Николай Александрович Добролюбов
Утро. Литтературный сборник
Москва, 1859
Еще покойный Иван Иванович Дмитриев, человек высокого ума и не менее высокого ранга, доказал, что утро бывает обманчиво, – сказавши устами изображенного им неопытного чижика:
Имея пред собою столь поучительные примеры, мы должны бы были оставить разбор «Утра» до того времени, когда «Вечер» наступит на нашу литературу. Отклонить нас от разбора должно было и следующее деликатное предположение, выраженное в предисловии «Утра»: «Что касается до присяжных журнальных ценителей, не везде еще отставленных за штатом, мы наперед радуемся удовольствию, которое доставим им нашими погрешностями против стереотипных схем, с верою в кои им суждено сойти в могилу. (Бедняжки!) Иные из этих господ, мы уверены, не задумаются даже, пользуясь выражением английского писателя, назвать выпрыгиваньем за окошко{3} нашу смелость не пристроиться тотчас к какой-либо торгово-литературной фирме. Исполать им!»
Мы не ручаемся за точный смысл этих слов (и кто может за него поручиться??); но нам кажется, что он на простом языке может быть выражен так: «Нас станут бранить за то, что мы не принадлежим ни к какой журнальной партии». Так по крайней мере поняли мы слова предисловия, и – признаемся – они-то именно и заставляли нас просмотреть «Утро» с некоторой внимательностью. Мы тотчас подумали: нет, тут что-нибудь да не так; человек действительно не принадлежащий ни к каким партиям всегда имеет столько беспристрастия, чтобы во всех их предполагать хотя некоторую долю честности и добросовестности. Чуждаясь всех партий одинаково, он имеет ровно столько же шансов на благосклонность всех их, как и на порицание. Нет, малодушное предположение: «Меня обругают все партии» – является скорее всего у человека, который сам-то именно и служит одним из представителей партии или по крайней мере хоть какого-либо кружка. Он сам способен смотреть недоброжелательно на все, что выходит <не> из его кружка, и потому предполагает такой же взгляд и в других; он полагает, что его упрекнут в «выпрыгиванье за окошко», потому что сам понимает противные убеждения и партии не иначе, как в смысле «торгово-литературной фирмы».
Полные таких мыслей, мы принялись пересматривать статьи «Утра», и представьте себе наше торжество, когда мы убедились, что действительно утренние сочинители нам давно уже знакомы и что они именно составляли лет восемь тому назад кружок, который был даже несколько заметен при тогдашнем безлюдье и застое в нашей литературе. Если вы, читатель, следили за журналами лет восемь тому назад, то вы, конечно, отгадаете, что это за партия, если мы назовем даже только имена сотрудников «Утра» и заглавия некоторых статей. В «Утре» помещены два первые действия трагедии «Петр Великий» г. Погодина; тоже г. Погодиным напечатаны здесь «Две записки Татищева, относящиеся к царствованию императрицы Анны». Затем находим здесь: «Липы», повесть в стихах Н. М. Языкова; стихотворения гг. Алмазова, Колошина, Миллера и Хомякова; повести гг. Колошина и Железнова; «Взгляд на русскую литературу» Б. А.,{4} «О поэзии Пушкина» Б. Алмазова; «Н. Щедрин и новейшая сатирическая литература» Е. Эдельсона. Не правда ли, что всех этих господ вы встречали где-то, не поодиночке, а почти всегда вместе, и что фамилии их имеют на себе какой-то особый, общий им всем, отпечаток?
Но вы не можете вспомнить, где именно их видели? Будемте же искать вместе; не наведет ли вас на что-нибудь еще одна фамилия, которой прежде в их кружке не было, но которая по многим отношениям может о них напомнить: это фамилия В. А. Кокорева, поместившего в «Утре» свое письмо к С. А. Хрулеву под заглавием: «Из путевых заметок».
Все еще не вспоминаете? Так слушайте же, как называется, начинается и продолжается предисловие «Утра».
Называется оно: «Москва».
Начинается: «Москва издавна и всеми называется сердцем России» (стр. 9).
Продолжается: «Для нас, пристальных чтителей отечественной летописи, предопределенных (!) и страстных наблюдателей народной жизни, – для нас, имеющих уделом дышать убеждениями, органически в нас вырастающими, Москва действительно есть и всегда будет сердцем (есть сердцем – разве так есть по-московски?) России» (стр. 10).
Далее продолжается: «Уподобляйте другие важные пункты государства каким вам угодно членам организма, – Москва остается сердцем» (та же страница).
Еще продолжается: «Первопрестольная столица всегда отправляла миссии сердца в общественном теле отчизны» (все та же страница).
Далее продолжается: «В Москве, как в сердце, сосредоточиваются все существенные биения национальной жизни, все самые горячие приметы народного характера, самые резкие признаки (в сердце-то?) русского типа» (опять та же страница).
И еще продолжается: «Да, еще раз, – она есть сердце (на этот раз уж не сердцем) «России» (и все-таки та же страница, – все десятая).
Неужели и теперь еще не узнаете?{5} Нет, не может быть!.. О милое предисловие! Кто же не узнает в тебе незабвенного «Москвитянина» по этой любви к родине (то есть к Москве), по этому неуменью говорить по-русски, по этой наклонности к повторению одной и той же мысли в десяти разных фразах! Так это ты – пристальный чтитель летописи, предопределенный наблюдатель народной жизни! Только тебе мог достаться изумительный удел: «Дышать тем, что вырастает внутри тебя»! Кто, кроме тебя, может дышать такими прелестями? Все люди дышат воздухом, внешним воздухом; ты только можешь дышать «убеждениями, выростающими в тебе самом». Бедный! Я не завидую твоим легким, твоему обонянию и всему твоему уделу. Особенно когда вспомню о пресловутых заложениях, которые в тебе образовались, как ты уверял несколько лет тому назад{6}.
Но, вспомнивши о заложениях, я уже не могу оторваться от милых воспоминаний, которые оставил в моем сердце незабвенный «Москвитянин» пятидесятых годов. Я доселе живо себе представляю те тощие книжки, в которых отличались старая редакция и молодая редакция. Старую представлял г. Погодин и отчасти г. Шевырев, молодую – гг. Б. Н. Алмазов, Е. Н. Эдельсон, С. П. Колошин и т. п. Я как теперь вижу пред собою рьяные статейки молодой редакции; старая редакция обыкновенно к первой странице их помещала примечание, гласившее, что молодая редакция городит чепуху; молодая же редакция вознаграждала себя тем, что в продолжение статьи старалась доказать, что старая редакция ничего не смыслит… Умилительно было видеть такое полное беспристрастие, и всякий читатель невольно наполнялся доверием к добросовестности обеих редакций. Как хороши после этого казались и объявления г. Погодина о том, что он в своих критических статьях все не может удержаться от старой профессорской привычки: означать достоинство сочинения числом баллов, как делал со студентами;{7} и рассуждения молодой редакции о меевском элементе в поэзии,{8} о достоинствах какого-то романа, состоящих в том, что герой его называется Борисом, о поставлении собственного я вразрез с окружающей действительностью;{9} и самые повести г. Колошина и стихотворения г. Б. Алмазова, Эраста Благонравова, графини Евдокии Ростопчиной и т. п. – как хорошо шли к «Москвитянину»!
И все это снова группируется теперь в «Утре», – все, за исключением графини Евдокии Ростопчиной, которая недавно умерла и – увы! – даже не почтена была некрологом ни в одном журнале… И даже отношения лиц остались те же самые: бывшая молодая редакция по-прежнему язвит исподтишка бывшую старую, а старая по-прежнему предъявляет свои претензии на то, чего в ней нет и не бывало. Так, например, в «Утре» помещены, как мы сказали, два первые действия из трагедии г. Погодина «Петр Великий». Очевидно, что человек, занимающийся историей, пишет трагедию не затем, что ему нечего больше делать, а, уж верно, с мыслию – сделать свой труд литературным, художественным… Но послушайте, как г. Алмазов ограничивает все подобные претензии. В статье своей о поэзии Пушкина, на стр. 155, он говорит: «Слишком большая ученость плохо уживается с поэзией. Трудно представить себе, чтобы историк, подробно разработывающий исторические материалы, вполне художественно наслаждался характерами лиц, о которых говорится в разбираемых им актах». После такого объявления замечание г. Погодина, что в его трагедии «все лица, действия, мысли (?) и даже (!) большая часть речей и слов взяты из подлинных современных документов», – это замечание является уже прямо отрицанием чисто художественных, поэтических достоинств трагедии г. Погодина… Но, может быть, – она имеет все-таки достоинства по глубине основной мысли и по искусству ее развития? Очень может быть: г. Погодин – человек умный, имеющий много исторического знания и умеющий им пользоваться. По первым двум действиям нельзя произнести полного суда над всей драмой; можно заметить только некоторые частности, не совсем удачные; но из того, что напечатано, уже видно, что у г. Погодина была, например, одна новая в нашей литературе мысль – представить, между прочим, какое участие в деле Алексея Петровича принимал Меньшиков и Екатерина… Но послушайте, как об этом рассуждает г. Алмазов: «Какими частными достоинствами ни блистало бы поэтическое произведение, но если в нем развивается какая-нибудь философская идея, если поэт хочет им что-нибудь доказать, – оно уже лишено свежести и представляет натяжки в построении. Давно всеми признано за истину, что решение политических и социальных вопросов не дело поэзии, что они вредят поэтическим произведениям» (стр. 155). Итак – и с этой стороны г. Погодину полное осуждение. Но все-таки его трагедия может еще иметь значение как умное представление в лицах одного из важных исторических событий, служащее выражением особенного взгляда, какой выработал ученый автор… И то может быть; но послушайте, как отзывается об этом г. Алмазов: «Если художник заимствует свой взгляд на исторические события из исторических книг, писанных с целью доказать какую-нибудь философскую истину, – произведения его, заимствованные из истории, будут явлениями эфемерными. Историческое соктэрство{10} суживает взгляд художника на всемирные события, заставляя его смотреть на них с одной какой-нибудь точки зрения, делает его произведения интерессными [1] с одного какого-нибудь времени: падет школа, под влиянием которой они родились, они станут скучны и непонятны» (стр. 159). Тут уж полное осуждение трагедии г. Погодина. Положим, что он заимствовал свое содержание не «из исторических книг, писанных с целью» и пр., а прямо из источников; но все-таки он учился и имеет определенный взгляд на события, не чужой, правда, а свой собственный, – но это, пожалуй, еще хуже… для трагедии. Что касается исторического сектэрства, то никто, конечно, не откажет в нем г. Погодину… Итак, произведение его эфемерно; если прибавим к этому, что школа г. Погодина давно уже заслонена у нас школою г. Соловьева, то выйдет, что оно еще скучно и непонятно в наше время… После этого остается только пожалеть, зачем трагедия г. Погодина не появилась в 1831 году, в который она была написана, как показывает цифра, под нею поставленная!.. Тогда она могла бы иметь хотя эфемерный успех, а теперь и того не дождется. Самые интересные места в ней, по нашему мнению, – первая сцена второго акта и сцена допроса царевичу, делаемого Меньшиковым в присутствии Петра и Екатерины. Весь смысл допроса выражается в словах, которые, приступая к нему, говорит Меньшиков Екатерине: «Я так спрошу, что он во всем запрется». Нужно, впрочем, заметить, что и эти сцены замечательны вовсе не в литературном отношении, а только в отношении к исторической науке… Первую сцену второго акта выписываем всю, чтобы показать читателям и то, каков разговорный язык действующих лиц трагедии. Разговор происходит между Екатериною и Меньшиковым в комнате пред кабинетом Петра.
В настоящее время не многие, вероятно, придут в умиление даже от следующих слов, обращаемых Петром к своему сыну, младенцу Петру, лежащему на руках у Екатерины:
В русской журналистике также известен пример, подтверждающий мнение Ивана Ивановича Дмитриева: Новиков, после своих сатирических журналов, начал издавать «Утренний свет»; сначала все думали, что это будет хороший журнал, и хвалили, а потом увидали, что он весь наполняется скучнейшей метафизической чепухой, и бросили его; впрочем, его снова стали хвалить, когда Новиков начал издавать «Вечернюю зарю», которая была еще хуже.{2}
Впредь утро похвалю, как вечер уж наступит{1}.
Имея пред собою столь поучительные примеры, мы должны бы были оставить разбор «Утра» до того времени, когда «Вечер» наступит на нашу литературу. Отклонить нас от разбора должно было и следующее деликатное предположение, выраженное в предисловии «Утра»: «Что касается до присяжных журнальных ценителей, не везде еще отставленных за штатом, мы наперед радуемся удовольствию, которое доставим им нашими погрешностями против стереотипных схем, с верою в кои им суждено сойти в могилу. (Бедняжки!) Иные из этих господ, мы уверены, не задумаются даже, пользуясь выражением английского писателя, назвать выпрыгиваньем за окошко{3} нашу смелость не пристроиться тотчас к какой-либо торгово-литературной фирме. Исполать им!»
Мы не ручаемся за точный смысл этих слов (и кто может за него поручиться??); но нам кажется, что он на простом языке может быть выражен так: «Нас станут бранить за то, что мы не принадлежим ни к какой журнальной партии». Так по крайней мере поняли мы слова предисловия, и – признаемся – они-то именно и заставляли нас просмотреть «Утро» с некоторой внимательностью. Мы тотчас подумали: нет, тут что-нибудь да не так; человек действительно не принадлежащий ни к каким партиям всегда имеет столько беспристрастия, чтобы во всех их предполагать хотя некоторую долю честности и добросовестности. Чуждаясь всех партий одинаково, он имеет ровно столько же шансов на благосклонность всех их, как и на порицание. Нет, малодушное предположение: «Меня обругают все партии» – является скорее всего у человека, который сам-то именно и служит одним из представителей партии или по крайней мере хоть какого-либо кружка. Он сам способен смотреть недоброжелательно на все, что выходит <не> из его кружка, и потому предполагает такой же взгляд и в других; он полагает, что его упрекнут в «выпрыгиванье за окошко», потому что сам понимает противные убеждения и партии не иначе, как в смысле «торгово-литературной фирмы».
Полные таких мыслей, мы принялись пересматривать статьи «Утра», и представьте себе наше торжество, когда мы убедились, что действительно утренние сочинители нам давно уже знакомы и что они именно составляли лет восемь тому назад кружок, который был даже несколько заметен при тогдашнем безлюдье и застое в нашей литературе. Если вы, читатель, следили за журналами лет восемь тому назад, то вы, конечно, отгадаете, что это за партия, если мы назовем даже только имена сотрудников «Утра» и заглавия некоторых статей. В «Утре» помещены два первые действия трагедии «Петр Великий» г. Погодина; тоже г. Погодиным напечатаны здесь «Две записки Татищева, относящиеся к царствованию императрицы Анны». Затем находим здесь: «Липы», повесть в стихах Н. М. Языкова; стихотворения гг. Алмазова, Колошина, Миллера и Хомякова; повести гг. Колошина и Железнова; «Взгляд на русскую литературу» Б. А.,{4} «О поэзии Пушкина» Б. Алмазова; «Н. Щедрин и новейшая сатирическая литература» Е. Эдельсона. Не правда ли, что всех этих господ вы встречали где-то, не поодиночке, а почти всегда вместе, и что фамилии их имеют на себе какой-то особый, общий им всем, отпечаток?
Но вы не можете вспомнить, где именно их видели? Будемте же искать вместе; не наведет ли вас на что-нибудь еще одна фамилия, которой прежде в их кружке не было, но которая по многим отношениям может о них напомнить: это фамилия В. А. Кокорева, поместившего в «Утре» свое письмо к С. А. Хрулеву под заглавием: «Из путевых заметок».
Все еще не вспоминаете? Так слушайте же, как называется, начинается и продолжается предисловие «Утра».
Называется оно: «Москва».
Начинается: «Москва издавна и всеми называется сердцем России» (стр. 9).
Продолжается: «Для нас, пристальных чтителей отечественной летописи, предопределенных (!) и страстных наблюдателей народной жизни, – для нас, имеющих уделом дышать убеждениями, органически в нас вырастающими, Москва действительно есть и всегда будет сердцем (есть сердцем – разве так есть по-московски?) России» (стр. 10).
Далее продолжается: «Уподобляйте другие важные пункты государства каким вам угодно членам организма, – Москва остается сердцем» (та же страница).
Еще продолжается: «Первопрестольная столица всегда отправляла миссии сердца в общественном теле отчизны» (все та же страница).
Далее продолжается: «В Москве, как в сердце, сосредоточиваются все существенные биения национальной жизни, все самые горячие приметы народного характера, самые резкие признаки (в сердце-то?) русского типа» (опять та же страница).
И еще продолжается: «Да, еще раз, – она есть сердце (на этот раз уж не сердцем) «России» (и все-таки та же страница, – все десятая).
Неужели и теперь еще не узнаете?{5} Нет, не может быть!.. О милое предисловие! Кто же не узнает в тебе незабвенного «Москвитянина» по этой любви к родине (то есть к Москве), по этому неуменью говорить по-русски, по этой наклонности к повторению одной и той же мысли в десяти разных фразах! Так это ты – пристальный чтитель летописи, предопределенный наблюдатель народной жизни! Только тебе мог достаться изумительный удел: «Дышать тем, что вырастает внутри тебя»! Кто, кроме тебя, может дышать такими прелестями? Все люди дышат воздухом, внешним воздухом; ты только можешь дышать «убеждениями, выростающими в тебе самом». Бедный! Я не завидую твоим легким, твоему обонянию и всему твоему уделу. Особенно когда вспомню о пресловутых заложениях, которые в тебе образовались, как ты уверял несколько лет тому назад{6}.
Но, вспомнивши о заложениях, я уже не могу оторваться от милых воспоминаний, которые оставил в моем сердце незабвенный «Москвитянин» пятидесятых годов. Я доселе живо себе представляю те тощие книжки, в которых отличались старая редакция и молодая редакция. Старую представлял г. Погодин и отчасти г. Шевырев, молодую – гг. Б. Н. Алмазов, Е. Н. Эдельсон, С. П. Колошин и т. п. Я как теперь вижу пред собою рьяные статейки молодой редакции; старая редакция обыкновенно к первой странице их помещала примечание, гласившее, что молодая редакция городит чепуху; молодая же редакция вознаграждала себя тем, что в продолжение статьи старалась доказать, что старая редакция ничего не смыслит… Умилительно было видеть такое полное беспристрастие, и всякий читатель невольно наполнялся доверием к добросовестности обеих редакций. Как хороши после этого казались и объявления г. Погодина о том, что он в своих критических статьях все не может удержаться от старой профессорской привычки: означать достоинство сочинения числом баллов, как делал со студентами;{7} и рассуждения молодой редакции о меевском элементе в поэзии,{8} о достоинствах какого-то романа, состоящих в том, что герой его называется Борисом, о поставлении собственного я вразрез с окружающей действительностью;{9} и самые повести г. Колошина и стихотворения г. Б. Алмазова, Эраста Благонравова, графини Евдокии Ростопчиной и т. п. – как хорошо шли к «Москвитянину»!
И все это снова группируется теперь в «Утре», – все, за исключением графини Евдокии Ростопчиной, которая недавно умерла и – увы! – даже не почтена была некрологом ни в одном журнале… И даже отношения лиц остались те же самые: бывшая молодая редакция по-прежнему язвит исподтишка бывшую старую, а старая по-прежнему предъявляет свои претензии на то, чего в ней нет и не бывало. Так, например, в «Утре» помещены, как мы сказали, два первые действия из трагедии г. Погодина «Петр Великий». Очевидно, что человек, занимающийся историей, пишет трагедию не затем, что ему нечего больше делать, а, уж верно, с мыслию – сделать свой труд литературным, художественным… Но послушайте, как г. Алмазов ограничивает все подобные претензии. В статье своей о поэзии Пушкина, на стр. 155, он говорит: «Слишком большая ученость плохо уживается с поэзией. Трудно представить себе, чтобы историк, подробно разработывающий исторические материалы, вполне художественно наслаждался характерами лиц, о которых говорится в разбираемых им актах». После такого объявления замечание г. Погодина, что в его трагедии «все лица, действия, мысли (?) и даже (!) большая часть речей и слов взяты из подлинных современных документов», – это замечание является уже прямо отрицанием чисто художественных, поэтических достоинств трагедии г. Погодина… Но, может быть, – она имеет все-таки достоинства по глубине основной мысли и по искусству ее развития? Очень может быть: г. Погодин – человек умный, имеющий много исторического знания и умеющий им пользоваться. По первым двум действиям нельзя произнести полного суда над всей драмой; можно заметить только некоторые частности, не совсем удачные; но из того, что напечатано, уже видно, что у г. Погодина была, например, одна новая в нашей литературе мысль – представить, между прочим, какое участие в деле Алексея Петровича принимал Меньшиков и Екатерина… Но послушайте, как об этом рассуждает г. Алмазов: «Какими частными достоинствами ни блистало бы поэтическое произведение, но если в нем развивается какая-нибудь философская идея, если поэт хочет им что-нибудь доказать, – оно уже лишено свежести и представляет натяжки в построении. Давно всеми признано за истину, что решение политических и социальных вопросов не дело поэзии, что они вредят поэтическим произведениям» (стр. 155). Итак – и с этой стороны г. Погодину полное осуждение. Но все-таки его трагедия может еще иметь значение как умное представление в лицах одного из важных исторических событий, служащее выражением особенного взгляда, какой выработал ученый автор… И то может быть; но послушайте, как отзывается об этом г. Алмазов: «Если художник заимствует свой взгляд на исторические события из исторических книг, писанных с целью доказать какую-нибудь философскую истину, – произведения его, заимствованные из истории, будут явлениями эфемерными. Историческое соктэрство{10} суживает взгляд художника на всемирные события, заставляя его смотреть на них с одной какой-нибудь точки зрения, делает его произведения интерессными [1] с одного какого-нибудь времени: падет школа, под влиянием которой они родились, они станут скучны и непонятны» (стр. 159). Тут уж полное осуждение трагедии г. Погодина. Положим, что он заимствовал свое содержание не «из исторических книг, писанных с целью» и пр., а прямо из источников; но все-таки он учился и имеет определенный взгляд на события, не чужой, правда, а свой собственный, – но это, пожалуй, еще хуже… для трагедии. Что касается исторического сектэрства, то никто, конечно, не откажет в нем г. Погодину… Итак, произведение его эфемерно; если прибавим к этому, что школа г. Погодина давно уже заслонена у нас школою г. Соловьева, то выйдет, что оно еще скучно и непонятно в наше время… После этого остается только пожалеть, зачем трагедия г. Погодина не появилась в 1831 году, в который она была написана, как показывает цифра, под нею поставленная!.. Тогда она могла бы иметь хотя эфемерный успех, а теперь и того не дождется. Самые интересные места в ней, по нашему мнению, – первая сцена второго акта и сцена допроса царевичу, делаемого Меньшиковым в присутствии Петра и Екатерины. Весь смысл допроса выражается в словах, которые, приступая к нему, говорит Меньшиков Екатерине: «Я так спрошу, что он во всем запрется». Нужно, впрочем, заметить, что и эти сцены замечательны вовсе не в литературном отношении, а только в отношении к исторической науке… Первую сцену второго акта выписываем всю, чтобы показать читателям и то, каков разговорный язык действующих лиц трагедии. Разговор происходит между Екатериною и Меньшиковым в комнате пред кабинетом Петра.
Читатели видят, что персонажи г. Погодина умеют выражаться красноречиво. Но чтобы они вполне могли оценить, к созданию какого красноречия способен г. Погодин, представляем им два места из речей самого Петра. Узнав о заговоре Алексея, Петр ходит по комнате (историческая черта!), а потом, остановившись, с жаром проговаривает стихов пятьдесят, из коих последние таковы:
ЕКАТЕРИНА
Что так спешишь ты, Александр Данилыч?
Я из окна увидела тебя,
Нарочно вышла встретить и спросить:
Да с кем же ехал ты? Мне показалось…
КН. МЕНЬШИКОВ
С Толстым.
ЕКАТЕРИНА
Неужели? Что ты?
КН. МЕНЬШИКОВ
Он поймал
Царевича привез.
ЕКАТЕРИНА
Царевич здесь?
КН. МЕНЬШИКОВ
И не один: с поличным, да с каким? – Оказия
Чудеснейшая вышла
Для плана моего, как по заказу.
ЕКАТЕРИНА
Но расскажи.
КН. МЕНЬШИКОВ
Рассказывать все долго:
Царь закипит, а мы прибавим жару;
Он отрешит от царства Алексея
И предоставит…
(Екатерина улыбается.)
Улыбнулись, ваше
Величество! Да, да! Он вашим детям
Отдаст наследство все и вам; а с вами…
ЕКАТЕРИНА
Ах, полно, полно, Александр Данилыч!
Чего желаешь ты: в чести, в богатстве…
Царь любит, жалует тебя всех больше,
Ты первый человек по нем.
КН. МЕНЬШИКОВ
По нем!
А я хочу… со временем… ну что же!..
По нем! по нем – что первый, что десятый,
Без череды равны. Велика почесть!
(Хочет идти.)
ЕКАТЕРИНА
(удерживая)
А вспомнил ты своих врагов? ну если…
Я вздумать не могу… тогда что будет?
Ты упадешь. – И ты, и ты лишь глубже
Копаешь яму под собой.
КН. МЕНЬШИКОВ
К чему ж
Договорились вы? Вот эту яму
Я и хочу застлать, что вас пугает.
Но не пугайтесь: все враги попались;
Однако ж обличать я их не стану,
Ни даже Алексеевых друзей.
Пусть лучше, между страхом и надеждой,
Что туча, пронесясь, их не заденет, —
Прочь отойдут и мне мешать не станут
Окончить лишь царевичево дело.
Я легче справлюся с одними с ними,
И уж потом спокойно дожидаться…
ЕКАТЕРИНА
Но нет, не вмешивайся в это дело.
Подумай…
КН. МЕНЬШИКОВ
Все обдумано.
ЕКАТЕРИНА
Смотри:
Не ошибись.
КН. МЕНЬШИКОВ
А разве я ошибся прежде?..
Как нынче встал. Сердит он или весел?
ЕКАТЕРИНА
Он что-то пасмурен. Сложивши руки
Назад, по комнате он молча ходит,
Лоб потирает и за стол садится.
Не шведский ли курьер к нему приехал?
КН. МЕНЬШИКОВ
О нет. Об академии он пишет.
Вот, кстати ж, я обрадую его
Известьем.
В это самое время вводят царевича Алексея; Петр бросается к нему, но вдруг останавливается в смущении и произносит:
Я чувствую: кровь закипает в жилах,
Грудь поднимается, и тяжелеет
Рука, и напрягаются все мышцы.
Я наполняюсь силой, наполняюсь.
Подайте же мне партию его!
Подайте мне ее сюда. Скорее
Я голову срублю одним ей махом,[2] —
Я раздавлю, я задушу ее.
Я разотру шипящую ехидну
В своей руке и прах ее развeю:
Подайте ж и его ко мне, злодея,
Последнюю надежду темной силы!
Где он? где он? Ко мне! скорей, живого
Я разорву на части.
Драматический эффект выходит сильный, вроде знаменитого «qu'il mourut». [3] Но в настоящее время русское сердце уже не поражается подобными кликами; оно может нынче сочувствовать только возгласам вроде: «Надо крикнуть на всю Россию, что пора искоренить зло с корнями»,{11} или: «Я становой пристав и потому не могу изменить своим убеждениям…»{12} Вот если бы г. Погодин основал свою трагедию на том, что Петр распекает Меньшикова за взяточничество, то она имела бы несомненный успех в современном русском обществе…
Он – мой сын…
В настоящее время не многие, вероятно, придут в умиление даже от следующих слов, обращаемых Петром к своему сыну, младенцу Петру, лежащему на руках у Екатерины:
Царь будущий!
Петруша! знаешь ли, что в этот час
Решается судьба твоя, судьба
Конец бесплатного ознакомительного фрагмента