Николай Звягинцев. Туц

Николай Звягинцев
Туц

«Взлетела птичка. Её сутулый…»

 
Взлетела птичка. Её сутулый
Попутчик встал, примкнул багинет.
От них осталось четыре стула.
Шестнадцать ног, четырёх нет.
 
 
Она сквозь зеркало, как в окошко,
А он опять позабыл логин.
На пару снизу глядела кошка —
Как раз ещё четыре ноги.
 
 
Зачем он кашлял, искал парковку,
На юбку спутницы лил вино.
В начале осени цвет морковный,
В соседнем доме две пары ног.
 
 
Две пары стрелок ещё не слишком,
Две пары глаз – уже горячо.
Наткнулась туфелька на лодыжку,
Запрыгнул в пепельницу бычок.
 
 
Она прикинется важной дамой,
Возможно, даст себя повстречать.
Но вряд ли что-то ему подарит
В лесу из битого кирпича.
 
 
Ему взлететь помешал затылок,
Шуршанье дождика бороды.
Прошла по луже – а ног четыре,
Но только две поперёк воды.
 

Маяковская 1

 
Особые права и пряники на сдачу
У серых ездоков и палевых собак,
Где просто не смотреть, как некая заплачет,
Как чиркает крыло по чутким коробам.
 
 
Но радует глаза черемуховый панцирь,
На уровне лица полковничий кадык,
Когда ты там внизу становишься на пальцы,
Стараясь не достать неровностей воды.
 

Маяковская 2

 
Какому ангелу пускается вдогонку,
Летит в окошко пограничный потолок?
Не пассажир, а граммофонная иголка
Спешит из музыки выдергивать весло.
 
 
Проходят деньги, умножаются на десять,
Гектары парусников дымом по трубе,
Беззвучно дергается рыба-стюардесса,
Летит по небу довоенный Коктебель,
 
 
Мелькает нежность, словно возраст адресата,
Страна готовится не выдержать удар.
Но я-то верю, что не кончится рассада,
На метр семьдесят поднимется вода.
 

Маяковская 3

 
Хочешь увидеть будущее ранцевого парашюта?
А то я на этой станции единственный манекен.
Во что превращает зрителя его длиннополая шуба,
Если задрал он голову, но без весла в руке.
 
 
Что-то посеяно в лентах, пустых вещицах.
В склянках бывшего запаха мир под острым углом.
Смотри через это стёклышко, подземная продавщица,
Как несколько будущих лётчиков осваивают потолок.
 
 
Страна их держала за ноги, а гражданин Дейнека
Шил на живую нитку из цветного стекла
Линии высоковольтки, сосны, подземное небо,
Раньше моих родителей появившийся моноплан.
 
 
В татарском посёлке ветер, и белая стая
Рисует великой эпохе то, что зовется «кроки´».
А если смотреть под ноги – там сапоги подрастают,
Становятся лодки фелюгами, стираются каблуки.
 
 
Сейчас свои туфли-лодочки сбросит пловчиха Леда.
Больше таких не встретишь – туфель, стекла, глосс.
У девушки мокрые волосы – значит, в Крыму лето,
Или кому-то в Москве захотелось мокрых волос.
 

«У одной моей подружки была теплая шуба…»

 
У одной моей подружки была теплая шуба
(Норка, выхухоль, песец или, возможно, енот).
Она в лютые морозы без особого шума
Находила себе мясо и сухое вино.
 
 
Я, наверно, был похож на мужика под роялем —
Еще пара этажей, и самого заноси.
Как же холодно бывает под одним одеялом!
Сам я даже пианино никогда не носил.
 
 
А прохожие горланили на всех стадионах,
Набегала с перекрестка нежилая среда.
Ее шуба пролетала городским аккордеоном
Расстоянье от помады и до кубика льда.
 
 
Нерпа, нутрия, шиншилла, незабвенная проза,
От зимы обратно в зиму проползанье ужом.
Слишком разные слова по отношенью к морозу,
Ни замужества, ни дружбы, только легкий снежок.
 
 
Потолок захочет выспаться на длинных ресницах,
В центре озера на скатерти замерзший стакан.
Волк, опоссум, кошка драная, ондатра, куница,
Росомаха, чернобурка, мексиканский тушкан.
 

«Хозяйка забыла свитер…»

 
Хозяйка забыла свитер
С бабочкой на плече.
Победный писк алфавита
Над целой горой вещей.
 
 
Она ещё не афиша,
А только последний знак
Того, что это излишек,
Выдернутая блесна.
 
 
Из мира колгот, перчаток
Нас вызволят по слогам,
Как букву – значок начала
Известного на югах
 
 
Сладчайшего слова Vita,
Опасного, как халва.
А если ты снимешь свитер,
Вывернешь рукава,
 
 
Станет усталой бабочкой
Бывший его наплечник.
 

«Когда я снова проходил по этой улице…»

 
Когда я снова проходил по этой улице,
На циферблате было трепетно и зябко.
А та, минутная, похожая на курицу —
Здесь голова, а там бежит ее хозяйка.
 
 
Вот часовая убегать не собирается,
А хочет лестницу, желательно перила.
Хотя, возможно, ей захочется понравиться,
Но это будет только долька мандарина,
 
 
Любить которую, ругать или нахваливать,
Ловить на блюдечке, ни с кем не поделиться.
Она летает, но не в небо, а в аквариум,
Там делят рыбы разноцветную таблицу.
 
 
У здешних жителей нездешнее дыхание.
У них вода на потолке, а не побелка.
 

«Для этого времени года ключи на цепочке…»

 
Для этого времени года ключи на цепочке,
Решишь отказаться – не надо трясти головой.
Похожий на Патрики ящик, в нём свежая почта,
Вода любопытная дёргает вниз поплавок.
 
 
Движение кроны похоже на форму глагола,
Там мальчик сидит и высокий над ним потолок.
Он смотрит на пруд, а в окне у него Бологое,
Вот только вчера приключившийся с ним Вавилон.
 
 
Ведь даже когда улыбаются между шипами,
Читают стихи, веселя кавалеров и дам,
Признаются вряд ли, что лезли на небо по шпалам,
Что пялились рыбы под плёночкой грязного льда.
 

«Машенька стала большая рыба…»

 
Машенька стала большая рыба,
Кота переучивать перестала.
Все ее мальчики: чумка либо
Кубики среднего комсостава.
 
 
Спрятался август в собачьей пасти,
В городе кончились новобранцы,
А кубикам льда сейчас безопасно,
Длинным ногтям до них не добраться,
 
 
Как сослуживцам твоим, прохожим
До всех, кто у берега поднял руку.
Длинные тени на тонкой коже,
Во всех витринах твои подруги.
 
 
Разве ты сможешь к ним обратиться,
Сказать, что воздух не только в шинах —
Кусок алюминия, чудо-птица,
Тонкая ниточка за Каширу.
 

«Выстрел. Убежавшее плечо…»

 
Выстрел. Убежавшее плечо.
Девочки, похожие на кошек.
Так и не нашедшая крючок
Музыка с потрескавшейся кожей.
 
 
Ехала в купе проводника.
Дома в это время поднимают,
Люди на высоких каблуках
Ходят с непрочитанной бумагой.
 
 
Сколько наберётся высоты,
Если не запутается грива.
В городе попа´дают зонты,
Выстроятся мокрые перила.
 

«Тане Миловой…»

 
Тане Миловой
В каждой букве есть пробитое кружево
И почётные слова для вторых.
Режь, болгарка! Ведь смычок – не оружие,
Просто ножик для дверной кожуры.
 
 
Как, бывает, выстригают на темени,
А потом не положить на весы
Разогнавшейся полоски растения,
Разделительной его полосы.
 
 
Как дорожки под холодными пальцами,
Этот зимний полуциркульный шум.
Человек напоминает акацию,
Если держит над собой парашют.
 

Памяти Прохорова

 
Какая девочка нам пиво подавала,
Что с нами делает проклятая смола.
Какими люди разноцветными словами
Поют про то, что их сгибает пополам.
 
 
Добавь мадженты, закажи себе покушать,
Затисни крестики в формат дообрезной.
Так любопытство выворачивает уши,
Стремясь услышать, что творится за стеной.
 
 
Сейчас появится весёлая Градиска,
Потащит музыка табачный чугунок.
Вот Первозванный на спине у бильярдиста,
Когда подтяжки замирают над сукном.
 

«Как же рисовалось им до Первой Мировой…»

 
Как же рисовалось им до Первой Мировой.
Вот художник девочку приедет и возьмёт.
Живопись станковая, густеющий плевок —
Может оказаться, что станковый пулемёт.
 
 
Краски поворот, обозначающий висок.
Рваные края или любимые духи.
Где-то между красной и зелёной полосой
Пялится Германия и держит мастихин.
 
 
Видишь отражение на кафеле метро?
Через сотню тысяч отпечатавшихся ног
Купит эту голову набоковский герой,
Первый проигравший безголосому кино.
 

«По мере прочтения старая Рига…»

 
По мере прочтения старая Рига
Сменяется новым почти камышом.
Сецессия, почта, раскрытая книга,
И я Вас за книжный держу корешок.
 
 
Не стоит пугаться – то стёкла напротив
Сбивают в комок алебастровый шёлк.
Но вижу не лес, а входные ворота.