Андрей Неклюдов
Раб Семеныч
Шуриного отца все, включая Шуру, прозывают коротко – Семеныч. Семеныч невысокого роста, в присутствии сына становится как будто еще ниже, сутулится, поглядывает из-под припухлых век настороженно, словно в постоянном ожидании подвоха. Трезвый он хмур и необщителен. Выпивший напоминает актера любительского театра: с преувеличением изображает простейшие эмоции – обиду, гнев, раскаяние. При этом сильно фальшивит.
У Семеныча – никакого личного имущества, он на полном иждивении у сына. Квартира, где он единолично проживает, одежда, какую носит, пища, какой питается – все сыновнее. Семеныч уже несколько лет безработный. Во хмелю он любит прихвастнуть, что когда-то, мальчишкой, обучался в Нахимовском училище в Ленинграде, занимался горнолыжным спортом и даже имел разряды. Поверить в это трудно, но это так. Со слов Шуры, Семеныча «вышибли» из училища за дурацкую выходку: на спор или в порыве мести он полил струей из огнетушителя комиссию из важных чинов во главе с начальником училища.
Своей первой жене, Шуриной маме, Семеныч оставил квартиру. Второй и третей женам оставлять было нечего. Теперь Семеныч одинок. Ему едва за пятьдесят, до пенсии еще десяток лет, однако в городском транспорте он частенько «косит» (по выражению Шуры) под пенсионера.
– Пенсионное, – насуплено бросает он кондуктору, пряча глаза под сумрачно нависшими бровями.
Обычно номер проходит, то есть кондуктор, кивнув, проходит мимо. Если же номер не проходит, Семеныч топает пешком.
Тем не менее, он постоянно клянчит у сына денег на проезд.
– Куда тебе ездить? – удивляется Шура. – Всем необходимым ты обеспечен.
Шура – маленький, даже чуть ниже отца, но резкий в движениях, стремительный, с напряженным ежиком волос на голове и задиристым взглядом.
– Куда тебе ездить? – восклицает он.
– «Куда»?! – голос Семеныча дрожит от чрезмерного возмущения и обиды. – Мало ли!.. Маму, по-твоему, я должен проведать?
Мама Семеныча, Шурина бабушка, проживает в крохотной комнатенке на окраине города. Семеныч навещает ее регулярно – в день ее пенсии – и возвращается всякий раз навеселе.
Шура, зная пагубные наклонности отца, старается на руки денег ему не давать. Продукты, курево, туалетную бумагу, мыло он завозит сразу на много дней вперед.
Жизнь у Семеныча легкая. Пищу он почти не готовит. Единственно – варит ежедневно четыре сосиски (в морозильной камере их стопа упаковок) – варит в одном и том же алюминиевом ковшике, из которого даже воду не сливает, и сверху на ней накопился толстый слой белесого жира.
Квартира тоже никогда не убирается. На полу можно проследить дорожки, по которым жилец курсирует – тропинку из зала в туалет, из туалета в кухню, к входной двери и так далее. По обочинам тропинок лениво пошевеливаются рулончики пыли. Семеныч с ними мирно уживается. Если клок пыли, прицепившись к носку, попадает в постель, он деликатно сбрасывает его на коврик.
До середины ночи у Семеныча не выключается телевизор. Раскинувшись на широченном диван-кровати, занимающем центр комнаты, сунув под загривок себе две подушки, Семеныч смотрит подряд все передачи, время от времени лишь меняя каналы. Часто так и засыпает – при светящемся, но уже онемевшем экране, с пультом в руке. В кухне, благодаря термосу «поттеру», всегда имеется кипяток: Семеныч и среди ночи не прочь побаловаться чайком с халвой, пахучие маслянистые кусочки которой он извлекает из полиэтиленового пакета толстыми пальцами. После чая он пьет сырую воду из-под крана, холодную и пузырящуюся, и в результате к утру неизбежно опухает.
И каждый день, несмотря на строгий контроль сына, он исхитряется «поддать».
«Не иначе, товар втихую продает», – подозревает Шура. Одна из двух комнат квартиры на треть завалена мешками и коробками. В них продукция, которую Шуре привозят на реализацию из Южной Кореи или Китая. В основном это колготки, косметика, тапочки, женское белье.
Когда кто-либо из Шуриных компаньонов наведывается за товаром, Семеныч не упускает случая «стрельнуть» десять, а то и двадцать рубликов.
– Сколько уже Саше твержу: хлеб кончился, а ему все некогда завезти, – притворно брюзжит он. – Вечно забывает. И что характерно: крутится, крутится, а весь в долгах, – Семеныч сокрушенно покачивает головой, разводит театрально руки, а сам едва сдерживается, чтобы не ринуться тотчас же в магазин.
Хлеба же у него полный шкафчик: кусочки, обрезки, половинки батонов – все в полиэтиленовых пакетиках, большей частью уже тронутое плесенью.
Сам Шура обитает у любовницы, на которую уходит у него львиная доля прибыли. Ежедневно под вечер он на всех скоростях влетает на своем микроавтобусе во двор и тормозит в десяти сантиметрах от стены (можно проверять с линейкой).
– Семеныч! – кричит он с порога и шагает без промедления в кухню или в жилую комнату.
А Семеныч уже стоит навытяжку, слегка покачиваясь, с оплывшим лицом, которому он тщится придать осмысленное выражение.
– Уже вмазал! – поражается Шурик. – Скажи, наконец, откуда у тебя деньги?
– Мама дала, – ворочает непослушным языком провинившийся.
– Ладно, с бабушкой будет особый разговор… Где бутылка?
Семеныч, отличающий нервное урканье Шуриного автомобиля и особенно его резкое торможение от сотни иных звуков, всегда успевает спрятать початую бутылку в мусорное ведро и присыпать бумажками.
Шура проверяет поочередно все кухонные шкафчики.
– Втираешь мне: хлеба нет. Да у тебя тут склад!
– Черствый, – капризно тянет Семеныч.
Заглядывает строгий опекун и под стол, и под диван в комнате, но никогда ничего не находит.
– Семеныч! Я тебя сколько предупреждал: будешь квасить – покатишь жить к бабушке?!
Семеныч скорбно приспускает веки.
– У меня здесь товар! Въезжаешь?! А ты, подпитый, или дверь не запрешь, или задрыхнешь с хабариком и спалишь все к чертям.
Семеныч понимающе кивает.
– Сегодня работал? – возобновляется допрос.
– А то как же! С одиннадцати до четырех! – гордо вскидывает голову обвиняемый.
– Гонишь! Я в двенадцать зарулил к маме, тебя и близко не было.
Шурик убежден, что Семеныч должен хотя бы отчасти компенсировать затраты на его содержание. Каждый раз вместе с порцией продуктов он оставляет задание: «зашкурить» и покрасить оградку на балконе, переупаковать товар, подвесить в ванной полочку. Сейчас Семеныч отделывает плиткой пол в туалете у Шуриной мамы, своей первой жены.
– Хоть бы рубль дала за работу, – жалуется он Шуриным приятелям. – Такая скупердяйка! Стакана чаю не дождешься, домой обедать езжу. Опять же: расходы на дорогу. И что характерно: работаю, работаю, как негр, – вон как руки цементом поело! – а все недовольна. И Сашу против меня настраивает.
Всем, однако, хорошо известно, какой из Семеныча трудяга. «Шланг конкретный», – характеризует его ближайший Шурин сподвижник Алексей, первый после Шуры мучитель Семеныча.
Семеныча как дармовую силу привлекают и ко всяким срочным работам: то товар новый привезли, таскать коробки надо, то машину требуется помыть и тому подобное. Однако Семеныч все делает медленно, коробки выбирает самые маленькие и легкие, так что Шуре с Алексеем приходится его понукать, и оба отнюдь не церемонятся с ним.
– Семеныч, на разминку! – нарочито грубо кричит Алексей, явившись за очередной партией колготок.
Семеныч недовольно поднимается с дивана, сопя, обувается в прихожей.
– Да ты на работу, как на бабу, – так и прыгаешь! – острит в своем духе Шурин компаньон.
– Алексей! – трагически восклицает Семеныч, и в его голосе звучит оскорбленное целомудрие.
– Прости, если нечаянно задел тончайшие струны твоей души, – продолжает издеваться насмешник.
Бывает, в квартиру врывается Шурик, задыхаясь от негодования.
– Семеныч, так тебя и этак! Ты что, за весь день три плитки у матери положил?!
– Цемент кончился, – смиренно опускает глаза работник.
– Нашел отмазку! В ванной целый мешок.
– Ты мне ничего не сказал.
– Хорошо. А полочку? Я про полочку тебе когда говорил?
…Иногда в таких случаях Семеныч вдруг резко меняет тактику.
– Я у тебя в вечном рабстве! – кричит он, тряся нижней губой и щеками, отчего смотреть на него неприятно.
Впрочем, Шуру подобными трюками не проймешь.
– Это ты-то раб?! – хохочет он, вытаращивая глаза. – Раб! Хотел бы я в такое рабство! Кормят, поят, квартира тебе, телевизор… Тут вкалываешь, деньги на товар занимаешь,… в долги влезаешь по самые никуда… А он на диване полеживает, раб такой, да знай, водочку попивает!
…Случается, через отворенную форточку разгулявшиеся на воле ветра вдохнут в квартиру запах моря. Но самого моря, скрытого за холмами, деревьями, рядами зданий, Семеныч не видел уже несколько лет.
Раз или два в неделю Алексей с Шурой расслабляются («оттопыриваются», как они это называют): приводят девочек и устраивают ночную оргию. Семеныч на это время ссылается к Шуриной бабушке.
– Давай червонец на такси, – ставит условие изгнанник и получает требуемое, хотя всем ясно, что он скорее удавится, нежели поедет на такси.
Иной раз, одаренный червонцем с утра, Семеныч не выдерживает: тотчас же напивается и забывает, что должен куда-то ехать.
Вечером, похохатывая, побрякивая бутылками в пакетах, Шура с Алексеем вводят очередных гостий и застывают обескуражено у дверей комнаты. Там, картинно раскинувшись на диван-кровати, издавая ритмичное блаженное урчание, почивает Семеныч.
– Нумер занят, – хмыкает Алексей.
– А ну-ка… вскочил сейчас же! – тоненьким от переполняющего его гнева голоском восклицает хозяин квартиры. – Тебе утром что сказали? Ты где сейчас должен быть?
Семеныч, опухший, разящий спиртовыми парами, с трудом приподнимается; притворяясь, будто ничего не понимает, тупо бродит, покачиваясь, из комнаты в коридор и обратно, разыскивая что-то из одежды.
– Живее! – рычит Шурик.
– Не ори на меня! – неожиданно возвышает Семеныч голос. – А то я могу и в лоб дать.
В кухне аплодируют девчонки. Алексей приходит в восторг:
– Семеныч! Дай, пожму твою мужественную руку. Ай, молодец! Никого сегодня не боишься! Нахимовец!
Семеныч с пьяной улыбочкой победно машет ему из прихожей, но в тот же миг исчезает с поля зрения, получив от Шуры толчок:
– Шевелись! Долго нам ждать?!
Девочек друзья всякий раз приводят новых, и все они, принимая душ, вытираются большим махровым полотенцем Семеныча, а по утрам таскают его затертый полосатый халат. Семеныч, если и догадывается, относится к этому вполне терпимо.
У него самого бывают гости. Примерно раз в месяц его навещает бывшая – вторая по счету – жена, коротышка с круглым рябым лицом, прозванная Алексеем Заготовкой Для Матрешки. Устроившись за кухонным столом, они мирно беседуют и выпивают что-то, принесенное гостьей в старомодной, с металлической застежкой сумочке. Семеныч при этом непременно жалуется на жизнь, на то, что он у родного сына в рабстве. Однако скоро охмелев, хорохорится, клянется, что если кто обидит его Сашку, тому не сдобровать, Семеныч того хоть со дна моря достанет.
– Мы, нахимовцы-питоны, себя еще покажем! – выпячивает он плоскую грудь.
Временами Семенычу снятся сны, яркие и четкие в похмельные ночи. В них он катится на лыжах по белому склону горы, взлетает и летит над землей, руки по швам. А снизу, задрав головы, взирают на него с восхищением сын и все три бывшие жены. Или же снится, якобы его отправили воевать в Чечню (события в которой часто демонстрируются по телевизору), где он струей из огнетушителя валит с ног толпы врагов.
В последнее время Семенычу приходится быть начеку: появление Шуры перестало сопровождаться характерными звуками. Дела его пошли неважно, и микроавтобус пришлось продать. В последний раз Алексей спешно вывез на нем куда-то остатки товара. Шурик теперь особенно раздражен и набрасывается на Семеныча из-за малейшего пустяка. Но Семеныч знает: надо перетерпеть несколько неприятных минут, помалкивать, поджав хвост.
Но вот бухнула тяжелая входная дверь, щелкнул несколько раз запор, стихли быстрые сердитые шаги. И с лица Семеныча сходит деревянное насупленно-покорное выражение. Минуту-другую он вслушивается. Затем кидается к мусорному ведру под раковиной, извлекает драгоценную емкость; распахивает дверцу холодильника и пальцами выуживает из банки с красочной этикеткой маринованный огурчик… Щедро, сразу с полстакана, наливает водку и, сглатывая бурно выделяющуюся слюну, спешит в комнату, к телевизору, чтобы выпить в комфорте, как порядочный человек. Там, весь подергиваясь от нетерпения, так что жидкость в стакане едва не выплескивается, он усаживается на диван, закидывает ноги. Поднеся стакан к лицу, сперва втягивает раструбами ноздрей знобкий спиртовой дух. После этого, зычно выдохнув, вливает содержимое прямо в горло, энергично двинув кадыком, и разжевывая крепкий, истекающий во рту кисло-соленым соком огурец, отваливается на подушки, запрокидывает голову, прикрывает набрякшие красноватые веки.
Какое-то время он не воспринимает ничего, кроме благостного жара, что властно растекается от гортани и желудка по кровяным руслам, горячей волной окатывает сердце, вспенивает мозги и словно бы ворошит на затылке свалявшиеся волосы. Унимается дрожь, обмякают мышцы. Семеныч глубоко, по-детски вздыхает. Он снова начинает слышать звуки, видит суетливые движения на экране телевизора. Но они уже не вызывают дурноту и скуку. Теперь все движется и поет для него. Семеныч нащупывает рукой пульт, чтобы еще в большей степени ощутить себя хозяином положения, убедиться, что и он имеет какую-то власть. Однако рука безвольно замирает.
Охмелев, расслабившись, он уплывает мыслями в прошлое, вспоминает Нахимовское училище, строй мальчишек, черную ладную форму, соседа по койке, постоянно подкладывающего ему в тетради и в карманы непристойные рисуночки. Вспоминает лыжные соревнования в Кавголово, горящее от морозного ветра лицо, режущую сухость во рту и веселую уверенность, что тебе все нипочем. Накренившись над краем дивана, он нашаривает и извлекает из тумбочки затертую зеленоватую книжицу, раскрывает ее и в который раз перечитывает: «Участие в соревнованиях: чемпионат области по слалому… выполнение норм кандидата в мастера спорта…». Вдохновленный былыми достижениями, Семеныч отправляется в кухню и, возвратясь с бутылкой, выпивает сперва за лыжный спорт, а потом за нахимовцев. После этого ход его мыслей меняет курс. Он принимается думать о том, что Саша купил эту квартиру для него, для родного отца, для него приобрел мебель, о нем неустанно заботится, кормит и одевает, как сына. Будто и впрямь Сашка – отец, а он, Семеныч – сын, хотя и непутевый, шалопаистый, но все равно любимый. В такие минуты он твердо верит, что Сашка не позволяет ему пить, заботясь о его здоровье. Забыты слова сына: «Ты, пьяный, дверь не запрешь, а у меня тут товар…». Его переполняет гордость за Сашку, который, не в пример отцу, практически не пьет, голову не теряет, и что характерно: обеспечивает себя, маму, Семеныча, бабушку да еще любовницу, которая деньги, пиявка, так и сосет.
Проколы?… Так у кого их не бывает? Все наладится, появится новая машина, появятся деньги, опустевшая соседняя комната вновь наполнится товаром…
Мысль Семеныча совершает очередной вираж. А сам он, родитель, что он сделал для Саньки? Ведь, по уму, это он должен был «устроить» сыну квартиру, подарить машину и всячески поддерживать. Что он вообще сделал в жизни ценного? Семеныч с укором глядит на свои худые ноги, облаченные в трико, на широкие ступни в носках, на свои короткопалые руки. Ему хочется прямо сейчас, без промедления сделать для сына что-нибудь такое, о чем тот вспоминал бы долго, даже после кончины Семеныча. Он наливает еще с четверть стакана, выпивает и, убрав звук телевизора, уже основательно принимается размышлять на эту тему.
…Негромкий, но настойчивый скрежет нарушает эти важные раздумья. Какая-то возня происходит за входной дверью: как будто кто-то в темноте пытается вставить ключ. Лицо Семеныча деревенеет. Одновременно со звуком отпираемого замка он вскакивает на ноги и застывает на месте, соображая, куда бы спрятать бутылку. Вмиг забыты фантазии, он опять – раб и иждивенец у своего сына.
Сунув, наконец, посудину на подоконник, за штору, он обостренным слухом улавливает Санькин голос. Однако что-то не так: голос не командно-сварливый, а тихий, можно сказать, добрый (даже с девочками он так не разговаривает). Уж не белая ли это горячка? Семеныч проводит шершавой ладонью по лицу.
– Я же объясняю: нет у меня ничего, – слышит Семеныч вкрадчивое Санькино бормотание, – на нулях я… Даже товара не осталось.
– Такого не бывает, – возражает кто-то незнакомый. – Подумаешь, поищешь – и найдешь… если только головой случайно не стукнешься.
В коридоре показываются плечистые фигуры в кожаных куртках и между ними – маленький, жалкий и рабски покорный Санька.
– А это еще кто? – кивает один из верзил на окаменевшего у дивана Семеныча.
– Пращур его, – поясняет другой. – А ну, спрячься, – приказывает он негромко, но так, что Семеныча словно сквозняком протягивает по спине.
Но больше всего Семеныча смущает то, что Санька, всегда такой бойкий, теперь молчалив и беспомощен.
– Запри его в ванной, – говорит напарнику тот, что держит Шуру.
Двое из гостей направляются к Семенычу. Тот отчетливо видит небритую, в черной щетине, физиономию первого, его хмурые складки на лбу, маленькие медвежьи глазки. Бочком Семеныч отступает к окну и вдруг, тряхнув шторой, хватает с подоконника бутылку…
Наступающие разом останавливаются и слегка осаживаются в коленях. Первый успевает еще и пригнуться, так что бутылка, разбрызгивая остатки водки, ударяется о голову второго. Звук такой, как если бы стукнули поленом по сырому стволу осины. Бутылка отскакивает, точно резиновая, и попадает в экран обеззвученного телевизора. Взрыв! Находящихся в комнате осыпает мелкими стеклышками, искрами, обдает дымом. Секунду-другую длится общее оцепенение. Телевизор продолжает трещать и выплевывать искры.
– Семеныч… – слабым голосом произносит Шурик.
Семеныч больше остальных поражен собственной дерзостью. Парень, получивший удар, стоит, набычив голову, прижав ладонь к правой половине лба. Но вот он распрямляется и, отстранив рукой напарника, взглядывает из-под вздувшегося булдыря на Семеныча. И тому становится ясно: расправа будет нещадной. Сдавленно икнув, он подпрыгивает, перекатывается боком через диван и, поскольку прихожая заблокирована, бросается в смежную комнату, роняя, опрокидывая попадающиеся на пути предметы. Двое из пришельцев ловят его, громко топоча, третий держит дергающегося Шуру. Семеныч, не целясь, швыряет в нападающих хрустальную вазу, портативный магнитофон, горшок с засохшим цветком, пепельницу. Попутно вышибает табуретом окно. Грохот, звон стекол, завывания Семеныча. В подъезде слышатся встревоженные голоса соседей, за окном останавливаются поздние прохожие.
Однако Семеныч уже пойман. Его бьют – усердно, в четыре кулака. Удары глухие, как по диванному матрасу. Избиваемый падает, крутится юлой, катается по полу, заворачивается в пыльный ковер. Его бьют ногами через оболочку. Серое облако повисает в воздухе.
– Сваливаем, – бросает обеспокоено тот, что остался в прихожей. – Много шума из-за одного ублюдка.
Они оставляют должника («Пока поживи») и сбегают, дверь нараспашку. На площадке никого: соседи заблаговременно попрятались.
Стоя на коленях, Шура разворачивает кокон. Показывается размякшее тело и расквашенное, хуже, чем от пьянства, опухшее неузнаваемое лицо Семеныча.
– Дурак ты, Семеныч, – как-то неуверенно произносит Шура. – Дурак! – повторяет он громче. – Долбанутый! – выкрикивает он яростно. – Тебя бы убили. Вот дурак! Меня же не впервые… Попугали бы да ушли, перевели бы стрелки… Денег все равно нету. Ну, кто тебя просил?!!
– Кто моего Саньку… тронет… – разлепив окровавленный рот, мямлит Семеныч, тщетно пытаясь взглянуть из-под заплывших век.
– Дурачок ты, батя, – произносит Шурик уже мягче. – Нахимовец хренов.
– Еще… – шевелит губами Семеныч. – Скажи еще.
– Нахимовец хренов.
– Нет… Скажи: батя.
У Семеныча – никакого личного имущества, он на полном иждивении у сына. Квартира, где он единолично проживает, одежда, какую носит, пища, какой питается – все сыновнее. Семеныч уже несколько лет безработный. Во хмелю он любит прихвастнуть, что когда-то, мальчишкой, обучался в Нахимовском училище в Ленинграде, занимался горнолыжным спортом и даже имел разряды. Поверить в это трудно, но это так. Со слов Шуры, Семеныча «вышибли» из училища за дурацкую выходку: на спор или в порыве мести он полил струей из огнетушителя комиссию из важных чинов во главе с начальником училища.
Своей первой жене, Шуриной маме, Семеныч оставил квартиру. Второй и третей женам оставлять было нечего. Теперь Семеныч одинок. Ему едва за пятьдесят, до пенсии еще десяток лет, однако в городском транспорте он частенько «косит» (по выражению Шуры) под пенсионера.
– Пенсионное, – насуплено бросает он кондуктору, пряча глаза под сумрачно нависшими бровями.
Обычно номер проходит, то есть кондуктор, кивнув, проходит мимо. Если же номер не проходит, Семеныч топает пешком.
Тем не менее, он постоянно клянчит у сына денег на проезд.
– Куда тебе ездить? – удивляется Шура. – Всем необходимым ты обеспечен.
Шура – маленький, даже чуть ниже отца, но резкий в движениях, стремительный, с напряженным ежиком волос на голове и задиристым взглядом.
– Куда тебе ездить? – восклицает он.
– «Куда»?! – голос Семеныча дрожит от чрезмерного возмущения и обиды. – Мало ли!.. Маму, по-твоему, я должен проведать?
Мама Семеныча, Шурина бабушка, проживает в крохотной комнатенке на окраине города. Семеныч навещает ее регулярно – в день ее пенсии – и возвращается всякий раз навеселе.
Шура, зная пагубные наклонности отца, старается на руки денег ему не давать. Продукты, курево, туалетную бумагу, мыло он завозит сразу на много дней вперед.
Жизнь у Семеныча легкая. Пищу он почти не готовит. Единственно – варит ежедневно четыре сосиски (в морозильной камере их стопа упаковок) – варит в одном и том же алюминиевом ковшике, из которого даже воду не сливает, и сверху на ней накопился толстый слой белесого жира.
Квартира тоже никогда не убирается. На полу можно проследить дорожки, по которым жилец курсирует – тропинку из зала в туалет, из туалета в кухню, к входной двери и так далее. По обочинам тропинок лениво пошевеливаются рулончики пыли. Семеныч с ними мирно уживается. Если клок пыли, прицепившись к носку, попадает в постель, он деликатно сбрасывает его на коврик.
До середины ночи у Семеныча не выключается телевизор. Раскинувшись на широченном диван-кровати, занимающем центр комнаты, сунув под загривок себе две подушки, Семеныч смотрит подряд все передачи, время от времени лишь меняя каналы. Часто так и засыпает – при светящемся, но уже онемевшем экране, с пультом в руке. В кухне, благодаря термосу «поттеру», всегда имеется кипяток: Семеныч и среди ночи не прочь побаловаться чайком с халвой, пахучие маслянистые кусочки которой он извлекает из полиэтиленового пакета толстыми пальцами. После чая он пьет сырую воду из-под крана, холодную и пузырящуюся, и в результате к утру неизбежно опухает.
И каждый день, несмотря на строгий контроль сына, он исхитряется «поддать».
«Не иначе, товар втихую продает», – подозревает Шура. Одна из двух комнат квартиры на треть завалена мешками и коробками. В них продукция, которую Шуре привозят на реализацию из Южной Кореи или Китая. В основном это колготки, косметика, тапочки, женское белье.
Когда кто-либо из Шуриных компаньонов наведывается за товаром, Семеныч не упускает случая «стрельнуть» десять, а то и двадцать рубликов.
– Сколько уже Саше твержу: хлеб кончился, а ему все некогда завезти, – притворно брюзжит он. – Вечно забывает. И что характерно: крутится, крутится, а весь в долгах, – Семеныч сокрушенно покачивает головой, разводит театрально руки, а сам едва сдерживается, чтобы не ринуться тотчас же в магазин.
Хлеба же у него полный шкафчик: кусочки, обрезки, половинки батонов – все в полиэтиленовых пакетиках, большей частью уже тронутое плесенью.
Сам Шура обитает у любовницы, на которую уходит у него львиная доля прибыли. Ежедневно под вечер он на всех скоростях влетает на своем микроавтобусе во двор и тормозит в десяти сантиметрах от стены (можно проверять с линейкой).
– Семеныч! – кричит он с порога и шагает без промедления в кухню или в жилую комнату.
А Семеныч уже стоит навытяжку, слегка покачиваясь, с оплывшим лицом, которому он тщится придать осмысленное выражение.
– Уже вмазал! – поражается Шурик. – Скажи, наконец, откуда у тебя деньги?
– Мама дала, – ворочает непослушным языком провинившийся.
– Ладно, с бабушкой будет особый разговор… Где бутылка?
Семеныч, отличающий нервное урканье Шуриного автомобиля и особенно его резкое торможение от сотни иных звуков, всегда успевает спрятать початую бутылку в мусорное ведро и присыпать бумажками.
Шура проверяет поочередно все кухонные шкафчики.
– Втираешь мне: хлеба нет. Да у тебя тут склад!
– Черствый, – капризно тянет Семеныч.
Заглядывает строгий опекун и под стол, и под диван в комнате, но никогда ничего не находит.
– Семеныч! Я тебя сколько предупреждал: будешь квасить – покатишь жить к бабушке?!
Семеныч скорбно приспускает веки.
– У меня здесь товар! Въезжаешь?! А ты, подпитый, или дверь не запрешь, или задрыхнешь с хабариком и спалишь все к чертям.
Семеныч понимающе кивает.
– Сегодня работал? – возобновляется допрос.
– А то как же! С одиннадцати до четырех! – гордо вскидывает голову обвиняемый.
– Гонишь! Я в двенадцать зарулил к маме, тебя и близко не было.
Шурик убежден, что Семеныч должен хотя бы отчасти компенсировать затраты на его содержание. Каждый раз вместе с порцией продуктов он оставляет задание: «зашкурить» и покрасить оградку на балконе, переупаковать товар, подвесить в ванной полочку. Сейчас Семеныч отделывает плиткой пол в туалете у Шуриной мамы, своей первой жены.
– Хоть бы рубль дала за работу, – жалуется он Шуриным приятелям. – Такая скупердяйка! Стакана чаю не дождешься, домой обедать езжу. Опять же: расходы на дорогу. И что характерно: работаю, работаю, как негр, – вон как руки цементом поело! – а все недовольна. И Сашу против меня настраивает.
Всем, однако, хорошо известно, какой из Семеныча трудяга. «Шланг конкретный», – характеризует его ближайший Шурин сподвижник Алексей, первый после Шуры мучитель Семеныча.
Семеныча как дармовую силу привлекают и ко всяким срочным работам: то товар новый привезли, таскать коробки надо, то машину требуется помыть и тому подобное. Однако Семеныч все делает медленно, коробки выбирает самые маленькие и легкие, так что Шуре с Алексеем приходится его понукать, и оба отнюдь не церемонятся с ним.
– Семеныч, на разминку! – нарочито грубо кричит Алексей, явившись за очередной партией колготок.
Семеныч недовольно поднимается с дивана, сопя, обувается в прихожей.
– Да ты на работу, как на бабу, – так и прыгаешь! – острит в своем духе Шурин компаньон.
– Алексей! – трагически восклицает Семеныч, и в его голосе звучит оскорбленное целомудрие.
– Прости, если нечаянно задел тончайшие струны твоей души, – продолжает издеваться насмешник.
Бывает, в квартиру врывается Шурик, задыхаясь от негодования.
– Семеныч, так тебя и этак! Ты что, за весь день три плитки у матери положил?!
– Цемент кончился, – смиренно опускает глаза работник.
– Нашел отмазку! В ванной целый мешок.
– Ты мне ничего не сказал.
– Хорошо. А полочку? Я про полочку тебе когда говорил?
…Иногда в таких случаях Семеныч вдруг резко меняет тактику.
– Я у тебя в вечном рабстве! – кричит он, тряся нижней губой и щеками, отчего смотреть на него неприятно.
Впрочем, Шуру подобными трюками не проймешь.
– Это ты-то раб?! – хохочет он, вытаращивая глаза. – Раб! Хотел бы я в такое рабство! Кормят, поят, квартира тебе, телевизор… Тут вкалываешь, деньги на товар занимаешь,… в долги влезаешь по самые никуда… А он на диване полеживает, раб такой, да знай, водочку попивает!
…Случается, через отворенную форточку разгулявшиеся на воле ветра вдохнут в квартиру запах моря. Но самого моря, скрытого за холмами, деревьями, рядами зданий, Семеныч не видел уже несколько лет.
Раз или два в неделю Алексей с Шурой расслабляются («оттопыриваются», как они это называют): приводят девочек и устраивают ночную оргию. Семеныч на это время ссылается к Шуриной бабушке.
– Давай червонец на такси, – ставит условие изгнанник и получает требуемое, хотя всем ясно, что он скорее удавится, нежели поедет на такси.
Иной раз, одаренный червонцем с утра, Семеныч не выдерживает: тотчас же напивается и забывает, что должен куда-то ехать.
Вечером, похохатывая, побрякивая бутылками в пакетах, Шура с Алексеем вводят очередных гостий и застывают обескуражено у дверей комнаты. Там, картинно раскинувшись на диван-кровати, издавая ритмичное блаженное урчание, почивает Семеныч.
– Нумер занят, – хмыкает Алексей.
– А ну-ка… вскочил сейчас же! – тоненьким от переполняющего его гнева голоском восклицает хозяин квартиры. – Тебе утром что сказали? Ты где сейчас должен быть?
Семеныч, опухший, разящий спиртовыми парами, с трудом приподнимается; притворяясь, будто ничего не понимает, тупо бродит, покачиваясь, из комнаты в коридор и обратно, разыскивая что-то из одежды.
– Живее! – рычит Шурик.
– Не ори на меня! – неожиданно возвышает Семеныч голос. – А то я могу и в лоб дать.
В кухне аплодируют девчонки. Алексей приходит в восторг:
– Семеныч! Дай, пожму твою мужественную руку. Ай, молодец! Никого сегодня не боишься! Нахимовец!
Семеныч с пьяной улыбочкой победно машет ему из прихожей, но в тот же миг исчезает с поля зрения, получив от Шуры толчок:
– Шевелись! Долго нам ждать?!
Девочек друзья всякий раз приводят новых, и все они, принимая душ, вытираются большим махровым полотенцем Семеныча, а по утрам таскают его затертый полосатый халат. Семеныч, если и догадывается, относится к этому вполне терпимо.
У него самого бывают гости. Примерно раз в месяц его навещает бывшая – вторая по счету – жена, коротышка с круглым рябым лицом, прозванная Алексеем Заготовкой Для Матрешки. Устроившись за кухонным столом, они мирно беседуют и выпивают что-то, принесенное гостьей в старомодной, с металлической застежкой сумочке. Семеныч при этом непременно жалуется на жизнь, на то, что он у родного сына в рабстве. Однако скоро охмелев, хорохорится, клянется, что если кто обидит его Сашку, тому не сдобровать, Семеныч того хоть со дна моря достанет.
– Мы, нахимовцы-питоны, себя еще покажем! – выпячивает он плоскую грудь.
Временами Семенычу снятся сны, яркие и четкие в похмельные ночи. В них он катится на лыжах по белому склону горы, взлетает и летит над землей, руки по швам. А снизу, задрав головы, взирают на него с восхищением сын и все три бывшие жены. Или же снится, якобы его отправили воевать в Чечню (события в которой часто демонстрируются по телевизору), где он струей из огнетушителя валит с ног толпы врагов.
В последнее время Семенычу приходится быть начеку: появление Шуры перестало сопровождаться характерными звуками. Дела его пошли неважно, и микроавтобус пришлось продать. В последний раз Алексей спешно вывез на нем куда-то остатки товара. Шурик теперь особенно раздражен и набрасывается на Семеныча из-за малейшего пустяка. Но Семеныч знает: надо перетерпеть несколько неприятных минут, помалкивать, поджав хвост.
Но вот бухнула тяжелая входная дверь, щелкнул несколько раз запор, стихли быстрые сердитые шаги. И с лица Семеныча сходит деревянное насупленно-покорное выражение. Минуту-другую он вслушивается. Затем кидается к мусорному ведру под раковиной, извлекает драгоценную емкость; распахивает дверцу холодильника и пальцами выуживает из банки с красочной этикеткой маринованный огурчик… Щедро, сразу с полстакана, наливает водку и, сглатывая бурно выделяющуюся слюну, спешит в комнату, к телевизору, чтобы выпить в комфорте, как порядочный человек. Там, весь подергиваясь от нетерпения, так что жидкость в стакане едва не выплескивается, он усаживается на диван, закидывает ноги. Поднеся стакан к лицу, сперва втягивает раструбами ноздрей знобкий спиртовой дух. После этого, зычно выдохнув, вливает содержимое прямо в горло, энергично двинув кадыком, и разжевывая крепкий, истекающий во рту кисло-соленым соком огурец, отваливается на подушки, запрокидывает голову, прикрывает набрякшие красноватые веки.
Какое-то время он не воспринимает ничего, кроме благостного жара, что властно растекается от гортани и желудка по кровяным руслам, горячей волной окатывает сердце, вспенивает мозги и словно бы ворошит на затылке свалявшиеся волосы. Унимается дрожь, обмякают мышцы. Семеныч глубоко, по-детски вздыхает. Он снова начинает слышать звуки, видит суетливые движения на экране телевизора. Но они уже не вызывают дурноту и скуку. Теперь все движется и поет для него. Семеныч нащупывает рукой пульт, чтобы еще в большей степени ощутить себя хозяином положения, убедиться, что и он имеет какую-то власть. Однако рука безвольно замирает.
Охмелев, расслабившись, он уплывает мыслями в прошлое, вспоминает Нахимовское училище, строй мальчишек, черную ладную форму, соседа по койке, постоянно подкладывающего ему в тетради и в карманы непристойные рисуночки. Вспоминает лыжные соревнования в Кавголово, горящее от морозного ветра лицо, режущую сухость во рту и веселую уверенность, что тебе все нипочем. Накренившись над краем дивана, он нашаривает и извлекает из тумбочки затертую зеленоватую книжицу, раскрывает ее и в который раз перечитывает: «Участие в соревнованиях: чемпионат области по слалому… выполнение норм кандидата в мастера спорта…». Вдохновленный былыми достижениями, Семеныч отправляется в кухню и, возвратясь с бутылкой, выпивает сперва за лыжный спорт, а потом за нахимовцев. После этого ход его мыслей меняет курс. Он принимается думать о том, что Саша купил эту квартиру для него, для родного отца, для него приобрел мебель, о нем неустанно заботится, кормит и одевает, как сына. Будто и впрямь Сашка – отец, а он, Семеныч – сын, хотя и непутевый, шалопаистый, но все равно любимый. В такие минуты он твердо верит, что Сашка не позволяет ему пить, заботясь о его здоровье. Забыты слова сына: «Ты, пьяный, дверь не запрешь, а у меня тут товар…». Его переполняет гордость за Сашку, который, не в пример отцу, практически не пьет, голову не теряет, и что характерно: обеспечивает себя, маму, Семеныча, бабушку да еще любовницу, которая деньги, пиявка, так и сосет.
Проколы?… Так у кого их не бывает? Все наладится, появится новая машина, появятся деньги, опустевшая соседняя комната вновь наполнится товаром…
Мысль Семеныча совершает очередной вираж. А сам он, родитель, что он сделал для Саньки? Ведь, по уму, это он должен был «устроить» сыну квартиру, подарить машину и всячески поддерживать. Что он вообще сделал в жизни ценного? Семеныч с укором глядит на свои худые ноги, облаченные в трико, на широкие ступни в носках, на свои короткопалые руки. Ему хочется прямо сейчас, без промедления сделать для сына что-нибудь такое, о чем тот вспоминал бы долго, даже после кончины Семеныча. Он наливает еще с четверть стакана, выпивает и, убрав звук телевизора, уже основательно принимается размышлять на эту тему.
…Негромкий, но настойчивый скрежет нарушает эти важные раздумья. Какая-то возня происходит за входной дверью: как будто кто-то в темноте пытается вставить ключ. Лицо Семеныча деревенеет. Одновременно со звуком отпираемого замка он вскакивает на ноги и застывает на месте, соображая, куда бы спрятать бутылку. Вмиг забыты фантазии, он опять – раб и иждивенец у своего сына.
Сунув, наконец, посудину на подоконник, за штору, он обостренным слухом улавливает Санькин голос. Однако что-то не так: голос не командно-сварливый, а тихий, можно сказать, добрый (даже с девочками он так не разговаривает). Уж не белая ли это горячка? Семеныч проводит шершавой ладонью по лицу.
– Я же объясняю: нет у меня ничего, – слышит Семеныч вкрадчивое Санькино бормотание, – на нулях я… Даже товара не осталось.
– Такого не бывает, – возражает кто-то незнакомый. – Подумаешь, поищешь – и найдешь… если только головой случайно не стукнешься.
В коридоре показываются плечистые фигуры в кожаных куртках и между ними – маленький, жалкий и рабски покорный Санька.
– А это еще кто? – кивает один из верзил на окаменевшего у дивана Семеныча.
– Пращур его, – поясняет другой. – А ну, спрячься, – приказывает он негромко, но так, что Семеныча словно сквозняком протягивает по спине.
Но больше всего Семеныча смущает то, что Санька, всегда такой бойкий, теперь молчалив и беспомощен.
– Запри его в ванной, – говорит напарнику тот, что держит Шуру.
Двое из гостей направляются к Семенычу. Тот отчетливо видит небритую, в черной щетине, физиономию первого, его хмурые складки на лбу, маленькие медвежьи глазки. Бочком Семеныч отступает к окну и вдруг, тряхнув шторой, хватает с подоконника бутылку…
Наступающие разом останавливаются и слегка осаживаются в коленях. Первый успевает еще и пригнуться, так что бутылка, разбрызгивая остатки водки, ударяется о голову второго. Звук такой, как если бы стукнули поленом по сырому стволу осины. Бутылка отскакивает, точно резиновая, и попадает в экран обеззвученного телевизора. Взрыв! Находящихся в комнате осыпает мелкими стеклышками, искрами, обдает дымом. Секунду-другую длится общее оцепенение. Телевизор продолжает трещать и выплевывать искры.
– Семеныч… – слабым голосом произносит Шурик.
Семеныч больше остальных поражен собственной дерзостью. Парень, получивший удар, стоит, набычив голову, прижав ладонь к правой половине лба. Но вот он распрямляется и, отстранив рукой напарника, взглядывает из-под вздувшегося булдыря на Семеныча. И тому становится ясно: расправа будет нещадной. Сдавленно икнув, он подпрыгивает, перекатывается боком через диван и, поскольку прихожая заблокирована, бросается в смежную комнату, роняя, опрокидывая попадающиеся на пути предметы. Двое из пришельцев ловят его, громко топоча, третий держит дергающегося Шуру. Семеныч, не целясь, швыряет в нападающих хрустальную вазу, портативный магнитофон, горшок с засохшим цветком, пепельницу. Попутно вышибает табуретом окно. Грохот, звон стекол, завывания Семеныча. В подъезде слышатся встревоженные голоса соседей, за окном останавливаются поздние прохожие.
Однако Семеныч уже пойман. Его бьют – усердно, в четыре кулака. Удары глухие, как по диванному матрасу. Избиваемый падает, крутится юлой, катается по полу, заворачивается в пыльный ковер. Его бьют ногами через оболочку. Серое облако повисает в воздухе.
– Сваливаем, – бросает обеспокоено тот, что остался в прихожей. – Много шума из-за одного ублюдка.
Они оставляют должника («Пока поживи») и сбегают, дверь нараспашку. На площадке никого: соседи заблаговременно попрятались.
Стоя на коленях, Шура разворачивает кокон. Показывается размякшее тело и расквашенное, хуже, чем от пьянства, опухшее неузнаваемое лицо Семеныча.
– Дурак ты, Семеныч, – как-то неуверенно произносит Шура. – Дурак! – повторяет он громче. – Долбанутый! – выкрикивает он яростно. – Тебя бы убили. Вот дурак! Меня же не впервые… Попугали бы да ушли, перевели бы стрелки… Денег все равно нету. Ну, кто тебя просил?!!
– Кто моего Саньку… тронет… – разлепив окровавленный рот, мямлит Семеныч, тщетно пытаясь взглянуть из-под заплывших век.
– Дурачок ты, батя, – произносит Шурик уже мягче. – Нахимовец хренов.
– Еще… – шевелит губами Семеныч. – Скажи еще.
– Нахимовец хренов.
– Нет… Скажи: батя.