Николай Николаевич Златовратский
Безумец[1]
Былина
I
Он шел изнеможенный и усталый, покрытый пылью. Путь его был долог, суров и утомителен. Впереди и позади его лежала желтая, высохшая, как камень, степь. Солнце палило ее горячими лучами, жгучий ветер, не освежая, носился и рвался по ней, перегоняя тучи сухого песку и пыли. Кое-где бродили только серые стада овец да табуны кобыл. Селения попадались редко, да и те были жалки и убоги. Он ненадолго останавливался в них и снова торопился вперед. Он чувствовал, что изнемогает. Но то, что оставалось ему пройти и вынести теперь, было бесконечно мало в сравнении с тем, что было им пройдено и испытано позади. Это придавало ему бодрости и силы. А когда он прижимал руку к груди и чувствовал, что драгоценный клад, найденный им, лежит около его сердца, ему становилось так легко, отрадно, как будто ноги его не чувствовали усталости, голова – истомы, и ему казалось, что его несли невидимые крылья.
Он еще более ускорял шаги и говорил себе: «Скорее! скорее! пора! дойду ли я? Я чувствую, что мои силы иссякают с каждым шагом… Увы! – их едва хватило, чтобы совершить только то, что я успел. Кого я застану там, дома? Каковы они теперь, мои братья, сестры и дети? Ждут ли они меня или же давно похоронили и сочли погибшим навеки мечтателя-безумца? Или, может быть, они отвернутся от меня, отрекутся и, устыдясь своего отца и брата, скажут: „Мы не знаем тебя и не хотим слушать твой безумный бред!“»
При этой мысли он вдруг побледнел, приостановился и медленно провел рукой по горячему лбу.
– Бред! – повторил он. – И это – бред?!
Он снова приложил руку к сердцу и, просияв младенческою радостью, быстро двинулся вперед.
К концу пути как будто еще жесточе палило солнце; как будто еще злее крутилась вкруг него горячая пыль; как будто вся степь, окутанная распаленною дымкой, дышала зноем и истомой; он шел все быстрее и быстрее. Лицо его уже давно обгорело и стало медно-красным, руки были покрыты истрескавшимися сухими мозолями, на босых ногах виднелись язвы, посконная рубаха взмокла от пота, сквозь слой пыли, покрывавшей его бороду, проступала седина.
Он еще более ускорял шаги и говорил себе: «Скорее! скорее! пора! дойду ли я? Я чувствую, что мои силы иссякают с каждым шагом… Увы! – их едва хватило, чтобы совершить только то, что я успел. Кого я застану там, дома? Каковы они теперь, мои братья, сестры и дети? Ждут ли они меня или же давно похоронили и сочли погибшим навеки мечтателя-безумца? Или, может быть, они отвернутся от меня, отрекутся и, устыдясь своего отца и брата, скажут: „Мы не знаем тебя и не хотим слушать твой безумный бред!“»
При этой мысли он вдруг побледнел, приостановился и медленно провел рукой по горячему лбу.
– Бред! – повторил он. – И это – бред?!
Он снова приложил руку к сердцу и, просияв младенческою радостью, быстро двинулся вперед.
К концу пути как будто еще жесточе палило солнце; как будто еще злее крутилась вкруг него горячая пыль; как будто вся степь, окутанная распаленною дымкой, дышала зноем и истомой; он шел все быстрее и быстрее. Лицо его уже давно обгорело и стало медно-красным, руки были покрыты истрескавшимися сухими мозолями, на босых ногах виднелись язвы, посконная рубаха взмокла от пота, сквозь слой пыли, покрывавшей его бороду, проступала седина.
Конец бесплатного ознакомительного фрагмента