Никитайская Наталия
Ноги Логофарса

   Наталия Никитайская
   Ноги Логофарса
   Современная сказка
   - Я тебя выдумала, Логофарс. Я тебя и сотру, - сказала я, переиначив знаменитое высказывание Тараса Бульбы на свой лад. Подогнала, так сказать, под собственные возможности.
   Он услышал это и подленько усмехнулся: мол, живых людей так вот - за здорово живешь - еще никто не стирал. И ты мне со своими угрозами не страшна.
   Улыбка погубила его окончательно. Потому что я больше не раздумывала, а выкинув руку вперед, провела ею в воздухе, напоминая движение ученика, стирающего с доски. После двух взмахов от Логофарса остались только ноги. Хорошие, качественные ноги. Длинные, крепкие - занятия велосипедным спортом прекрасно сформировали их. Такие ноги жалко было стирать.
   Но пока я ими любовалась, ноги вдруг сообразили, что происходит, и побежали. Скорость уже на старте была спринтерской. Я сразу же поняла, что мне за ними не угнаться.
   - Скатертью дорога! - злорадно прокричала я вслед удирающим ногам, хотя и не знала наверняка, услышат ли.
   Спокойно я вернулась в отдел, заняла рабочее место и принялась методически выводить корреляции. В это время кто-то разговаривал по телефону, кто-то читал книгу по статистике, кто-то пудрился перед зеркалом, готовясь к обеденному перерыву.
   Из своего закутка выглянул начальник отдела:
   - Где Логофарс?
   Не отрываясь от работы, я ответила:
   - Только что стерла его с лица земли.
   - Правильно, - отозвался начальник. - Но в таком случае вам придется заняться его отчетом.
   Спорить я не стала, потому что и без того в отделе отчетом Логофарса занимался кто угодно, только не сам Логофарс. Коллектив у нас дружный - в беде не бросят. К тому же, подумала я, готовый отчет отодвигал на неопределенное время беспокойство по поводу исчезнувшего сотрудника.
   Любопытно, где носятся его ноги? Какие топчут дорожки, какие пороги обивают, кому пытаются жаловаться?..
   После работы я погуляла по Таврическому саду. За одним из кустов мне пригрезилось странное шебуршание и вроде бы даже промелькнул знакомый черный ботинок, но я заставила себя не комплексовать и не сосредоточиваться на всяких глупостях: мало ли что померещится расстроенному человеку.
   Потому что на самом деле я была расстроена. Но не тем, что сделала, а только тем, из-за чего пришлось мне это сделать. А расправилась я с Логофарсом исключительно из-за обиды. Обида была сильна. Сколько же в самом деле отвратительных черт можно открывать в одном человеке?.. Чего-чего только не было. И вдруг - на тебе! - еще и подлость!
   Но сейчас, говорила я себе, если таким решительным образом расправляться с носителями этого - не лучшего, но имеющего место свойства, - можно же остаться в полном одиночестве.
   Был человек рядом, а теперь его нет. И я приду одна в свою однокомнатную клетку с видом на реку и буду рассматривать стены, сидя на диване, и никто не скрасит моего одиночества. Пусть хотя бы и при помощи воинственной пошлости, которая в моем понимании и является подлостью в расшифрованном виде.
   Домой в связи с этими грустными размышлениями идти совсем расхотелось. И я пошла к Стравинскому, моему однокласснику с первого по третий класс, другу детства и юности, молодому талантливому композитору.
   - Давненько не бывала, - сказал Стравинский, открывая мне дверь. Зачем пожаловала?
   - Заказать реквием по Логофарсу.
   - Бросила? Бросил?
   - Ни то, ни другое. Но предполагаю, что ноги его у меня больше не будет.
   - А я реквиемов не пишу, - сказал Стравинский. - Из принципа. Считаю, что не дорос. Не проник в суть скорби.
   Федя носил фамилию, с моей точки зрения, для композитора ужасную Ворона. Федор Ворона. И хотя на филармонических афишах можно встретить фамилии похуже этой, я довольно рано начала обижаться за Федю, и прозвище Стравинский - исправление ошибки, как мне казалось в детстве, - осталось за Федей с моей легкой руки.
   А так Федя был отличным парнем. И обладал только одним недостатком: боялся фальшивой ноты. Слух на фальшь у него был абсолютный. Поэтому с Федей было трудно общаться. Он не фальшивил сам и не любил, когда рядом фальшивят. Но сегодня я за себя не боялась.
   Поддавшись на мою покаянную искренность, Федя сыграл мне новый, только что написанный вальс. Вальс тронул сердце, и я от всего сердца похвалила автора:
   - Прокофьев!
   Стравинский скривился. У него была собственная фамилия и - что куда важнее - имя, пусть еще и не самое громкое.
   Кто-то открыл входную дверь. Мама. Мне пора сматываться. Мама Стравинского не без основания считала, что я дурю Феде голову и, соответственно, терпеть меня не могла.
   - Так подумай насчет реквиема. Понимаешь, главной темой должна стать тема пошлости. Я даже развитие ее вижу: сначала сглаженная, такая, что ее можно принять за недоразвитое чувство юмора, потом посильнее, когда уже видно, что пошлость, грязь - и невольное желание уклониться, отойти, а потом высшая стадия - подлость. Разит чуть не насмерть. Многие сдаются без боя, другие воюют, но проигрывают, а некоторые выигрывают, побеждают, но пакостное ощущение в душе остается на всю жизнь.
   Стравинский слушал внимательно:
   - Хорошо рассказываешь, - похвалил он. - Похоронно. Кое-что я понял. Что же - тема трудная, но я попытаюсь...
   - У тебя настоящая творческая натура, - подлизалась я и опять обошлось без фальши.
   Вошла мама.
   - Федор! Тебе давным-давно пора быть на концерте. - Она развернулась ко мне. - Надеюсь, Женя тебя простит, - очень ядовито добавила она.
   - Не беспокойтесь обо мне, не стоит, - смиренно, а значит, вдвойне ядовито ответила я, - мы с Федей уже готовимся к выходу. Я предвкушаю большое удовольствие: так давно не слушала Фединой музыки.
   Мама позеленела. Федя не счел нужным меня поправлять. Умница. Понял, что сегодня я и без того несчастна.
   - Ты что, и правда пойдешь на концерт? - с надеждой спросил Федя, когда мы вышли на улицу.
   За углом мелькнули чьи-то ноги, но вроде бы не Логофарса.
   - Да нет, Стравинский, сегодня не пойду.
   Мы расстались. Я взглянула на часы и поняла, что вечер еще только начинается, а мне уже хочется повеситься от тоски.
   Наверное, от большой тоски - не иначе - я отправилась к жене Логофарса, у которой не была с тех пор, как начался наш с ним роман.
   Елизавета заливалась слезами.
   - Проходи. Хорошо, что ты пришла. Я не знаю, что мне делать с этим.
   Она показала на тахту. Там лежали ноги в джинсах и носках. Ботинки стояли на полу. Увидев меня, ноги вскочили и принялись метаться по комнате. Но выход загораживали мы с Елизаветой, а из окна можно было дотронуться до звезд рукой. До земли же было далековато.
   - Я всегда думала, что нижняя часть мужнина тела износится раньше верхней, - сказала Елизавета.
   Я кивнула с серьезным видом. Ноги стояли в дальнем углу комнаты и с подозрением за мной следили.
   - Пожалуй, так и должно быть. Человек всю жизнь бегал от одной к другой, от одного к другому, перепрыгивал, перескакивал; по его прыгучести ему бы шесть ног - как блохе.
   - Во всяком случае, эти две мне ни к чему.
   - Но выгнать их ты не имеешь права, они здесь прописаны.
   - Ты ведь, кажется, любила его? - спросила вдруг Елизавета. - Почему бы тебе не приютить их на время.
   - Они не согласятся.
   - А я уговорю, - загорелась Елизавета.
   Мне доставила удовольствие ее торопливость. Раньше она несколько иначе относилась к тому, что ее муж периодически у меня проживал. Но я пришла сюда не потому, что хотела отомстить Елизавете. Наоборот, по вине Логофарса мы обе оказались в дурацком и унизительном положении и теперь вполне могли бы заключить союз против него.
   Конечно, своей вины я не отрицала. Теперь, когда далеко в прошлое ушел угар первых встреч и жарких поцелуев, мне кажется, что не так уж я и любила Логофарса, чтобы не суметь вовремя остановиться. Впрочем, задним числом от всего можно отречься. А если быть честной, то я, как говорится, втюрилась в Логофарса до беспамятства.
   И десять жен не остановили бы меня; я видела только его призывные глаза, я поддавалась исключительному магнетизму его рук. Он жаловался на то, что жена его не понимает, не может быть ему истинным другом, а я слушала и верила, и сочувствовала, хотя на языке всех бабников мира эта древняя и примитивная побасенка называется "вешать лапшу на уши". Но ведь не всегда же так бывает. Бывают же среди тех, кто жалуется на своих жен, и Вершинины. И мне казалось, что Логофарс именно Вершинин, и я готова была ради него даже на трагическую развязку, лишь бы - пусть временно Логофарсу было тепло и спокойно в этом мире.
   И ведь как долго я его любила. Это удивительно: почему я так долго и преданно его любила. Нельзя же сказать, что он был другим или прикидывался другим. Но я видела его совсем не так, как вижу сейчас. Я придумывала себе человека, которого не могла не любить.
   Раньше, например, когда я слышала: "Нам не стоит идти туда вместе", "посмотри на лестницу, нет ли кого?", "не бери меня под руку, могут увидеть", - я не подозревала Логофарса в трусости. Я верила, что он и впрямь искренне озабочен тем, чтобы меня не скомпрометировать.
   А его глупость!
   Нет, не могу сказать, что когда-нибудь я считала Логофарса титаном мысли. Но для меня было большим ударом, когда я обнаружила, что вовсе не иезуитская шутка, а твердое убеждение кроется за признанием: "Шеф кретин. Он вычеркнул у меня фразу, где я пишу, что сделал то же самое, что и Карл Маркс. Но если я действительно это сделал!.."
   Но совершенно развеялся мой миф о Логофарсе только тогда, когда я угадала в нем лакея. То есть угадала - не то слово. Я увидела. Я видела, как он пресмыкается перед шефом (кретином) и как это шефу противно. И хотя самого по себе зрелища было с меня довольно, я почему-то остро переживала то обстоятельство, что Логофарс пресмыкался просто так, без всякого видимого повода, как говорится, на всякий случай.
   Вот тут-то я и испугалась своей любви, потому что, как выяснилось, была она слепой, в то время как полагается ей быть зрячей и не просто зрячей, а зоркой. Во всяком случае моя любовь должна быть именно такой. А Логофарса можно было любить только слепо. И я разлюбила Логофарса.
   Сначала он ничего не мог понять, а потом до него дошло, что его оставляют, и тут начались пакости: упреки, угрозы. А сегодня он превзошел самого себя:
   - Вешалась на меня, вешалась. Теперь что же - другую вешалку подыскиваешь, я уже по рангу не подхожу? Ну что же, считай, что я тебя предупредил: или ты возвращаешься ко мне, или услышишь о себе - от других - такое, от чего вовеки не отмоешься...
   Логофарс привел бы угрозу в исполнение. Я знала уже, чего можно от него ожидать, но меня это не испугало. Мне стало больно и обидно за себя. Стыдно за себя мне стало.
   Наверное, если бы Логофарсом руководила любовь, я бы простила его, но не было в его словах ничего, кроме оскорбленного мужского достоинства в том смысле, в каком его понимают дураки.
   Вот тут-то я и произнесла:
   - Я тебя выдумала, Логофарс. Я тебя и сотру.
   Я вспомнила все, и прежнее чувство справедливого гнева вернулось ко мне.
   - Елизавета, мы можем поделить эти ноги: одна тебе, другая мне.
   Трагедии не получилось, так пусть же будет откровенный водевиль.
   - Ты потеряла слух, Елизавета. Повторяю громче. Мы можем поделить ноги: тебе правую, мне левую или, наоборот, мне правую, а левую тебе.
   Елизавета стояла, вытаращив на меня глаза.
   А ноги попытались взобраться на потолок, но этот фокус им не удался. И они попробовали втиснуться в ботинки, однако те стояли нерасшнурованные, и обуться самостоятельно ногам никак не удавалось. Я не без удовольствия следила за некоординированными действиями ног и за ботинком, который все дальше и дальше ускользал от них по ковру.
   - Я вызову врача, - сказала очнувшаяся наконец Елизавета.
   - Давай. Позвони в "скорую" и скажи: вместо мужа домой пришли его ноги. А может быть, и не его - по одним ногам человека определить трудно. Карета "скорой помощи" явится тут же: за тобой.
   - Ты всегда была умной, - сказала Елизавета. - Но и подлой немного, правда?
   Я взглянула на Елизавету с уважением. Люблю нападающих.
   - Знаешь, Елизавета, даже если ты права, шума, по-моему, поднимать не стоит. Давай лучше подумаем, как использовать несчастье на благо окружающих.
   - Издеваешься? Какое благо?! - обиделась Елизавета.
   - Нет, надо же найти им приложение.
   Я бы, конечно, могла стереть его ноги, а вместе с ними и проблему, но это было бы нечеловеколюбиво: что бы стало с Елизаветой? Подумать страшно.
   - Слушай, Женя, а где это его так угораздило? - спросила Елизавета. Ведь это не транспорт, не пьяная драка...
   - Нет, конечно. Это просто нечистая сила. А за какие грехи, ноги нам рано или поздно поведают. Вот как только научатся выражать свои мысли на доступном людям языке, так сразу и начнут жалобы строчить и доносы на обидчика катать.
   Елизавета подозрительно на меня посмотрела:
   - А почему ты сегодня пришла? Сто лет не приходила, а сегодня заявилась?
   - Сердце почувствовало беду, Елизавета. У меня очень чуткое сердце.
   - Подозрительно все это, - сказала она.
   Может, и ее стереть, чтобы не была такой проницательной, подумала я, и тоже оставить ноги. "Две пары одиноких ног, как жить им в этом скорбном мире?" - сочинилось на ходу. Но, во-первых, я в случае с Елизаветой была не уверена в своих силах, а во-вторых, мне ее было жалко. Она, дурища, держалась за Логофарса до последнего - не вынесла только вида этих ног, как будто и до происшедшего Логофарс не был уродом - моральным уродом, правда. Некоторые такое уродство в расчет не берут, лишь бы жилось удобно.
   А ноги скорбно переминались в углу. Форма их оставалась безукоризненной. Но мне тошно было глядеть на них. Я представила себе их прошлую жизнь, и в голове начал складываться текст реквиема.
   "Вечная память... ногам этим, которые не могли выбрать себе иной дороги, кроме извилистого пути угодничества и чинопочитания... Вечная память... ступням этим, которые помогали их владельцу твердо удерживаться на скользкой дорожке сплетен и наушничества... Вечная память... легкой поступи этих ног, благодаря которой хозяин их не так уж и наследил в науке, как ему того бы хотелось... Вечная память..."
   Тут я остановилась. Потому что непонятным и диким становилось, как это я дошла до того, что имею к этим ногам отношение, и не самое далекое. Боже мой, куда это меня занесло? Как это инстинкт самосохранения не подсказал мне сразу, с самого начала, куда я влезаю, в какую пошлость?!
   Я смотрела на поджатые губы Елизаветы, на трусливые ноги Логофарса, и в голову пришел вопрос, от которого стало тошно: вдруг я забуду?
   Неужели я смогу забыть это соприкосновение с пошлостью, неужели не сумею различить ее черты в других, которые придут ко мне потом? Неужели утихнет в душе моей то жгучее, то болезненное презрение к самой себе, которое я сейчас испытываю?
   Неужели?!
   В половине первого, когда я уже собиралась лечь спать, раздался телефонный звонок.
   - Не спишь, подруга?
   - Нет, Стравинский, не сплю.
   - Егорыч давно был у тебя в последний раз?
   - Егорыч? Нет. Совсем недавно. Лет пять назад.
   Стравинский присвистнул:
   - Ладно. Посмотрим. Жди. Я сейчас прибуду.
   Егорыч - наш настройщик. Но на кой черт настраивать инструмент, если садишься за него раз в столетие.
   Стравинский был странным. Как будто извинялся за что-то. Но за инструментом успокоился. Прислушиваясь, пробежался пальцами по клавиатуре, довольно улыбнулся:
   - Соврала про Егорыча?
   - Нет, не соврала. Просто мой инструмент под стать мне - вопреки всему долго держит строй.
   - Ладно, слушай.
   И Стравинский заиграл.
   Это была музыка. Сразу же - с первых тактов - это была моя музыка. Все переплеталось в ней: тысячи чувств, настроений, озарений и болей. Взрывалось чуждое, летело на воздух свое. Разброд. Стыд. Волнение. И снова волны стыда. И сердцевина внутри: тонкая, пульс ее еле слышен. Но живая. Наперекор всему живущая - единственно настоящая. Эта музыка была моей душой, сегодняшней моей душой, вывернутой наизнанку. И мне не было стыдно за ее обнажение, потому что было оно очищением.
   Когда Стравинский закончил, я чуть не плакала.
   Он подошел ко мне, тронул за плечо. Он не ждал от меня каких-то слов: он и сам знал, какую он написал музыку. Но плохо же я знала Федю, когда подумала, что ни о чем, кроме своей победы, он сейчас не думает.
   - Брось, Женя, не плачь, не надо. Когда мы расстались, я долго думал о тебе, а потом написал вот это. Как-то сразу. И я понял, что пошлость не заслуживает музыки, но горе - ее коронная тема. И сегодня благодаря тебе я коронован впервые...
   Все было в его улыбке: и радость создающего, и печаль сострадающего, и страдание безнадежно влюбленного, и понимание...
   Утром следующего дня, подходя к институту, я издали увидела фигуру Логофарса - в полном объеме. Это меня несколько удивило. Но еще больше меня удивило, что Логофарс ждал. После приветствия он произнес тихим голосом, как бы оправдываясь:
   - Вот восстановился под утро. Жена отогрела, говорит - спасла.
   - Повезло тебе с женой, - сказала я совершенно равнодушно.
   - Так ты это, - остановил меня Логофарс, видя, что я собираюсь идти дальше, - зла-то не держи. Пошутил я...
   - Уважаешь силу?.. Правильно. Ты, Логофарс, молодец, - сказала я и, естественно, посмотрела на его ноги.
   Ноги, несмотря ни на что, были классные.
   Но Логофарс, наверное, неправильно понял мой взгляд, потому что немедленно отодвинулся от меня подальше...