---------------------------------------------------------------
Любая публикация или какое бы то ни было другое
коммерческое использование данного произведения возможно только
с письменного согласия авторов.
© Copyright (с) Дмитрий Громов, Олег Ладыженский.
E-Mail: f_oldie@guru.cit-ua.net
http://www.sf.amc.ru/oldie/
http://www.fantasy.ru/oldie/
---------------------------------------------------------------
Ночь проходит без сна.
Перед мысленным взором всплывают
Те глаза мертвеца, что меня поразили недавно.
В круглом зеркале у постели...
Хайя - алаль - фаллах иль алла - акбар! Да, это я, о
мудрейший кади нашего благословенного Города, я, висак-баши
у стремени великого эмира - прозванный людьми
Алямафрузом, что значит "Украшение мира", и преданный...
Что? Увы, увы, о волос бороды пророка - каков мир, таково и
украшение. Иблис, Иблис метет хвостом улицы и базары, Иблис
смущает умы правоверных, и горько рыдают полногрудые гурии в
садах Аллаха, видя прекрасные зрелые мужские души, идущие мимо
красавиц прямиком в ад - а что взять тоскующей гурии с
высохшей хилой души праведного седовласого шейха?!.
О нет, нет, узел чалмы мира, я не для того отвязал джейрана
своего красноречия, чтобы охотиться в рощах намеков, я лишь хочу
объяснить, что привело меня, висак-баши зеленого знамени сунны,
в квартал Ан-Рейхани к дому горшечника Нияза, обнесенному
забором - вай, таким высоким забором, таким гладким забором,
что лишь пери перелетит через него... а зачем пери нужны
глаза Зейнаб, дочери Нияза, подобные ширазскому топазу, губы
дочери Нияза, подобные бутонам дикой розы, плечи дочери Нияза,
подобные...- и кто найдет, чему подобны плечи и иные
достоинства красавицы Зейнаб?!
Вот и я говорю, досточтимый кади, что не нужны крылатой пери,
порождению ифритов горы Каф, ни уста, ни плечи, ни прочие
составные части красавицы Зейнаб, зато они очень нужны
стоящему перед вами Алямафрузу; а горшечнику Ниязу именно
поэтому нужен высокий забор, и необходим старому лысому Ниязу,
да воссядет шайтан на его лысину, необходим свирепый зверь
франкской породы Муас-Тифф, очень дурно воспитанный кяфирами и
очень не любящий бедного висак-баши у стремени...
Хорошо, хорошо, о ходячее блюдо райского плова, я не буду
утомлять иссушенные постом мозги великого кади своей болтовней,
а сразу скажу - да, это я довел джинноподобного слюнявого
Муас-Тиффа до прыжка, достойного горного архара, в результате
которого проклятая собака и оказалась на улице, перед
несколькими безымянными правоверными и случайными гяурами, как
то: лекарь Джакопо Генуэзец из квартала Ас-Самак,
излечивший меня некогда от некоторой болезни, о какой не принято
упоминать в почтенном собрании, а также священник фра Лоренцо из
секты пророка Иссы, и небольшое количество особ женского пола,
не покрывших чадрой нечестивые, но прелестные личики.
Я уж было совсем собрался опустить на визжащих служительниц
такого приятного порока плащ своей храбрости, но лохматый дикий
гуль, уже вцепившийся слоновьими клыками в зуннар фра Лоренцо,
неожиданно завизжал ударенным щенком и повалился на спину,
захлебываясь кровавой пеной без видимой на то причины. Я
полагаю, пророк Исса все-таки имеет немалый вес перед Аллахом,
ибо отпустивший старика Муас-Тифф недолго бился в конвульсиях,
уйдя с прощальным воем в ад - а худшего места трудно и
представить, даже в опьянении, запрещенном истинному
мусульманину, но совсем слабо запрещенном, если быть
справедливым...
О сандалия халифа Али - причем правая сандалия! - я
клянусь, что квартал Ан-Рейхани мгновенно наполнился топотом
бегущих ног, а впереди всех несся, расправив плечи возраста,
внезапно помолодевший фра Лоренцо, и я еще подумал, что если
старый гяур при виде Разрушительницы дворцов и Разлучительницы
собраний преисполнился силами цветущей юности, то сколь
доблестны стали бы дряхлые последователи истинной веры, и лично
мудрый кади нашего славного Города, если выпускать на них хотя
бы раз в месяц любимых эмирских барсов с гор Тау-Кешт...
Да, о уста ангелов седьмого неба, я уже засунул язык своей
дерзости в шаровары своей скромности, и если что и привлекло в
тот день мое недостойное внимание, так это заявление Джакопо
Генуэзца о неестественно расширенных зрачках ушедшей в небытие
собаки, в стекле которых ясно читался невыносимый ужас - но
какое дело висак-баши у стремени повелителя до страха в налитых
злобой глазах дохлого франкского пса, когда из-за дувала мне уже
улыбались звезды под покрывалом сумерек, дивные глазки красавицы
Зейнаб, обещавшие влюбленному Алямафрузу все, что только может
пообещать женщина - а пообещать женщина может многое, если
захочет выполнить обещанное - ибо сказано в Коране:
"Женщина вам пашня, пашите ее как угодно..."
Возможно, все было именно так. Или иначе. К примеру, в беседе
веселого влюбленного Алямафруза с городским кади вполне могло
оказаться больше или меньше причудливых пряностей Востока.
Возможно... Но когда через многие годы Якобу Генуэзо снилась
Книга, и непредсказуемость сна распахивала ее как раз на этой
странице - Якоб вновь вглядывался в небрежный летящий
почерк, вновь слышал иронию легкомысленного висак-баши, опять и
опять замечал раздражение в строгом судейском голосе... и кому
какое дело, так оно было или не так?!
Во всяком случае, как только сомнения закрадывались в душу
лекаря, и память его начинала заново складывать из стекляшек
свершившегося мозаику судьбы - зыбкий сон стремительно
истекал мерцающими струйками, Книга Небытия скрывалась в тумане
пробуждения, и последними исчезали неровные строки в правом
нижнем углу сегодняшней страницы...
Разное думаем мы, забывая, что жизнь в этом мире есть всего лишь
жизнь в этом мире...
"...Город имбирных башен,
Мускуса и печали,
В тоске о морской прохладе,
Ты спишь, разметав по камню
Не знавшие гребня пряди..."
Якоб Генуэзо вышел на порог своего дома и полной грудью вдохнул
прохладный утренний воздух, несущий слабый запах моря, соли,
смолы пеньковых канатов и серебра бьющейся рыбы. Значит, сегодня
можно будет выйти к морю...
Это удавалось далеко не всегда. Собственно, как и многое другое
в этом Городе. Иногда можно было битый час блуждать по знакомым
и незнакомым переулкам, бежать на возникший совсем рядом плеск
воды - но почему-то так и не выбраться на набережную. А в
иные дни свернешь за угол - и вот оно, море, лижет древнюю
кладку парапета, а у мола уже швартуются два-три чужеземных
корабля, и бородатые капитаны удивленно протирают глаза при виде
тонущего в рассветном тумане Города, не отмеченного ни на одной
карте.
Впрочем, на картах многое не было отмечено, зато они изобиловали
изображениями нагих сирен, кракенов и морских змеев, значительно
менее приятных, чем незнакомый город; и капитаны, воззвав к
Аллаху, или перекрестившись, или выругавшись в тот же адрес,
сходили на берег - а к кораблю уже спешили местные
перекупщики, матросы разбредались по окрестным кабакам, тиская
женщин и ввязываясь во все возможные и невозможные драки; и к
вечеру Город воспринимался всеми, как нечто само собой
разумеющееся...
...Якоб немного постоял в дверях, прислушиваясь к сонному
дыханию жены, и направился к морю.
Чутье не подвело лекаря. Сразу же за поворотом перед ним
раскинулся безбрежный синий бархат, вышитый золотом восходящего
солнца. Два корабля застыли у пристани. Один из них, испанский
галион, торчал здесь уже десятый день, и все не мог уплыть по
никому не известной - и в первую очередь неизвестной
щеголеватому горбоносому капитану - причине. Второй подошел
совсем недавно, и коренастый седой норвежец ожесточенно щипал
квадратную бороду, глядя на пристань с хорошо знакомым Якобу
выражением.
Якоб помахал ему рукой и задумался о себе. Вряд ли юному ученику
генуэзского полкового лекаря привелось бы попасть сюда, и уж,
конечно, не о Городе думал Якоб, когда его учителю предложили
занять положенное место в армейском обозе.
- Я уже стар,- сказал учитель.- Но я воспитал
ученика. Вот он.
И юный Якоб зашагал в арьергарде панцирного полка знаменитых
генуэзских арбалетчиков. Гордость сияла в его глазах, и котомка
с харчами и нехитрым инструментом увесисто хлопала по
оттопыренному заду.
- Эй, стрелок! - смеялись спутники.- Подбери
фундамент, на него еще кол не срезан!
Якоб не обижался. И гудела земля.
Обрыв.
Кровь. Кровь, грязь и пот. И отрезанные руки, и вспоротые
животы, и романтика кровавого поноса от солдатского случайного
рациона. Раны, зашитые сапожной иглой. Травы, собранные на
обочине.
Сотник, которому Якоб спас обожженные пальцы, научил его
стрелять. И к тяжести котомки добавилась тяжесть цагры -
боевого арбалета панцирной пехоты. Его Якоб взял у убитого.
Обрыв.
Выпученные белки османского всадника, зависшего над Якобом.
Ночной внезапный налет и странный меч с двумя клинками,
параллельно растущими из широкой рукоятки. Меч для боя в
темноте, когда нечетко видна голова врага. Меч сломался.
- Айя - ильлаа! - и быкоголовая булава рухнула
сверху. Чугунный бык грустно глядел на лежащего юношу. Быку
хотелось в стойло.
И гудела земля.
Обрыв.
- Хэй, торгаш, сколько просишь за эту дохлятину?!
- За этого богатыря? Двести дирхемов, уважаемый!
- Сними чалму, полей лысину! За такое состояние я куплю себе
белую наложницу!
- Купи и его впридачу! Пока ты будешь заниматься наложницей,
он займется твоей женой!
Драка. Мутная, бессмысленная базарная драка.
- Купи, капитан!.. Клянусь Каабой, галеры будут для него
лучше райских садов! Купи...
Качались сходни. И качалось море.
- Харр! - рычала горилла на палубной надстройке, мерно
ударяя колотушкой в малый медный гонг.
- Йаа - ах! - стонали полуголые гребцы, ободранной
грудью наваливаясь на выскальзывающий рычаг весла.
И качалось море.
Обрыв.
Стонал капитан, изрезанный в плавильне портовой попойки. Жесткая
ладонь ударила в затылок, и Якоб упал на колени у койки
раненого.
- Лечи!
И он лечил. И качалось море. Больше его не приковывали к веслу.
Обрыв. Темнота.
Шторм. Табуны ржущих волн метались по вздувшимся водяным
пастбищам, и озверевшее небо нависало над ореховой скорлупкой,
подхваченной тысячами брызжущих смертей.
- Харр! - и палуба выгибалась спиной взбесившегося
леопарда.
- Йаа - аах! - и весла лопались, не выдержав напора
каменной воды.
И качалось море.
И кончалась жизнь.
Песок. Песок берега, любопытные крабы и вода в содрогающихся
легких. И невесомые, невероятные контуры башен Города, встающего
за грядой бурых холмов.
Человек встал, покачнулся и сделал шаг. Потом второй.
И Город пошел навстречу человеку.
...Якоб долго стоял на набережной, потом повернулся и медленно
двинулся обратно. Через несколько минут он, неожиданно для себя,
оказался на базарной площади, где, по уверению старожилов,
сходились все улицы и переулки этого неправильного Города -
хотя изредка, собравшись именно на базар, лекарь с трудом
находил ее...
Пройдя площадь, он насилу отвязался от вечно пьяного рыночного
сапожника Марцелла, долго втолковывавшего Якобу о преимуществах
коронного удара римских легионеров - снизу вверх, коротким
мечом, в подшлемный ремень - перед длинномерными
македонскими копьями-сариссами. Периодически в пьяной болтовне
сапожника проскальзывали такие подробности чуть ли не
тысячелетней давности, что Якоба невольно начинал мучить вопрос:
откуда всклокоченный опухший Марцелл мог все это знать?!.
Переулок закончился тупиком. Здесь никогда нельзя было быть
уверенным, что идешь, куда надо. Здесь вообще ни в чем нельзя
было быть уверенным. Даже в том, что тебе удастся уйти из Города
- и не только потому, что за южными воротами почти сразу же
начиналась пустыня, откуда регулярно налетали орды лохматых
непонятных кочевников, расшибавшиеся о мощь крепостных стен; и
не только потому, что с запада лежали горы, где, по слухам,
водились великаны и колдуны, а на самом деле водились хмурые
неприветливые горцы, без особого радушия относившиеся к
горожанам. Нередко посланные на чье-то усмирение войска вообще
не возвращались (война есть война!), или возвращались, но с
совершенно другой стороны, усмирив, как выяснилось, множество
никому не известных племен, и позаимствовав у них кучу никем не
виданных трофеев. Трофеи поступали в казну, жалованье
пропивалось выжившими, и все входило в прежнее русло.
Корабли тоже уплывали не всегда благополучно - что
совершенно не печалило матросов, привыкших к удачной торговле,
крепкому вину и умеренным ценам; и когда корабли все же
уплывали, многие из команды оставались на берегу - и
население Города пополнялось гордыми франками, педантичными
бриттами, суровыми норманнами, светлобородыми россами и
вспыльчивыми нумидийскими неграми - всеми, кому Город
приходился по душе.
Как и Якобу...
Свернув в очередной переулок, совсем отчаявшийся лекарь
неожиданно очутился перед собственной дверью. Некоторое время он
ошалело взирал на нее, успокаивая дыхание и слушая кухонную
возню проснувшийся жены. Жена ждала ребенка, и Якоб не хотел зря
волновать ее.
"Город...- думал Якоб,- не бывает таких городов...
Хотя я в нем живу. Значит, и меня не бывает. Меня не бывает, и я
очень хочу есть..."
Он улыбнулся и толкнул дверь.
Возможно, Якоб был прав. Возможно, такого города никогда и не
было...
ОРНАМЕНТ
Высоко вознесла деревянные столбы свои над мелкорослыми кустами
и редкими деревьями окраины Башня Молчания. Именно к ней, к
закопченному массиву опор ее и крался, проклиная хлещущие
колючие ветки, почтенный кладбищенский вор Шируйе Неудачник.
О Аллах, ну что за нелепый народ эти огнепоклонники!..
Порядочный усопший должен лежать в порядочной земле, присыпанный
нерадивыми пьяными могильщиками лишь для успокоения родни -
и для удобства столь тяжелой работы его, рыжебородого Шируйе,
для снятия с ушедшего лишней тяжести, совершенно не нужной и
даже обременительной там, где всемогущий Господь ставит всех на
казенное довольствие.
А эти, чтоб огонь прижег их помятые седалища!.. Вот и лезь
теперь на эдакое чудище, где нечистый покойник обязан
ублаготворять, согласно обычаю, пустые желудки стервятников. А
он, Шируйе, отнюдь не молод, чтобы отрываться от привычной
грешной поверхности. И страшно, однако,- нет, мертвых он
давно уже перестал воспринимать иначе, чем как объект
работы; но одно дело - солидный умерший
мусульманин, и совсем другое - нечестивый
маг-зороастриец, вокруг которого демонов, как мух возле
падали...
Хорошо хоть догадались, свечку оставили, или что там у них
вверху горит - не могут парсы без огня, но опять же, к
примеру, есть огонь дурной, это на площади по жаре, а есть
вполне нужный, свечечка вот такая, чтоб видна была скрипучая
лесенка, и перила, и все, как положено...
В небольшой плошке с маслом плавал крученый фитиль, и испуганный
огонек оглядывался по сторонам, высвечивая узкую пятиугольную
площадку, каменные грубые статуэтки по углам, приземистые
коренастые силуэты забытых богов и вздувшуюся сидящую фигуру
умершего, завернутую в белый шелковый лоскут. Покойный парс
бессмысленно глядел на задумчивого Шируйе, скребущего свою
клочковатую бороденку, словно намеревающегося выскрести оттуда
нечто, годящееся в добычу - и вычесал-таки, выскреб, и
нагнулся к сидящему, ловко отрезая пухлый безымянный палец, на
котором надето было неширокое кольцо, надето камнем вовнутрь.
Ненужный кусок плоти полетел вниз, в попятившуюся любопытную
темноту, и вор подошел к ограждению, разглядывая снятый
перстень. Вишнево-красный камень в золотой оправе мгновенно
налился светом фитиля, и вырезанный на нем глаз -
похожий скорее на скалящийся рот, с зубами ресниц и вспухшим
языком зрачка - глаз весело подмигнул остолбеневшему Шируйе.
Пламя лампадки задрожало и погасло, словно впитанное багровым
камнем, и лишь он продолжал светиться в окружающей тьме; и в
свете перстня померещились Шируйе смутные человеческие очертания
у опор Башни Молчания. Вор вгляделся в шелестящий кустарник и
только хлопанье крыльев за спиной вынудило его снова обернуться
к площадке.
Тела не было. На его месте сидел горбатый пятнистый гриф в белом
шелковом покрывале, и клюв его раздирала сардоническая ухмылка.
Шируйе вжался в перила и с ужасом глядел, как хихикающая птица
встает на человеческие пятипалые лапы со вздувшимися синими
венами у колена, и голова ее в зеленом тюрбане нависает над
трясущимся испуганным человеком.
И когда понял Шируйе, что человек этот - он сам, то короткий
хрип расплескал гранатовый сок ночи, и рыжебородый вор, ломая
перила, рухнул на мягкую землю у одной из опор. Тихо было
наверху, и умерший парс по-прежнему лежал у своего края без
поручней, и коренастые силуэты охраняли покой Башни
Молчания. Что было - и было ли что-то?
Человек в широкой длиннополой рясе приблизился к неудачливому
кладбищенскому вору. Нет, не падение с площадки помогло бедному
Шируйе стать, наконец, на вожделенное довольствие Аллаха, да
пребудет он во веки веков! - еще там, наверху, тяжестью тела
своего ломая сухое ограждение, был он мертв, и сердце его сжала
цепкая ледяная ладонь.
- Для зрелого мужа добыча - лишь сердце человека, и нет
в добыче той пайщиков,- пробормотал стоящий и быстро зашагал
прочь; слишком быстро для сутулой старческой фигуры, немощной на
вид, и длинных седых волос, выбивавшихся из-под капюшона.
А забытый перстень с вишневым скалящимся взглядом остался лежать
в сырости шуршащей травы. Завтра его подберут. Ни к чему хорошей
вещи пропадать зря. Совершенно ни к чему.
Возможно, все было именно так. Или иначе. Или так, но не совсем.
Возможно...
Но когда через годы Якобу Генуэзо снилась Книга Небытия и он до
рези под веками всматривался в темную смерть неудачливого
воришки Шируйе - Якоб не мог рассмотреть цвет халата
убитого, не запоминал высоту опор Башни Молчания, но багровый
камень перстня неизменно улыбался сквозь завесу лет.
Тот же камень грустно улыбнется с руки постаревшего лекаря
Якоба, когда беспокойный ручей его жизни вольется в свое время в
океан неведомого. Но об этом - потом. И не здесь.
Возможно...
"Едва ли не больше,
Чем в самых высоких горах,
Для сердца сокрыто
Вечных истин и откровений
В толчее городского базара..."
Всклокоченный порывистый сирокко метался над притихшими улицами,
стряхивая с веток кричащих птиц, закручивая пылевые воронки;
никак не удавалось бешеному ветру сдвинуть с места упрямую
косматую тучу, зависшую над малой площадью Ош-Ханак и с
любопытством оглядывавшую столпившихся людей. Наконец, ветер
устал. Отдуваясь, он присел на покатую крышу ближайшего дома, и
в наступившей тишине отчетливо прозвучали слова пришлого
проповедника в клетчатом покрывале шейха, схваченном на лбу
простым металлическим обручем.
- Да услышат слышащие меня: если в душу закрался гнев -
демоны безрассудства овладеют ей. Если в душу закралась тревога
- демоны отчаянья овладеют душой. Если же похоть войдет в
душу - демоны распутства войдут следом. Где есть любовь
- там есть и ненависть, где есть боль - там есть
страх. Откажитесь от страстей, братья мои, откажитесь от чувств,
и уподобится человек невинному младенцу - действующему, не
зная зачем, идущему, не зная куда; телом подобен вкусивший
истины сохлому дереву, а сердцем - остывшему пеплу...
У босых ног шейха на корточках сидели его ученики - трое
мужчин и девушка, с бесстрастными лицами древних идолов. Ничего
не отражалось в их тусклом взгляде, и неподвижность сидящих была
сродни неподвижности статуй.
Якоб Генуэзо протолкался сквозь ряды любопытствующих зевак
и стал разглядывать пришельцев.
Не в первый раз жизнь сталкивала молодого лекаря с
последователями секты Великого Отсутствия. Удивительное дело
- многие считали их своими, люди Торы и Евангелия, адепты
Будды и Магомета наперебой повторяли звучные кованые строки о
вреде страстей и истинном сердце, но мало добровольцев рисковало
навсегда покинуть грешный, но такой привычный мир, и удалиться в
горные урочища Отсутствующих, где аскетизм доводился до степени,
граничащей с самоубийством.
"Сильное истощение,- машинально определил Якоб, глядя на
худые, перевитые венами руки шейха, воздетые к темному
предгрозовому небу.- Сильное, но на контроле... Так можно
тянуть до глубокой старости. Собственно, он и не молод...
Интересно, зачем они явились в Город? Неужели надеются на
неофитов?! Конечно, сказано "идите на улицы и базары",
но нельзя же все понимать буквально..."
Толпа качнулась, и потерявшего равновесие Якоба придавили к
жирному резнику из соседнего квартала, благоухавшему дешевым
мускусом и парной бараниной. Брезгливый лекарь предпринял
попытку отодвинуться от жаркого бока мясника - и увидел
причину давки.
К проповеднику, расталкивая сторонящихся горожан, двигались
айяры Звездного Пса, владыки спокойствия, начальника ночной
стражи; и потные лица их лоснились от предвкушения грядущего
удовольствия. То ли пришлый шейх забыл в экстазе передать кому
положено необходимый хабар, то ли опасная сладость кипрского
вина ранее срока ударила в бритые лбы под кожаными шлемами,-
но вышедший вперед усатый айяр с кривым ножом десятника и не
менее кривыми ногами кочевника явно не отличался
веротерпимостью.
- Эй ты, незаконный сын хрюкающего,- стражник подкрутил
усы, гордясь уставным остроумием.- С каких пор плешивые
евнухи, прикусившие палец изумления зубами глупости,
осмеливаются распахивать нужник своего рта без должного на то
позволения?!
- Когда в человеке сидит шайтан,- холодно ответил
шейх,- он изредка высовывает наружу хвост. Без должного на
то позволения. Взгляни на язык свой, порицающий меня - не
увидишь ли ты кисточки на его безволосом конце?..
Толпа опасливо затаила дыхание. Багровый айяр направился через
площадь, сбычившись под спокойным взглядом проповедника, на дне
которого сворачивалось в клубок неведомое. Когда десятник,
Любая публикация или какое бы то ни было другое
коммерческое использование данного произведения возможно только
с письменного согласия авторов.
© Copyright (с) Дмитрий Громов, Олег Ладыженский.
E-Mail: f_oldie@guru.cit-ua.net
http://www.sf.amc.ru/oldie/
http://www.fantasy.ru/oldie/
---------------------------------------------------------------
Ночь проходит без сна.
Перед мысленным взором всплывают
Те глаза мертвеца, что меня поразили недавно.
В круглом зеркале у постели...
Хайя - алаль - фаллах иль алла - акбар! Да, это я, о
мудрейший кади нашего благословенного Города, я, висак-баши
у стремени великого эмира - прозванный людьми
Алямафрузом, что значит "Украшение мира", и преданный...
Что? Увы, увы, о волос бороды пророка - каков мир, таково и
украшение. Иблис, Иблис метет хвостом улицы и базары, Иблис
смущает умы правоверных, и горько рыдают полногрудые гурии в
садах Аллаха, видя прекрасные зрелые мужские души, идущие мимо
красавиц прямиком в ад - а что взять тоскующей гурии с
высохшей хилой души праведного седовласого шейха?!.
О нет, нет, узел чалмы мира, я не для того отвязал джейрана
своего красноречия, чтобы охотиться в рощах намеков, я лишь хочу
объяснить, что привело меня, висак-баши зеленого знамени сунны,
в квартал Ан-Рейхани к дому горшечника Нияза, обнесенному
забором - вай, таким высоким забором, таким гладким забором,
что лишь пери перелетит через него... а зачем пери нужны
глаза Зейнаб, дочери Нияза, подобные ширазскому топазу, губы
дочери Нияза, подобные бутонам дикой розы, плечи дочери Нияза,
подобные...- и кто найдет, чему подобны плечи и иные
достоинства красавицы Зейнаб?!
Вот и я говорю, досточтимый кади, что не нужны крылатой пери,
порождению ифритов горы Каф, ни уста, ни плечи, ни прочие
составные части красавицы Зейнаб, зато они очень нужны
стоящему перед вами Алямафрузу; а горшечнику Ниязу именно
поэтому нужен высокий забор, и необходим старому лысому Ниязу,
да воссядет шайтан на его лысину, необходим свирепый зверь
франкской породы Муас-Тифф, очень дурно воспитанный кяфирами и
очень не любящий бедного висак-баши у стремени...
Хорошо, хорошо, о ходячее блюдо райского плова, я не буду
утомлять иссушенные постом мозги великого кади своей болтовней,
а сразу скажу - да, это я довел джинноподобного слюнявого
Муас-Тиффа до прыжка, достойного горного архара, в результате
которого проклятая собака и оказалась на улице, перед
несколькими безымянными правоверными и случайными гяурами, как
то: лекарь Джакопо Генуэзец из квартала Ас-Самак,
излечивший меня некогда от некоторой болезни, о какой не принято
упоминать в почтенном собрании, а также священник фра Лоренцо из
секты пророка Иссы, и небольшое количество особ женского пола,
не покрывших чадрой нечестивые, но прелестные личики.
Я уж было совсем собрался опустить на визжащих служительниц
такого приятного порока плащ своей храбрости, но лохматый дикий
гуль, уже вцепившийся слоновьими клыками в зуннар фра Лоренцо,
неожиданно завизжал ударенным щенком и повалился на спину,
захлебываясь кровавой пеной без видимой на то причины. Я
полагаю, пророк Исса все-таки имеет немалый вес перед Аллахом,
ибо отпустивший старика Муас-Тифф недолго бился в конвульсиях,
уйдя с прощальным воем в ад - а худшего места трудно и
представить, даже в опьянении, запрещенном истинному
мусульманину, но совсем слабо запрещенном, если быть
справедливым...
О сандалия халифа Али - причем правая сандалия! - я
клянусь, что квартал Ан-Рейхани мгновенно наполнился топотом
бегущих ног, а впереди всех несся, расправив плечи возраста,
внезапно помолодевший фра Лоренцо, и я еще подумал, что если
старый гяур при виде Разрушительницы дворцов и Разлучительницы
собраний преисполнился силами цветущей юности, то сколь
доблестны стали бы дряхлые последователи истинной веры, и лично
мудрый кади нашего славного Города, если выпускать на них хотя
бы раз в месяц любимых эмирских барсов с гор Тау-Кешт...
Да, о уста ангелов седьмого неба, я уже засунул язык своей
дерзости в шаровары своей скромности, и если что и привлекло в
тот день мое недостойное внимание, так это заявление Джакопо
Генуэзца о неестественно расширенных зрачках ушедшей в небытие
собаки, в стекле которых ясно читался невыносимый ужас - но
какое дело висак-баши у стремени повелителя до страха в налитых
злобой глазах дохлого франкского пса, когда из-за дувала мне уже
улыбались звезды под покрывалом сумерек, дивные глазки красавицы
Зейнаб, обещавшие влюбленному Алямафрузу все, что только может
пообещать женщина - а пообещать женщина может многое, если
захочет выполнить обещанное - ибо сказано в Коране:
"Женщина вам пашня, пашите ее как угодно..."
Возможно, все было именно так. Или иначе. К примеру, в беседе
веселого влюбленного Алямафруза с городским кади вполне могло
оказаться больше или меньше причудливых пряностей Востока.
Возможно... Но когда через многие годы Якобу Генуэзо снилась
Книга, и непредсказуемость сна распахивала ее как раз на этой
странице - Якоб вновь вглядывался в небрежный летящий
почерк, вновь слышал иронию легкомысленного висак-баши, опять и
опять замечал раздражение в строгом судейском голосе... и кому
какое дело, так оно было или не так?!
Во всяком случае, как только сомнения закрадывались в душу
лекаря, и память его начинала заново складывать из стекляшек
свершившегося мозаику судьбы - зыбкий сон стремительно
истекал мерцающими струйками, Книга Небытия скрывалась в тумане
пробуждения, и последними исчезали неровные строки в правом
нижнем углу сегодняшней страницы...
Разное думаем мы, забывая, что жизнь в этом мире есть всего лишь
жизнь в этом мире...
"...Город имбирных башен,
Мускуса и печали,
В тоске о морской прохладе,
Ты спишь, разметав по камню
Не знавшие гребня пряди..."
Якоб Генуэзо вышел на порог своего дома и полной грудью вдохнул
прохладный утренний воздух, несущий слабый запах моря, соли,
смолы пеньковых канатов и серебра бьющейся рыбы. Значит, сегодня
можно будет выйти к морю...
Это удавалось далеко не всегда. Собственно, как и многое другое
в этом Городе. Иногда можно было битый час блуждать по знакомым
и незнакомым переулкам, бежать на возникший совсем рядом плеск
воды - но почему-то так и не выбраться на набережную. А в
иные дни свернешь за угол - и вот оно, море, лижет древнюю
кладку парапета, а у мола уже швартуются два-три чужеземных
корабля, и бородатые капитаны удивленно протирают глаза при виде
тонущего в рассветном тумане Города, не отмеченного ни на одной
карте.
Впрочем, на картах многое не было отмечено, зато они изобиловали
изображениями нагих сирен, кракенов и морских змеев, значительно
менее приятных, чем незнакомый город; и капитаны, воззвав к
Аллаху, или перекрестившись, или выругавшись в тот же адрес,
сходили на берег - а к кораблю уже спешили местные
перекупщики, матросы разбредались по окрестным кабакам, тиская
женщин и ввязываясь во все возможные и невозможные драки; и к
вечеру Город воспринимался всеми, как нечто само собой
разумеющееся...
...Якоб немного постоял в дверях, прислушиваясь к сонному
дыханию жены, и направился к морю.
Чутье не подвело лекаря. Сразу же за поворотом перед ним
раскинулся безбрежный синий бархат, вышитый золотом восходящего
солнца. Два корабля застыли у пристани. Один из них, испанский
галион, торчал здесь уже десятый день, и все не мог уплыть по
никому не известной - и в первую очередь неизвестной
щеголеватому горбоносому капитану - причине. Второй подошел
совсем недавно, и коренастый седой норвежец ожесточенно щипал
квадратную бороду, глядя на пристань с хорошо знакомым Якобу
выражением.
Якоб помахал ему рукой и задумался о себе. Вряд ли юному ученику
генуэзского полкового лекаря привелось бы попасть сюда, и уж,
конечно, не о Городе думал Якоб, когда его учителю предложили
занять положенное место в армейском обозе.
- Я уже стар,- сказал учитель.- Но я воспитал
ученика. Вот он.
И юный Якоб зашагал в арьергарде панцирного полка знаменитых
генуэзских арбалетчиков. Гордость сияла в его глазах, и котомка
с харчами и нехитрым инструментом увесисто хлопала по
оттопыренному заду.
- Эй, стрелок! - смеялись спутники.- Подбери
фундамент, на него еще кол не срезан!
Якоб не обижался. И гудела земля.
Обрыв.
Кровь. Кровь, грязь и пот. И отрезанные руки, и вспоротые
животы, и романтика кровавого поноса от солдатского случайного
рациона. Раны, зашитые сапожной иглой. Травы, собранные на
обочине.
Сотник, которому Якоб спас обожженные пальцы, научил его
стрелять. И к тяжести котомки добавилась тяжесть цагры -
боевого арбалета панцирной пехоты. Его Якоб взял у убитого.
Обрыв.
Выпученные белки османского всадника, зависшего над Якобом.
Ночной внезапный налет и странный меч с двумя клинками,
параллельно растущими из широкой рукоятки. Меч для боя в
темноте, когда нечетко видна голова врага. Меч сломался.
- Айя - ильлаа! - и быкоголовая булава рухнула
сверху. Чугунный бык грустно глядел на лежащего юношу. Быку
хотелось в стойло.
И гудела земля.
Обрыв.
- Хэй, торгаш, сколько просишь за эту дохлятину?!
- За этого богатыря? Двести дирхемов, уважаемый!
- Сними чалму, полей лысину! За такое состояние я куплю себе
белую наложницу!
- Купи и его впридачу! Пока ты будешь заниматься наложницей,
он займется твоей женой!
Драка. Мутная, бессмысленная базарная драка.
- Купи, капитан!.. Клянусь Каабой, галеры будут для него
лучше райских садов! Купи...
Качались сходни. И качалось море.
- Харр! - рычала горилла на палубной надстройке, мерно
ударяя колотушкой в малый медный гонг.
- Йаа - ах! - стонали полуголые гребцы, ободранной
грудью наваливаясь на выскальзывающий рычаг весла.
И качалось море.
Обрыв.
Стонал капитан, изрезанный в плавильне портовой попойки. Жесткая
ладонь ударила в затылок, и Якоб упал на колени у койки
раненого.
- Лечи!
И он лечил. И качалось море. Больше его не приковывали к веслу.
Обрыв. Темнота.
Шторм. Табуны ржущих волн метались по вздувшимся водяным
пастбищам, и озверевшее небо нависало над ореховой скорлупкой,
подхваченной тысячами брызжущих смертей.
- Харр! - и палуба выгибалась спиной взбесившегося
леопарда.
- Йаа - аах! - и весла лопались, не выдержав напора
каменной воды.
И качалось море.
И кончалась жизнь.
Песок. Песок берега, любопытные крабы и вода в содрогающихся
легких. И невесомые, невероятные контуры башен Города, встающего
за грядой бурых холмов.
Человек встал, покачнулся и сделал шаг. Потом второй.
И Город пошел навстречу человеку.
...Якоб долго стоял на набережной, потом повернулся и медленно
двинулся обратно. Через несколько минут он, неожиданно для себя,
оказался на базарной площади, где, по уверению старожилов,
сходились все улицы и переулки этого неправильного Города -
хотя изредка, собравшись именно на базар, лекарь с трудом
находил ее...
Пройдя площадь, он насилу отвязался от вечно пьяного рыночного
сапожника Марцелла, долго втолковывавшего Якобу о преимуществах
коронного удара римских легионеров - снизу вверх, коротким
мечом, в подшлемный ремень - перед длинномерными
македонскими копьями-сариссами. Периодически в пьяной болтовне
сапожника проскальзывали такие подробности чуть ли не
тысячелетней давности, что Якоба невольно начинал мучить вопрос:
откуда всклокоченный опухший Марцелл мог все это знать?!.
Переулок закончился тупиком. Здесь никогда нельзя было быть
уверенным, что идешь, куда надо. Здесь вообще ни в чем нельзя
было быть уверенным. Даже в том, что тебе удастся уйти из Города
- и не только потому, что за южными воротами почти сразу же
начиналась пустыня, откуда регулярно налетали орды лохматых
непонятных кочевников, расшибавшиеся о мощь крепостных стен; и
не только потому, что с запада лежали горы, где, по слухам,
водились великаны и колдуны, а на самом деле водились хмурые
неприветливые горцы, без особого радушия относившиеся к
горожанам. Нередко посланные на чье-то усмирение войска вообще
не возвращались (война есть война!), или возвращались, но с
совершенно другой стороны, усмирив, как выяснилось, множество
никому не известных племен, и позаимствовав у них кучу никем не
виданных трофеев. Трофеи поступали в казну, жалованье
пропивалось выжившими, и все входило в прежнее русло.
Корабли тоже уплывали не всегда благополучно - что
совершенно не печалило матросов, привыкших к удачной торговле,
крепкому вину и умеренным ценам; и когда корабли все же
уплывали, многие из команды оставались на берегу - и
население Города пополнялось гордыми франками, педантичными
бриттами, суровыми норманнами, светлобородыми россами и
вспыльчивыми нумидийскими неграми - всеми, кому Город
приходился по душе.
Как и Якобу...
Свернув в очередной переулок, совсем отчаявшийся лекарь
неожиданно очутился перед собственной дверью. Некоторое время он
ошалело взирал на нее, успокаивая дыхание и слушая кухонную
возню проснувшийся жены. Жена ждала ребенка, и Якоб не хотел зря
волновать ее.
"Город...- думал Якоб,- не бывает таких городов...
Хотя я в нем живу. Значит, и меня не бывает. Меня не бывает, и я
очень хочу есть..."
Он улыбнулся и толкнул дверь.
Возможно, Якоб был прав. Возможно, такого города никогда и не
было...
ОРНАМЕНТ
Высоко вознесла деревянные столбы свои над мелкорослыми кустами
и редкими деревьями окраины Башня Молчания. Именно к ней, к
закопченному массиву опор ее и крался, проклиная хлещущие
колючие ветки, почтенный кладбищенский вор Шируйе Неудачник.
О Аллах, ну что за нелепый народ эти огнепоклонники!..
Порядочный усопший должен лежать в порядочной земле, присыпанный
нерадивыми пьяными могильщиками лишь для успокоения родни -
и для удобства столь тяжелой работы его, рыжебородого Шируйе,
для снятия с ушедшего лишней тяжести, совершенно не нужной и
даже обременительной там, где всемогущий Господь ставит всех на
казенное довольствие.
А эти, чтоб огонь прижег их помятые седалища!.. Вот и лезь
теперь на эдакое чудище, где нечистый покойник обязан
ублаготворять, согласно обычаю, пустые желудки стервятников. А
он, Шируйе, отнюдь не молод, чтобы отрываться от привычной
грешной поверхности. И страшно, однако,- нет, мертвых он
давно уже перестал воспринимать иначе, чем как объект
работы; но одно дело - солидный умерший
мусульманин, и совсем другое - нечестивый
маг-зороастриец, вокруг которого демонов, как мух возле
падали...
Хорошо хоть догадались, свечку оставили, или что там у них
вверху горит - не могут парсы без огня, но опять же, к
примеру, есть огонь дурной, это на площади по жаре, а есть
вполне нужный, свечечка вот такая, чтоб видна была скрипучая
лесенка, и перила, и все, как положено...
В небольшой плошке с маслом плавал крученый фитиль, и испуганный
огонек оглядывался по сторонам, высвечивая узкую пятиугольную
площадку, каменные грубые статуэтки по углам, приземистые
коренастые силуэты забытых богов и вздувшуюся сидящую фигуру
умершего, завернутую в белый шелковый лоскут. Покойный парс
бессмысленно глядел на задумчивого Шируйе, скребущего свою
клочковатую бороденку, словно намеревающегося выскрести оттуда
нечто, годящееся в добычу - и вычесал-таки, выскреб, и
нагнулся к сидящему, ловко отрезая пухлый безымянный палец, на
котором надето было неширокое кольцо, надето камнем вовнутрь.
Ненужный кусок плоти полетел вниз, в попятившуюся любопытную
темноту, и вор подошел к ограждению, разглядывая снятый
перстень. Вишнево-красный камень в золотой оправе мгновенно
налился светом фитиля, и вырезанный на нем глаз -
похожий скорее на скалящийся рот, с зубами ресниц и вспухшим
языком зрачка - глаз весело подмигнул остолбеневшему Шируйе.
Пламя лампадки задрожало и погасло, словно впитанное багровым
камнем, и лишь он продолжал светиться в окружающей тьме; и в
свете перстня померещились Шируйе смутные человеческие очертания
у опор Башни Молчания. Вор вгляделся в шелестящий кустарник и
только хлопанье крыльев за спиной вынудило его снова обернуться
к площадке.
Тела не было. На его месте сидел горбатый пятнистый гриф в белом
шелковом покрывале, и клюв его раздирала сардоническая ухмылка.
Шируйе вжался в перила и с ужасом глядел, как хихикающая птица
встает на человеческие пятипалые лапы со вздувшимися синими
венами у колена, и голова ее в зеленом тюрбане нависает над
трясущимся испуганным человеком.
И когда понял Шируйе, что человек этот - он сам, то короткий
хрип расплескал гранатовый сок ночи, и рыжебородый вор, ломая
перила, рухнул на мягкую землю у одной из опор. Тихо было
наверху, и умерший парс по-прежнему лежал у своего края без
поручней, и коренастые силуэты охраняли покой Башни
Молчания. Что было - и было ли что-то?
Человек в широкой длиннополой рясе приблизился к неудачливому
кладбищенскому вору. Нет, не падение с площадки помогло бедному
Шируйе стать, наконец, на вожделенное довольствие Аллаха, да
пребудет он во веки веков! - еще там, наверху, тяжестью тела
своего ломая сухое ограждение, был он мертв, и сердце его сжала
цепкая ледяная ладонь.
- Для зрелого мужа добыча - лишь сердце человека, и нет
в добыче той пайщиков,- пробормотал стоящий и быстро зашагал
прочь; слишком быстро для сутулой старческой фигуры, немощной на
вид, и длинных седых волос, выбивавшихся из-под капюшона.
А забытый перстень с вишневым скалящимся взглядом остался лежать
в сырости шуршащей травы. Завтра его подберут. Ни к чему хорошей
вещи пропадать зря. Совершенно ни к чему.
Возможно, все было именно так. Или иначе. Или так, но не совсем.
Возможно...
Но когда через годы Якобу Генуэзо снилась Книга Небытия и он до
рези под веками всматривался в темную смерть неудачливого
воришки Шируйе - Якоб не мог рассмотреть цвет халата
убитого, не запоминал высоту опор Башни Молчания, но багровый
камень перстня неизменно улыбался сквозь завесу лет.
Тот же камень грустно улыбнется с руки постаревшего лекаря
Якоба, когда беспокойный ручей его жизни вольется в свое время в
океан неведомого. Но об этом - потом. И не здесь.
Возможно...
"Едва ли не больше,
Чем в самых высоких горах,
Для сердца сокрыто
Вечных истин и откровений
В толчее городского базара..."
Всклокоченный порывистый сирокко метался над притихшими улицами,
стряхивая с веток кричащих птиц, закручивая пылевые воронки;
никак не удавалось бешеному ветру сдвинуть с места упрямую
косматую тучу, зависшую над малой площадью Ош-Ханак и с
любопытством оглядывавшую столпившихся людей. Наконец, ветер
устал. Отдуваясь, он присел на покатую крышу ближайшего дома, и
в наступившей тишине отчетливо прозвучали слова пришлого
проповедника в клетчатом покрывале шейха, схваченном на лбу
простым металлическим обручем.
- Да услышат слышащие меня: если в душу закрался гнев -
демоны безрассудства овладеют ей. Если в душу закралась тревога
- демоны отчаянья овладеют душой. Если же похоть войдет в
душу - демоны распутства войдут следом. Где есть любовь
- там есть и ненависть, где есть боль - там есть
страх. Откажитесь от страстей, братья мои, откажитесь от чувств,
и уподобится человек невинному младенцу - действующему, не
зная зачем, идущему, не зная куда; телом подобен вкусивший
истины сохлому дереву, а сердцем - остывшему пеплу...
У босых ног шейха на корточках сидели его ученики - трое
мужчин и девушка, с бесстрастными лицами древних идолов. Ничего
не отражалось в их тусклом взгляде, и неподвижность сидящих была
сродни неподвижности статуй.
Якоб Генуэзо протолкался сквозь ряды любопытствующих зевак
и стал разглядывать пришельцев.
Не в первый раз жизнь сталкивала молодого лекаря с
последователями секты Великого Отсутствия. Удивительное дело
- многие считали их своими, люди Торы и Евангелия, адепты
Будды и Магомета наперебой повторяли звучные кованые строки о
вреде страстей и истинном сердце, но мало добровольцев рисковало
навсегда покинуть грешный, но такой привычный мир, и удалиться в
горные урочища Отсутствующих, где аскетизм доводился до степени,
граничащей с самоубийством.
"Сильное истощение,- машинально определил Якоб, глядя на
худые, перевитые венами руки шейха, воздетые к темному
предгрозовому небу.- Сильное, но на контроле... Так можно
тянуть до глубокой старости. Собственно, он и не молод...
Интересно, зачем они явились в Город? Неужели надеются на
неофитов?! Конечно, сказано "идите на улицы и базары",
но нельзя же все понимать буквально..."
Толпа качнулась, и потерявшего равновесие Якоба придавили к
жирному резнику из соседнего квартала, благоухавшему дешевым
мускусом и парной бараниной. Брезгливый лекарь предпринял
попытку отодвинуться от жаркого бока мясника - и увидел
причину давки.
К проповеднику, расталкивая сторонящихся горожан, двигались
айяры Звездного Пса, владыки спокойствия, начальника ночной
стражи; и потные лица их лоснились от предвкушения грядущего
удовольствия. То ли пришлый шейх забыл в экстазе передать кому
положено необходимый хабар, то ли опасная сладость кипрского
вина ранее срока ударила в бритые лбы под кожаными шлемами,-
но вышедший вперед усатый айяр с кривым ножом десятника и не
менее кривыми ногами кочевника явно не отличался
веротерпимостью.
- Эй ты, незаконный сын хрюкающего,- стражник подкрутил
усы, гордясь уставным остроумием.- С каких пор плешивые
евнухи, прикусившие палец изумления зубами глупости,
осмеливаются распахивать нужник своего рта без должного на то
позволения?!
- Когда в человеке сидит шайтан,- холодно ответил
шейх,- он изредка высовывает наружу хвост. Без должного на
то позволения. Взгляни на язык свой, порицающий меня - не
увидишь ли ты кисточки на его безволосом конце?..
Толпа опасливо затаила дыхание. Багровый айяр направился через
площадь, сбычившись под спокойным взглядом проповедника, на дне
которого сворачивалось в клубок неведомое. Когда десятник,
Конец бесплатного ознакомительного фрагмента