Генри Лайон Олди
Проклятие
Если имею дар пророчества, и знаю все тайны, и имею всякое познание и всю веру, так что могу и горы переставлять, а не имею любви, - то я ничто.
Первое послание к Коринфянам.
…Охапку вздохов на скамейке, Мгновенья чудного итог, Аплодисменты шапито И ужин старенькой семейки,
Затем беру вчерашний суп, Пасть рокового чемодана, Колоду карт, где дура-дама Валета-блудня тянет в суд,
Крыжовник, от дождя рябой, Немного страсти, много лени, Истолбенею в удивленьи: Любовь!
Гляди-ка ты! - любовь…
Томас Биннори. «Я не умею о любви».
Ну так что, мастер? Выветрилось?
Староста с жалкой надеждой заглянул в лицо Андреа Муску-люсу: снизу вверх. Не дождавшись ответа, он извлек из-за пазухи клетчатый платок размером с полковое знамя, снял картуз - и начал старательно промокать вспотевшую лысину. Блестящая, гладкая, в окружении редких прелых волосиков, лысина сочувствия не вызывала.
Мода на платки возникла в столице год назад. Начало ей положил заезжий нобилит - щеголь, знаток поэзии и записной дуэлянт Раймонд д'Эстанор. Нет, в Реттии и раньше не пренебрегали этим предметом туалета! Но лишь после д'Эстанора стали носить при себе не один, а целую коллекцию платков. За поясом, в карманах, за обшлагами рукавов; с кружевами и без, льняные и батистовые. Позже, когда мода получила широкое распространение, платки стали повязывать еще и на шею.
Франты спорили, что красивее: «узел висельника» или «мертвый узел». Офицеры-кавалеристы с пеной у рта доказывали, что правильно завязанный платок защищает шею от сабельного удара.
Кое-кто верил.
Однако староста Ясных Заусенцев, поселка строгалей, ничего не знал о причудах столичных модников. Да и то сказать: платок в поселке имелся у него одного, чем он заслуженно гордился.
- С ходу не определишь, - Мускулюс счел выдержанную паузу достаточной. - Проклятие, сударь, штука тонкая. Опутает паутинкой, а на поверку-то паутинка крепче стали! Не кто-нибудь, сам Нихон клал. Великий Нихон!
Тяжкие вздохи строгалей послужили красноречивым ответом. Вокруг собралось человек двадцать. Стояли как бы поодаль, в разговор не встревали, но ловили каждое слово. Казалось, у яснозаусенцев вот-вот отрастут стоячие волчьи уши - чтобы лучше слышать.
«Среди бела дня от работы отлынивают? - вяло удивился мале-фик. - Непохоже на деревенских. Да еще в начале осени! Сельчане в такую пору головы поднять не успевают…»
- Исследовать надо, - подвел он итог. - За тем и приехал: гла-зить. В смысле, глазеть. Астрал просвищу, мана-фактурку пощупаю. Тонкие возмущения, то да сё… Но первым делом - опрос свидетелей.
Староста охнул от изумления.
- Свидетели? Какие-такие свидетели?! Померли все давно. Проклятию сто лет в обед… В смысле, до завтрего цельный век сравняется.
- Юбилей, значит, - усмехнулся высокий гость.
- Убилей, ага. Где ж я вам свидетелей… Или подымать станете?
- Подъем усопших - не мой профиль. Я малефик, а не некрот, - сухо уведомил Мускулюс. - Зато проклятия - как раз по моей части. Потомки свидетелей в деревне есть? Ну, внуки там, правнуки?
- Ясен заусенец, есть…
Староста вдруг начал мямлить, сделавшись подозрительно косноязычным. Глазки его, похожие на недозрелые ягоды крыжовника, забегали с беспокойством.
- Дык какого ж рожна они вам расскажут? Внуки эти?! Все быльем поросло! Где правда, где байки - не разберешь…
- Ничего, разберусь! - заверил Мускулюс. - Или вы хотите, чтоб я вызвал сюда свою дражайшую супругу? И она восстановила против себя полкладбища, дабы получить показания из первых уст? Моя Но-мочка это может. Запросто!
- Дражайшую не надо, - попросили из толпы.
- Мы уж сами…
- Как отцу родному!
- Эй, Юрась! Чего рожу воротишь?
- Твой пращур аккурат его привечал, колдуняку!
- Думал чужой бородой медку загрести?
- Идемте, сударь малефик, - Юрась Ложечник, староста Ясных Заусенцев, сдернул картуз, скомкал его в кулаке и погрозил предателям-землякам: ужо я вас, сволочей языкатых! - Отобедаем, а там и допрос учиним, на сытое брюхо. Ох, Ползучая Благодать, спаси-сохрани! Люди верно гутарят: с моего прапрадеда беда началась. Тоже Юрасем звали, шалопая. В смысле, это меня - тоже… Стал-быть, моей личности и ответ первой держать. Пошли, вон она, хата - недалече… Малефик улыбнулся.
- Я и не сомневался в вашем содействии, сударь.
Он бы никогда в жизни не узнал, что есть такой поселок. Но бывают люди, которым нельзя отказать. Называются эти люди: начальство. А оно, начальство, уж такое непосредственное…
- Заходи, дружок! Присаживайся. Обожди минутку, я сейчас…
В столице давно перевелись самоуверенные болваны, которые могли бы купиться на добродушно-ласковый тон Серафима Нексуса, лейб-малефактора Реттии. Еще бы они не перевелись! Начни вести себя с приветливым старичком запанибрата, устрой интрижку за его согбенной, дряхлой спиной - сам не заметишь, как пойдешь гулять ногами вперед.
Андреа Мускулюс к самоуверенным болванам не относился. Перед главным вредителем королевства он до сих пор испытывал благоговейный трепет. Даже зная, что старец к нему благоволит - трепетал. Поэтому он тихо присел в «гостевое» кресло и затаил дыхание - дабы, упаси Нижняя Мама, не потревожить занятого важным делом Серафима.
Кресло делали лейб-малефактору на заказ. От ножек до спинки волхвы-краснодеревщики напичкали мебель уймой маго-механических устройств. При малейшей угрозе в адрес хозяина дома посетитель был бы в мгновение ока обездвижен - или умерщвлен дюжиной изящных способов. Остаться стоять? - но это означало бы проявить недоверие и тем оскорбить чувствительного старца. Уж лучше мы в креслице потоскуем, от нас не убудет.
В первый раз, что ли?
И начальству приятно, и мы силу воли закалим.
Серафим Нексус был поглощен творчеством во благо престола. Он выкладывал на подносе из рунированного серебра «висячку» - сложнейший экзанимарный узор отсроченного действия. На столе перед старцем красовалась целая выставка хрустальных скляниц с «веселой трухой» - измельченными ногтями, волосами и мозолями объекта. Нексус зачерпывал из скляниц фарфоровой ложечкой, смешивал компоненты в одному ему ведомых пропорциях, пересыпал смесь в миниатюрную бронзовую воронку, плевал туда - и выводил очередной фрагмент узора.
- Еще одно, последнее заклятие!.. - напевал лейб-малефактор, морща лоб.
Вскоре старец надежно закрепил новорожденное заклинание го-меостазиса и умыл руки.
- Теперь судьба графа Ивентуса всецело в руках его сиятельства, - с блаженной улыбкой сообщил он Мускулюсу. - Поостережется строить козни - проживет долгую и… хе-хе… счастливую жизнь. Если же окажется неблагоразумен… Пожалеть об этом он успеет, а искупить - вряд ли. Впрочем, в гробу я видал этого графа. Знаешь, отрок, зачем я пригласил тебя?
- Никак нет, господин лейб-малефактор!
- Тогда разуй уши и внимай…
Прошение из Ясных Заусенцев поступило на высочайшее имя. Его вручили королю вместе с другой прошедшей строгий отбор корреспонденцией. Нечасто среди посланий от монархов сопредельных держав, верительных грамот послов и ходатайств вельмож, ущемленных в правах, встречается такая «слёзница»-челобитная. Если уж робкие сельчане отважились писать лично государю, а бдительные канцеляр-мейстеры дали бумаге ход - значит, в прошении содержится важная изюминка.
Последний раз канцелярия так рисковала, когда в Малых Валуях нашли пряжку от сандалии Вечного Странника. Пряжка, между по-чим, оказалась подлинной: творила чудеса, облегчала дорогу дальнюю и оказывала снисхождение паломникам.
Его Величество хмыкнули с интересом и углубились в чтение. Затем Эдвард II около часа пребывал в задумчивости, кушая фисташки. Наконец король просветленно воскликнул: «О! Серафимушка!» - и, звякнув в колокольчик, велел слуге отнести письмо Серафиму Нексусу.
Конец бесплатного ознакомительного фрагмента