ВЛОЖИТЬ ДУШУ
Рассвет пах обреченностью.
Еще не открывая глаз, Мбете Лакемба, потомственный жрец Лакемба, которого в последние годы упрямо именовали Стариной Лайком, чувствовал тухлый привкус судьбы. Дни предназначения всегда начинаются рассветом, в этом они неотличимы от любых других дней, бессмысленной вереницей бегущих мимо людей, а люди смешно растопыривают руки для ловли ветра и машут вслепую – всегда упуская самое важное. Сквозняк змеей скользнул в дом, неся в зубах кровоточащий обрывок плоти северо-восточного бриза, и соленый запах моря коснулся ноздрей Мбете Лакембы. Другого запаха, не считая тухлятинки судьбы, жрец не знал – единственную в своей жизни дальнюю дорогу, связавшую остров с островом, окруженный рифами Вату-вара с этим испорченным цивилизацией обломком у побережья Южной Каролины, упрямый Лакемба проделал морем. Да, господа мои, морем и никак иначе, хотя западные Мбати-Воины с большими звездами на погонах предлагали беречь время и лететь самолетом. Наверное, вместо звезд им следовало бы разместить на погонах циферблат часов, потому что они всю жизнь боялись потратить время впустую. Неудачники – так они звали тех, чье время просыпалось сквозь пальцы. Удачей же считались латунные звезды, достойная пенсия и жареная индейка; западные Мбати рождались стариками, навытяжку лежа в пеленках, похожих на мундиры, и называли это удачей.
Мбете Лакемба оторвал затылок от деревянного изголовья и, кряхтя, стал подниматься. Большинство береговых фиджийцев к концу жизни было склонно к полноте, и жрец не являлся исключением. Когда-то рослый, плечистый, сейчас Лакемба сутулился под тяжестью лет и удвоившегося веса, а колышущийся бурдюк живота вынуждал двигаться вперевалочку, подобно глупой домашней птице. Впрочем, лицо егооставалось прежним, вытесанным из пористого камня скал Вату-вара – высокие скулы, длинный прямой нос, крупные черты… было странно видеть такое лицо у жирного старика, и местные рыбаки тайком скрещивали пальцы и отводили взгляд, когда им доводилось наткнуться на острогу немигающих черных глаз Старины Лайка. Рыбаки смотрели телевизор и любили своих жен под вопли компакт-проигрывателя, у рыбаков была медицинская страховка и дом, воняющий пластмассой, но в море волны раскачивали лодку, а ночное небо равнодушно взирало сверху на утлые скорлупки, оглашавшие простор дурацким тарахтением, и медицинская страховка казалась чем-то несущественным, вроде муравья на рукаве, а слова Старины Лайка о муссоне пополуночи – гласом пророка перед коленопреклоненными последователями.
Потом рыбаки возвращались домой, и Уитни Хьюстон помогала им любить своих жен, громко жалуясь на одиночество из темницы компакт-проигрывателя.
Стараясь не разбудить матушку, бесформенной кучкой тряпья прикорнувшую в углу у земляной печи, Мбете Лакемба вышел во двор. Посторонний наблюдатель отметил бы бесшумность его ковыляющего шага, удивительную для возраста и телосложения жреца, но до сих пор еще в доме Старины Лайка не водилось посторонних, особенно перед рассветом. Зябко передернувшись, старик снял с веревки высохшую за ночь одежду и принялся натягивать брезентовые штаны с не перестававшими удивлять его карманами на заднице. Эти карманы удивляли жреца много лет подряд, потому что задница нужна здравомыслящему человеку, чтобы на ней сидеть, а не хранить всякую ерунду, сидеть на которой неудобно и даже болезненно, будь ты правильный человек с Вату-вара, ловец удачи в звездных погонах или рыбак, верящий одновременно в приметы и медицинскую страховку.
Пожалуй, гораздо больше стоил удивления тот факт, что штаны Лакембы совершенно не промокли от утренней росы – но это пустяки, если знаешь слова Куру-ндуандуа, зато карманы на заднице…
Почесав волосатое брюхо, радостно перевалившееся через узкий кожаный ремешок, Мбете Лакемба прислонился к изгороди и шумно втянул ноздрями воздух. Нет. Рассвет по-прежнему пах обреченностью. Даже сильнее, чем при пробуждении. Так уже было однажды, когда на родном Вату-вара жрецу пришлось схватиться с двухвостым Змеем Туа-ле-ита, духом Тропы Мертвых, беззаконно утащившим душу не принадлежащего ему правильного человека. Белый священник еще хотел тогда увезти Лакембу в госпиталь, он твердил о милосердии, а потом принялся проклинать дураков с кожей цвета шоколада «Corona», потому что не понимал, как может здоровый детина больше недели лежать неподвижно с холодными руками и ногами, лишь изредка хватая сам себя за горло; а в Туа-ле-иту белый священник не верил, что удивительно для жреца, даже если ты носишь странный воротничок и называешь Отца-Нденгеи то Христом, то Иеговой.
К счастью, матушка Мбете Лакембы не позволила увезти сына в госпиталь св. Магдалины, иначе двухвостый Туа-ле-ита не только заглотал бы украденную душу вместе с жрецом, задохнувшимся под кислородной маской, но и славно повеселился бы среди западных Мбати. Хотя вопли белого священника, распугавшие духов-покровителей, все же не прошли даром: именно через месяц после того, как жрец очнулся на знакомо пахнущем рассвете, забытый островок Вату-вара позарез понадобился звездным погонам для их громких игр. Рассвет был правильным – после забав западных Мбати-Воинов остается выжженный камень, гнилые телята со вздувшимися животами и крысы размером с добрую свинью, радующие своим писком духа Тропы Мертвых.
Но мнения жреца никто не спрашивал, потому что западный Мбати с самой большой звездой и без того втайне порицал расточительность правительства: с его точки зрения было верхом глупости оплачивать переселение «шоколадок» за казенный счет, особенно после того, как им была выплачена двухсотпроцентная компенсация. Так что жители Вату-вара разъехались по Океании, неискренне благодаря доброе чужое правительство, а пароход со смешным названием «Paradise» повез упрямого Мбете Лакембу с его матушкой прочь от скал Вату-вара.
Туда, где горбатые волны Атлантики омывают побережье Южной Каролины, не забывая плеснуть горсть соленых слез и на крохотную насыпь каменистой земли Стрим-Айленда.
Поступок жреца удивил не только главного западного Мбати, но и односельчан, принадлежавших к одной с Лакембой семье-явусе; но если ты больше недели провалялся в обнимку с двухвостым вором Туа-ле-ита, то удивительно ли, что твое поведение становится странным?
Мбете Лакемба знал, что делает, поднимаясь на борт «Paradise».
…Капрал береговой охраны, здоровенный негр с наголо бритой головой, махал со своего катера Старине Лайку – даже мающемуся похмельем капралу было видно, что сегодня старика обременяет не только полусотня фунтов жира, способная заменить спасательный жилет, но и изрядная порция дурного настроения.
Явно с чужого плеча.
Таким породистым коротышкам больше приличествует строгий костюм-тройка и галстук, стоящий втрое по отношению ко всем робам, какие найдутся во всем поселке.
Всякий раз, заходя в это мрачное помещение, гордо именуемое баром, Мбете Лакемба поражался тщеславию стрим-айлендцев. Назвать баром пристройку к лавке Вильяма Кукера, чьей правой рукой в свое время позавтракала особо прыткая мако [1], было равносильно… ну, к примеру, равносильно попытке назвать барменом самого Кукера.
– Как всегда, Лайк? – осведомился однорукий, выждав, пока Лакемба привыкнет к сумраку после солнца, вовсю полыхавшего снаружи.
Полдень диктовал острову свои условия.
Старик кивнул, и Кукер лягнул располагавшуюся рядом дверь. За дверью послышался грохот посуды, сменивший доносившееся перед тем гитарное треньканье – мексиканец-подручный сломя голову кинулся жарить бекон и заливать шкворчащие ломтики пятью яйцами; вкусы Старины Лайка не менялись достаточное количество лет, чтобы к ним могли привыкнуть, как к регулярной смене дня и ночи.
Коротышка в робе прекратил изучать содержимое чашки, которую грустно держал перед собой, близко к глазам, как все близорукие, временно лишенные очков, и воззрился на Мбете Лакембу.
Если поначалу он явно предполагал, что темная маслянистая жидкость в чашке рано или поздно превратится в кофе – то сейчас одному Богу было известно, в кого он намеревался превратить разжиревшего старика.
– Доброе утро! – коротышка грустно пожевал обметанными простудой губами. – Меня зовут Флаксман, Александер Флаксман. Доктор ихтиологии. Присаживайтесь, пожалуйста, ко мне, а то я скоро подохну от скуки и не дождусь катера.
– Лакемба, – бросил старик, садясь напротив.
Обреченность рассвета мало-помалу просачивалась вовнутрь, и ноздри жреца трепетали, ловя вонь судьбы.
Блеклые глазки доктора Флаксмана зажглись подозрительными огоньками.
– Лакемба? – переспросил он и даже отхлебнул из чашки, чего раньше отнюдь не собирался делать. – Мбати Лакемба? Явуса но Соро-а-вуравура?
– Мбете Лакемба, – равнодушно поправил старик. – Мбете, матангали-мбете. Явуса На-ро-ясо. Туна-мбанга ндау лаваки. Оро-и?
Однорукий Кукер за стойкой нахмурился и поковырялся пальцем в ухе.
– В моем заведении говорят нормальным языком, – буркнул он. – А кто хочет плеваться всякой дрянью, пусть выметается на улицу.
Было видно, что коротышка изрядно успел осточертеть Вильяму Кукеру, и без того не отличавшемуся покладистым характером; просто раньше не находилось повода взъесться на доктора ихтиологии.
Кофе ему не нравится, умнику…
– Он спросил: не являюсь ли я Лакембой из касты воинов? – старик даже не повернулся к обозленному Кукеру. – И не принадлежу ли к общине «Взимающих дань со всего света»? А я ответил, что с момента зачатья вхожу в к касту жрецов, матангали-мбете.
– Именно так, – хихикнул коротышка. – И еще вы добавили, что у «испражняющегося камнями» отвратительное произношение. Думали, я не знаю диалекта Вату-вара?!
Жрец промолчал.
Разочаровывать гордого своими познаниями коротышку было недостойно правильного человека – кроме того, тогда пришлось бы объяснять, что у «испражняющегося камнями» не только плохое произношение.
За «ндау лаваки» на родине Мбете Лакембы вызывали на поединок в рукавицах, густо утыканных акульими зубами.
Оро-и?
– Пять лет, – разлагольствовал меж тем довольный собой Флаксман, – пять лет моей жизни я отдал вашим скалам, вашим бухтам и отмелям, и, в первую очередь, вашим тайнам, уважаемый Мбете Лакемба! Если бы мне кто-нибудь сказал тогда, что годы спустя меня смоет за борт и я окажусь на забытом Богом и правительством Штатов островке, где встречу потомственного жреца из общины На-ро-ясо, «Повелевающих акулами» – клянусь, я рассмеялся бы и плюнул говорившему в глаза!…
«А он разбил бы тебе породистую морду», – подумал Лакемба, принимаясь за яичницу, которую только что поставил на стол сияющий мексиканец.
Коротышка вдруг осекся, словно первый проглоченный Лакембой кусок забил доктору ихтиологии горло.
– Лакемба? – хрипло переспросил он. – Погодите, погодите… Туру-ноа Лакемба случайно не ваша родственница?
– Это моя матушка, – из уважения к матери старик на миг перестал жевать и сложил ладони перед лбом.
– Матушка?! Так ведь именно ее я просил… нет, умолял позволить мне увидеть обряд инициации вашей явусы! Тот самый, о котором вспоминал в своих мемуарах падре Лапланте!… на колени даже встал – нет и все! Наотрез! Боже, ну почему вы, фиджийцы, такие упрямые? И чем я, доктор Флаксман, хуже францисканца Лапланте?!
«Тем, что белый Лапланте тоже Мбете, как и я, разве что называет Великого Нденгеи по-иному», – жрец продолжил завтрак, тщетно пытаясь отрешиться от болтовни доктора Флаксмана и вызванных ею воспоминаний.
– Дался вам этот обряд, – хмыкнул из-за стойки Кукер, царапая ногтем деревянную панель. – Маетесь дурью…
На дереве оставались еле заметные белесые шрамики.
– Вы не понимаете! Падре Лапланте писал, что члены явусы «На-ро-ясо» в день совершеннолетия ныряют в бухту и пускают себе кровь, привлекая акул! А потом – знаете, каким образом они останавливают атакующего хищника?!
– Из гарпунного ружья, – однорукий Кукер не отличался богатой фантазией.
– Дудки! Они останавливают акулу… поцелуем! И та не только прекращает всякие попытки сожрать безумца, но и начинает защишать его, если в бухте окажется другая акула!
– Эй, Пако! – заорал Кукер во всю глотку. – Эй, сукин сын, ботинок нечищенный, ты меня слышишь?
– Слышу, хозяин! – донесся из-за двери голос мексиканца.
– Мы тебя сегодня акуле кинем! Понял, бездельник?
– Зачем?
Видимо, после восьми лет работы на Вильяма Кукера, Пако равнодушно отнесся к подобной перспективе.
– Навроде живца! Она на тебя, дурака, кинется, а док ее в задницу целовать будет! Прямо под хвост! Понял?!
Пако не ответил – наверное, понял.
Флаксман обиделся и на некоторое время заткнулся, что вполне устраивало Лакембу; однако теперь завелся Кукер.
– Не знаю, какие штуки вытворяет родня Старины Лайка – пусть хоть трахаются с акулами! – но когда зараза-мако оттяпала мне руку по локоть (Билл демонстративно помахал культей в воздухе, словно это должно было пристыдить коротышку), мне было не до поцелуев! И вот что я вам скажу, мистер: вы, может, и большая шишка у себя в институте, или откуда вы там вынырнули; наверное, вы и в акулах разбираетесь, как ихний президент – не стану спорить. Но не надо меня учить, как с ними себя вести! Лучший поцелуй для хвостатой мрази – заряд картечи, или хороший гарпун, или крючок из четвертьдюймовой нержавейки; а всего лучше подружка – динамитная шашка!
Словно в унисон последнему выкрику завизжали петли, дверь бара распахнулась настежь, и в проем полыхнуло солнце. Черный силуэт на пороге грузно заворочался, окрашиваясь кровью, подгулявший бриз с моря обнял гостя за широкие плечи и швырнул в лица собравшимся пригоршню соли и йодистой вони.
И еще – обреченности.
Только нюх на этот раз подвел людей; всех, кроме старого Лакембы. Даже сбившийся на полуслове Кукер удивленно моргал и никак не мог взять в толк: что это на него нашло?!
Раскричался ни с того ни с сего…
Люди молчали, хлопали ресницами, а судьба бродила по берегу и посмеивалась. Мбете Лакемба отчетливо слышал ее смех и вкрадчивые шаги, похожие на плеск волн.
Но это длилось недолго.
– Точно, Билли! – громыхнуло с порога не хуже динамита, и дверь с треском захлопнулась, отрезав людей от кровавого солнца, своевольного бриза и запаха, который только притворялся запахом моря. – Запалил фитилек – и кверху брюхом!
Через мгновение к стойке протопал Ламберт Мак-Эванс, известный всему Стрим-Айленду как Малявка Лэмб [2]. Он грохнул кулачищем по деревянному покрытию, во всеуслышанье пустил ветры и огляделся с надеждой: а вдруг кому-то это не понравится?
Увы, повода отвести рыбацкую душу не представилось.
– Совсем житья не стало от треклятых тварей! Четвертый день выходим в море – и что? Болт анкерный с левой резьбой! Мало того, что ни одной рыбешки, так еще и половину сетей – в клочья! Я ж говорил: надо было сразу пристрелить ту грязнопузую бестию, не будь я Ламберт Мак-Эванс! Глядишь, и Хью до сих пор небо коптил бы, и весь Стрим-Айленд не ерзал по гальке голым… эх, да что там! Джину, Билл! Чистого.
Любую тираду Малявка Лэмб заканчивал одинаково – требуя джину.
Чистого.
– Извините, так это вы и есть мистер Мак-Эванс? – вдруг подал голос ихтиолог.
– Нет, Майкл Джексон! – заржал Кукер, снимая с полки граненую бутыль «Джим Бима». – Сейчас споет.
Сам рыбак вообще проигнорировал обращенный к нему вопрос.
– Так я, собственно, именно с вами и собирался встретиться! – сообщил доктор Флаксман, лучась радостью. – Про какую это «грязнопузую бестию» вы только что говорили? Уж не про ту ли акулу, насчет которой с вашего острова поступила телеграмма в Американский институт биологических наук, ново-орлеанское отделение?
Еще не открывая глаз, Мбете Лакемба, потомственный жрец Лакемба, которого в последние годы упрямо именовали Стариной Лайком, чувствовал тухлый привкус судьбы. Дни предназначения всегда начинаются рассветом, в этом они неотличимы от любых других дней, бессмысленной вереницей бегущих мимо людей, а люди смешно растопыривают руки для ловли ветра и машут вслепую – всегда упуская самое важное. Сквозняк змеей скользнул в дом, неся в зубах кровоточащий обрывок плоти северо-восточного бриза, и соленый запах моря коснулся ноздрей Мбете Лакембы. Другого запаха, не считая тухлятинки судьбы, жрец не знал – единственную в своей жизни дальнюю дорогу, связавшую остров с островом, окруженный рифами Вату-вара с этим испорченным цивилизацией обломком у побережья Южной Каролины, упрямый Лакемба проделал морем. Да, господа мои, морем и никак иначе, хотя западные Мбати-Воины с большими звездами на погонах предлагали беречь время и лететь самолетом. Наверное, вместо звезд им следовало бы разместить на погонах циферблат часов, потому что они всю жизнь боялись потратить время впустую. Неудачники – так они звали тех, чье время просыпалось сквозь пальцы. Удачей же считались латунные звезды, достойная пенсия и жареная индейка; западные Мбати рождались стариками, навытяжку лежа в пеленках, похожих на мундиры, и называли это удачей.
Мбете Лакемба оторвал затылок от деревянного изголовья и, кряхтя, стал подниматься. Большинство береговых фиджийцев к концу жизни было склонно к полноте, и жрец не являлся исключением. Когда-то рослый, плечистый, сейчас Лакемба сутулился под тяжестью лет и удвоившегося веса, а колышущийся бурдюк живота вынуждал двигаться вперевалочку, подобно глупой домашней птице. Впрочем, лицо егооставалось прежним, вытесанным из пористого камня скал Вату-вара – высокие скулы, длинный прямой нос, крупные черты… было странно видеть такое лицо у жирного старика, и местные рыбаки тайком скрещивали пальцы и отводили взгляд, когда им доводилось наткнуться на острогу немигающих черных глаз Старины Лайка. Рыбаки смотрели телевизор и любили своих жен под вопли компакт-проигрывателя, у рыбаков была медицинская страховка и дом, воняющий пластмассой, но в море волны раскачивали лодку, а ночное небо равнодушно взирало сверху на утлые скорлупки, оглашавшие простор дурацким тарахтением, и медицинская страховка казалась чем-то несущественным, вроде муравья на рукаве, а слова Старины Лайка о муссоне пополуночи – гласом пророка перед коленопреклоненными последователями.
Потом рыбаки возвращались домой, и Уитни Хьюстон помогала им любить своих жен, громко жалуясь на одиночество из темницы компакт-проигрывателя.
Стараясь не разбудить матушку, бесформенной кучкой тряпья прикорнувшую в углу у земляной печи, Мбете Лакемба вышел во двор. Посторонний наблюдатель отметил бы бесшумность его ковыляющего шага, удивительную для возраста и телосложения жреца, но до сих пор еще в доме Старины Лайка не водилось посторонних, особенно перед рассветом. Зябко передернувшись, старик снял с веревки высохшую за ночь одежду и принялся натягивать брезентовые штаны с не перестававшими удивлять его карманами на заднице. Эти карманы удивляли жреца много лет подряд, потому что задница нужна здравомыслящему человеку, чтобы на ней сидеть, а не хранить всякую ерунду, сидеть на которой неудобно и даже болезненно, будь ты правильный человек с Вату-вара, ловец удачи в звездных погонах или рыбак, верящий одновременно в приметы и медицинскую страховку.
Пожалуй, гораздо больше стоил удивления тот факт, что штаны Лакембы совершенно не промокли от утренней росы – но это пустяки, если знаешь слова Куру-ндуандуа, зато карманы на заднице…
Почесав волосатое брюхо, радостно перевалившееся через узкий кожаный ремешок, Мбете Лакемба прислонился к изгороди и шумно втянул ноздрями воздух. Нет. Рассвет по-прежнему пах обреченностью. Даже сильнее, чем при пробуждении. Так уже было однажды, когда на родном Вату-вара жрецу пришлось схватиться с двухвостым Змеем Туа-ле-ита, духом Тропы Мертвых, беззаконно утащившим душу не принадлежащего ему правильного человека. Белый священник еще хотел тогда увезти Лакембу в госпиталь, он твердил о милосердии, а потом принялся проклинать дураков с кожей цвета шоколада «Corona», потому что не понимал, как может здоровый детина больше недели лежать неподвижно с холодными руками и ногами, лишь изредка хватая сам себя за горло; а в Туа-ле-иту белый священник не верил, что удивительно для жреца, даже если ты носишь странный воротничок и называешь Отца-Нденгеи то Христом, то Иеговой.
К счастью, матушка Мбете Лакембы не позволила увезти сына в госпиталь св. Магдалины, иначе двухвостый Туа-ле-ита не только заглотал бы украденную душу вместе с жрецом, задохнувшимся под кислородной маской, но и славно повеселился бы среди западных Мбати. Хотя вопли белого священника, распугавшие духов-покровителей, все же не прошли даром: именно через месяц после того, как жрец очнулся на знакомо пахнущем рассвете, забытый островок Вату-вара позарез понадобился звездным погонам для их громких игр. Рассвет был правильным – после забав западных Мбати-Воинов остается выжженный камень, гнилые телята со вздувшимися животами и крысы размером с добрую свинью, радующие своим писком духа Тропы Мертвых.
Но мнения жреца никто не спрашивал, потому что западный Мбати с самой большой звездой и без того втайне порицал расточительность правительства: с его точки зрения было верхом глупости оплачивать переселение «шоколадок» за казенный счет, особенно после того, как им была выплачена двухсотпроцентная компенсация. Так что жители Вату-вара разъехались по Океании, неискренне благодаря доброе чужое правительство, а пароход со смешным названием «Paradise» повез упрямого Мбете Лакембу с его матушкой прочь от скал Вату-вара.
Туда, где горбатые волны Атлантики омывают побережье Южной Каролины, не забывая плеснуть горсть соленых слез и на крохотную насыпь каменистой земли Стрим-Айленда.
Поступок жреца удивил не только главного западного Мбати, но и односельчан, принадлежавших к одной с Лакембой семье-явусе; но если ты больше недели провалялся в обнимку с двухвостым вором Туа-ле-ита, то удивительно ли, что твое поведение становится странным?
Мбете Лакемба знал, что делает, поднимаясь на борт «Paradise».
…Капрал береговой охраны, здоровенный негр с наголо бритой головой, махал со своего катера Старине Лайку – даже мающемуся похмельем капралу было видно, что сегодня старика обременяет не только полусотня фунтов жира, способная заменить спасательный жилет, но и изрядная порция дурного настроения.
* * *
Бар пустовал: считал мух за стойкой однорукий бородач-хозяин, спал, уронив голову на столешницу, Плешак Абрахам – да еще сидел в углу, за самым чистым столиком, незнакомый коротышка в брезентовой рыбацкой робе.Явно с чужого плеча.
Таким породистым коротышкам больше приличествует строгий костюм-тройка и галстук, стоящий втрое по отношению ко всем робам, какие найдутся во всем поселке.
Всякий раз, заходя в это мрачное помещение, гордо именуемое баром, Мбете Лакемба поражался тщеславию стрим-айлендцев. Назвать баром пристройку к лавке Вильяма Кукера, чьей правой рукой в свое время позавтракала особо прыткая мако [1], было равносильно… ну, к примеру, равносильно попытке назвать барменом самого Кукера.
– Как всегда, Лайк? – осведомился однорукий, выждав, пока Лакемба привыкнет к сумраку после солнца, вовсю полыхавшего снаружи.
Полдень диктовал острову свои условия.
Старик кивнул, и Кукер лягнул располагавшуюся рядом дверь. За дверью послышался грохот посуды, сменивший доносившееся перед тем гитарное треньканье – мексиканец-подручный сломя голову кинулся жарить бекон и заливать шкворчащие ломтики пятью яйцами; вкусы Старины Лайка не менялись достаточное количество лет, чтобы к ним могли привыкнуть, как к регулярной смене дня и ночи.
Коротышка в робе прекратил изучать содержимое чашки, которую грустно держал перед собой, близко к глазам, как все близорукие, временно лишенные очков, и воззрился на Мбете Лакембу.
Если поначалу он явно предполагал, что темная маслянистая жидкость в чашке рано или поздно превратится в кофе – то сейчас одному Богу было известно, в кого он намеревался превратить разжиревшего старика.
– Доброе утро! – коротышка грустно пожевал обметанными простудой губами. – Меня зовут Флаксман, Александер Флаксман. Доктор ихтиологии. Присаживайтесь, пожалуйста, ко мне, а то я скоро подохну от скуки и не дождусь катера.
– Лакемба, – бросил старик, садясь напротив.
Обреченность рассвета мало-помалу просачивалась вовнутрь, и ноздри жреца трепетали, ловя вонь судьбы.
Блеклые глазки доктора Флаксмана зажглись подозрительными огоньками.
– Лакемба? – переспросил он и даже отхлебнул из чашки, чего раньше отнюдь не собирался делать. – Мбати Лакемба? Явуса но Соро-а-вуравура?
– Мбете Лакемба, – равнодушно поправил старик. – Мбете, матангали-мбете. Явуса На-ро-ясо. Туна-мбанга ндау лаваки. Оро-и?
Однорукий Кукер за стойкой нахмурился и поковырялся пальцем в ухе.
– В моем заведении говорят нормальным языком, – буркнул он. – А кто хочет плеваться всякой дрянью, пусть выметается на улицу.
Было видно, что коротышка изрядно успел осточертеть Вильяму Кукеру, и без того не отличавшемуся покладистым характером; просто раньше не находилось повода взъесться на доктора ихтиологии.
Кофе ему не нравится, умнику…
– Он спросил: не являюсь ли я Лакембой из касты воинов? – старик даже не повернулся к обозленному Кукеру. – И не принадлежу ли к общине «Взимающих дань со всего света»? А я ответил, что с момента зачатья вхожу в к касту жрецов, матангали-мбете.
– Именно так, – хихикнул коротышка. – И еще вы добавили, что у «испражняющегося камнями» отвратительное произношение. Думали, я не знаю диалекта Вату-вара?!
Жрец промолчал.
Разочаровывать гордого своими познаниями коротышку было недостойно правильного человека – кроме того, тогда пришлось бы объяснять, что у «испражняющегося камнями» не только плохое произношение.
За «ндау лаваки» на родине Мбете Лакембы вызывали на поединок в рукавицах, густо утыканных акульими зубами.
Оро-и?
– Пять лет, – разлагольствовал меж тем довольный собой Флаксман, – пять лет моей жизни я отдал вашим скалам, вашим бухтам и отмелям, и, в первую очередь, вашим тайнам, уважаемый Мбете Лакемба! Если бы мне кто-нибудь сказал тогда, что годы спустя меня смоет за борт и я окажусь на забытом Богом и правительством Штатов островке, где встречу потомственного жреца из общины На-ро-ясо, «Повелевающих акулами» – клянусь, я рассмеялся бы и плюнул говорившему в глаза!…
«А он разбил бы тебе породистую морду», – подумал Лакемба, принимаясь за яичницу, которую только что поставил на стол сияющий мексиканец.
Коротышка вдруг осекся, словно первый проглоченный Лакембой кусок забил доктору ихтиологии горло.
– Лакемба? – хрипло переспросил он. – Погодите, погодите… Туру-ноа Лакемба случайно не ваша родственница?
– Это моя матушка, – из уважения к матери старик на миг перестал жевать и сложил ладони перед лбом.
– Матушка?! Так ведь именно ее я просил… нет, умолял позволить мне увидеть обряд инициации вашей явусы! Тот самый, о котором вспоминал в своих мемуарах падре Лапланте!… на колени даже встал – нет и все! Наотрез! Боже, ну почему вы, фиджийцы, такие упрямые? И чем я, доктор Флаксман, хуже францисканца Лапланте?!
«Тем, что белый Лапланте тоже Мбете, как и я, разве что называет Великого Нденгеи по-иному», – жрец продолжил завтрак, тщетно пытаясь отрешиться от болтовни доктора Флаксмана и вызванных ею воспоминаний.
– Дался вам этот обряд, – хмыкнул из-за стойки Кукер, царапая ногтем деревянную панель. – Маетесь дурью…
На дереве оставались еле заметные белесые шрамики.
– Вы не понимаете! Падре Лапланте писал, что члены явусы «На-ро-ясо» в день совершеннолетия ныряют в бухту и пускают себе кровь, привлекая акул! А потом – знаете, каким образом они останавливают атакующего хищника?!
– Из гарпунного ружья, – однорукий Кукер не отличался богатой фантазией.
– Дудки! Они останавливают акулу… поцелуем! И та не только прекращает всякие попытки сожрать безумца, но и начинает защишать его, если в бухте окажется другая акула!
– Эй, Пако! – заорал Кукер во всю глотку. – Эй, сукин сын, ботинок нечищенный, ты меня слышишь?
– Слышу, хозяин! – донесся из-за двери голос мексиканца.
– Мы тебя сегодня акуле кинем! Понял, бездельник?
– Зачем?
Видимо, после восьми лет работы на Вильяма Кукера, Пако равнодушно отнесся к подобной перспективе.
– Навроде живца! Она на тебя, дурака, кинется, а док ее в задницу целовать будет! Прямо под хвост! Понял?!
Пако не ответил – наверное, понял.
Флаксман обиделся и на некоторое время заткнулся, что вполне устраивало Лакембу; однако теперь завелся Кукер.
– Не знаю, какие штуки вытворяет родня Старины Лайка – пусть хоть трахаются с акулами! – но когда зараза-мако оттяпала мне руку по локоть (Билл демонстративно помахал культей в воздухе, словно это должно было пристыдить коротышку), мне было не до поцелуев! И вот что я вам скажу, мистер: вы, может, и большая шишка у себя в институте, или откуда вы там вынырнули; наверное, вы и в акулах разбираетесь, как ихний президент – не стану спорить. Но не надо меня учить, как с ними себя вести! Лучший поцелуй для хвостатой мрази – заряд картечи, или хороший гарпун, или крючок из четвертьдюймовой нержавейки; а всего лучше подружка – динамитная шашка!
Словно в унисон последнему выкрику завизжали петли, дверь бара распахнулась настежь, и в проем полыхнуло солнце. Черный силуэт на пороге грузно заворочался, окрашиваясь кровью, подгулявший бриз с моря обнял гостя за широкие плечи и швырнул в лица собравшимся пригоршню соли и йодистой вони.
И еще – обреченности.
Только нюх на этот раз подвел людей; всех, кроме старого Лакембы. Даже сбившийся на полуслове Кукер удивленно моргал и никак не мог взять в толк: что это на него нашло?!
Раскричался ни с того ни с сего…
Люди молчали, хлопали ресницами, а судьба бродила по берегу и посмеивалась. Мбете Лакемба отчетливо слышал ее смех и вкрадчивые шаги, похожие на плеск волн.
Но это длилось недолго.
– Точно, Билли! – громыхнуло с порога не хуже динамита, и дверь с треском захлопнулась, отрезав людей от кровавого солнца, своевольного бриза и запаха, который только притворялся запахом моря. – Запалил фитилек – и кверху брюхом!
Через мгновение к стойке протопал Ламберт Мак-Эванс, известный всему Стрим-Айленду как Малявка Лэмб [2]. Он грохнул кулачищем по деревянному покрытию, во всеуслышанье пустил ветры и огляделся с надеждой: а вдруг кому-то это не понравится?
Увы, повода отвести рыбацкую душу не представилось.
– Совсем житья не стало от треклятых тварей! Четвертый день выходим в море – и что? Болт анкерный с левой резьбой! Мало того, что ни одной рыбешки, так еще и половину сетей – в клочья! Я ж говорил: надо было сразу пристрелить ту грязнопузую бестию, не будь я Ламберт Мак-Эванс! Глядишь, и Хью до сих пор небо коптил бы, и весь Стрим-Айленд не ерзал по гальке голым… эх, да что там! Джину, Билл! Чистого.
Любую тираду Малявка Лэмб заканчивал одинаково – требуя джину.
Чистого.
– Извините, так это вы и есть мистер Мак-Эванс? – вдруг подал голос ихтиолог.
– Нет, Майкл Джексон! – заржал Кукер, снимая с полки граненую бутыль «Джим Бима». – Сейчас споет.
Сам рыбак вообще проигнорировал обращенный к нему вопрос.
– Так я, собственно, именно с вами и собирался встретиться! – сообщил доктор Флаксман, лучась радостью. – Про какую это «грязнопузую бестию» вы только что говорили? Уж не про ту ли акулу, насчет которой с вашего острова поступила телеграмма в Американский институт биологических наук, ново-орлеанское отделение?
Конец бесплатного ознакомительного фрагмента