Бранислав Нушич
Жертва науки
Господин Пайя уже много лет служит чиновником-практикантом
[1]в канцелярии уездного начальника. Он ревностен, аккуратен и, как говорит окружной начальник, почтенный чиновник. Вот уже двадцать лет он довольствуется «полным практикантским жалованьем»,
[2]утешается посулами всех окружных начальников о переводе его в штатные чиновники и работает, работает за четверых, работает за пятерых…
Он почтителен и покорен, как и полагается ему быть по чину, уездного начальника считает существом высшим и трепещет перед ним, как когда-то трепетал перед учителем. Он не очень грамотен (в аттестации записано, что он закончил всего четыре класса начальной школы), но как чиновник он очень ценится благодаря своей памяти. Ему не нужны ни протоколы, ни книги записей, он каждую бумагу и каждую цифру в них знает наизусть. И не только это: он знает наизусть любую директиву, номер этой директивы и номер «Служебной газеты», [3]в которой она опубликована. Ни окружной начальник, ни писари [4]никогда не заглядывают в бумаги или в газеты; когда им нужно на что-либо сослаться, они зовут господина Пайю, и он тотчас же все им излагает как по писаному. Он служит всем живым справочником, и нередко выпадают дни, когда господину Пайе не удается спокойно посидеть на своем служебном стуле: он ходит из кабинета в кабинет и цитирует номера.
В личной жизни господин Пайя, говоря словами окружного начальника, почтенный человек. В кафану он никогда не ходит: совершит прогулку за город по окончании работы в канцелярии и возвратится домой Вот и все. Проживает он у вдовы, некоей госпожи Ми-левы, которая имеет пять комнат и две из них сдает. В одной из этих комнат живет господин Сима Станоевич, сборщик налогов, которого почти никогда не бывает дома, а в другой, маленькой, господин Пайя, который, напротив, всегда дома.
Господин Пайя уже пять лет живет на полном пансионе у этой вдовы и чувствует себя так, как чувствовал бы себя в собственном доме. С утра он идет на базар и покупает все необходимое. Он заботится о дровах и о всех прочих домашних нуждах, и вдова не раз уже говорила:
– Совсем заменил мне покойного мужа!
Однако это не совсем так: г-н Пайя не во всем заменил покойного. Он лишь ходил на базар, проявлял заботу о доме и каждый вечер играл с госпожой Милевой в карты.
Нельзя сказать также, чтобы господин Пайя не пытался во время игры в карты чуть-чуть свободнее, чем того требует приличие, вытянуть ногу под столом или издалека завести разговор на эдакую щекотливую тему:
– Является вам когда-нибудь во сне покойный супруг? – спросит он как бы между прочим, мешая карты
– Да как вам сказать, господин Пайя, – простодушно отвечает вдова. – Покойник так и остался настоящей свиньей, каким был при жизни.
– А что? – удивляется господин Пайя.
– Да так, нет чтоб явиться во сне, как другие, пахнуть ладаном и сказать мне благостное и утешительное слово…
– А что же он?
– Да что, эта свинья, скажу я вам, и мертвым помышляет о непристойном. Придет ко мне во сне и… стыдно даже сказать…
– Так-то оно так, – цепляется господин Пайя за удобный повод, – так-то оно так, да вы-то как же… как вам сказать… Раз вы избегаете живых людей, так оно и…
– Э-э, знаю я, куда вы гнете, господин Пайя!
– Я никуда не гну, – оправдывается господин Пайя. – Я только говорю… Я здесь, я уж свой… вы нe можете сказать, что я…
– И не говорите мне об этом, – перебивает его госпожа Милева. – Во-первых, запомните, что я женщина честная, и, во-вторых, я пробовала было с квартирантами, да только они после этого не платят за квартиру.
После таких решительных слов господину Пайе, разумеется, ничего иного не остается, как прекратить в этот вечер дальнейший разговор и продолжать игру в карты.
В другой раз господин Пайя пытается начать разговор иначе:
– Госпожа Милева, ведь неинтересно играть в карты так, ни на что. Что за интерес тогда выигрывать в карты?
– Ну что же, давайте играть на динар.
– Нет, и это неинтересно. Я каждый вечер проигрываю, а это получится тридцать динаров в месяц.
– А во что же нам теперь играть?
– В это самое… – взволнованно продолжает господин Пайя, – вот, если бы… например…
– Снова вы, господин Пайя, намекаете на это. Запомните, я не какая-нибудь, чтобы в карты проигрывать свою честь.
Таким образом, все попытки господина Пайи оставались безуспешными, однако это нимало не нарушало мирного и плавного течения жизни в доме
Нечто совсем другое нарушило спокойствие этой жизни. Господин Сима, сборщик налогов, тот самый, который жил в другой комнате, был переведен по службе в другой город, а комнату его снял молодой учитель четырехклассной частной гимназии, находившейся в этом городе.
Молодой человек только что закончил, а может быть и не закончил, университет, приехал в город и по конкурсу получил место преподавателя естественных наук.
Он вселился в комнату с большой кипой книг и зарылся в них. В первые дни он ходил обедать и ужинать в кафану, а затем и он договорился с госпожой Милевой о том, что будет питаться дома, и теперь за столом их сидело трое. Нового гостя называли «профессором». За столом он все больше молчал; обедал и ужинал с книгой в руке. Господин Пайя и госпожа Милева даже были вынуждены из-за него прекратить свою обычную игру в карты. Так что господин Пайя начал уже в душе негодовать на вселившегося нового гостя.
Но так было только в первое время, до тех пор, пока они не узнали друг друга ближе. Однажды под вечер господин Пайя и профессор даже совершили прогулку за город, и профессор стал немного разговорчивее за столом.
Между профессором, только начинающим свою служебную карьеру, и практикантом, прослужившим целых двадцать лет, завязалась настоящая дружба. Игра в карты была забыта, и каждый вечер после ужина профессор и господин Пайя удалялись в комнату учителя, где вели интересные беседы, исключительно на темы, имеющие прямое отношение к предмету, который преподавал профессор.
Сначала дело выглядело так, как будто профессору доставляло удовольствие просвещать господина Пайю, однако позже стало ясно, что он репетировал на господине Пайе свои лекции, которые назавтра должен был читать своим ученикам. Таким образом, несчастный господин Пайя за несколько месяцев вынужден был прослушать всю зоологию, всю минералогию и бог знает что еще, и все это от корки до корки. Это оказало необыкновенное влияние на господина Пайю. Он начал, как говорится, преображаться и становиться белой вороной в своем кругу. В канцелярии среди своих собратьев он уже не вел обычных бесед, как бывало прежде, а только и думал о том, как бы вставить в разговор ученое слово. Если, например, кто-либо из практикантов говорил:
– Смотрите, все небо тучами заволокло! Господин Пайя тотчас же брал слово и изрекал.
– Если облака сухие и содержат в себе электричество, то при перемещении облаков два полюса соприкасаются и производят яркий свет, который мы называем молнией, а если облака влажные…
А когда один из практикантов сказал, что он на обед ел жаркое, приготовленное в котле, верх которого был затянут бумагой, то господин Пайя заявил, что жаркое получилось бы намного лучше в «Папино-вом котле», и, развернув лист бумаги, начертил и объяснил всем, что такое «Папинов котел».
– Что с тобой, господин Пайя, уж не влюбился ли ты?
– Нет! – твердо отвечал он.
– Тогда что же с тобой? Ты не помнишь больше ни одной бумаги, ни одного номера, ни одной директивы!
И чтобы объяснить это, господин Пайя развил перед писарем теорию об объеме, согласно которой твердые тела, погруженные в воду, вытесняют такое количество воды, объем которого равен объему погруженного в нее твердого тела. Этим господин Пайя как бы хотел сказать, что наука – это твердое тело, которое, будучи погруженным в его голову, вытеснило из нее равное себе по объему количество номеров.
Писарь, конечно, весело посмеялся, и на том бы все дело и кончилось, если бы не произошло более крупное событие, следы которого, наверное, и по сей день хранят архивы уездной управы.
Кроме лекций, которые господин Пайя ежедневно после ужина поглощал из уст молодого профессора, упражнявшегося на нем даже во время загородных прогулок, совместно совершаемых перед сном, профессор развивал перед своим слушателем различные теории и постепенно вытеснял из его головы номера бумаг и директив. Так, например, он объяснял ему, что земля круглая, что луна – планета, говорил ему о медицине, технологии, о природе и о многом, многом другом.
В один из таких вечеров, во время достаточно продолжительной прогулки, профессор рассказал ему и о происхождении человека Он говорил долго и пространно о том, что человек произошел от определенной породы обезьян, упомянул имя Дарвина, который создал эту теорию, и господин Пайя был настолько поражен, что вернулся с этой прогулки совершенно смущенный и подавленный.
В этот вечер господин Пайя долго не мог уснуть. Лежа под одеялом, он ощупывал свою спину, пытаясь отыскать недоразвитый остаток хвоста (о котором ему также говорил профессор), а когда он, наконец, заснул, ему приснился странный сон: будто госпожа Милева – маленькая обезьянка, будто она играет и скачет с дерева на дерево, а он старый, облезлый самец, пропустив хвост между ног, примеряется, как бы ему добраться до невинной обезьянки, резвящейся на дереве.
На другой день, проснувшись, он прежде всего посмотрел на себя в зеркало, чтобы убедиться в том. что он действительно человек, и, убедившись в этом, пошел в канцелярию, правда, задумчивый и озабоченный.
В этот день он мало разговаривал со своими коллегами, а вечером на прогулке он снова завел разговор с профессором, чтобы уяснить себе то, в чем он еще сомневался.
– Хорошо, господин профессор, ну пускай я, маленький чиновник, так и быть, произошел от обезьяны, но… – господин Пайя не посмел выговорить, не посмел спросить: правда ли, что и высокопоставленные чиновники произошли от обезьяны.
Профессор начал снова объяснять ему всю теорию, при этом так наглядно и убедительно, что теперь уже господин Пайя ни в чем не сомневался. А на другой день, придя в канцелярию, он нарочно затеял об этом разговор со своими коллегами, готовый вступить в любую полемику, так как доказательства профессора были еще свежи в его памяти.
– Да, да, друзья, все мы, все произошли от обезьяны! – воскликнул он, когда его товарищи-практиканты начали смеяться над ним.
– А скажи, разве и писарь, господин Света, тоже? – спросил протоколист.
– И он, конечно.
– А господин уездный начальник? – ехидно и злобно спросил писклявый практикант.
Господин Пайя смутился, в нем на один миг начали бороться тот прежний господин Пайя, для которого окружной начальник был существом высшим, и новый, переродившийся господин Пайя, зараженный наукой. Победил этот последний, и он решительно сказал:
– И господин уездный начальник.
– Наш господин уездный начальник – обезьяна? – подкинул вопрос писклявый практикант.
– Я не говорю, что он обезьяна, а что он произошел от обезьяны!
– Хорошо, – продолжал ехидно практикант, – если не он, то его отец или дед был обезьяной, и он, значит, все равно обезьяньего происхождения! Не так ли?
Господин Пайя промолчал, так как и сам вдруг немного испугался своей теории. Но когда практикант еще раз повторил вопрос, ему ничего другого не оставалось делать, как настаивать на своем.
Практикант, конечно, передал все это писарю, а писарь – уездному начальнику.
– Ах, будь он неладен, – ответил на это глава уезда, – то-то я вижу, он в последнее время как свихнулся.
– Совсем свихнулся! – подтвердил уездный писарь.
Немного погодя в канцелярию вошел господин Пайя, съежившийся от страха, так как он уже знал, что все его слова переданы начальнику канцелярии.
– А, это ты? – рявкнул начальник, когда тот переступил порог. – Правда, что ты меня перед всем персоналом называешь обезьяной?
– Нет, клянусь богом, господин начальник! – начал робко господин Пайя.
– Да как же нет, когда все говорят?
– Я не о вас говорил, а значит… о всем роде человеческом…
– Какой там еще род человеческий, какое дело мне до рода человеческого, когда ты обо мне говорил, и о моих родителях, и о моих предках.
– Э-это… – начал, запинаясь, господин Пайя, – это… весь род человеческий…
– Послушай, ты не прикидывайся дурачком, отвечай на мой вопрос: говорил ты, что я обезьяна 7
– Нет.
– А говорил ты, что я обезьяньего происхождения?
– Весь род человеческий… – лепечет господин Пайя, уставясь в землю, не помня себя от страха кдрожа всем телом.
– Как это весь род человеческий? Значит, ты утверждаешь, что и господин окружной начальник обезьяньего происхождения, не так ли?
Господин Пайя молчит как каменный.
– Значит, ты утверждаешь, что и господин министр обезьяньего происхождения, так?
Господин Пайя молчит, но у него дрожит каждый нерв, каждая мышца.
– Значит, любезный, ты утверждаешь, что и господин митрополит обезьяньего происхождения?
Господин Пайя молчит.
– Значит, дорогой мой, ты утверждаешь, что и…
Тут и сам начальник не посмел договорить то, что начал, а господин Пайя затрясся в лихорадке, которая охватила его от этого недосказанного вопроса. Теперь ему стало ясно, как глубоко он увяз в этой науке, какое зло эта наука., если она приносит порядочным И мирным людям столько несчастья. В эту минуту ему захотелось упасть на колени, поцеловать начальнику руку и отречься от всего, но он не успел этого сделать, так как начальник закричал:
– Вон, вон, ботливый дурак! – и открыл дверь, чтобы вытолкать его, а затем повернулся к писарю, господину Свете, который был свидетелем всей этой сцены, и приказал ему взять письменное объяснение у господина Пайи.
Не прошло и получаса, как перед несчастным господином Пайей лежала бумага, в которой от него требовали объяснить в письменном виде причины его богохульства и оскорбления всех самых важных персон в государстве. Господин Пайя долго и тоскливо взгля-дывался в бумагу, смотрел и думал, как ему начать и что сказать в своем ответе. Он взял чистый лист, чтобы сначала набросать черновик, а затем переписать его, и начал так:
«Если человек пощупает себя сзади, внизу спины, то он там найдет…»
Он сразу увидел, что начало глупое, порвал лист и начал на новом по-другому:
«До тех пор, пока я не занимался наукой, я был исправным чиновником и почтенным гражданином Это могут засвидетельствовать мои начальники…»
Однако и этот вариант ему показался глупым. Он чувствовал, что его заявление должно носить характер покаянной исповеди и что необходимо с самого начала дать это понять. Поэтому он начал так:
«Во имя отца и сына и святого духа, аминь! Я христианин по рождению и гражданин этой страны по убеждению, преданности и уважению ее законов…»
Тут он ясно увидел, что не сумеет написать ничего путного, так как недавняя сцена в кабинете начальника нарушила его спокойствие. Поэтому он встал из-за стола и постучал к писарю, господину Свете. Войдя, он попросил писаря разрешить ему дать ответ завтра.
– А почему завтра? – строго спросил писарь, который тоже чувствовал себя оскорбленным, так как господин Пайя именно с него начал свое утверждение об обезьяньем происхождении.
– Я сейчас взволнован, мне надо поспать и подумать.
– Да что тут, братец, думать, возьми все свои слова обратно и моли о прощении, а иначе держись…
– Да, я так и сделаю!
Господин писарь сжалился и разрешил господину Пайе дать ответ на другой день. Господин Пайя положил бумагу в карман и пошел домой.
Пожалуй, для господина Пайи было бы лучше вернуться в канцелярию и докончить то объяснение, которое начиналось словами: «Во имя отца и сына…», но так как он получил право ответить на другой день, то дома он, разумеется, рассказал обо всем профессору. Тот по началу распалился, а когда утих, сказал высокомерно:
– Оставьте это на моем столе, я. им отвечу.
Господин Пайя струхнул и стал просить:
– Это… понимаете, от этого ответа зависит моя служба… Двадцать лет безупречной службы.
А профессор начал ему длинно рассказывать о Галилее, Гусе, Лютере и вообще о людях, пострадавших за науку и прогресс человечества. Это подбодрило господина Пайю. и было решено, что ответ напишет профессор.
Всю ночь профессор писал ответ, который скорее походил на научный труд. В нем были и такие фразы:
«Научную истину нельзя уничтожить никакими бумагами и номерами»; «Истина вечна, а власть и сила временны»; «Чем больше было гонений на истину, тем больше побед она одерживала!» И, наконец, в заключении подтверждалось, что человек произошел от одного из видов обезьян.
В то время как профессор в своей комнате почти всю ночь писал ответ, господин Пайя, лежа под одеялом, видел странные сны. Вот он схватил за хвост уездного начальника и не пускает его, а на него набросились, чтобы удушить, митрополит. Лютер и Гус, а защищали его только Галилей и вдова, госпожа Милева. Затем появился покойный свынья и уволок госпожу Милеву, а Галилей начал так ругаться с уездным начальником, что пришли жандармы и разняли их. Господин Пайя никак не хотел выпускать из рук хвост уездного начальника.
Утром, проснувшись весь в поту, он заметил, что в руке у него крепко зажата завязка от кальсон.
Господин Пайя отнес писарю, господину Свете, ответ на шести листах, а в полдень ему сообщили, что он уволен со службы.
Говорять, что он целый год покаянно голодал, молился, оставил квартиру у госпожи Милевы, оставил дружбу с профессором и отрекся от науки, жертвой которой он стал. И в тот час, когда он отрекся от науки, вернулись к нему в голову, на основании теории об объеме, все входящие и исходящие номера, и только поэтому он был снова принят на службу.
Он почтителен и покорен, как и полагается ему быть по чину, уездного начальника считает существом высшим и трепещет перед ним, как когда-то трепетал перед учителем. Он не очень грамотен (в аттестации записано, что он закончил всего четыре класса начальной школы), но как чиновник он очень ценится благодаря своей памяти. Ему не нужны ни протоколы, ни книги записей, он каждую бумагу и каждую цифру в них знает наизусть. И не только это: он знает наизусть любую директиву, номер этой директивы и номер «Служебной газеты», [3]в которой она опубликована. Ни окружной начальник, ни писари [4]никогда не заглядывают в бумаги или в газеты; когда им нужно на что-либо сослаться, они зовут господина Пайю, и он тотчас же все им излагает как по писаному. Он служит всем живым справочником, и нередко выпадают дни, когда господину Пайе не удается спокойно посидеть на своем служебном стуле: он ходит из кабинета в кабинет и цитирует номера.
В личной жизни господин Пайя, говоря словами окружного начальника, почтенный человек. В кафану он никогда не ходит: совершит прогулку за город по окончании работы в канцелярии и возвратится домой Вот и все. Проживает он у вдовы, некоей госпожи Ми-левы, которая имеет пять комнат и две из них сдает. В одной из этих комнат живет господин Сима Станоевич, сборщик налогов, которого почти никогда не бывает дома, а в другой, маленькой, господин Пайя, который, напротив, всегда дома.
Господин Пайя уже пять лет живет на полном пансионе у этой вдовы и чувствует себя так, как чувствовал бы себя в собственном доме. С утра он идет на базар и покупает все необходимое. Он заботится о дровах и о всех прочих домашних нуждах, и вдова не раз уже говорила:
– Совсем заменил мне покойного мужа!
Однако это не совсем так: г-н Пайя не во всем заменил покойного. Он лишь ходил на базар, проявлял заботу о доме и каждый вечер играл с госпожой Милевой в карты.
Нельзя сказать также, чтобы господин Пайя не пытался во время игры в карты чуть-чуть свободнее, чем того требует приличие, вытянуть ногу под столом или издалека завести разговор на эдакую щекотливую тему:
– Является вам когда-нибудь во сне покойный супруг? – спросит он как бы между прочим, мешая карты
– Да как вам сказать, господин Пайя, – простодушно отвечает вдова. – Покойник так и остался настоящей свиньей, каким был при жизни.
– А что? – удивляется господин Пайя.
– Да так, нет чтоб явиться во сне, как другие, пахнуть ладаном и сказать мне благостное и утешительное слово…
– А что же он?
– Да что, эта свинья, скажу я вам, и мертвым помышляет о непристойном. Придет ко мне во сне и… стыдно даже сказать…
– Так-то оно так, – цепляется господин Пайя за удобный повод, – так-то оно так, да вы-то как же… как вам сказать… Раз вы избегаете живых людей, так оно и…
– Э-э, знаю я, куда вы гнете, господин Пайя!
– Я никуда не гну, – оправдывается господин Пайя. – Я только говорю… Я здесь, я уж свой… вы нe можете сказать, что я…
– И не говорите мне об этом, – перебивает его госпожа Милева. – Во-первых, запомните, что я женщина честная, и, во-вторых, я пробовала было с квартирантами, да только они после этого не платят за квартиру.
После таких решительных слов господину Пайе, разумеется, ничего иного не остается, как прекратить в этот вечер дальнейший разговор и продолжать игру в карты.
В другой раз господин Пайя пытается начать разговор иначе:
– Госпожа Милева, ведь неинтересно играть в карты так, ни на что. Что за интерес тогда выигрывать в карты?
– Ну что же, давайте играть на динар.
– Нет, и это неинтересно. Я каждый вечер проигрываю, а это получится тридцать динаров в месяц.
– А во что же нам теперь играть?
– В это самое… – взволнованно продолжает господин Пайя, – вот, если бы… например…
– Снова вы, господин Пайя, намекаете на это. Запомните, я не какая-нибудь, чтобы в карты проигрывать свою честь.
Таким образом, все попытки господина Пайи оставались безуспешными, однако это нимало не нарушало мирного и плавного течения жизни в доме
Нечто совсем другое нарушило спокойствие этой жизни. Господин Сима, сборщик налогов, тот самый, который жил в другой комнате, был переведен по службе в другой город, а комнату его снял молодой учитель четырехклассной частной гимназии, находившейся в этом городе.
Молодой человек только что закончил, а может быть и не закончил, университет, приехал в город и по конкурсу получил место преподавателя естественных наук.
Он вселился в комнату с большой кипой книг и зарылся в них. В первые дни он ходил обедать и ужинать в кафану, а затем и он договорился с госпожой Милевой о том, что будет питаться дома, и теперь за столом их сидело трое. Нового гостя называли «профессором». За столом он все больше молчал; обедал и ужинал с книгой в руке. Господин Пайя и госпожа Милева даже были вынуждены из-за него прекратить свою обычную игру в карты. Так что господин Пайя начал уже в душе негодовать на вселившегося нового гостя.
Но так было только в первое время, до тех пор, пока они не узнали друг друга ближе. Однажды под вечер господин Пайя и профессор даже совершили прогулку за город, и профессор стал немного разговорчивее за столом.
Между профессором, только начинающим свою служебную карьеру, и практикантом, прослужившим целых двадцать лет, завязалась настоящая дружба. Игра в карты была забыта, и каждый вечер после ужина профессор и господин Пайя удалялись в комнату учителя, где вели интересные беседы, исключительно на темы, имеющие прямое отношение к предмету, который преподавал профессор.
Сначала дело выглядело так, как будто профессору доставляло удовольствие просвещать господина Пайю, однако позже стало ясно, что он репетировал на господине Пайе свои лекции, которые назавтра должен был читать своим ученикам. Таким образом, несчастный господин Пайя за несколько месяцев вынужден был прослушать всю зоологию, всю минералогию и бог знает что еще, и все это от корки до корки. Это оказало необыкновенное влияние на господина Пайю. Он начал, как говорится, преображаться и становиться белой вороной в своем кругу. В канцелярии среди своих собратьев он уже не вел обычных бесед, как бывало прежде, а только и думал о том, как бы вставить в разговор ученое слово. Если, например, кто-либо из практикантов говорил:
– Смотрите, все небо тучами заволокло! Господин Пайя тотчас же брал слово и изрекал.
– Если облака сухие и содержат в себе электричество, то при перемещении облаков два полюса соприкасаются и производят яркий свет, который мы называем молнией, а если облака влажные…
А когда один из практикантов сказал, что он на обед ел жаркое, приготовленное в котле, верх которого был затянут бумагой, то господин Пайя заявил, что жаркое получилось бы намного лучше в «Папино-вом котле», и, развернув лист бумаги, начертил и объяснил всем, что такое «Папинов котел».
– Что с тобой, господин Пайя, уж не влюбился ли ты?
– Нет! – твердо отвечал он.
– Тогда что же с тобой? Ты не помнишь больше ни одной бумаги, ни одного номера, ни одной директивы!
И чтобы объяснить это, господин Пайя развил перед писарем теорию об объеме, согласно которой твердые тела, погруженные в воду, вытесняют такое количество воды, объем которого равен объему погруженного в нее твердого тела. Этим господин Пайя как бы хотел сказать, что наука – это твердое тело, которое, будучи погруженным в его голову, вытеснило из нее равное себе по объему количество номеров.
Писарь, конечно, весело посмеялся, и на том бы все дело и кончилось, если бы не произошло более крупное событие, следы которого, наверное, и по сей день хранят архивы уездной управы.
Кроме лекций, которые господин Пайя ежедневно после ужина поглощал из уст молодого профессора, упражнявшегося на нем даже во время загородных прогулок, совместно совершаемых перед сном, профессор развивал перед своим слушателем различные теории и постепенно вытеснял из его головы номера бумаг и директив. Так, например, он объяснял ему, что земля круглая, что луна – планета, говорил ему о медицине, технологии, о природе и о многом, многом другом.
В один из таких вечеров, во время достаточно продолжительной прогулки, профессор рассказал ему и о происхождении человека Он говорил долго и пространно о том, что человек произошел от определенной породы обезьян, упомянул имя Дарвина, который создал эту теорию, и господин Пайя был настолько поражен, что вернулся с этой прогулки совершенно смущенный и подавленный.
В этот вечер господин Пайя долго не мог уснуть. Лежа под одеялом, он ощупывал свою спину, пытаясь отыскать недоразвитый остаток хвоста (о котором ему также говорил профессор), а когда он, наконец, заснул, ему приснился странный сон: будто госпожа Милева – маленькая обезьянка, будто она играет и скачет с дерева на дерево, а он старый, облезлый самец, пропустив хвост между ног, примеряется, как бы ему добраться до невинной обезьянки, резвящейся на дереве.
На другой день, проснувшись, он прежде всего посмотрел на себя в зеркало, чтобы убедиться в том. что он действительно человек, и, убедившись в этом, пошел в канцелярию, правда, задумчивый и озабоченный.
В этот день он мало разговаривал со своими коллегами, а вечером на прогулке он снова завел разговор с профессором, чтобы уяснить себе то, в чем он еще сомневался.
– Хорошо, господин профессор, ну пускай я, маленький чиновник, так и быть, произошел от обезьяны, но… – господин Пайя не посмел выговорить, не посмел спросить: правда ли, что и высокопоставленные чиновники произошли от обезьяны.
Профессор начал снова объяснять ему всю теорию, при этом так наглядно и убедительно, что теперь уже господин Пайя ни в чем не сомневался. А на другой день, придя в канцелярию, он нарочно затеял об этом разговор со своими коллегами, готовый вступить в любую полемику, так как доказательства профессора были еще свежи в его памяти.
– Да, да, друзья, все мы, все произошли от обезьяны! – воскликнул он, когда его товарищи-практиканты начали смеяться над ним.
– А скажи, разве и писарь, господин Света, тоже? – спросил протоколист.
– И он, конечно.
– А господин уездный начальник? – ехидно и злобно спросил писклявый практикант.
Господин Пайя смутился, в нем на один миг начали бороться тот прежний господин Пайя, для которого окружной начальник был существом высшим, и новый, переродившийся господин Пайя, зараженный наукой. Победил этот последний, и он решительно сказал:
– И господин уездный начальник.
– Наш господин уездный начальник – обезьяна? – подкинул вопрос писклявый практикант.
– Я не говорю, что он обезьяна, а что он произошел от обезьяны!
– Хорошо, – продолжал ехидно практикант, – если не он, то его отец или дед был обезьяной, и он, значит, все равно обезьяньего происхождения! Не так ли?
Господин Пайя промолчал, так как и сам вдруг немного испугался своей теории. Но когда практикант еще раз повторил вопрос, ему ничего другого не оставалось делать, как настаивать на своем.
Практикант, конечно, передал все это писарю, а писарь – уездному начальнику.
– Ах, будь он неладен, – ответил на это глава уезда, – то-то я вижу, он в последнее время как свихнулся.
– Совсем свихнулся! – подтвердил уездный писарь.
Немного погодя в канцелярию вошел господин Пайя, съежившийся от страха, так как он уже знал, что все его слова переданы начальнику канцелярии.
– А, это ты? – рявкнул начальник, когда тот переступил порог. – Правда, что ты меня перед всем персоналом называешь обезьяной?
– Нет, клянусь богом, господин начальник! – начал робко господин Пайя.
– Да как же нет, когда все говорят?
– Я не о вас говорил, а значит… о всем роде человеческом…
– Какой там еще род человеческий, какое дело мне до рода человеческого, когда ты обо мне говорил, и о моих родителях, и о моих предках.
– Э-это… – начал, запинаясь, господин Пайя, – это… весь род человеческий…
– Послушай, ты не прикидывайся дурачком, отвечай на мой вопрос: говорил ты, что я обезьяна 7
– Нет.
– А говорил ты, что я обезьяньего происхождения?
– Весь род человеческий… – лепечет господин Пайя, уставясь в землю, не помня себя от страха кдрожа всем телом.
– Как это весь род человеческий? Значит, ты утверждаешь, что и господин окружной начальник обезьяньего происхождения, не так ли?
Господин Пайя молчит как каменный.
– Значит, ты утверждаешь, что и господин министр обезьяньего происхождения, так?
Господин Пайя молчит, но у него дрожит каждый нерв, каждая мышца.
– Значит, любезный, ты утверждаешь, что и господин митрополит обезьяньего происхождения?
Господин Пайя молчит.
– Значит, дорогой мой, ты утверждаешь, что и…
Тут и сам начальник не посмел договорить то, что начал, а господин Пайя затрясся в лихорадке, которая охватила его от этого недосказанного вопроса. Теперь ему стало ясно, как глубоко он увяз в этой науке, какое зло эта наука., если она приносит порядочным И мирным людям столько несчастья. В эту минуту ему захотелось упасть на колени, поцеловать начальнику руку и отречься от всего, но он не успел этого сделать, так как начальник закричал:
– Вон, вон, ботливый дурак! – и открыл дверь, чтобы вытолкать его, а затем повернулся к писарю, господину Свете, который был свидетелем всей этой сцены, и приказал ему взять письменное объяснение у господина Пайи.
Не прошло и получаса, как перед несчастным господином Пайей лежала бумага, в которой от него требовали объяснить в письменном виде причины его богохульства и оскорбления всех самых важных персон в государстве. Господин Пайя долго и тоскливо взгля-дывался в бумагу, смотрел и думал, как ему начать и что сказать в своем ответе. Он взял чистый лист, чтобы сначала набросать черновик, а затем переписать его, и начал так:
«Если человек пощупает себя сзади, внизу спины, то он там найдет…»
Он сразу увидел, что начало глупое, порвал лист и начал на новом по-другому:
«До тех пор, пока я не занимался наукой, я был исправным чиновником и почтенным гражданином Это могут засвидетельствовать мои начальники…»
Однако и этот вариант ему показался глупым. Он чувствовал, что его заявление должно носить характер покаянной исповеди и что необходимо с самого начала дать это понять. Поэтому он начал так:
«Во имя отца и сына и святого духа, аминь! Я христианин по рождению и гражданин этой страны по убеждению, преданности и уважению ее законов…»
Тут он ясно увидел, что не сумеет написать ничего путного, так как недавняя сцена в кабинете начальника нарушила его спокойствие. Поэтому он встал из-за стола и постучал к писарю, господину Свете. Войдя, он попросил писаря разрешить ему дать ответ завтра.
– А почему завтра? – строго спросил писарь, который тоже чувствовал себя оскорбленным, так как господин Пайя именно с него начал свое утверждение об обезьяньем происхождении.
– Я сейчас взволнован, мне надо поспать и подумать.
– Да что тут, братец, думать, возьми все свои слова обратно и моли о прощении, а иначе держись…
– Да, я так и сделаю!
Господин писарь сжалился и разрешил господину Пайе дать ответ на другой день. Господин Пайя положил бумагу в карман и пошел домой.
Пожалуй, для господина Пайи было бы лучше вернуться в канцелярию и докончить то объяснение, которое начиналось словами: «Во имя отца и сына…», но так как он получил право ответить на другой день, то дома он, разумеется, рассказал обо всем профессору. Тот по началу распалился, а когда утих, сказал высокомерно:
– Оставьте это на моем столе, я. им отвечу.
Господин Пайя струхнул и стал просить:
– Это… понимаете, от этого ответа зависит моя служба… Двадцать лет безупречной службы.
А профессор начал ему длинно рассказывать о Галилее, Гусе, Лютере и вообще о людях, пострадавших за науку и прогресс человечества. Это подбодрило господина Пайю. и было решено, что ответ напишет профессор.
Всю ночь профессор писал ответ, который скорее походил на научный труд. В нем были и такие фразы:
«Научную истину нельзя уничтожить никакими бумагами и номерами»; «Истина вечна, а власть и сила временны»; «Чем больше было гонений на истину, тем больше побед она одерживала!» И, наконец, в заключении подтверждалось, что человек произошел от одного из видов обезьян.
В то время как профессор в своей комнате почти всю ночь писал ответ, господин Пайя, лежа под одеялом, видел странные сны. Вот он схватил за хвост уездного начальника и не пускает его, а на него набросились, чтобы удушить, митрополит. Лютер и Гус, а защищали его только Галилей и вдова, госпожа Милева. Затем появился покойный свынья и уволок госпожу Милеву, а Галилей начал так ругаться с уездным начальником, что пришли жандармы и разняли их. Господин Пайя никак не хотел выпускать из рук хвост уездного начальника.
Утром, проснувшись весь в поту, он заметил, что в руке у него крепко зажата завязка от кальсон.
Господин Пайя отнес писарю, господину Свете, ответ на шести листах, а в полдень ему сообщили, что он уволен со службы.
Говорять, что он целый год покаянно голодал, молился, оставил квартиру у госпожи Милевы, оставил дружбу с профессором и отрекся от науки, жертвой которой он стал. И в тот час, когда он отрекся от науки, вернулись к нему в голову, на основании теории об объеме, все входящие и исходящие номера, и только поэтому он был снова принят на службу.