Страница:
- До чего противная физиономия! - она засовывает зеркальце обратно в сумку и звонко щелкает затвором.- Смотреть на себя тошно, да и на других тоже,- и спохватившись: К вам не относится, ведь о присутствующих...
- Не говорят,- кончаю я.- Не говорят, а думают. Все же, Надежда Александровна, скажите мне что-нибудь очень лестное, какой-нибудь комплимент, вроде как в одном из ваших рассказов, помните:
Твои глаза порой похожи
На снившийся во сне топаз.
Ни на одной знакомой роже
Я не видал подобных глаз.
Я смеюсь. Она поднимает брови в недоумении.
- Разве смешно? По мне, просто глупо. Хотя я это не выдумала, не сочинила. Это один прапорщик написал барышне в альбом; он был в нее влюблен, а она требовала от него мадригалов. Был у него еще и такой:
Вижу, вижу девку рыжу,
Да и ту я ненавижу.
Бедный? Ничего придумать не мог. Она была рыжая. Обиделась. Прогнала его. А через месяц его на войне убили. И это скорее грустно, чем смешно. Как жестока жизнь, как несчастен человек. Каждый мой смешной рассказ, в сущности, маленькая трагедия, юмористически повернутая.
Она проводит несколько раз перед глазами рукой, будто отгоняет муху или комара. Но ни комара, ни мухи нет. Я не решаюсь спросить, что означает ее жест.
- Иногда я чувствую себя странно. И отвратительно. Как сейчас вот. Мне кажется, что я когда-нибудь сойду с ума.
Я смотрю на нее испуганно. Голос ее звучит глухо, и в глазах несвойственное выражение тоски.
- Надежда Александровна,- робко советую я,- вы бы к доктору сходили.
- К доктору? - спрашивает она насмешливо.- Вздор! Пробовала. И не раз. Ни к чему не привело. Нет доктора, способного понять, что со мной делается.
- К специалисту по нервным болезням,- продолжаю я советовать.
Она прищуривается.
- Ну, конечно, нервами все объяснить можно. Все от нервов, как уверяла моя нянька, все - и куриная слепота, и понос, и пожар, и сап у лошадей. Только нервы здесь, как при сапе или пожаре, вряд ли виноваты. Вот я ломаюсь, как свинья на веревочке. Грожу сойти с ума. Да только, как правильно говорит Мережковский, умные с ума не сходят. А в том, что я, Тэффи, умна, никто ведь сомневаться не может. Не так ли? - лукаво спрашивает она.- Все от безделья, от скуки. Печататься негде, впрок я писать не умею, вот глупые мысли и расплодились в мозгу, как тараканы. Шуршат, бегают, усиками шевелят. А мне от них коломятно и тошно. До того, что иногда просто хочется головой о стенку.
Она замолкает на минуту, отодвигает нетронутую чашку кофе и решительно встает.
- Ну, довольно с меня! До свидания. А таскать меня в такую даль на Cote Basque [Баскское побережье, район во Франции, на берегу Атлантического океана (Ред.).] вам не следовало. "Не такое нонче время, мой товарищ дорогой", чтобы на голодный желудок километры отмахивать. Пойду к себе отлеживаться.
- Вы сердитесь, Надежда Александровна? Простите,- растерянно говорю я.Мне казалось, что это не далеко. И ведь так красиво.
- Ну и что, что красиво? - перебивает она.- "Красота спасет мир"? Успокоит и накормит? А вышло наоборот. Я действительно обозлилась. Нет, не на вас. На себя. За это дурацкое хождение по мукам. У меня ноги болят, распухли. Каждый шаг мука. А я из гордости скрываю. И зачем, спрашивается, я перед вами расквакалась? Стыд и срам!
Она сердито надвигает берет на лоб, протягивает мне руку и вдруг неожиданно заливается своим милым, легким смехом.
- Ну, ну! Не вздумайте огорчаться. Какая вы, право, забавная! Нельзя так за других расстраиваться в наши жестокие дни. Рано еще плакать надо мной. И совсем мне уже не так плохо. Даже совсем не плохо! Бросьте! Бегите себе весело домой. Благо у вас дома тепло и уютно, и обед вкусный, и любящий муж. А обо мне не думайте. Пользуйтесь жизнью, пока судьба к вам так благосклонна. Ведь колесо фортуны вертится. Кто знает, может быть. и вы тоже когда-нибудь окажетесь под ним. Так старайтесь быть как можно счастливее теперь, чтобы потом было бы о чем вспомнить. Впрочем, не слушайте мои глупые советы. И воспоминания ни к чему, когда на душе мерзко. Все это вздор. Кланяйтесь Георгию Владимировичу.
И она, кивнув мне на прощание, быстро уходит.
Я смотрю ей вслед. Обыкновенно она, пройдя несколько шагов, оборачивается и машет мне рукой.
Но сейчас она идет по набережной опустив голову и даже не обращает внимания на пылающий над океаном закат, который она так любит.
Значит, ей действительно очень тяжело и очень плохо.
Как-то еще до войны, в Париже, Тэффи пришла к нам, сильно хромая. В тот вечер у нас собрались друзья.
- Ух, еле добралась! - и она тяжело опустилась в кресло. вытянув ноги вперед.
Все бросились к ней с расспросами. С минуту она, ни с кем не здороваясь, сидела молча с закрытыми глазами, потом вдруг встрепенулась, как птица, готовая к полету, оглядела всех присутствующих по очереди и рассмеялась:
- Что, напугала я вас? А теперь вам кажется, что я для забавы свою хромоножку по Достоевскому разыграть хотела - "ведь эта Надежда Александровна всегда что-нибудь уморительное придумает!" А вот и ошиблись! Я сейчас вместо того чтобы блистать на этом пышном приеме, могла бы лежать с переломленной спиной на больничной койке в госпитале, а то и вовсе, пожелав вам всем долго жить, отдать Богу душу,- и, сделав паузу и полюбовавшись эффектом, вызванным ее словами, продолжала: - Вылезаю из метро на станции Пасси, взбираюсь по лестнице. А передо мной какой-то шустрый мальчишка лет восьми удивительно ловко скачет, на каждой ступеньке замысловатый прыжок проделывает. Очень мне понравилось и самой захотелось. Дай-ка, думаю, попробую. И попробовала! Хорошо еще, что за перила уцепилась, а то бы покатилась вниз и поминай как звали? Ведь лестница высоченнейшая, а я уже почти до верха добралась. Видно, мой час еще не настал. Мне еще рано умирать. А теперь, пожалуйста, пейте за мое здоровье, провозглашайте тосты, говорите речи? Люблю почет и уважение. И сознаю, что сегодня вполне заслужила - чувствую себя героиней. Нога-то здорово болит, а я все-таки притащилась, чтобы не огорчить вас моим отсутствием. Так начинайте же воспевать и превозносить меня?
В этот вечер Тэффи была необычайно - даже для себя - весела и остроумна. Трудно было поверить, что она так умеет скрывать боль. Но на следующее утро она вызвала доктора и ей пришлось пролежать в постели несколько дней. И тогда я поняла, насколько она стойка и мужественна.
* * *
В тот вечер мы с Георгием Ивановым ждали Буниных и Галину Кузнецову, с которой я дружила.
Они неожиданно привезли с собой Аминадо.
- Принимаете незваных гостей? - спросил он, не успев даже поздороваться с нами.- Примите, очень прошу.- И еще округлив свои темные и без того круглые глаза, быстро продолжал: - Деваться мне абсолютно некуда. Настроение собачье, самоубийственное. Пошел к Буниным, а они к вам собрались. Я и увязался за ними. Моей дочке Леночке вырезали гланды. Моя жена вместе с Леночкой будет ночевать в клинике. Дома никого. А я не выношу одиночества. Не выношу...- И он, молитвенно сложив руки, почти пропел: - Не гоните меня!
Я, конечно, принялась уверять его, что мы с Георгием Ивановым страшно рады, с чем он, сразу переменив тон, шутливо согласился:
- Не сомневаюсь ни минуты! Дона Аминадо принять и угостить всем лестно. Он превращает обыкновенный день в праздник.
И хотя он, конечно, шутил, но это так и было. Наш обед действительно благодаря ему превратился в праздник. Мы сели за стол, Бунин брезгливо отодвинул тарелку:
- Я сегодня ничего есть не могу. Мне что-то с утра нездоровится.
Вера Николаевна испуганно замигала и со своего места громко зашептала:
- Ян, неудобно. Ешь! Ведь они так потратились.
Я с трудом удержала смех. Я уже знала, что Бунин почти всегда, придя в гости, грозил, что он сегодня есть не станет, что, впрочем, не мешало ему тут же проявлять отличный аппетит. Так, конечно, случилось и на этот раз.
Закусив и выпив, Бунин принялся изображать в лицах общих знакомых, как всегда, неподражаемо талантливо передразнивая их. Дон Аминадо, забыв о своем самоубийственном настроении, подавал ему остроумные реплики и сыпал тут же сочиненными в порыве вдохновения афоризмами и двустишиями. Из них я запомнила одно:
Жорж, прощай! Ушла к Володе.
Ключ и паспорт на комоде.
Целый эмигрантский роман в двух строчках. После обеда Буниным, как всегда, овладела "охота к перемене мест", и мы, не споря с ним, погрузились вшестером в такси и отправились на Монпарнас, где кочевали из кафе в кафе, нигде не засиживаясь.
Это продолжалось долго. Вера Николаевна, Галина Кузнецова и я начали проявлять признаки усталости. Даже Бунин притих. Георгий Иванов украдкой позевывал. Один Дон Аминадо никак не соглашался ехать домой.
- Неужели вы все так бессердечны, что хотите бросить меня одного на съедение тоске! - возмущался он, поднимая руки к небу.- Я просто не могу войти в пустую квартиру и лечь. как в гроб, в кровать. Вы обязаны, понимаете - обязаны остаться со мной до утра! Мы утром выпьем в "Доме" кофе с горячимы круассанами,-ведь это так вкусно,- и только тогда расстанемся.
Но этот план был нами единодушно отвергнут, и Дону Аминадо пришлось подчиниться общему решению.
В такси, везшем нас по темным пустым улицам спящего Парижа, он горестно вздохнул:
- Вот вы все не верите. Мне действительно очень тяжело и грустно. Мне всегда грустно и страшно одному. Меня сейчас же начинают грызть всякие страхи и предчувствия. Ведь хоть и легкая, а все-таки операция. Мало ли что может случиться?
Да и вообще, мало ли что может случиться. Я, как муха в безвоздушном пространстве, в одиночестве лопаюсь от тоски.
Бунин сочувственно кивнул.
- Что ж, понятно! Вы, дорогой Аминад Петрович, как и полагается заправскому юмористу,- пессимист, неврастеник, самогрыз, самоед. Как и Тэффи. Та, бедная, даже читать спокойно не может: все должна в уме складывать, умножать и делить буквы. От неврастении, конечно. Вот могильщики и поэты - те, напротив, народ отчаянно веселый, беспечный. Я еще в Одессе знал одного такого - ежедневно умирал в стихах, а в жизни...
И Бунин, оживившись, пустился в красочные воспоминания о каком-то весельчаке- могильщике-поэте.
Дон Аминадо молча слушал, отвернувшись к окну. "Нет, он не притворяется",- думала я, глядя на него. Ему действительно тяжело и грустно. Он слишком любит своих - до преувеличения. И он, наверное, не меньше Бунина боится смерти, постоянно помнит о ней. Но Бунин боится своей смерти, а Аминадо смерти близких, любимых. И это, конечно, еще тяжелей.
В те "баснословные года" литературная жизнь цвела в Париже. Литературные вечера происходили в огромных залах "Сосьете Савант", "Ласказ", в "Плейель" и делали полные сборы.
В 1927 году Дон Аминадо, вместе с Тэффи, устроили общий вечер в "Плейель".
Тэффи, моложавая, эффектная, в ярко-красном, длинном платье, и Дон Аминадо во фраке, подтянуто-элегантный, вели на сцене блестящий, юмористический диалог-поединок, стараясь превзойти друг друга в остроумии. Зрители хохотали до изнеможения, до слез, до колик. Хохотали даже над тем, что, казалось бы, не должно было вызывать такой бурной реакции.
Так, рассказ Тэффи о том, что вчера она в аптеке собственными ушами слышала, как одна из наших дам-беженок подошла к аптекарю и, умильно заглядывая ему в глаза, попросила: "s'il vous plait, pendez-rnoi, monsieur" [Вместо pesez-rnoi, то есть повесьте меня" вместо "взвесьте меня" (Примеч. автора)], был покрыт раскатами долго не смолкавшего хохота.
Через год Аминадо уже самостоятельно устроил свой собственный вечер в "Плейель".
Этот вечер я особенно хорошо запомнила оттого, что я была на нем конферансье. Вместе с Балиевым. Когда Аминадо сообщил мне о своем желании, чтобы я конферировала, я наотрез отказалась.
- Да что вы! Я не могу, не умею. Я даже в любительских спектаклях никогда не участвовала.
Но он взял меня под руку и безапелляционно заявил:
- Бросьте. Не спорьте со мной. Недаром про меня сочинили: "Молчи! Так надо! Я - Дон Аминадо". И вы молчите. Я решил. С вас ничего не требуется. Вы только наденете свое голубое платье, в котором блистали на новогоднем балу в "Лютеции". Все остальное предоставьте мне. Все без исключения. Соглашайтесь сейчас же!
И я согласилась.
Мне действительно не пришлось ни о чем заботиться. Аминадо не только написал текст всего, что мне полагалось сказать, но и прорепетировал его со мною несколько раз.
Я, выйдя на сцену, должна была не спеша дойти до самой рампы, остановиться, оглядеть зрительный зал, открыть сумочку, достать пудреницу и старательно сдуть с нее пудру в сторону зрителей. После чего, "попудрившись необычайно грациозно, улыбнуться своему очаровательному отражению в зеркале". И только проделав все это, объявить о начале вечера.
Для представления каждого выступающего мне пришлось выучить наизусть несколько фраз.
Так, представляя Мориса Ростана, я должна была сказать, указав на него плавным взмахом руки: - Le poete de "La Gloire" et la gloire des poetes [Поэт "Славы" и слава поэта (фр.)]. Морис Ростан был автором пьесы "La Gloire".
На последней репетиции, когда Аминадо уже убедился, что я исполняю все в точности, он вдруг хлопнул себя по лбу к воскликнул:
- А самое главное я почти проворонил. Ведь вы ходить по сцене не умеете!
И хотя я его убеждала, что это-то я как раз и умею, он не поверил.
- Завтра привезу к вам Балиева. Пусть он с вами займется. Ждите нас около двух часов. Не уходите никуда. Сидите и ждите.
На следующий день он действительно приехал ко мне с Балиевым.
Балиев в прихожей долго и шумно переводил дыхание, будто поднялся на пятый этаж без лифта, хотя мы жили в "рэ де шоссе" [первый этаж (от фр. rez de chaussee)] Войдя, он сейчас же тяжело опустился на диван, недовольно выпятив толстые губы:
- Только для вас, Аминад Петрович, пошел на эту мороку. Посмотрите на этого Ангела Смерти (я тогда недавно выпустила свой роман "Ангел Смерти"), ходит совсем недурно. А на сцене. конечно, прокатится, как игрушечный заяц на колесиках. Ну, начнем!.. Валяйте от двери до окна,- вы на сцене, помните!.. На сцене!
Я прошла широкими шагами, как меня когда-то учили, еще в Петербурге, на уроках пластической гимнастики.
Балиев свистнул и развел руками.
-- Ну, этого Ангела, пожалуй, учить ходить по сцене нечего. Он сам всякого научит. Тащите чай или что вы там для нас приготовили.
Вечер Дона Аминадо прошел прекрасно. Мне даже казалось, что это был самый удачный из всех литературных вечеров того времени.
В антракте, в переполненной комнате для артистов, я протолкалась к Аминадо и схватила его за локоть.
- Ах, как чудесно! Как весело! Как я рада, что вы уговорили меня. Мне никогда еще не было так весело, как сегодня! Он мрачно взглянул на меня.
- Рад, что вам весело, а мне так совсем невесело!
- Но почему? Почему? - недоумевала я.- Ведь все так чудесно! Такой восхитительный вечер! И полный сбор, конечно...
- Пропади он пропадом, этот вечер! - перебил он мои восторги.- Мою мать посадили не в ту ложу, которую она хотела, и она на меня страшно рассердилась. Даже уехать хотела...
< ...>
* * *
1928 год. Мы с Георгием Ивановым живем в Париже, в меблированной квартире (13, rue Franclin), напротив особняка Клемансо. Окна наши выходят в хозяйский сад, в нем гуляют круглые большие голуби, распустив по-павлиньи хвосты. Они, особенно когда освещены солнцем, кажутся фарфоровыми. А деревья шумят здесь - или это мне только кажется - совсем особенно, как в Летнем саду, а не как в Люксембургском или Булонском лесу - скорее шелестят, тихо и легко шепчутся по-русски.
Мережковский, когда он впервые с Зинаидой Николаевной побывал у нас и осмотрел наш дом, воскликнул:
- Нет, все-таки я бы ни за что не поселился здесь! Ни-за-что! В 13 номере. Ведь теперь все удары и невзгоды посыпятся на вас.
Георгий Иванов саркастически улыбается:
- А сами вы, Дмитрий Сергеевич, позвольте узнать, в каком номере изволите проживать?
Мережковский удивленно уставился на него - ведь Георгий Иванов уже несколько лет еженедельно бывает на 11-бис Колонель Боннэ. Зачем же он спрашивает? Все же, привыкший к точности, он отвечает:
- Разве вы не знаете? На 11 -бис.
Брови Георгия Иванова взлетают еще выше.
- А что это такое, 11-бис? Тот же 13, только закамуфлированный, что ему, конечно, придает еще большую зловредность.
Мережковский, пораженный никогда не приходившей ему в голову мыслью, растерянно оборачивается к Зинаиде Николаевне:
- Зина, ты слышишь, что он говорит? Мы, оказывается, живем в 13 номере! Этого быть не может, скажи ему!
Но Зинаида Николаевна вовсе не потрясена таким открытием. Как всегда, она кокетливо-капризно тянет:
- Георгий Владимирович прав. Мы живем в закамуфлированном 13 номере. Ведь следующий дом 15-й. И стыдно быть таким суеверным. Успокойся!
Но Мережковский в тот вечер не мог успокоиться и оставался задумчивым в постройке его мировоззрения вдруг обнаружилась щель, пусть микроскопическая, но все же щель. Он был страшно .суеверен. Впрочем, Георгий Иванов был, наверное, еще суеверней его. Но числа 13 он не боялся и даже любил его. Как бы то ни было, мы благополучно прожили на 13 rue Franclin до 1931 года, и ничего скверного с нами там не случилось.
Но сейчас только 1928 год. Я в сопровождении нашего с Адамовичем общего, а особенно моего, "авангардного" французского друга Жоржа Батая собираюсь на сюрреалистический вернисаж. Он старается открыть для меня новые горизонты.
Но мы с Георгием Ивановым и Адамовичем все трое относились довольно скептически к его открытиям. Нас, видавших и футуризм и всяческих ничевоков, сюрреализмом не удивишь.
Батай восхищается русской революцией, что нас не сердит, а смешит и не мешает нашей дружбе. Нам этот будущий великий философ кажется очень симпатичным, наивным и милым и не слишком умным.
Я, как всегда перед выходом, долго верчусь перед зеркалом в прихожей, примеряя то одну, то другую шляпу. Шляпы тогда еще играли большую роль в женском туалете. У меня их было много - на все случаи жизни.
Батай терпеливо ждет. Георгий Иванов смотрит на часы: - Двадцать минут пятого, Поплавcкий уже не придет. Клялся и божился, что будет у меня в половине четвертого. И как просил, чтобы я принял его. Безобразие. Больше не пущу его к себе.
- Наверное, проспал или забыл...- примирительно говорю я.- Не сердись!
Георгий Иванов пожимает плечами:
- Буду я сердиться. Подумаешь. Но ведь как умолял.. чтобы я выслушал его стихи. И вот не пришел.
Я натягиваю перчатки и в последний раз оглядываю себя в зеркале.
- Пожалуйста, если почему-либо задержишься, позвони по телефону. Без этой ритуальной напутственной фразы я никогда не выхожу из дома. Но когда опаздываю, все же почти никогда не звоню.
- Я вернусь к обеду, беспокоиться тебе нечего.
Георгий Иванов открывает дверь. Перед ней, держа в одной руке очки, а в другой тетрадку, стоит Поплавский. От неожиданности он роняет очки и тетрадку на пол. Исписанные страницы падают к его ногам.
- Поплавский! - удивленно вскрикивает Георгий Иванов, нагибаясь за черными очками, лежащими на ковре. Ведь без них Поплавский, наверное, ничего не видит. То, что он носит очки "зря", нисколько не нуждаясь в них, "для прикрытия глаз", еще неизвестно Георгию Иванову.
У Поплавского совершенно растерянный вид. Все это так забавно, что я не могу удержать смех.
- Что же вы тут стояли и не звонили? - спрашиваю я смеясь.
- Я,- почти плачущим голосом объясняет Поплавский,- уже давно тут стою. Больше получаса. Пришел слишком рано. Боялся позвонить. Не мог...
Наконец все страницы подобраны, и мы с Батаем уходим.
В тот вечер я, как всегда, опоздала к обеду, но Георгий Иванов даже не ворчал. Он взволнованно начал читать мне отрывки стихов Поплавского:
- Послушай, это удивительно талантливо, хотя и сильно смахивает на Рембо.
Приходите к нам в гости,
Когда мы уйдем...
........
Не занимайтесь моими следами
Ветру я их поручаю стереть...
С этого дня Георгий Иванов, открывший много молодых талантов, в том числе и Смоленского, серьезно занялся Поплавским. Для начала он выдержал бой с Адамовичем, тогда еще совершенно не признававшим стихи Поплавского, и повел его к Мережковским.
Зинаида Николаевна хорошо приняла его, и он вскоре сделался желанным гостем на "воскресеньях". Выяснилось, что он замечательный оратор. Лучший даже, чем "златоуст эмиграции" Адамович.
Конечно, ни его, ни Адамовича я "святотатственно" не сравниваю с "самим" Мережковским - действительно ни с кем не сравнимым. Впрочем, оратором Мережковского назвать трудно. Такое определение к нему не совсем подходит - в особенности когда он не произносит тщательно обдуманный доклад, а импровизирует в "Зеленой лампе" или на "воскресеньи", когда он, уносимый порывом дикого вдохновенья, как бы вырастает на глазах у слушателей и, кажется, поднимается в воздух над своим стулом. Он пророчествует, как библейский пророк.
Холодная дрожь восторга, похожего на священный страх, пробегает по моей спине. Я слушаю его не только ушами, но всем существом. Я не особенно разбираюсь в том, о чем он пророчествует, меня не очень интересуют вопросы об Атлантиде, о Тайне Трех или Апокалипсисе. Но я покорена, я раздавлена, я готова, не рассуждая, подписаться под его словами. В эти минуты он владеет не только истиной, но и моей волей, как и волей большинства слушателей. Очень немногие могут не поддаться его магии.
Потом, когда он кончит пророчить и превратится снова из библейского пророка в маленького сутулого старика с шаркающей походкой, слушатели снова овладеют собой и пустятся в дискуссию с ним, опровергая высказанные им тезисы.
Ведь бесконечные дискуссии - главное содержание не только заседаний "Зеленой лампы", но и "воскресений". Поплавский постоянно блистал на них.
Да, повторяю, он был прекрасным оратором. И это несмотря на чрезвычайно невыигрышную внешность - внешность слепца. Отсюда и черные очки, скрывающие его кажущиеся слепыми глаза. Он, впрочем, отлично видит. Он сам, должно быть, сознавал странное впечатление, производимое его глазами, и никогда не снимал черные очки.
Ведь глаза - зеркало души. Но его глаза вряд ли были зеркалом его души. Это были странные, неприятные глаза, производившие на многих просто отталкивающее впечатление. В них совсем не отражалась его душа - душа поэта.
Его черные очки, впрочем, были иногда и полезны. В метро и в автобусах, даже в часы наплыва, для него всегда находилось сидячее место: уступи место слепенькому.
Адамовичу в его ораторской карьере помогали его очень красивые и большие глаза, проникновенно устремленные вдаль, и его изящный петербургский подтянутый вид.
Поплавский же был мешковат, небрежно одет и на эстраде производил довольно жалкое впечатление. Голос его был гнусавый и какой-то обиженный, почти плачущий. Казалось бы, как выступать публично при таких данных?
И все же стоило ему бочком взобраться на эстраду, произнести несколько плохо между собой связанных слов, тряхнуть головой и выпрямиться, как речь его уже лилась неудержимо, удивляя блеском, остротой мыслей и главное парадоксами, а иногда просто ошарашивая слушателей.
Так, он чуть ли не на первом своем выступлении в "Зеленой лампе" объявил, что скорбит об участи непосильно трудящихся, особенно о грузчиках и проститутках, чем на полвека предвосхитил свое время. Его заявление возмутило многих в те далекие времена.
Умел он и возбуждать у дам не только улыбку, но и негодование "огнем нежданных эпиграмм" и парадоксов. Так, на одном из "воскресений" у Мережковского присутствовали гости из Москвы - супруги "рыбьи профессора", написавшие много книг о рыбах и пожелавшие посетить светочей, "великих борцов за свободу" Гиппиус и Мережковского.
Поплавский, пользуясь короткой паузой, перебивая Зинаиду Николаевну, громко заявил, что свобода несет горе и беды и что ее следует заменить прекрасным рабством, так как рабы наисчастливейшие люди на земле, что в России надо восстановить крепостное право и подарить мужикам счастье рабства.
"Рыбьи профессора" испуганно заморгали, стали смотреть на часы, встали из-за стола, ссылаясь на то, что их ждут, очень ждут, и они уже сильно опаздывают.
Уговоры Зинаиды Николаевны не уходить остались без результата. Они не уходили, а бежали в полном расстройстве чувств. Подавая пальто "рыбьей профессорше", Злобин разобрал, как она про себя шептала, как бы в забытьи: "Господи, и это эмиграция! Какие страшные зубры! О Господи!" - о чем он, вернувшись в столовую, и рассказал со смехом.
Конечно, Зинаида Николаевна отчитала Поплавского за его неприличную выходку, но больше для виду. Ему, первому из молодых поэтов - к тому времени он уже успел им сделаться - многое было позволено, даже слишком многое.
Поплавский с легкой руки Георгия Иванова и при "попустительстве" Адамовича молниеносно вознесся и стал в первом ряду молодых поэтов.
Молодыми поэтами считались те, кто начал свою поэтическую карьеру уже за рубежом, хотя некоторые были старше "маститого" Георгия Иванова и даже Адамовича.
Но Поплавский был действительно молод. Родился он в 1903 году и учился, вернее, недоучился в Константинополе. Грамотно писать он ни на одном языке так и не выучился, и рукописи его пестрели просто чудовищными ошибками.
Но отсутствие грамотности, как известно, не помеха таланту. Гумилев был почти так же безграмотен, как и Поплавский.
Еще об удивительном ораторском даре Поплавского.
Заседание "Зеленой лампы". Доклад Николая Оцупа. Переполненный зал избранных слушателей. Вход только по личным приглашениям, рассылаемым Злобиным. Антракт. Николай Оцуп спускается с эстрады, важно поделившись своими мыслями и домыслами о Прусте и Джойсе. У Оцупа совсем особая манера произносить речи с эстрады. В обыкновенной жизни он говорит гладко, легко, просто и ясно, не обнаруживая никаких речевых недостатков. Но на эстраде все меняется коренным образом. Он весь как бы тяжелеет, кроме рук, принимающих большое участие в его выступлении. Они грузно и энергично упираются в стол, будто выдавливая из него странный длительный звук э-э-э, прерывая старательно отчеканенные фразы. Выражение лица напряженно-мучительное, жилы на шее надуты - нелегко даются ему эти выступления.
- Не говорят,- кончаю я.- Не говорят, а думают. Все же, Надежда Александровна, скажите мне что-нибудь очень лестное, какой-нибудь комплимент, вроде как в одном из ваших рассказов, помните:
Твои глаза порой похожи
На снившийся во сне топаз.
Ни на одной знакомой роже
Я не видал подобных глаз.
Я смеюсь. Она поднимает брови в недоумении.
- Разве смешно? По мне, просто глупо. Хотя я это не выдумала, не сочинила. Это один прапорщик написал барышне в альбом; он был в нее влюблен, а она требовала от него мадригалов. Был у него еще и такой:
Вижу, вижу девку рыжу,
Да и ту я ненавижу.
Бедный? Ничего придумать не мог. Она была рыжая. Обиделась. Прогнала его. А через месяц его на войне убили. И это скорее грустно, чем смешно. Как жестока жизнь, как несчастен человек. Каждый мой смешной рассказ, в сущности, маленькая трагедия, юмористически повернутая.
Она проводит несколько раз перед глазами рукой, будто отгоняет муху или комара. Но ни комара, ни мухи нет. Я не решаюсь спросить, что означает ее жест.
- Иногда я чувствую себя странно. И отвратительно. Как сейчас вот. Мне кажется, что я когда-нибудь сойду с ума.
Я смотрю на нее испуганно. Голос ее звучит глухо, и в глазах несвойственное выражение тоски.
- Надежда Александровна,- робко советую я,- вы бы к доктору сходили.
- К доктору? - спрашивает она насмешливо.- Вздор! Пробовала. И не раз. Ни к чему не привело. Нет доктора, способного понять, что со мной делается.
- К специалисту по нервным болезням,- продолжаю я советовать.
Она прищуривается.
- Ну, конечно, нервами все объяснить можно. Все от нервов, как уверяла моя нянька, все - и куриная слепота, и понос, и пожар, и сап у лошадей. Только нервы здесь, как при сапе или пожаре, вряд ли виноваты. Вот я ломаюсь, как свинья на веревочке. Грожу сойти с ума. Да только, как правильно говорит Мережковский, умные с ума не сходят. А в том, что я, Тэффи, умна, никто ведь сомневаться не может. Не так ли? - лукаво спрашивает она.- Все от безделья, от скуки. Печататься негде, впрок я писать не умею, вот глупые мысли и расплодились в мозгу, как тараканы. Шуршат, бегают, усиками шевелят. А мне от них коломятно и тошно. До того, что иногда просто хочется головой о стенку.
Она замолкает на минуту, отодвигает нетронутую чашку кофе и решительно встает.
- Ну, довольно с меня! До свидания. А таскать меня в такую даль на Cote Basque [Баскское побережье, район во Франции, на берегу Атлантического океана (Ред.).] вам не следовало. "Не такое нонче время, мой товарищ дорогой", чтобы на голодный желудок километры отмахивать. Пойду к себе отлеживаться.
- Вы сердитесь, Надежда Александровна? Простите,- растерянно говорю я.Мне казалось, что это не далеко. И ведь так красиво.
- Ну и что, что красиво? - перебивает она.- "Красота спасет мир"? Успокоит и накормит? А вышло наоборот. Я действительно обозлилась. Нет, не на вас. На себя. За это дурацкое хождение по мукам. У меня ноги болят, распухли. Каждый шаг мука. А я из гордости скрываю. И зачем, спрашивается, я перед вами расквакалась? Стыд и срам!
Она сердито надвигает берет на лоб, протягивает мне руку и вдруг неожиданно заливается своим милым, легким смехом.
- Ну, ну! Не вздумайте огорчаться. Какая вы, право, забавная! Нельзя так за других расстраиваться в наши жестокие дни. Рано еще плакать надо мной. И совсем мне уже не так плохо. Даже совсем не плохо! Бросьте! Бегите себе весело домой. Благо у вас дома тепло и уютно, и обед вкусный, и любящий муж. А обо мне не думайте. Пользуйтесь жизнью, пока судьба к вам так благосклонна. Ведь колесо фортуны вертится. Кто знает, может быть. и вы тоже когда-нибудь окажетесь под ним. Так старайтесь быть как можно счастливее теперь, чтобы потом было бы о чем вспомнить. Впрочем, не слушайте мои глупые советы. И воспоминания ни к чему, когда на душе мерзко. Все это вздор. Кланяйтесь Георгию Владимировичу.
И она, кивнув мне на прощание, быстро уходит.
Я смотрю ей вслед. Обыкновенно она, пройдя несколько шагов, оборачивается и машет мне рукой.
Но сейчас она идет по набережной опустив голову и даже не обращает внимания на пылающий над океаном закат, который она так любит.
Значит, ей действительно очень тяжело и очень плохо.
Как-то еще до войны, в Париже, Тэффи пришла к нам, сильно хромая. В тот вечер у нас собрались друзья.
- Ух, еле добралась! - и она тяжело опустилась в кресло. вытянув ноги вперед.
Все бросились к ней с расспросами. С минуту она, ни с кем не здороваясь, сидела молча с закрытыми глазами, потом вдруг встрепенулась, как птица, готовая к полету, оглядела всех присутствующих по очереди и рассмеялась:
- Что, напугала я вас? А теперь вам кажется, что я для забавы свою хромоножку по Достоевскому разыграть хотела - "ведь эта Надежда Александровна всегда что-нибудь уморительное придумает!" А вот и ошиблись! Я сейчас вместо того чтобы блистать на этом пышном приеме, могла бы лежать с переломленной спиной на больничной койке в госпитале, а то и вовсе, пожелав вам всем долго жить, отдать Богу душу,- и, сделав паузу и полюбовавшись эффектом, вызванным ее словами, продолжала: - Вылезаю из метро на станции Пасси, взбираюсь по лестнице. А передо мной какой-то шустрый мальчишка лет восьми удивительно ловко скачет, на каждой ступеньке замысловатый прыжок проделывает. Очень мне понравилось и самой захотелось. Дай-ка, думаю, попробую. И попробовала! Хорошо еще, что за перила уцепилась, а то бы покатилась вниз и поминай как звали? Ведь лестница высоченнейшая, а я уже почти до верха добралась. Видно, мой час еще не настал. Мне еще рано умирать. А теперь, пожалуйста, пейте за мое здоровье, провозглашайте тосты, говорите речи? Люблю почет и уважение. И сознаю, что сегодня вполне заслужила - чувствую себя героиней. Нога-то здорово болит, а я все-таки притащилась, чтобы не огорчить вас моим отсутствием. Так начинайте же воспевать и превозносить меня?
В этот вечер Тэффи была необычайно - даже для себя - весела и остроумна. Трудно было поверить, что она так умеет скрывать боль. Но на следующее утро она вызвала доктора и ей пришлось пролежать в постели несколько дней. И тогда я поняла, насколько она стойка и мужественна.
* * *
В тот вечер мы с Георгием Ивановым ждали Буниных и Галину Кузнецову, с которой я дружила.
Они неожиданно привезли с собой Аминадо.
- Принимаете незваных гостей? - спросил он, не успев даже поздороваться с нами.- Примите, очень прошу.- И еще округлив свои темные и без того круглые глаза, быстро продолжал: - Деваться мне абсолютно некуда. Настроение собачье, самоубийственное. Пошел к Буниным, а они к вам собрались. Я и увязался за ними. Моей дочке Леночке вырезали гланды. Моя жена вместе с Леночкой будет ночевать в клинике. Дома никого. А я не выношу одиночества. Не выношу...- И он, молитвенно сложив руки, почти пропел: - Не гоните меня!
Я, конечно, принялась уверять его, что мы с Георгием Ивановым страшно рады, с чем он, сразу переменив тон, шутливо согласился:
- Не сомневаюсь ни минуты! Дона Аминадо принять и угостить всем лестно. Он превращает обыкновенный день в праздник.
И хотя он, конечно, шутил, но это так и было. Наш обед действительно благодаря ему превратился в праздник. Мы сели за стол, Бунин брезгливо отодвинул тарелку:
- Я сегодня ничего есть не могу. Мне что-то с утра нездоровится.
Вера Николаевна испуганно замигала и со своего места громко зашептала:
- Ян, неудобно. Ешь! Ведь они так потратились.
Я с трудом удержала смех. Я уже знала, что Бунин почти всегда, придя в гости, грозил, что он сегодня есть не станет, что, впрочем, не мешало ему тут же проявлять отличный аппетит. Так, конечно, случилось и на этот раз.
Закусив и выпив, Бунин принялся изображать в лицах общих знакомых, как всегда, неподражаемо талантливо передразнивая их. Дон Аминадо, забыв о своем самоубийственном настроении, подавал ему остроумные реплики и сыпал тут же сочиненными в порыве вдохновения афоризмами и двустишиями. Из них я запомнила одно:
Жорж, прощай! Ушла к Володе.
Ключ и паспорт на комоде.
Целый эмигрантский роман в двух строчках. После обеда Буниным, как всегда, овладела "охота к перемене мест", и мы, не споря с ним, погрузились вшестером в такси и отправились на Монпарнас, где кочевали из кафе в кафе, нигде не засиживаясь.
Это продолжалось долго. Вера Николаевна, Галина Кузнецова и я начали проявлять признаки усталости. Даже Бунин притих. Георгий Иванов украдкой позевывал. Один Дон Аминадо никак не соглашался ехать домой.
- Неужели вы все так бессердечны, что хотите бросить меня одного на съедение тоске! - возмущался он, поднимая руки к небу.- Я просто не могу войти в пустую квартиру и лечь. как в гроб, в кровать. Вы обязаны, понимаете - обязаны остаться со мной до утра! Мы утром выпьем в "Доме" кофе с горячимы круассанами,-ведь это так вкусно,- и только тогда расстанемся.
Но этот план был нами единодушно отвергнут, и Дону Аминадо пришлось подчиниться общему решению.
В такси, везшем нас по темным пустым улицам спящего Парижа, он горестно вздохнул:
- Вот вы все не верите. Мне действительно очень тяжело и грустно. Мне всегда грустно и страшно одному. Меня сейчас же начинают грызть всякие страхи и предчувствия. Ведь хоть и легкая, а все-таки операция. Мало ли что может случиться?
Да и вообще, мало ли что может случиться. Я, как муха в безвоздушном пространстве, в одиночестве лопаюсь от тоски.
Бунин сочувственно кивнул.
- Что ж, понятно! Вы, дорогой Аминад Петрович, как и полагается заправскому юмористу,- пессимист, неврастеник, самогрыз, самоед. Как и Тэффи. Та, бедная, даже читать спокойно не может: все должна в уме складывать, умножать и делить буквы. От неврастении, конечно. Вот могильщики и поэты - те, напротив, народ отчаянно веселый, беспечный. Я еще в Одессе знал одного такого - ежедневно умирал в стихах, а в жизни...
И Бунин, оживившись, пустился в красочные воспоминания о каком-то весельчаке- могильщике-поэте.
Дон Аминадо молча слушал, отвернувшись к окну. "Нет, он не притворяется",- думала я, глядя на него. Ему действительно тяжело и грустно. Он слишком любит своих - до преувеличения. И он, наверное, не меньше Бунина боится смерти, постоянно помнит о ней. Но Бунин боится своей смерти, а Аминадо смерти близких, любимых. И это, конечно, еще тяжелей.
В те "баснословные года" литературная жизнь цвела в Париже. Литературные вечера происходили в огромных залах "Сосьете Савант", "Ласказ", в "Плейель" и делали полные сборы.
В 1927 году Дон Аминадо, вместе с Тэффи, устроили общий вечер в "Плейель".
Тэффи, моложавая, эффектная, в ярко-красном, длинном платье, и Дон Аминадо во фраке, подтянуто-элегантный, вели на сцене блестящий, юмористический диалог-поединок, стараясь превзойти друг друга в остроумии. Зрители хохотали до изнеможения, до слез, до колик. Хохотали даже над тем, что, казалось бы, не должно было вызывать такой бурной реакции.
Так, рассказ Тэффи о том, что вчера она в аптеке собственными ушами слышала, как одна из наших дам-беженок подошла к аптекарю и, умильно заглядывая ему в глаза, попросила: "s'il vous plait, pendez-rnoi, monsieur" [Вместо pesez-rnoi, то есть повесьте меня" вместо "взвесьте меня" (Примеч. автора)], был покрыт раскатами долго не смолкавшего хохота.
Через год Аминадо уже самостоятельно устроил свой собственный вечер в "Плейель".
Этот вечер я особенно хорошо запомнила оттого, что я была на нем конферансье. Вместе с Балиевым. Когда Аминадо сообщил мне о своем желании, чтобы я конферировала, я наотрез отказалась.
- Да что вы! Я не могу, не умею. Я даже в любительских спектаклях никогда не участвовала.
Но он взял меня под руку и безапелляционно заявил:
- Бросьте. Не спорьте со мной. Недаром про меня сочинили: "Молчи! Так надо! Я - Дон Аминадо". И вы молчите. Я решил. С вас ничего не требуется. Вы только наденете свое голубое платье, в котором блистали на новогоднем балу в "Лютеции". Все остальное предоставьте мне. Все без исключения. Соглашайтесь сейчас же!
И я согласилась.
Мне действительно не пришлось ни о чем заботиться. Аминадо не только написал текст всего, что мне полагалось сказать, но и прорепетировал его со мною несколько раз.
Я, выйдя на сцену, должна была не спеша дойти до самой рампы, остановиться, оглядеть зрительный зал, открыть сумочку, достать пудреницу и старательно сдуть с нее пудру в сторону зрителей. После чего, "попудрившись необычайно грациозно, улыбнуться своему очаровательному отражению в зеркале". И только проделав все это, объявить о начале вечера.
Для представления каждого выступающего мне пришлось выучить наизусть несколько фраз.
Так, представляя Мориса Ростана, я должна была сказать, указав на него плавным взмахом руки: - Le poete de "La Gloire" et la gloire des poetes [Поэт "Славы" и слава поэта (фр.)]. Морис Ростан был автором пьесы "La Gloire".
На последней репетиции, когда Аминадо уже убедился, что я исполняю все в точности, он вдруг хлопнул себя по лбу к воскликнул:
- А самое главное я почти проворонил. Ведь вы ходить по сцене не умеете!
И хотя я его убеждала, что это-то я как раз и умею, он не поверил.
- Завтра привезу к вам Балиева. Пусть он с вами займется. Ждите нас около двух часов. Не уходите никуда. Сидите и ждите.
На следующий день он действительно приехал ко мне с Балиевым.
Балиев в прихожей долго и шумно переводил дыхание, будто поднялся на пятый этаж без лифта, хотя мы жили в "рэ де шоссе" [первый этаж (от фр. rez de chaussee)] Войдя, он сейчас же тяжело опустился на диван, недовольно выпятив толстые губы:
- Только для вас, Аминад Петрович, пошел на эту мороку. Посмотрите на этого Ангела Смерти (я тогда недавно выпустила свой роман "Ангел Смерти"), ходит совсем недурно. А на сцене. конечно, прокатится, как игрушечный заяц на колесиках. Ну, начнем!.. Валяйте от двери до окна,- вы на сцене, помните!.. На сцене!
Я прошла широкими шагами, как меня когда-то учили, еще в Петербурге, на уроках пластической гимнастики.
Балиев свистнул и развел руками.
-- Ну, этого Ангела, пожалуй, учить ходить по сцене нечего. Он сам всякого научит. Тащите чай или что вы там для нас приготовили.
Вечер Дона Аминадо прошел прекрасно. Мне даже казалось, что это был самый удачный из всех литературных вечеров того времени.
В антракте, в переполненной комнате для артистов, я протолкалась к Аминадо и схватила его за локоть.
- Ах, как чудесно! Как весело! Как я рада, что вы уговорили меня. Мне никогда еще не было так весело, как сегодня! Он мрачно взглянул на меня.
- Рад, что вам весело, а мне так совсем невесело!
- Но почему? Почему? - недоумевала я.- Ведь все так чудесно! Такой восхитительный вечер! И полный сбор, конечно...
- Пропади он пропадом, этот вечер! - перебил он мои восторги.- Мою мать посадили не в ту ложу, которую она хотела, и она на меня страшно рассердилась. Даже уехать хотела...
< ...>
* * *
1928 год. Мы с Георгием Ивановым живем в Париже, в меблированной квартире (13, rue Franclin), напротив особняка Клемансо. Окна наши выходят в хозяйский сад, в нем гуляют круглые большие голуби, распустив по-павлиньи хвосты. Они, особенно когда освещены солнцем, кажутся фарфоровыми. А деревья шумят здесь - или это мне только кажется - совсем особенно, как в Летнем саду, а не как в Люксембургском или Булонском лесу - скорее шелестят, тихо и легко шепчутся по-русски.
Мережковский, когда он впервые с Зинаидой Николаевной побывал у нас и осмотрел наш дом, воскликнул:
- Нет, все-таки я бы ни за что не поселился здесь! Ни-за-что! В 13 номере. Ведь теперь все удары и невзгоды посыпятся на вас.
Георгий Иванов саркастически улыбается:
- А сами вы, Дмитрий Сергеевич, позвольте узнать, в каком номере изволите проживать?
Мережковский удивленно уставился на него - ведь Георгий Иванов уже несколько лет еженедельно бывает на 11-бис Колонель Боннэ. Зачем же он спрашивает? Все же, привыкший к точности, он отвечает:
- Разве вы не знаете? На 11 -бис.
Брови Георгия Иванова взлетают еще выше.
- А что это такое, 11-бис? Тот же 13, только закамуфлированный, что ему, конечно, придает еще большую зловредность.
Мережковский, пораженный никогда не приходившей ему в голову мыслью, растерянно оборачивается к Зинаиде Николаевне:
- Зина, ты слышишь, что он говорит? Мы, оказывается, живем в 13 номере! Этого быть не может, скажи ему!
Но Зинаида Николаевна вовсе не потрясена таким открытием. Как всегда, она кокетливо-капризно тянет:
- Георгий Владимирович прав. Мы живем в закамуфлированном 13 номере. Ведь следующий дом 15-й. И стыдно быть таким суеверным. Успокойся!
Но Мережковский в тот вечер не мог успокоиться и оставался задумчивым в постройке его мировоззрения вдруг обнаружилась щель, пусть микроскопическая, но все же щель. Он был страшно .суеверен. Впрочем, Георгий Иванов был, наверное, еще суеверней его. Но числа 13 он не боялся и даже любил его. Как бы то ни было, мы благополучно прожили на 13 rue Franclin до 1931 года, и ничего скверного с нами там не случилось.
Но сейчас только 1928 год. Я в сопровождении нашего с Адамовичем общего, а особенно моего, "авангардного" французского друга Жоржа Батая собираюсь на сюрреалистический вернисаж. Он старается открыть для меня новые горизонты.
Но мы с Георгием Ивановым и Адамовичем все трое относились довольно скептически к его открытиям. Нас, видавших и футуризм и всяческих ничевоков, сюрреализмом не удивишь.
Батай восхищается русской революцией, что нас не сердит, а смешит и не мешает нашей дружбе. Нам этот будущий великий философ кажется очень симпатичным, наивным и милым и не слишком умным.
Я, как всегда перед выходом, долго верчусь перед зеркалом в прихожей, примеряя то одну, то другую шляпу. Шляпы тогда еще играли большую роль в женском туалете. У меня их было много - на все случаи жизни.
Батай терпеливо ждет. Георгий Иванов смотрит на часы: - Двадцать минут пятого, Поплавcкий уже не придет. Клялся и божился, что будет у меня в половине четвертого. И как просил, чтобы я принял его. Безобразие. Больше не пущу его к себе.
- Наверное, проспал или забыл...- примирительно говорю я.- Не сердись!
Георгий Иванов пожимает плечами:
- Буду я сердиться. Подумаешь. Но ведь как умолял.. чтобы я выслушал его стихи. И вот не пришел.
Я натягиваю перчатки и в последний раз оглядываю себя в зеркале.
- Пожалуйста, если почему-либо задержишься, позвони по телефону. Без этой ритуальной напутственной фразы я никогда не выхожу из дома. Но когда опаздываю, все же почти никогда не звоню.
- Я вернусь к обеду, беспокоиться тебе нечего.
Георгий Иванов открывает дверь. Перед ней, держа в одной руке очки, а в другой тетрадку, стоит Поплавский. От неожиданности он роняет очки и тетрадку на пол. Исписанные страницы падают к его ногам.
- Поплавский! - удивленно вскрикивает Георгий Иванов, нагибаясь за черными очками, лежащими на ковре. Ведь без них Поплавский, наверное, ничего не видит. То, что он носит очки "зря", нисколько не нуждаясь в них, "для прикрытия глаз", еще неизвестно Георгию Иванову.
У Поплавского совершенно растерянный вид. Все это так забавно, что я не могу удержать смех.
- Что же вы тут стояли и не звонили? - спрашиваю я смеясь.
- Я,- почти плачущим голосом объясняет Поплавский,- уже давно тут стою. Больше получаса. Пришел слишком рано. Боялся позвонить. Не мог...
Наконец все страницы подобраны, и мы с Батаем уходим.
В тот вечер я, как всегда, опоздала к обеду, но Георгий Иванов даже не ворчал. Он взволнованно начал читать мне отрывки стихов Поплавского:
- Послушай, это удивительно талантливо, хотя и сильно смахивает на Рембо.
Приходите к нам в гости,
Когда мы уйдем...
........
Не занимайтесь моими следами
Ветру я их поручаю стереть...
С этого дня Георгий Иванов, открывший много молодых талантов, в том числе и Смоленского, серьезно занялся Поплавским. Для начала он выдержал бой с Адамовичем, тогда еще совершенно не признававшим стихи Поплавского, и повел его к Мережковским.
Зинаида Николаевна хорошо приняла его, и он вскоре сделался желанным гостем на "воскресеньях". Выяснилось, что он замечательный оратор. Лучший даже, чем "златоуст эмиграции" Адамович.
Конечно, ни его, ни Адамовича я "святотатственно" не сравниваю с "самим" Мережковским - действительно ни с кем не сравнимым. Впрочем, оратором Мережковского назвать трудно. Такое определение к нему не совсем подходит - в особенности когда он не произносит тщательно обдуманный доклад, а импровизирует в "Зеленой лампе" или на "воскресеньи", когда он, уносимый порывом дикого вдохновенья, как бы вырастает на глазах у слушателей и, кажется, поднимается в воздух над своим стулом. Он пророчествует, как библейский пророк.
Холодная дрожь восторга, похожего на священный страх, пробегает по моей спине. Я слушаю его не только ушами, но всем существом. Я не особенно разбираюсь в том, о чем он пророчествует, меня не очень интересуют вопросы об Атлантиде, о Тайне Трех или Апокалипсисе. Но я покорена, я раздавлена, я готова, не рассуждая, подписаться под его словами. В эти минуты он владеет не только истиной, но и моей волей, как и волей большинства слушателей. Очень немногие могут не поддаться его магии.
Потом, когда он кончит пророчить и превратится снова из библейского пророка в маленького сутулого старика с шаркающей походкой, слушатели снова овладеют собой и пустятся в дискуссию с ним, опровергая высказанные им тезисы.
Ведь бесконечные дискуссии - главное содержание не только заседаний "Зеленой лампы", но и "воскресений". Поплавский постоянно блистал на них.
Да, повторяю, он был прекрасным оратором. И это несмотря на чрезвычайно невыигрышную внешность - внешность слепца. Отсюда и черные очки, скрывающие его кажущиеся слепыми глаза. Он, впрочем, отлично видит. Он сам, должно быть, сознавал странное впечатление, производимое его глазами, и никогда не снимал черные очки.
Ведь глаза - зеркало души. Но его глаза вряд ли были зеркалом его души. Это были странные, неприятные глаза, производившие на многих просто отталкивающее впечатление. В них совсем не отражалась его душа - душа поэта.
Его черные очки, впрочем, были иногда и полезны. В метро и в автобусах, даже в часы наплыва, для него всегда находилось сидячее место: уступи место слепенькому.
Адамовичу в его ораторской карьере помогали его очень красивые и большие глаза, проникновенно устремленные вдаль, и его изящный петербургский подтянутый вид.
Поплавский же был мешковат, небрежно одет и на эстраде производил довольно жалкое впечатление. Голос его был гнусавый и какой-то обиженный, почти плачущий. Казалось бы, как выступать публично при таких данных?
И все же стоило ему бочком взобраться на эстраду, произнести несколько плохо между собой связанных слов, тряхнуть головой и выпрямиться, как речь его уже лилась неудержимо, удивляя блеском, остротой мыслей и главное парадоксами, а иногда просто ошарашивая слушателей.
Так, он чуть ли не на первом своем выступлении в "Зеленой лампе" объявил, что скорбит об участи непосильно трудящихся, особенно о грузчиках и проститутках, чем на полвека предвосхитил свое время. Его заявление возмутило многих в те далекие времена.
Умел он и возбуждать у дам не только улыбку, но и негодование "огнем нежданных эпиграмм" и парадоксов. Так, на одном из "воскресений" у Мережковского присутствовали гости из Москвы - супруги "рыбьи профессора", написавшие много книг о рыбах и пожелавшие посетить светочей, "великих борцов за свободу" Гиппиус и Мережковского.
Поплавский, пользуясь короткой паузой, перебивая Зинаиду Николаевну, громко заявил, что свобода несет горе и беды и что ее следует заменить прекрасным рабством, так как рабы наисчастливейшие люди на земле, что в России надо восстановить крепостное право и подарить мужикам счастье рабства.
"Рыбьи профессора" испуганно заморгали, стали смотреть на часы, встали из-за стола, ссылаясь на то, что их ждут, очень ждут, и они уже сильно опаздывают.
Уговоры Зинаиды Николаевны не уходить остались без результата. Они не уходили, а бежали в полном расстройстве чувств. Подавая пальто "рыбьей профессорше", Злобин разобрал, как она про себя шептала, как бы в забытьи: "Господи, и это эмиграция! Какие страшные зубры! О Господи!" - о чем он, вернувшись в столовую, и рассказал со смехом.
Конечно, Зинаида Николаевна отчитала Поплавского за его неприличную выходку, но больше для виду. Ему, первому из молодых поэтов - к тому времени он уже успел им сделаться - многое было позволено, даже слишком многое.
Поплавский с легкой руки Георгия Иванова и при "попустительстве" Адамовича молниеносно вознесся и стал в первом ряду молодых поэтов.
Молодыми поэтами считались те, кто начал свою поэтическую карьеру уже за рубежом, хотя некоторые были старше "маститого" Георгия Иванова и даже Адамовича.
Но Поплавский был действительно молод. Родился он в 1903 году и учился, вернее, недоучился в Константинополе. Грамотно писать он ни на одном языке так и не выучился, и рукописи его пестрели просто чудовищными ошибками.
Но отсутствие грамотности, как известно, не помеха таланту. Гумилев был почти так же безграмотен, как и Поплавский.
Еще об удивительном ораторском даре Поплавского.
Заседание "Зеленой лампы". Доклад Николая Оцупа. Переполненный зал избранных слушателей. Вход только по личным приглашениям, рассылаемым Злобиным. Антракт. Николай Оцуп спускается с эстрады, важно поделившись своими мыслями и домыслами о Прусте и Джойсе. У Оцупа совсем особая манера произносить речи с эстрады. В обыкновенной жизни он говорит гладко, легко, просто и ясно, не обнаруживая никаких речевых недостатков. Но на эстраде все меняется коренным образом. Он весь как бы тяжелеет, кроме рук, принимающих большое участие в его выступлении. Они грузно и энергично упираются в стол, будто выдавливая из него странный длительный звук э-э-э, прерывая старательно отчеканенные фразы. Выражение лица напряженно-мучительное, жилы на шее надуты - нелегко даются ему эти выступления.