок? – с досадой воскликнула она. – Ты не так понял. Я хочу сказать – они не настоящие оборотни.
Но больше мальчик не произнес ни единого слова.
Девушка тем временем уничтожила следы костра, засыпав его землей и уложив сверху нарезанный мох. Потом подошла к нему.
– Идем. – Поскольку он не двигался, она рывком поставила его на ноги. – Идем!
Он не понимал, куда и сколько времени они шли. Опьянев от непривычной сытости, от слабости, от страха, он двигался как в бреду, и если бы не сильная рука, цепко держащая его за плечо, он бы упал. Пожалуй, он больше ничего не ощущал, только эту руку. Однако, по всей вероятности, из леса они не выходили, и никто им не встречался. Не было ни дороги, ни тропинки, а деревья перед его глазами сливались в неразличимую зеленую гущу.
Прошло несколько часов, и деревья наконец расступились. Они стояли на опушке у подножия холма. По склону тянулась хорошо утоптанная пустынная дорога. Она вела к высившемуся на вершине холма большому приземистому зданию, увенчанному крестом и обнесенному высокой оградой из цельных мощных бревен. На воротах висел колокол.
– Вот монастырь, – сказала девушка, выпустив его плечо. – Иди туда и позвони в колокол. Тебя примут, накормят и не будут обижать. Мне туда нельзя. Иди один.
Медленно, не оглядываясь, он побрел вверх по склону. Закинув посох на плечо, девушка не отрываясь смотрела на крышу с крестом, и в глазах ее было странное выражение. В то мгновение, когда мальчик дернул за веревку, девушка, не дожидаясь появления привратника, беззвучно отступила назад, в лес.
Отец Лиутпранд, настоятель монастыря во имя Святого Духа, возвращался к себе в обитель. Приходских священников не было, приходилось посылать для совершения треб монахов и служить самому. Солнце припекало, но он не спешил уходить с лесной тропинки в тень и даже не прикрывал лысину капюшоном. «Старческая кровь леденит», – усмехался он про себя. Впрочем, внимательный глаз угадал бы в нем человека не столь старого, сколь преждевременно состарившегося от непосильных трудов. Он был худ, сутул, вокруг тонзуры, обратившейся в плешь, еще сохранились редкие рыжевато-седые волосы. Настоятельствовал он в Винхеде много лет, проповедовал, крестил, венчал, хоронил. Он любил этих темных полуязычников и, пожалуй что, понимал их во всем, кроме тех областей жизни, коих понимать не хотел. Самого его также любили, почитали, называли святым, но не понимали совсем. Он мало что мог объяснить своей пастве, которая и имя-то его произносила с трудом. Не мог растолковать, почему на изобильной земле царит вечный голод, почему честные труженики живут в постоянном страхе, а те, кто не знает страха, так неизбывно жестоки. Выход из этого тупика он видел только в обращении к Богу, но видел также, что большинство людей к Богу прийти не готовы.
Честно говоря, он устал не только от подобных мыслей, но и от голода. Путь до монастыря был не ближний, однако нищета в деревнях была столь вопиющей, что отец Лиутпранд не считал себя вправе брать со скудного крестьянского стола.
– Добрый день, отец святой!
Он обернулся на голос.
На краю тропы стояла девушка в крестьянском платье. В руках у нее была свежепойманная щука (пресвитер вспомнил, что поблизости – река), а у ног лежал посох, окованный медью, которым она, очевидно, глушила рыбу.
– Благослови тебя Господь.
– Я прошу тебя принять от меня эту рыбу, а после поговорить со мной.
Он принял щуку у нее из рук, но во взгляде его было сомнение. Что-то в ней мешало принять ее за деревенскую. Она была выше пресвитера ростом, на лице, чрезвычайно смуглом, выделялись серые глаза и крупный бледный рот.
– Устав запрещает тебе разделять трапезу с женщиной?
Отец Лиутпранд ответил откровенно:
– Я мог бы нарушить его, если б ты была старой или слабой и больной, нуждающейся в помощи. Но тебя нельзя отнести к таковым.
– Ты не прав. В помощи нуждаются не только недужные и убогие. Хотя мне нужен скорее совет. Готовь себе обед, святой отец, и пусть мое присутствие тебя не смущает. Я вернусь, когда ты насытишься.
Когда она ушла, он разложил костерок, разделал рыбу и поджарил ее, нанизав на прутик. Но съел не все, а только половину. Оставшееся он, аккуратно завернув в листья, уложил в сумку. Когда он покончил с этим занятием, девушка вновь стояла перед ним.
– Я не заметил, как ты подошла.
– В этом-то все и дело, – сказала она.
И исчезла.
Отец Лиутпранд, несколько ошеломленный, смотрел перед собой, пытаясь определить, как это случилось.
– Я у тебя за спиной, – раздался голос. Как только он убедился в этом, она опять исчезла. И в следующий раз вышла из-за дерева на другой стороне тропы.
– Это колдовство, – сказал он, не обвиняя, а просто признавая факт.
– Нет. Я же не стала невидимой взаправду. Просто ты перестал меня видеть. Это не колдовство, а человеческое умение. Правду говоря, я даже не знаю, что можно счесть настоящим колдовством.
– Зачем же ты сделала это?
– Просто чтоб начать разговор.
– Тогда еще, чтоб начать разговор. Несколько дней назад к нам в обитель пришел мальчик. Он был ранен, бредил и, возможно, так и останется не в полном уме. В бреду он говорил об убийствах, а также о том, что его спасла от Оборотней и привела к вратам монастыря святая дева. Кое-кто счел это за чудо, но я видел, что рана перевязана человеческими руками. Это была ты?
– Да.
– Так вот – кто ты и чем занимаешься?
– Я – Дейна из Лесных. Слежу за Оборотнями.
Отец Лиутпранд нахмурился.
– Я всегда считал, что Лесные и Оборотни – одно и то же. И до недавнего времени и тех, и других – суеверным вымыслом.
– Нет. Это разные кланы. Оборотни – воины, а Лесные были охотниками и пастухами зверей. Теперь Лесных больше нет. Одних убили Оборотни, другие стали христианами и ушли в деревни и монастыри.
Отец Лиутпранд хотел было спросить, что значит «пастухи зверей», но спросил другое:
– Ты – тоже христианка?
– Да. Ты сам меня крестил. Поэтому я к тебе и пришла.
Настоятель кивнул. Если она крестилась в детстве, немудрено, что он ее забыл – его паства была слишком велика. Тем не менее это сообщение его немного успокоило. Он поднялся на ноги.
– Пойдем. По дороге ты расскажешь мне о Лесных и Оборотнях.
Дейна рассказывала:
– Общего у Лесных и Оборотней только то, что живут они в лесу. А Лесные и вовсе его никогда не покидали. Только Лесных уже нет, а об Оборотнях давно ничего не было слышно, потому что в этих краях не было войны. Поэтому я надолго уходила отсюда, была в горах и дальше, а когда вернулась – здесь война, и они тоже.
– Постой. Мне кое-что неясно. Я видел твое «ненастоящее колдовство» или «человеческое умение». Предполагаю, есть и другие. Почему же, обладая такими способностями, Лесные были побеждены?
– Это и в самом деле удивительно, но Лесные не любили и не хотели убивать. Поэтому они так быстро обратились в христианство.
– А Оборотни – язычники?
– Да, но вера у них иная, чем у мирных язычников.
– Расскажи мне больше об этом племени.
– По-настоящему это не племя и не род. У них не бывает ни жен, ни семей, ни родственных связей. Все они мужчины и воины. Они объединяются во фратрии или братства. Мне известно всего четыре таких. Та, которая действует в Винхеде, именуется фратрией Медведя.
– Опять подожди! Ты говоришь так, будто Оборотни – это люди. Почему же их называют оборотнями?
– Потому что… я знаю следующее. Юноша приходит во фратрию, как только научается владеть оружием, и после долгих и очень жестоких испытаний становится полноправным членом братства. Если выживает, конечно. Во время испытаний он учится вызывать зверя. И, когда он идет в бой, в него вселяется этот зверь. То есть он вызывает в себе его. Есть разные способы… Мне трудно объяснить. Они рождены людьми, но людьми себя не считают и носят шкуры своих зверей – волков, рысей, псов, медведей, а на лицо надевают их маски. Они не изображают зверей, как ряженые на весенних праздниках. Они становятся зверями. Они одержимы. Они живут войной, любят войну, их радует убийство больше, чем добыча. Все остальное они ненавидят и презирают. Им все равно, кого убивать и зачем…
– Чудовищно… – прошептал отец Лиутпранд. – Безбожно…
Дейна промолчала. Некоторое время они шли, ничего не говоря. Затем отец Лиутпранд нерешительно произнес:
– А что до того, что их нельзя убить железом?
– Ошибка. Она исходит из того, что одержимый Оборотень не чувствует боли. Его на куски можно заживо резать, но остановится он не прежде, чем истечет кровью и умрет. Поэтому люди верят, будто Оборотней нельзя поразить железом, а только деревом, камнем или огнем.
– Но если это так, если на деле они не оборотни, а одержимые, они просто больны, и их можно излечить. Если их разделить и прибегнуть к помощи зкзорцизмов… – задумчиво проговорил отец Лиутпранд.
– Ты представляешь себе, как это можно сделать? – жестко спросила она.
Он ответил вопросом на вопрос:
– А чего хочешь ты? Ведь ты явно не за духовным утешением пришла ко мне?
– Пока нет. Хотя духовное утешение мне нужно. И если бы у нас имелась женская обитель, я бы, наверное, удалилась туда. Но прежде чем я уйду, я должна уничтожить Оборотней в Винхеде. Они исчезнут, как Лесные!
– Как?
Очень обыденно она сказала:
– Я проникну к Оборотням. Подчиню их себе. И отправлю на гибель. А ты мне поможешь.
Он посмотрел ей в лицо, ища признаков безумия. И не нашел. Серые глаза были ясны и безмятежны.
И все же он устало произнес:
– Ты не в своем уме. – Не дождавшись ответа, продолжил. Это было тяжко – весь предшествующий разговор был тяжек, потому что доселе ему никогда в жизни не приходилось беседовать о чем-либо подобном с женщиной. За последнее соображение он и ухватился. – Ты заставляешь меня говорить вещи, о которых говорить я не должен, и даже думать о них мне не пристало. Ты – женщина. Ты молода и хороша собой. И ты идешь в банду озверелых негодяев-язычников. Неужели ты настолько глупа, будто не понимаешь, что тебя ждет? Или тебе это безразлично?
На сей раз она ответила, словно растолковывая неразумному ребенку нечто очевидное:
– А ты как думаешь, неужели я смогла бы поведать тебе все так подробно, если бы уже не побывала у них, и без всякого для себя вреда? Я и тебе сумела отвести глаза, а ты несравнимо умнее их.
На лесть отец Лиутпранд не поддался. Он с горечью осознал, что говорил с ней уже не как пастырь духовный, а как мирянин, старый, битый жизнью мирянин.
Она как будто попыталась его утешить.
– Ведь я же могу просто исчезнуть.
– Да просветит тебя всеблагой Господь, – пробормотал он.
Она кивнула и отступила с тропы. Отец Лиутпранд догадался, что сейчас она уйдет. А он не смог ее переубедить.
– Ты – такая же одержимая, как они! – выкрикнул он.
Она обернулась.
– Ошибаешься, отец. Я – гораздо хуже.
Он двигался по лесу, но никто не смог бы услышать его шагов, никто из людей, только дикий зверь, и то лишь знающий, что такое охота, и приученный бояться приближения человека. Но был ли он человеком? Только не с виду. С человеком его роднил исключительно способ передвижения – на двух ногах, но походку уже нельзя было назвать человеческой, равно как и все остальное – седую шкуру, прикрывавшую тело, оскаленную пасть, над которой тускло блистали глаза, а то, что чудовище почему-то встало на задние лапы, делало его еще страшнее. Хладнокровный и непредвзятый наблюдатель заметил бы, что волчья шкура облекает тело примерно до колен, оставляя свободными ноги в штанах и сапогах, в поясе она перехвачена ремнем с закрепленными на нем мечом и топором, а страшная морда волка была лишь личиной на лице, сохранившаяся же при выделке верхняя часть черепа могла служить шлемом новому хозяину. Но в том-то и дело, что он ни разу в жизни не встретил хладнокровного и непредвзятого наблюдателя. Для всех прочих он был зверем, ужасным, невозможным, сверхъестественным. Оборотнем.
Он шел с севера на юг, шел уже много дней, и шаг его был все так же ровен и легок, и до цели ему оставалось не так уж далеко. Он шел, лес обступал его со всех сторон, нависал над ним кронами деревьев, стлался под ноги пружинистым ковром палых листьев и хвои.
Внезапно он замедлил шаг и повернул голову. Лица его не было видно под маской, но поза выдавала напряженное внимание. Казалось, серая шерсть на спине его сейчас встанет дыбом. Затем он резко свернул со своей невидимой, словно в воздухе начертанной тропы и крадучись двинулся между деревьями. Пробираться ему пришлось недолго. Перед ним была небольшая прогалина, образовавшаяся после падения могучего старого вяза. На поваленном стволе, свесив ноги, сидела женщина, на плече у нее примостился ворон, и она наклонила голову так, будто птица что-то говорила ей, а она слушала. Он замер, вглядываясь. Женщина отвернулась, видна была лишь завеса светлых волос, но нечто в ее облике, в развороте плеч, прикрытых овчиной, говорило, что она молода. На много переходов кругом не было ни одной живой души, а женщина – на расстоянии одного прыжка. Он прыгнул, и в прыжке узкий охотничий нож вошел в его горло. Девушка не сидела, а стояла, и ворон, сорвавшись с плеча, с карканьем кружил над ее головой.
Нападавший по инерции пролетел вперед, упал ничком. Рукоять ножа ударилась о землю, и острие вышло у основания затылка. Девушка перевернула труп, вытащила нож, отерла лезвие, воткнув его в землю. Стянула волчью маску, вымазанную кровью, не взглянув на искаженные смертной гримасой черты лица, принялась пристально изучать знаки на оружии и одежде убитого – резьбу на рукояти топора, по-особому завязанные ременные застежки рубахи, костяные амулеты, свисавшие с пояса. Ворон перестал кричать и уселся на ветку.
Именно тогда железная дружина Сламбеда, еще не ставшего торговым союзом, отправилась на присвоение земель одного из таких эфемерных государств – Винхеда. О дальнейшем мы узнаем из сламбедской же хроники. Это редкий, хотя и не единичный случай, когда о событиях сообщают побежденные, не победители, ибо победители не знают грамоты.
Вот что пишет Амвросий Сламбедский в своей «Начальной хронике»:
«Отряды комеса не в силах были противостоять сламбедцам, несравнимо лучше обученным и экипированным, за что и прозваны были «железнобокими». Тогда, ища спасения, вызвали они из глубины винхедских лесов воинов-оборотней, как говорят, имевших волчьи, медвежьи и песьи головы. Сие утверждение – безусловное суеверие, противное истинной вере, но о том есть множество очевидцев. Сии оборотни, сказывают, от зрелища крови впадали в некое бешенство, ничем не остановимое, сражались они, не испытывая боли даже и от множества ран, и каждый из них в бою стоил десятерых. И сламбедцы в страхе отступили. Но и винхедам пришлось познать, что иное лекарство – горше болезни, ибо эти оборотни были столь свирепы, что не могли жить, не творя убийств, и проливали кровь, не ведая разницы между противниками и союзниками, без жалости и снисхождения и к тем, и к другим…»
Мальчик вырвался ночью из гибнущей деревни и бежал, покуда у него не подкосились ноги. Кровь струилась по его лицу, сознание мутилось. Задохнувшись, раскинув руки, он рухнул на землю.
Приходя в себя и еще не открыв глаз, он почувствовал запах, который сразу заставил его рот наполниться слюной. За свои десять лет он и хлеба-то никогда не ел досыта, не то что мяса. А пахло мясом. Мальчик открыл глаза и тут же снова зажмурился – светило солнце. Он лежал на небольшой лесной поляне. Рана на его виске была промыта и перевязана. Перед ним горел костер, а на угольях жарились ломти мяса. За ними приглядывала сидевшая у огня девушка. У нее было темное лицо с гладкой, как шлифованный камень, кожей и светлые волосы. Если бы не эти волосы, которые шевелил ветер, она бы до странности сама напоминала каменное изваяние, настолько неподвижна она была. На ней было крестьянское платье, на плечи накинута овчина, на коленях – тяжелый посох, обитый медью. Очевидно, она заметила, что мальчик очнулся, и спокойно произнесла:
– Ты ешь, ешь. Веткой подцепи и ешь.
Он подполз на животе к костру, но вытащить кусок мяса не решался. Тогда она сделала это сама, вынув длинный нож с узким лезвием. Форма его рукоятки говорила, что он мог быть использован и как метательный. Очень трудно было следить за ее движениями. Они существовали словно бы сами по себе, в разрыве, а не длились. Но мальчик и не следил, а выхватил наконец кусок мяса и начал жадно есть, давясь и обжигаясь, перебрасывая ломоть из одной ладони в другую и совершенно не обращая внимания на девушку. Однако, как видно, он о ней не забыл, потому что через некоторое время заговорил, смутно и сбивчиво:
– Железные пришли… все забрали, скотину свели, сестру свели… потом пришли Оборотни… а их нельзя убить железом… стали убивать железных… железные убежали… а Оборотни стали убивать нас… всех убивать… страшно… морды у них звериные… зубы… и они рычали и выли… в шкурах… и рубили…
Он замолчал, облизывая обожженные пальцы. Затем сжался в комок.
– Не бойся, – сказала девушка. – Никто тебя больше не тронет. Сейчас я отведу тебя в обитель, к отцу Лиутпранду.
– К святому отцу?
– Да. А туда они не придут.
– Я боюсь… они – оборотни…
– Они такие же оборотни, как я – святая дева.
Мальчик тупо уставился на ее светлые волосы и темное лицо, словно что-то с трудом припоминая. И затрясся всем телом.
– Да что с тобой, недоумок? – с досадой воскликнула она. – Ты не так понял. Я хочу сказать – они не настоящие оборотни.
Но больше мальчик не произнес ни единого слова.
Девушка тем временем уничтожила следы костра, засыпав его землей и уложив сверху нарезанный мох. Потом подошла к нему.
– Идем. – Поскольку он не двигался, она рывком поставила его на ноги. – Идем!
Он не понимал, куда и сколько времени они шли. Опьянев от непривычной сытости, от слабости, от страха, он двигался как в бреду, и если бы не сильная рука, цепко держащая его за плечо, он бы упал. Пожалуй, он больше ничего не ощущал, только эту руку. Однако, по всей вероятности, из леса они не выходили, и никто им не встречался. Не было ни дороги, ни тропинки, а деревья перед его глазами сливались в неразличимую зеленую гущу.
Прошло несколько часов, и деревья наконец расступились. Они стояли на опушке у подножия холма. По склону тянулась хорошо утоптанная пустынная дорога. Она вела к высившемуся на вершине холма большому приземистому зданию, увенчанному крестом и обнесенному высокой оградой из цельных мощных бревен. На воротах висел колокол.
– Вот монастырь, – сказала девушка, выпустив его плечо. – Иди туда и позвони в колокол. Тебя примут, накормят и не будут обижать. Мне туда нельзя. Иди один.
Медленно, не оглядываясь, он побрел вверх по склону. Закинув посох на плечо, девушка не отрываясь смотрела на крышу с крестом, и в глазах ее было странное выражение. В то мгновение, когда мальчик дернул за веревку, девушка, не дожидаясь появления привратника, беззвучно отступила назад, в лес.
Отец Лиутпранд, настоятель монастыря во имя Святого Духа, возвращался к себе в обитель. Приходских священников не было, приходилось посылать для совершения треб монахов и служить самому. Солнце припекало, но он не спешил уходить с лесной тропинки в тень и даже не прикрывал лысину капюшоном. «Старческая кровь леденит», – усмехался он про себя. Впрочем, внимательный глаз угадал бы в нем человека не столь старого, сколь преждевременно состарившегося от непосильных трудов. Он был худ, сутул, вокруг тонзуры, обратившейся в плешь, еще сохранились редкие рыжевато-седые волосы. Настоятельствовал он в Винхеде много лет, проповедовал, крестил, венчал, хоронил. Он любил этих темных полуязычников и, пожалуй что, понимал их во всем, кроме тех областей жизни, коих понимать не хотел. Самого его также любили, почитали, называли святым, но не понимали совсем. Он мало что мог объяснить своей пастве, которая и имя-то его произносила с трудом. Не мог растолковать, почему на изобильной земле царит вечный голод, почему честные труженики живут в постоянном страхе, а те, кто не знает страха, так неизбывно жестоки. Выход из этого тупика он видел только в обращении к Богу, но видел также, что большинство людей к Богу прийти не готовы.
Честно говоря, он устал не только от подобных мыслей, но и от голода. Путь до монастыря был не ближний, однако нищета в деревнях была столь вопиющей, что отец Лиутпранд не считал себя вправе брать со скудного крестьянского стола.
– Добрый день, отец святой!
Он обернулся на голос.
На краю тропы стояла девушка в крестьянском платье. В руках у нее была свежепойманная щука (пресвитер вспомнил, что поблизости – река), а у ног лежал посох, окованный медью, которым она, очевидно, глушила рыбу.
– Благослови тебя Господь.
– Я прошу тебя принять от меня эту рыбу, а после поговорить со мной.
Он принял щуку у нее из рук, но во взгляде его было сомнение. Что-то в ней мешало принять ее за деревенскую. Она была выше пресвитера ростом, на лице, чрезвычайно смуглом, выделялись серые глаза и крупный бледный рот.
– Устав запрещает тебе разделять трапезу с женщиной?
Отец Лиутпранд ответил откровенно:
– Я мог бы нарушить его, если б ты была старой или слабой и больной, нуждающейся в помощи. Но тебя нельзя отнести к таковым.
– Ты не прав. В помощи нуждаются не только недужные и убогие. Хотя мне нужен скорее совет. Готовь себе обед, святой отец, и пусть мое присутствие тебя не смущает. Я вернусь, когда ты насытишься.
Когда она ушла, он разложил костерок, разделал рыбу и поджарил ее, нанизав на прутик. Но съел не все, а только половину. Оставшееся он, аккуратно завернув в листья, уложил в сумку. Когда он покончил с этим занятием, девушка вновь стояла перед ним.
– Я не заметил, как ты подошла.
– В этом-то все и дело, – сказала она.
И исчезла.
Отец Лиутпранд, несколько ошеломленный, смотрел перед собой, пытаясь определить, как это случилось.
– Я у тебя за спиной, – раздался голос. Как только он убедился в этом, она опять исчезла. И в следующий раз вышла из-за дерева на другой стороне тропы.
– Это колдовство, – сказал он, не обвиняя, а просто признавая факт.
– Нет. Я же не стала невидимой взаправду. Просто ты перестал меня видеть. Это не колдовство, а человеческое умение. Правду говоря, я даже не знаю, что можно счесть настоящим колдовством.
– Зачем же ты сделала это?
– Просто чтоб начать разговор.
– Тогда еще, чтоб начать разговор. Несколько дней назад к нам в обитель пришел мальчик. Он был ранен, бредил и, возможно, так и останется не в полном уме. В бреду он говорил об убийствах, а также о том, что его спасла от Оборотней и привела к вратам монастыря святая дева. Кое-кто счел это за чудо, но я видел, что рана перевязана человеческими руками. Это была ты?
– Да.
– Так вот – кто ты и чем занимаешься?
– Я – Дейна из Лесных. Слежу за Оборотнями.
Отец Лиутпранд нахмурился.
– Я всегда считал, что Лесные и Оборотни – одно и то же. И до недавнего времени и тех, и других – суеверным вымыслом.
– Нет. Это разные кланы. Оборотни – воины, а Лесные были охотниками и пастухами зверей. Теперь Лесных больше нет. Одних убили Оборотни, другие стали христианами и ушли в деревни и монастыри.
Отец Лиутпранд хотел было спросить, что значит «пастухи зверей», но спросил другое:
– Ты – тоже христианка?
– Да. Ты сам меня крестил. Поэтому я к тебе и пришла.
Настоятель кивнул. Если она крестилась в детстве, немудрено, что он ее забыл – его паства была слишком велика. Тем не менее это сообщение его немного успокоило. Он поднялся на ноги.
– Пойдем. По дороге ты расскажешь мне о Лесных и Оборотнях.
Дейна рассказывала:
– Общего у Лесных и Оборотней только то, что живут они в лесу. А Лесные и вовсе его никогда не покидали. Только Лесных уже нет, а об Оборотнях давно ничего не было слышно, потому что в этих краях не было войны. Поэтому я надолго уходила отсюда, была в горах и дальше, а когда вернулась – здесь война, и они тоже.
– Постой. Мне кое-что неясно. Я видел твое «ненастоящее колдовство» или «человеческое умение». Предполагаю, есть и другие. Почему же, обладая такими способностями, Лесные были побеждены?
– Это и в самом деле удивительно, но Лесные не любили и не хотели убивать. Поэтому они так быстро обратились в христианство.
– А Оборотни – язычники?
– Да, но вера у них иная, чем у мирных язычников.
– Расскажи мне больше об этом племени.
– По-настоящему это не племя и не род. У них не бывает ни жен, ни семей, ни родственных связей. Все они мужчины и воины. Они объединяются во фратрии или братства. Мне известно всего четыре таких. Та, которая действует в Винхеде, именуется фратрией Медведя.
– Опять подожди! Ты говоришь так, будто Оборотни – это люди. Почему же их называют оборотнями?
– Потому что… я знаю следующее. Юноша приходит во фратрию, как только научается владеть оружием, и после долгих и очень жестоких испытаний становится полноправным членом братства. Если выживает, конечно. Во время испытаний он учится вызывать зверя. И, когда он идет в бой, в него вселяется этот зверь. То есть он вызывает в себе его. Есть разные способы… Мне трудно объяснить. Они рождены людьми, но людьми себя не считают и носят шкуры своих зверей – волков, рысей, псов, медведей, а на лицо надевают их маски. Они не изображают зверей, как ряженые на весенних праздниках. Они становятся зверями. Они одержимы. Они живут войной, любят войну, их радует убийство больше, чем добыча. Все остальное они ненавидят и презирают. Им все равно, кого убивать и зачем…
– Чудовищно… – прошептал отец Лиутпранд. – Безбожно…
Дейна промолчала. Некоторое время они шли, ничего не говоря. Затем отец Лиутпранд нерешительно произнес:
– А что до того, что их нельзя убить железом?
– Ошибка. Она исходит из того, что одержимый Оборотень не чувствует боли. Его на куски можно заживо резать, но остановится он не прежде, чем истечет кровью и умрет. Поэтому люди верят, будто Оборотней нельзя поразить железом, а только деревом, камнем или огнем.
– Но если это так, если на деле они не оборотни, а одержимые, они просто больны, и их можно излечить. Если их разделить и прибегнуть к помощи зкзорцизмов… – задумчиво проговорил отец Лиутпранд.
– Ты представляешь себе, как это можно сделать? – жестко спросила она.
Он ответил вопросом на вопрос:
– А чего хочешь ты? Ведь ты явно не за духовным утешением пришла ко мне?
– Пока нет. Хотя духовное утешение мне нужно. И если бы у нас имелась женская обитель, я бы, наверное, удалилась туда. Но прежде чем я уйду, я должна уничтожить Оборотней в Винхеде. Они исчезнут, как Лесные!
– Как?
Очень обыденно она сказала:
– Я проникну к Оборотням. Подчиню их себе. И отправлю на гибель. А ты мне поможешь.
Он посмотрел ей в лицо, ища признаков безумия. И не нашел. Серые глаза были ясны и безмятежны.
И все же он устало произнес:
– Ты не в своем уме. – Не дождавшись ответа, продолжил. Это было тяжко – весь предшествующий разговор был тяжек, потому что доселе ему никогда в жизни не приходилось беседовать о чем-либо подобном с женщиной. За последнее соображение он и ухватился. – Ты заставляешь меня говорить вещи, о которых говорить я не должен, и даже думать о них мне не пристало. Ты – женщина. Ты молода и хороша собой. И ты идешь в банду озверелых негодяев-язычников. Неужели ты настолько глупа, будто не понимаешь, что тебя ждет? Или тебе это безразлично?
На сей раз она ответила, словно растолковывая неразумному ребенку нечто очевидное:
– А ты как думаешь, неужели я смогла бы поведать тебе все так подробно, если бы уже не побывала у них, и без всякого для себя вреда? Я и тебе сумела отвести глаза, а ты несравнимо умнее их.
На лесть отец Лиутпранд не поддался. Он с горечью осознал, что говорил с ней уже не как пастырь духовный, а как мирянин, старый, битый жизнью мирянин.
Она как будто попыталась его утешить.
– Ведь я же могу просто исчезнуть.
– Да просветит тебя всеблагой Господь, – пробормотал он.
Она кивнула и отступила с тропы. Отец Лиутпранд догадался, что сейчас она уйдет. А он не смог ее переубедить.
– Ты – такая же одержимая, как они! – выкрикнул он.
Она обернулась.
– Ошибаешься, отец. Я – гораздо хуже.
Он двигался по лесу, но никто не смог бы услышать его шагов, никто из людей, только дикий зверь, и то лишь знающий, что такое охота, и приученный бояться приближения человека. Но был ли он человеком? Только не с виду. С человеком его роднил исключительно способ передвижения – на двух ногах, но походку уже нельзя было назвать человеческой, равно как и все остальное – седую шкуру, прикрывавшую тело, оскаленную пасть, над которой тускло блистали глаза, а то, что чудовище почему-то встало на задние лапы, делало его еще страшнее. Хладнокровный и непредвзятый наблюдатель заметил бы, что волчья шкура облекает тело примерно до колен, оставляя свободными ноги в штанах и сапогах, в поясе она перехвачена ремнем с закрепленными на нем мечом и топором, а страшная морда волка была лишь личиной на лице, сохранившаяся же при выделке верхняя часть черепа могла служить шлемом новому хозяину. Но в том-то и дело, что он ни разу в жизни не встретил хладнокровного и непредвзятого наблюдателя. Для всех прочих он был зверем, ужасным, невозможным, сверхъестественным. Оборотнем.
Он шел с севера на юг, шел уже много дней, и шаг его был все так же ровен и легок, и до цели ему оставалось не так уж далеко. Он шел, лес обступал его со всех сторон, нависал над ним кронами деревьев, стлался под ноги пружинистым ковром палых листьев и хвои.
Внезапно он замедлил шаг и повернул голову. Лица его не было видно под маской, но поза выдавала напряженное внимание. Казалось, серая шерсть на спине его сейчас встанет дыбом. Затем он резко свернул со своей невидимой, словно в воздухе начертанной тропы и крадучись двинулся между деревьями. Пробираться ему пришлось недолго. Перед ним была небольшая прогалина, образовавшаяся после падения могучего старого вяза. На поваленном стволе, свесив ноги, сидела женщина, на плече у нее примостился ворон, и она наклонила голову так, будто птица что-то говорила ей, а она слушала. Он замер, вглядываясь. Женщина отвернулась, видна была лишь завеса светлых волос, но нечто в ее облике, в развороте плеч, прикрытых овчиной, говорило, что она молода. На много переходов кругом не было ни одной живой души, а женщина – на расстоянии одного прыжка. Он прыгнул, и в прыжке узкий охотничий нож вошел в его горло. Девушка не сидела, а стояла, и ворон, сорвавшись с плеча, с карканьем кружил над ее головой.
Нападавший по инерции пролетел вперед, упал ничком. Рукоять ножа ударилась о землю, и острие вышло у основания затылка. Девушка перевернула труп, вытащила нож, отерла лезвие, воткнув его в землю. Стянула волчью маску, вымазанную кровью, не взглянув на искаженные смертной гримасой черты лица, принялась пристально изучать знаки на оружии и одежде убитого – резьбу на рукояти топора, по-особому завязанные ременные застежки рубахи, костяные амулеты, свисавшие с пояса. Ворон перестал кричать и уселся на ветку.
Конец бесплатного ознакомительного фрагмента