Анатолий Онегов
Хариусы
В. Кузьминой
Я всегда считал хариусов самыми необыкновенными рыбами…
Я видел много разных рыб… Еще мальчишкой, на Оке, чуть ниже Белоомута, ловил я таких лещей, которые не умещались в корзине. Эти широченные, в противень, рыбины горели в утреннем солнце глубоким бронзовым огнем, и мне всегда было жалко эту драгоценную бронзу, которую потом, у печи, хозяйка снимала кухонным ножом.
А жерех на волжских перекатах!.. Ты таишься за кустом у самой воды… И вдруг всплеск-удар посреди струи. Круг от удара еще не успевает разойтись, а твой девон уже там, в струе, чуть ниже того места, где только что появился круг. И еще один удар – на этот раз по твоему девону. И стремительный рывок-бросок, но уже проигранный рыбиной… А потом на песчаную отмель под легкий треск спиннинговой катушки, как под траурный барабан, легкая волна-выплеск, как дань победителю, выносит побежденного, но несдавшегося бойца-жереха.
Я помню и сомов, угрюмых и упрямых от своей собственной силы и глубины омута, в котором они жили. Я ловил и по старинке на квок ночью с лодки-долбленки… Лодка, рожденная из старого осокоря искусным мастером, послушная легкому веслу, как хороший конь умному седоку, без волны, без всплеска, в легком тумане летней ночи спускалась вниз, вслед за течением. Там, внизу, чуть дальше по течению, глубокий омут…
Перед омутом, как перед страхом бездны, течение слабеет, теряет силу. Шнур властно потягивает за собой глубина. Ты еще и еще отпускаешь шнур. Тишина омута и тишина ночи над тайной глубиной. И в этой тишине только сонный скрип коростеля в кустах и буль-буль, квок-квок после короткого удара по воде полой колотушкой-квоком, которая, по мысли рыбаков, должна воспроизводить что-то близкое к голосу лягушки.
Сейчас свал в глубину пойдет еще круче. И тут шнур будто цепляется за что-то на дне… Сильный рывок-подсечка – и это что-то там на дне ночного омута упруго и сильно отзывается тут же по шнуру… А дальше все зависит от тебя, от сома и от лодки.
А как потом ждешь первого проблеска зари, чтобы уже на свету разглядеть побежденное тобой чудовище!
До зари, до первого света еще так далеко, и ты в ожидании утра сидишь на борту лодки, уткнувшейся носом в берег. Дальше лодку пока не вытащишь – она полна воды после ночной встречи с тайной омута. Эту воду ты будешь вычерпывать уже потом, утром, когда вдосталь насмотришься на хозяина речных глубин, что до сегодняшнего дня таился под корчами мореных дубов, давным-давно упавших в реку, а вот теперь лежит рядом с твоей лодкой и твоим веслом, которому еле-еле хватило длины, чтобы сравниться с этим усатым страшилищем…
Я видел много разных рыб. Неделями на таежных озерах я охотился за щуками, которые рвали все мои снасти, на которых потом я все-таки выходил. Я держал на миллиметровом шнуре громадин осетров, резал этим шнуром руки, а потом в нетерпении резал руки еще и о чешую-панцирь этих рыб-динозавров. На умирающем от мороза озерном плесе в обледеневшей лодчонке я ждал встречи с сигами, и они рисовались мне быстрокрылыми птицами, только живущими не здесь, над водой, а там, в воде. Как бесценный дар Бога Вод поднимал я на вытянутых руках бело-голубых лососей, а потом долго не мог забыть презрительно-дерзкий профиль лоха-кочевника…
И все-таки не лососей, не сигов, не щук и не сомов считаю я самыми необыкновенными рыбами. Нет, не они, а другая, не очень большая, серебристо-быстрая рыба хариус стала для меня и мечтой, и сказкой…
Я не помню сейчас имени той речки, на берегу которой стоял тогда щитовой домик-вагончик сторожа дорожной техники. Сторожа звали, кажется, Андреем. По ночам он должен был охранять бульдозер и еще какие-то машины, которые днем, рыча от усталости, сносили вместе с ржавыми от болот пластами земли непроходимый ивняк и худосочное березовое мелколесье, чтобы здесь, на месте болот, проложить дорогу.
На ночь строители дороги оставляли нам свою технику и куда-то уезжали, а мы с Андреем оставались в домике-вагончике одни и всю белую ночь напролет разговаривали об охоте и рыбной ловле. Время было летнее, до охоты еще было далеко, а потому все наши ночные разговоры-планы в конце концов реально сводились к очередному утреннему походу вниз по реке, к переборам, за хариусами.
Переборами там, в Архангельской области, называли каменистые перекаты. Они завораживали меня лакированным блеском лобастых камней, обмятых прозрачными струями, и бесконечным танцем-кружением воды за камнями. И я заранее по шуму реки старался узнать о каждом таком переборе-перекате и заранее готовился к чудесной охоте.
До перебора обычно впереди шел я и время от времени перекрещивал речное плесо чертой спиннинговой лесы. Блесну сносило течением, и обычно тут, когда дуга лесы распрямлялась и блесна, как рыбка, победившая наконец стихию, но очень оттого уставшая, замирала на месте под берегом, и следовала щучья атака.
Щучки в реке были небольшими, но скорость течения и резвость, присущая юности, делали их упорными и настойчивыми в желании победить.
Но вот через чащобу кустов еще шепотом добирался до нас голос перебора, и я тут же сматывал свою спиннинговую снасть и уступал место впередсмотрящего Андрею. Перед самым перебором мы останавливались. Я оставался на месте и дальше, а Андрей, осторожно подняв над кустами удилище, начинал подкрадываться к камням, окруженным пляшущей пеной. Я следил за каждым его движением и переживал вместе с ним…
Вот кончик удилища, поднятого над кустами, вздрогнул и медленно стал опускаться вниз, потом снова вздрогнул в обратном движении, и я увидел, как темной точкой устремилось к камню, пенящему воду, то, что было слепнем, посаженным на крючок… А дальше мне оставалось только ждать и догадываться о том, что происходило в данный момент там, впереди, метрах в тридцати от меня.
Слепень мягко касается воды и тут же отрывается от нее, будто он вовсе и не падал вниз, а лишь на короткое время опускался к речной струе, чтобы после жаркого летнего полдня окунуться в текущую вместе со струей прохладу… И снова слепень касается воды и снова будто нехотя отрываетсяот струи… И тут взмах удилищем – и живым солнечным зайчиком выплескивается из воды небольшая рыбка.
Хариус пойман. Пойман второй, третий, много пятый на одном переборе. Вот они эти рыбки, быстрые и чистые, как прохладные струйки северной речки, давшей им жизнь. Вот оно чудесное перо-парус спинного плавника, который эта рыбка только что расправляла на течении перед броском кдобыче! Это хариусы! Вот они! И можно идти дальше, кследующему перебору, по дороге наказывая щурят за озорство и внимательно прислушиваясь к таежной тишине в ожидании встречи с новым перебором-перекатом.
Но радости у меня почему-то нет. Нет, я – охотник, и предки мои тоже были охотниками, и добыча для нас всегда была даром земли за старание и охотничью мудрость. Но я не могу принять этих, только что живых, только что серебристо-быстрых, рыбок за добычу. Я не знаю почему, но мне жаль их, таких небольших, таких скромненьких сейчас, в моей руке, без воды. Мне жаль их, как сказку, которая вдруг окончилась. И, наверное, поэтому перед каждым новым перебором я и уступаю место охотника Андрею…
Много раз потом приходили ко мне хариусы, которых я мог бы назвать своими. Казалось, эта моя охота вот-вот должна была состояться. Так было и на северных реках и в горах юга Сибири. Но что-то всегда мешало мне начать эту охоту за своей главной сказкой.
На горной речке, несущейся среди скал, к хариусу меня не допустила жадность людей, для которых эти рыбы были просто богатой добычей…
По весне хариусы поднимались по этой речке куда-то вверх, к какому-то таинственному горному озеру, до которого мне так и не удалось добраться. Где-то там, как в сказке, спрятавшись от людей, хариусы и проводили все лето. И я очень верил, что вода в том сказочном озере была голубой-голубой.
Но вот наступила осень, и быстрые рыбы, как лебеди с севера на юг, отправлялись из горного озера вниз по реке на свою зимовку. И тут дорогу им преграждала самая обыкновенная жадность. Речку в это время перегораживали в каком-нибудь тихом месте, а рыб, собравшихся у такой плотины, порой просто глушили.
Около этой речки я прожил довольно долго, порой часами из укрытия любовался быстрыми рыбами, стоявшими за камнями, но так и не решился войти в ту сказку, которая была оскорблена людьми.
Была и еще одна речка, на этот раз тихая, почти остановившаяся. Такие речки я привык встречать по среднерусским местам. Весной они бушевали потоками талой воды, а летом успокаивались почти совсем и почти совсем зарастали желтыми кувшинками. Среди листьев кувшинок лишь кое-где оставались небольшие окна. Сюда, к этим окнам, на вечерних и утренних зорях подходили темные от торфяного дна туполобые лини и лениво копошились среди кислой травы, осевшей на дно.
Подобное могло быть в средней полосе, на юге, но только не на севере. И встретив такую заросшую речку в Карелии, по памяти своих прежних рыболовных походов надеялся я и здесь отыскать линей и карасей.
День был пасмурным, сырым. Я стоял на берегу с удочкой в руках, стоял открыто, не таясь, не прячась ни от реки, ни от ее обитателей. В крошечное оконце среди листьев-блюдец с большим трудом удалось опустить крючок с насаженным на него червем. Поплавок качнулся, встал, замер и почти тут же резко пошел вниз. Я подсек и без особого труда извлек из темного оконца-прогала… хариуса.
Да, да, это был самый настоящий хариус с пером-парусом на спине!
Когда-то эта речка была быстрей и чище, когда-то она громко плескалась на переборах-перекатах и по летнему времени не зарастала так травой. И здесь, конечно, жили хариусы. Здесь был север – здесь была их родина. Но речка со временем потеряла скорость, заросла и забыла о своих говорливых переборах. Но хариусы как-то остались. Об этом хорошо знали все местные жители. И стоило тучам затянуть летнее небо, как местные рыболовы вооружались удочками и направлялись к реке именно за хариусами. И почти никогда не возвращались пустыми.
Хариусы здесь были хороши, тяжелы и ровны, как на подбор. Но ловили их совсем не так, как положено было ловить рыб, носящих это имя. Их ловили на червя. Ловили обычной поплавочной удочкой, опустив крючок с червем в окошко-прогал среди густой травы. И хариусы, забывшие о скорости ледяных струй и о пенной песне воды у перекатов, подобно жирным линям, соблазнялись червем, опущенным в уснувшую воду… Нет, это тоже были не мои хариусы.
Так уж устроилось у меня – события редко когда опережали мои желания. Чаще желание вело меня и приводило к цели. Но вот случилось все наоборот…
Под Москвой еще только-только разгоралась багряно-золотая осень – осень берез, кленов и осин. Я строил план чудесных осенних дорог на Угру. Там, я хорошо это знал ждет меня тихая, успокоившаяся после лета вода, там встретят меня утренним молчанием сентябрьские дубравы, поднявшиеся из редеющего тумана. Там меня ждало золото калужских берез и счастье встречи с землей, только что подарившей людям свои плоды… Но золото осени на этот раз подарила мне не Угра, а Алтай.
Самолет, еще один самолет, и только тут появилась у меня догадка, что мой дальнейший путь будет к берегам Чулышмана, в царство хариусов и тайменей. Куда именно моя дорога – в Москве я не знал, времени на поездку было совсем немного, и, конечно, никакая рыбная ловля не входила в планы жесткой по времени работы. А потому и не было у меня с собой никакой снасти.
Первый раз Чулышман я увидел с вертолета, зависшего над горами. И река не показалась мне тогда слишком большой – она красиво вилась среди веселой осенней желтизны алтайских лиственниц, а оттого, наверное, и выглядела даже несколько игривой.
Это первое впечатление, оставшееся от реки – вид с вертолета, – с вынужденной улыбкой горького разочарования вспоминал я на спуске к Чулышману, когда по прямой, вниз с тропы, до неистового пенного потока оставалось не более километра и когда с этой тропы, шириной в ступню взрослого человека, из-под копыт коня вдруг срывался вниз камень. Путь камня вниз, к реке, из-за отвесной крутизны склона проследить не удавалось.
Чулышман хрипел в наплывавшей густоте вечернего сумрака, когда мы расседлывали коней и устраивались на ночлег. Хотелось только одного: сесть у костра и вытянуть ноги. После дня, проведенного в седле, я почти не чувствовал ног, давно расставшихся со стременами и привыкших к каблукам и асфальту.
Но рядом была река. Та самая река, где за каждым камнем сторожко и нервно, как сторожевые кони древних кочевников, стояли хариусы. Осенняя ночь уже входила в наше горное ущелье, остались какие-то минуты для того, чтобы поклониться реке и сказочным рыбам…
По дороге сюда, на стойбище, кто-то из чабанов сунул моему проводнику леску и несколько мушек. Я знал об этом, но всю дорогу гнал от себя мысль о возможном свидании со своей собственной сказкой.
А сказка была теперь совсем близко. Настоящая, чистая и честная, как сказка детства. Здесь не было жадности, не было людей, способных губить все живое. Все живое хранила здесь древняя мораль охотников народа теле – добыча была добычей, но добывалось лишь ровно столько, сколько требовалось, чтобы утолить голод… Здесь было все как в сказке: и рев неукротимых порогов, и сумрачная зелень глубин горной реки, и пена над ледяными струями… Но свет дня уходил неумолимо и скоропалительно…
Я быстро устраивал снасть. Удилище оказалось тут же, около избушки, где мы собирались ночевать. Размотана леска. Мушка привязана к концу лески. Другая, которую положено привязать чуть повыше, на поводке, чтобы хариус имел возможность выбора: кинуться к утонувшей или к летающей мушке, осталась у меня в кармане. Нет, только одна мушка – только один шанс на успех!
К камням, поднимавшимся из воды, я добирался недолго. Плита, косым углом вставшая из пенных бурунов, была рядом. Струи ударялись в эту плиту, крутились, обносили каменную глыбу потоком с двух сторон, а за плитой, казалось, не было даже круговерти.
Мушка, уже плохо различимая в сумерках над серой водой, коснулась воды, и леску потянуло к плите… Где сейчас она, эта мушка? Унесет ли ее струя вместе с собой? мимо торчащего камня или сейчас, перед плитой, обратная! струя остановит ее и вернет назад?..
Не отрываясь, я следил за леской… Нет, мушку все-таки тянет по главной струе. Леска вытянулась, и казалось, вот-вот течение выкинет эту мушку из воды… И тут, будто разрезанная острым ножом, крутая струя вздрогнула и на мгновение разделилась на две части. И удар по леске!
Света было уже совсем мало, и хариус, явившийся ко мне из сказки, рожденной Чулышманом, не мог вспыхнуть серебряным огнем. На какле-то мгновение он замер на камне-плите, широко распустив свое перо-парус…
Я не могу вам назвать ни веса, ни размеров этой рыбы… Скажите, можно ли все, что дарится нам, оценивать на граммы и сантиметры!.. Это был подарок, долгожданный, а оттого бесценный. И я, честное слово, нисколько не жалел, что через секунду после того, как этот подарок был преподнесен мне, Чулышман снова скрыл свой дар в пенной струе… Мушка отлетела в сторону, а хариус, как ночной призрак, исчез в воде, на прощание прочертив струю спинным плавником.
Рано утром мы тронулись в путь. Рыбу я больше не ловил. С крутой тропы я не раз посматривал на реку, которая становилась тем меньше и тише, чем выше поднимались мы.
Вверху на тропе уже лежал снег – он выпал ночью. Снега было много. В снегу стояли высохшие травы горных лугов. В снегу стояли лиственницы, еще не успевшие сбросить свои осенние наряды, а оттого белизна укрывавшего их снега казалась простеганной золотыми нитками.
Снег был на кедрах, горных, кряжистых. И мы ехали через снег и наступившую зиму от стойбища к стойбищу, от чая к чаю. Этот чудесный алтайский чай согревал после дороги и придавал силы. Допив чашку, я протягивал руки к медленным языкам огня, выбивавшимся из багряных углей, – этот ровный и мягкий огонь дарила сухая лиственница. И глядя на огонь, я все вспоминал и вспоминал вчерашнюю вечернюю встречу со сказкой там, на берегу Чулышмана.
И сказка эта продолжается для меня до сих пор. Она звучит шумом далеких речных порогов, отзывается настороженным молчанием горной тайги, одетой в ранний снег. Она зовет меня к себе, эта сказка. И я, честное слово, когда-нибудь дослушаю ее всю до конца…