Анатолий Олегов
Пелусозеро
Долгое озеро, Круглое озеро, Щучье озеро – как просто и ясно звучат эти имена. Но вот рядом с Долгим, Круглым и Щучьим вдруг появляются Айн-, Корб-, Пелусозеро, и ты останавливаешься в недоумении, как перед неразгаданной тайной.
Видимо, и с Айнозера, и с Корбозера, и с Пелусозера в общем-то не так сложно снять эту таинственность, рожденную непривычным для русского человека звучанием их имен. Для этого, наверное, достаточно взять словарь того народа, который давал своим озерам эти звучные имена, и все сразу станет на свои места. И тогда, возможно, и Айн-, и Корб-, и Пелусозеро предстанут перед тобой так же обыденно просто, как Долгие, Круглые и Щучьи озера.
Но мне, честное слово, не хочется этого делать, не хочется заглядывать в словарь, который совсем рядом, – пусть живут они, эти удивительно красивые северные имена, пусть живет и зачаровывает других людей их таинственно-романтический ореол.
Поэтому я и не знаю, что означает слово «пелус» – Пелусозеро, чем было оно, это озеро, для тех людей, которые первыми пришли сюда и дали этому водному пространству, круто обрамленному высокими лесистыми берегами, его настоящее имя…
На берегу Пелусозера я провожу второе лето. Я точно знаю, сколько у этого озера островов, знаю имена этих островов, лесистых, высоких, отгородившихся от воды густыми рябинами, которые к осени широко и ярко разгораются гроздьями ягод. И тогда кажется, что эти острова кто-то поджег, но поджег не буйно, не разрушительно, а каким-то необыкновенным, тихим огнем, которому положено не уничтожать все окружающее, а только ярко и добро светить осенней воде и редким рыболовам, что являются по осени к островам.
Я точно знаю, где у этого озера самые глубокие места, знаю, где его подводные вершины-луды. Знаю, что в этом озере водятся большущие окуни – только вчера мой сосед привез такое страшилище в роговых рыцарских латах и с трудом оценил его вес на пятикилограммовом безмене. Я знаю, что поймать таких гигантов не так уж сложно, если каждый день пускать с луд на глубину сети. Но я очень хочу поймать самого большого окуня Пелусозера на обычную зимнюю удочку, оснащенную тонкой леской, с небольшой желто-белой мормышкой.
Это знаменитая мормышка. Она служит мне уже не одно лето. Ее подарил мне друг-рыболов, который искусно делает такие миниатюрные игрушки из меди, латуни, серебра и олова, раздобывая для них самые лучшие крючки из самых лучших рыболовных стран. Это не мормышка, а произведение искусства – она сделана художником. И я берегу ее. И только с ней выезжаю на луды и мысы северных озер, куда может явиться в своем разбойном походе самый крупный окунь.
Сейчас на луде в ожидании окуней я снова и снова вспоминаю те озера, где летом, вооружившись зимней удочкой с мормышкой, разыскивал окуней… Укшозеро, Викшозеро, Кенозеро… И окуни были там, упорные и тяжелые. И они, как всегда, являлись вдруг и так же вдруг исчезали, унося с собой тайны своих троп-дорог. И вот теперь Пелусозеро, та же удочка, та же мормышка, и снова я ищу ответы на вопросы, которые задают мне эти полосатые рыбы…
Первых окуней Пелусозера я отыскал у острого мыса Бодунова острова. Это было в самом начале июня. В борах белым легким огнем занялась брусника, а по моховым язычкам, что выбились из-под сосен к воде, дурманяще полыхал цветущий багульник. В это время к берегу, где цвел багульник, было опасно приставать – багульник пьянил, тянул к себе и пьянил. И после каждой такой встречи долго болела голова…
На Бодунове острове багульник не рос. Когда-то здесь по всему острову были покосы, а теперь их место заняли березы, осины и рябины, сплошь перевитые малинником. Вот от такого березово-осиново-рябинового мыска и отхои дал в глубину каменистый язык, отходил неторопливо, постепенно опускаясь в воду. Северное лето еще только-только начиналось, и над камнями мыска еще не успел подняться из воды тростник – его белесоватые лобеги лишь выбились из-под камней и теперь тянулись вверх, к свету, к солнцу, оставаясь пока там, в озере.
Здесь, у каменистого мыска, я и опустил первый раз якорь своей лодки. Один якорь опущен с носа, другой – с кормы. Подо мной метра четыре еще холодной после долгой и крутой зимы озерной воды. Вода еще по-зимнему прозрачна, и я хорошо вижу все, что делается на глубине… Вот моя мормышка медленно опускается вниз: метр, другой, третий – и тут беленькое пятнышко мормышки исчезает… Удар, подсечка – и в лодке первый пелусозерский окунек, не дождавшийся, когда кусочек червя, насаженный на крючок, вместе с мормышкой опустится на дно.
Окунек не очень большой – чуть больше ладони, но резв и боек. И он голубой, как всякая глубинная рыба чистых и холодных озер севера.
И снова мормышка опускается на дно. И снова я слежу за ней. Вот блеск от серебряной точечки все слабее и слабее – мормышка уходит на глубину и наконец достигает дна. А потом все как зимой. Удочка удобно легла в правую руку, сторожок, чуть присогнувшись, потянул за собой леску. Раз-раз-раз – покачивается сторожок. И следом за сторожком там, на четырехметровой глубине, – раз-раз-раз – покачивается у самого дна мормышка. Выше сторожок – выше мормышка. И снова – раз-раз-раз. Потом неторопливая, но решительная потяжка вверх – ты хочешь показать рыбе, что сейчас возможная добыча уйдет от нее. Торопись, окунь, дальше будет поздно! Но никто не бросается за исчезающим бело-желтым шариком, и мормышка, будто устав покачиваться и убегать, опускается на дно. Я знаю, что сейчас, упав на дно, она поднимет вокруг себя пусть крошечное, но все-таки облачко ила…
И снова – раз-раз-раз… И тут тупо и жестко, как удар коряги, что-то зависает на крючке… Если бы я уже знал дно, если бы я знал, что никаких коряг тут нет, то, конечно, тут же ответил бы на удар рыбины подсечкой. Но я вдруг побоялся ответным рывком совсем засадить драгоценную Мормышку в корягу.
Взаимное замешательство длилось какое-то мгновение. Первым из состояния шока вышел окунь и резко пошел вниз по свалу на глубину… О, слава тебе, гибкий пластиковый кончик! О, слава тебе, голубоватая лесочка ноль пятнадцать, тоже, как и мормышка, подаренная мне моим другом-художником! Вы выдержали этот первый рывок!.. А дальше проще. Дальше из шока выхожу уже я и начинаю, хотя пока и очень деликатно, диктовать рыбине свои условия… И она, эта рыбина, наконец появляется возле лодки, но чуть в стороне – метрах в двух от борта. Подсачек ее не достанет… Движение в лодке, и рыбина снова уходит резко вниз, увлекая за собой всю леску и упрямо требуя в глубину и мою удочку…
И снова я заставляю окуня подняться к поверхности. Теперь он всплывает ближе к борту. Я пытаюсь перебирать леску руками, чтобы поближе подвести рыбину, но снова полосатый гренадер скрывается в глубине.
Наконец он устал, и теперь остается только подхватить его подсачеком. Подсачек давно в воде и ждет своей минуты.
Не знаю, была ли в этом моя вина… Скорей всего да – ведь я так и не подсек рыбину. А может быть, просто небольшому крючку было не под силу удержаться в такой широченной, костистой пасти… У самой лодки, когда мне оставалось только подхватить добычу подсачеком, окунь тряхнул головой, и моя бело-желтая мормышка вылетела из окуневой пасти, насмешливо сверкнув на солнце.
Конечно, этот удачливый боец никак не был гигантом. Но все равно он был хорош – высокопер, быстр и упрям в своем желании победить. Соперника надо уважать. Счастья тебе, голубой флибустьер Пелусозера!
Июнь подходил к концу. Северное таежное лето встречал грозовой жарой душный июль. Зрела и наливалась теплым соком первая земляника, и из воды у каменистого мыска Бодунова острова споро поднимался и упруго зеленел частокол молодого тростника.
Я осторожно заводил лодку в этот молодой тростник и подолгу наблюдал, как всюду – рядом, слева, справа от моей лодки – среди стеблей тростника двигались стайки мальков. Их было много. Это были мириады будущих рыб: плотвы, уклейки, леща. Они, эти мальки, наверное, сами еще не знали, кем именно они будут, когда подрастут, а потому и держались в спасительных зарослях все вместе густой, сплошной, перемешанной массой.
Тростник, окуневый каменистый свал в глубину, лето! Конец июня – начало июля! Масса малька! И конечно, здесь обязательно должен держаться окунь… И окунь здесь был, но только мелкий, окунек-недомерок или окунек-палечник, как другой раз называют таких рыбок по северным местам.
Я тщательно изучал содержимое желудков этих бойких рыбешек, не достигнувших еще приличного размера, когда они попадались на мой крючок, и всякий раз убеждался, что эти рыбки, как и положено летом, в жару, окуням, действительно питаются почти одним мальком. Все ясно! Значит, и окуни покрупней будут здесь и будут ловиться на малька!
Теперь я приезжал к знакомому каменистому мыску с малявочником и ведерком для малька. Малявочник я опускал в воду только один раз – этого было вполне достаточно, чтобы наполнить мальком приготовленное для него ведерко.
Я осторожно насаживал малька на крючок, насаживал, как и положено при ловле окуня, за губку, и ждал, ждал и ждал… Иногда томительное ожидание и прерывалось поклевкой, но это соблазнялся моим мальком тот же окунек-палечник, о котором был разговор выше. А вот хороших, солидных окуней около каменистого мыска Бодунова острова на этот раз не оказалось.
Я оставлял знакомый мысок и с ведерком и малявочником отправлялся на луды. Уж здесь-то обязательно будет рыба!.. И здесь этажами, эшелонами, толпами, массами записало по всей толще воды невообразимое множество малька, но и здесь мне удавалось разыскать лишь окуньков-недомерков. Крупных окуней нигде не было.
Нет, точнее, они были, но не на лудах и мысах, а на каких-то невообразимых глубинах, откуда нет-нет да и доставали сетями этих окуней-страшилищ.
Что они делали там, почему, как положено окуням, которых я знал раньше на Волге, на Оке, на Москве-реке, на самых разных озерах и водохранилищах, не появлялись вдруг среди гущи малька в полуденные часы и не устраивали здесь свои знаменитые окуневые охоты-бои с жадным чмоканьем охотящихся рыб, с визгливым криком и плеском чаек, которые тут же появлялись на месте окуневого боя и перехватывали у полосатых охотников добычу?
Что происходило здесь, на этом загадочном Пелусозере?.. Почему не выручил меня тут мой знаменитый малявочник, который раньше выручал меня везде-везде? Два десятка мальков, пойманных малявочником посреди лета, в жару, и следом десять-пятнадцать окуней на хорошую уху – это было моим правилом. Но не правилом Пелусозера!
Пелусозеро! А может быть, разгадка твоих тайн в самом твоем имени?.. Пелусозеро! Почему я не постарался разгадать твое имя?
Наконец я оставил малявочник, ведерко и по вечерам стал уезжать только за плотвой и подлещиками. Это была по-своему удивительная ловля – ловля плотвы и подлещиков белой летней ночью севера!.. Как чудесен настороженный поплавок! Какой небесный свет опускается на воду в то самое окошечко, где рядом с тростниковым стеблем замер среди пастельных тонов белой ночи темный кончик чуткого поплавка!
А потом поплавок исчезал. И я мягко выводил к лодке серебристую рыбку. Она, только что появившаяся из воды, тоже принимала на себя мягкие краски белой ночи, а оттого тоже становилась сказкой, как была сказкой сама белая ночь…
За ночной ловлей плотвы и подлещиков я забывал на время окуней, но только на время, и всякий раз, изменяя данному самому себе слову забыть совсем этих полосатых разбойников, снова и снопа заглядывал к мысам и лудам, где еще не так давно, в начале лета, вовсю хозяйничали окуневые стаи.
Вот и на этот раз я изменил своему слову. Собравшись за плотвой, я немного поторопился и перед плотвой и подлещиками заглянул на луду к окуням.
На луде было тихо. Так же всю толщу воды занимали мальки, но теперь уже подросшие, разобравшиеся по стайкам. Я смотрел на этих возмужавших рыбок и завидовал им – уж этим-то рыбкам должны быть известны тайны озера, подарившего им жизнь.
Малявочника у меня с собой не было. Были только черви. И просто так, чтобы скоротать время, оставшееся до вечера, до начала вечернего клева плотвы, я закинул удочку. Поплавок коснулся воды неподалеку от борта лодки, вздрогнул, но не успев, как положено поплавку, замереть, тут же ушел под воду…
На крючке оказалась плотвичка, резвая, красивая. И я закинул удочку еще раз. И снова поплавок почти тут же ушел под воду вслед за новой плотвичкой.
Так продолжалось недолго. Клев прекратился, и наступила вечерняя тишина. Пора было поднимать якорь и плыть к тростнику за вечерней плотвой. Но неясное чувство ожидания чего-то необычного не позволяло мне подняться с сиденья и взяться за веревку якоря… Ну, подожду еще немного… А вдруг и сюда явится вечерняя плотва?.. А вдруг лещи?..
Солнце давно зашло, и уже успели погаснуть главные, самые яркие краски вечерней зари. Ехать в тростник было уже поздно – рыба туда уже, наверное, подошла и я бы испугал ее своим появлением… А мой поплавок также чутко ждал чего-то необыкновенного в нескольких метрах от борта лодки…
И вдруг он исчез. Исчез сразу. Я инстинктивно схватил удилище и резко подсек. И тут же почувствовал тупой и жесткий удар по крючку, как тогда первый раз у каменистого мыска Бодунова острова, когда окунь-гренадер соблазнился моей мормышкой.
Мой «телескоп» согнулся в дугу, затрещала катушка, а таинственный ночной визитер упрямо тянул в глубину… И снова трещала катушка, и снова я возвращал обратно смотанную рыбиной леску. И наконец подсачек подхватил добычу.
Это был окунь! Чудесный голубой свет исходил от него даже сейчас, в сумерках северной летней ночи.
И снова недалеко от лодки замер поплавок. И снова поплавок почти тут же исчез. А следом еще один окунь-красавец оказался в моей корзинке.
Все было как в сказке… Белая ночь. Рождающийся туман ночной воды. Исчезающий поплавок, дуга удилища и еще одна голубая рыбина, как дань Пелусозера за уважение к его глубинам и тайнам его воды…
Тайна летних окуней Пелусозера раскрывалась постепенно, и только к осени догадался я, что во всем была виновата корюшка, небольшая рыбка, принадлежащая к семейству, носящему ее имя… Но о корюшке Пелусозера чуть дальше, а пока ночные луды исправно дарили мне свидания с необыкновенными рыбами. Правда, эти свидания были короткими, как коротки бывают обычно почти все бурные встречи.
С ночной луды я возвращался чуть ли не к утру, возвращался через бесконечный комариный гуд и честно платил комарам дань, положенную с меня за право на бурное и пусть короткое счастье.
Спать после таких ночных встреч на лудах не хотелось, и я долго лежал с открытыми глазами и слушал утренние крики чаек, переговоры ворон, которые с утра пораньше наведывались к моему дому за поживой. А потом к голосу, птиц добавлялся и голос легкой утренней волны у борта лодки, стоявшей у меня под окном.
Когда ветер чересчур расходился и к полудню над лесом появлялись темные полоски облаков, предвещавших долгую ветреную погоду, я подальше затаскивал на берег лодку, брал с собой легкий спиннинг и уходил на Волково озеро – в ветер на луды Пелусозера окунь вообще не выходил.
Волково озеро было понятно мне. Наверное, когда-то здесь, около озера, водилось много волков… А может быть, иначе… Может быть, когда-то это озеро принадлежало человеку, носившему такое имя. Ведь есть же неподалеку отсюда, на Кенозере, Медведев остров, и назвали так этот остров совсем не потому, что водилось там много медведей. Когда-то на берег Кенозера пришли Медведь и Мамон – два беглых, вольных человека, ушедших от государственных людей, но не в запорожскую, а в заонежскую сечь. Это было в старые-старые времена, но до сих пор Медведев и Мамонов острова помнят в своих именах тех людей, которые некогда поселились здесь.
В старые-старые времена и Волково озеро, видимо, было немного другим. Оно было тогда, конечно, побольше, а теперь от того прежнего водного пространства остались в тайге три не очень больших водоема, сообщающихся между собой только в весеннее время.
Самое маленькое Волково озеро уже погибло – летом это уже и не озеро, а жидкое болотце. Среднее Волково погибает – летом оно совсем зарастает травой и в своих зыбких болотистых берегах кажется тогда наполненным не водой, а какой-то жидкозеленой массой… А старшее, главное, самое большое Волково озеро еще не плохое, и в нем живут быстрые, шустрые щучки с серебристым отливом.
За этими щучками и отправлялся я, когда на Пелусозере поднимался ветер и окуни совсем не выходили из своих глубин. Я отдыхал здесь, на Волкове, от загадок и тайн большой, глубокой и бурной воды, отдыхал, обычно сидя на широком сосновом пне. А вокруг меня глянцем темно-зеленого листа расстилался брусничный ковер, щедро украшенный бело-розовыми огоньками зреющих ягод. И среди этого ковра то тут, то там открыто, доступно поднимались по всему сосновому бору настоящие грибы-боровики, старые и молодые, прожившие уже целый грибной век и появившиеся на свет всего два или три дня назад.
На обратном пути я брал с собой несколько таких бурых грибов-здоровячков и варил из них дома чудесный грибной суп. Я варил суп из одних грибов, без картошки, добавляя к грибам и воде лишь щепотку соли.
С озера я всегда уносил и две-три щучки. Я мог наловить и больше. Эти щучки, конечно, никогда раньше не видели таких блесен, которые демонстрировал я Волкову озеру, а потому, видимо, и недолго раздумывали, бросаться или нет за сумасшедшим «мепсом». И они бросались навстречу моей блесне, выскакивая прямо у меня из-под ног, из травы, что узеньким и низеньким заборчиком-частоколом поднималась вдоль всего берега, выскакивали чаще всего уже тогда, когда я поднимал блесну из воды, и еще чаще промахивались. И снова кидались к сумасшедшей полоске металла, буравящей тихую воду таежного озера.
Рядом с этими бестолковыми щучками и грибами-подарками я откровенно отдыхал, но одного дня такого щедрого, беззаботного отдыха вполне хватало, и на следующий день о Волковом озере я уже забывал и шел к какому-нибудь другому лесному, отхожему озеру, а то и отправлялся вниз по речке, что вытекала из нашего, вот уже третий день бушующего волной, Пелусозера.
Когда-то эта речка была быстра и светла, когда-то она бурно пенилась на перекатах-переборах, в отчаянии разбивая свои изумрудные струи о камни, вставшие на ее пути. Но что-то случилось и здесь, с этой речкой, как случилось там, с большим Волковым озером, разделившимся на три части… Речка стала зарастать, и теперь посреди лета лишь кое-где можно было усмотреть ее прежнее стремление нести свои воды куда-то туда, навстречу другой воде.
Но у этой будто бы успокоившейся воды, как и у Пелусозера, были свои тайны, а потому и любил я навещать тихие, почти заросшие бочажки и подолгу оставался над этими бочажками, окруженными густыми, черными ольхами.
В этих бочажках водилась неплохая плотвичка. К червю, опущенному в воду, нет-нет да и вырывался из травы сорванец-окунек, а в сырую пасмурную погоду здесь могло произойти необычное – червя мог схватить приличный хариус. Да, да, самый настоящий хариус, бог пенных струй и ревущих порогов горной реки!
Я не ловил этих хариусов – я не мог ловить их там, где им вроде бы не положено было жить… Я не мог представить себе жереха в болотной луже, тайменя в дачном пруду под Москвой среди прогулочных лодок и пляжного разноцветья купающихся, я не мог видеть и хариуса рядом с черными, полустоячими бочажками почти умершей реки, где жили ленивые пузатенькие плотвицы, объевшиеся тиной.
Но хариусы в речке были – я видел их пойманными, и именно эти хариусы не давали мне покоя на реке, как не давали покоя на Пелусозере его голубые окуни.
Река и Пелусозеро были одним целым – ведь река вытекала из озера. Значит, когда-то здесь бушевали страсти бурных вод, ревели пороги и была другая жизнь, в память о которой таежная речка и сохранила в своих бочажках быстрокрылых хариусов. Потом вода ушла – вот откуда кручь берегов и высота островов озера. Когда бурлящая вода ушла, пришли другие законы – законы тихой воды и мирных озер. Эти законы приняло на себя Волково озеро, что теперь щедро расплачивается данью с каждым рыбаком, заглянувшим на его берега… А вот Пелусозеро, видимо, все еще помнит те прежние времена и хранит эту память в своих ключевых глубинах. Память о прежних временах хранится здесь и простором воды и шумом тяжелых волн, с которых ветер, как и тогда, раньше, свирепо срывает пенные гребешки.
Значит, по тем, старым, законам, а не по законам болот и запруд живут и твои окуни. О Пелусозеро! Оседая древность! О верность истории! О мудрость седин!
Через несколько дней ветер успокаивается, и я снова отправляюсь на ночную луду. Я снова в лодке, снова трепетное ожидание, снова замерший поплавок. Над лудой такая же летняя ночь, такие же пастельные тона воды, тот же сумрак, те же комары, ждущие моей дани. Но сегодня отдавать комарам дань не за что… Ночная луда оказалась пустой.
И еще одна несостоявшаяся ночь-надежда… И еще, и еще… О Пелусозеро! Кем было ты для тех людей, пришедших на твои берега и давших тебе твое имя?.. Познали или не познали они до конца все твои тайны?..
Кроме окуней у Пелусозера, северного, глубокого, лудистого, родниково-чистого, была и еще одна тайна: в озере не было ни ряпушки, ни сигов – не было настоящей северной рыбы.
Был хариус – он и сейчас есть в реке, а вот ряпушки и сигов не было никогда. Почему?
Сколько этих «почему» осталось у меня после первого лета, проведенного на берегу Пелусозера…
Лето подходило к концу. По южному, летнему берегу, обращенному к солнцу, уже начали разгораться первые рябины. Уже давно упала на землю отяжелевшая от зрелости, не собранная никем малина, а к узеньким лесным тропкам то там, то тут стали выбегать веселыми кучками желтоголовые опята.
Вода в озере похолодала. Я опять вспомнил о мормышке и как в начале лета, принялся разыскивать окуней около каменистых мысов-скатов. И окуни снова явились на свои окуневые места. Правда, это были пока не самые солидные представители племени полосатых рыб. Окуни бойко били по крючку, скрытому в кусочке червя, отчаянно сопротивлялись, и натаскать таких озорных рыбок на хорошую уху можно было самое большее за полчаса.
Такая бестолковая ловля-суета быстро надоедала. Я брался за спиннинг и тщетно старался соблазнить пелусозерских щук самыми, с моей точки зрения, неотразимыми блеснами. Но щуки Пелусозера вели себя еще хуже здешних окуней – они исправно попадались на жерлицы, расставленные по краю тростникового мыса, уносили с собой многометровые шнуры переметов, в клочья рвали рыбацкие сети, но наотрез отказывались и от блесен и от снасточки с настоящей рыбкой… Почему?
Теперь каждое предосеннее утро рождалось в густом холодном тумане. В тумане я осторожно отводил лодку от берега, боясь побеспокоить чаек, все еще спящих на моих мостках. Затем я тихо опускал в воду кормовое весло и неторопливо уходил навстречу поднимавшемуся солнцу.
Вслед за ветрами августа на Пелусозеро опустилась предосенняя тишина, и в этой тишине было хорошо слышно, как на таежных озерах перекликаются гагары… Га-га-га-гага-га… – нетерпеливо повторяла одна птица. Га-га-га-га-гага… – так же часто и настойчиво гоготала другая на другом озере. А потом они вместе, торопливо гогоча, куда-то летели высоко-высоко у меня над головой.
На Бодунове острове с сухой березы, что стояла у самой воды, я спугнул сонных ворон. Вороны зябко поеживались от холодного утреннего тумана, нехотя расправляли крылья, будто демонстрировали свое желание тут же скрыться от незваного гостя, но никуда далеко так и не улетали. Я плыл дальше, не оборачивался назад, а потому точно не знал, что делали эти вороны после меня, – скорей всего они снова предавались безмятежному сну…
На середине озера туман уже дотаивал, и от него оставались здесь только сизые полоски, которые последними мутными ручейками неторопливо плыли к берегу… Я оставил весло. Где-то здесь была та самая луда, куда столько раз я приплывал по ночам. Сейчас совсем разойдется туман, и я точно определю, где именно эта приподнятость дна. А пока, сидя в лодке, можно просто так пару раз забросить вот эту желтоватую спиннинговую блесенку с красной шерстинкой на крючке.
Взмах удилищем. Метров двадцать я слежу за блесной, затем она тонет сначала в тумане, а потом в воде. Я жду, когда блесна ляжет на дно. И она достигает дна на пятом или шестом счете. Значит, я не ошибся и почти точно выщел на луду.
Блесна легким рывком удилища поднята со дна, и вот она уже пошла обратно к лодке. Блесна идет тяжело, будто не желает возвращаться ко мне. Удилище напряжено и часто дрожит вслед за блесной… И вдруг ударом сгибается к воде!.. И там, внизу, как обычно после удачной подсечки икак всегда необычно и неожиданно родив в тебе трепетную страсть, заходила хорошая рыбина.
Нет, это не щука – нет щучьих рывков. Это окунь – это его тупые потяжки и кажущееся послушание… У борта лодки сноп брызг, но эти брызги вылетают уже из подсачека. Окунь! Да какой хороший! Откуда ты после стольких дней тишины?
Окунь успокаивается в корзинке, а я все еще переживаю встречу и не тороплюсь со следующим забросом…
Туман редеет совсем, и наконец ясно проступает утренняя гладь воды. Но что это? Почему гладь вздрагивает? Кто рябит эту спящую воду?.. Ветра нет. Нет даже дыхания ветерка… Рыбки! Какие-то крошечные рыбки, поднявшиеся к поверхности, поднявшиеся разом на огромном пространстве, теребят воду.
Я опускаю в воду весло, и лодка медленно идет навстречу этой живой ряби. Рыбки совсем рядом – я вижу их, этих крошечных мальков-стрелочек, темненьких и очень узеньких, совсем непохожих на мальков плотвы, подлещика и даже уклейки… Кто это?.. И тут мои размышления прерывает знакомое окуневое чмоканье. Оно раздается совсем рядом с лодкой. Широкая роговая пасть – хлюп-хлюп-хлюп – смыкается над мальками-соломинками. Чмок-чмок-чмок – раздается справа, слева, впереди, сзади…
Боже мой! Это же тот самый окуневый бой, который мы знаем по июльским дням на наших волжских водохранилищах!.. Чмок-чмок, хлюп-хлюп – расходятся круги по всей глади утреннего озера. Надо срочно, сейчас же забрасывать блесну – окунь будет тут же, мгновенно! Но я как зачарованный сижу в лодке среди этого пелусозерского окуневого, почти осеннего боя и не помню сейчас ни о каком спиннинге.
Конечно, корюшка, корюха – как зовут ее здесь! Это ее мальки, поднявшиеся с глубин, где онитаились все летнее время, позвали за собой полосатых охотников. Конечно, корюшка-корюха, опустившаяся с весны на глубины, держала там окуней и отпускала их только в ночные походы на луды, да и то не всегда. И сейчас еще сама корюшка на глубине – взрослые рыбешки поднимутся из глубин, покажутся лишь по настоящим утренним холодам. А пока сюда, к луде, вышел только малек. И следом за ним поднялся окунь.
Окуневый бой-охота за мальком продолжается вот уже более получаса, бой перемещается по озеру – охотники движутся за добычей. Я присматриваюсь к чмокающим рыбам и вижу, что среди охотящихся не так уж много солидных охотников, – главные ударные силы окуневых отрядов все еще остаются на глубине, все еще стерегут главную добычу – взрослую корюшку, а сюда следом за мальком поднялись охотники помоложе. Да, это еще только начало настоящей окуневой охоты – жора.
Я снова беру в руки спиннинговое удилище. Блесна снова ложится на воду среди чмокающих рыб, и почти тут же следует удар, и еще один небольшой окунек оказывается в лодке. Я опускаю блесну поглубже, и снова небольшой окунек оказывается на крючке. Я делаю заброс в другую сторону – результат тот же: крупных рыб среди охотников единицы. Я меняю блесны – другой цвет металла, другая форма… Окуни берут жадно, но все это те же рыбки гимназического возраста.
Ловля заканчивается – бой стихает. Я подвожу лодку к луде, опускаю на дно якорь, а следом опускаю и мормышку. Раз-раз-раз – кивок плавно покачивает вслед за собой крошечный кусочек металла у самого дна. Раз-раз-раз – и поклевка. На крючке плотва. И снова раз-раз-раз – и снова плотва. Окуней на луде нет. Нет окуней и около каменистого мыса, нет никаких, даже тех окуней-палечников, которые все лето вертелись тут. Да и как им быть здесь сейчас, когда почти все окуневое население собралось по сигналу: «Поднялась корюшка!» – и теперь, чмокая и хлюпая, тянется вслед за несметными стаями узкотелого серебристого малька.
На следующий день корюшка не показалась, и мои окуни-разбойники снова собрались возле своих луд и мысов. Там они и оставались до тех пор, пока в начале осени я не попрощался с Пелусозером до новой весны.
Корюшку, настоящую, взрослую, в прошлом году мне так и не удалось увидеть – она объявилась, видимо, позже, по холодам, когда я уже был в Москве. И потому я не могу довести свой рассказ о пелусозерских окунях до конца… Кто знает, какие окуни являются вслед за корюшкой на луды и каменистые мысы в преддверии близкой зимы…
Вот почему я так жду эту новую осень на берегу по-своему необыкновенного северного озера. А пока снова ищу у мысов и луд самых больших окуней и снова, как и в прошлом году, когда над Пелусозером гремят ветры, хожу ненадолго к Волкову озеру или навещаю уснувшую речку, хранящую тайну своих странных хариусов.
Видимо, и с Айнозера, и с Корбозера, и с Пелусозера в общем-то не так сложно снять эту таинственность, рожденную непривычным для русского человека звучанием их имен. Для этого, наверное, достаточно взять словарь того народа, который давал своим озерам эти звучные имена, и все сразу станет на свои места. И тогда, возможно, и Айн-, и Корб-, и Пелусозеро предстанут перед тобой так же обыденно просто, как Долгие, Круглые и Щучьи озера.
Но мне, честное слово, не хочется этого делать, не хочется заглядывать в словарь, который совсем рядом, – пусть живут они, эти удивительно красивые северные имена, пусть живет и зачаровывает других людей их таинственно-романтический ореол.
Поэтому я и не знаю, что означает слово «пелус» – Пелусозеро, чем было оно, это озеро, для тех людей, которые первыми пришли сюда и дали этому водному пространству, круто обрамленному высокими лесистыми берегами, его настоящее имя…
На берегу Пелусозера я провожу второе лето. Я точно знаю, сколько у этого озера островов, знаю имена этих островов, лесистых, высоких, отгородившихся от воды густыми рябинами, которые к осени широко и ярко разгораются гроздьями ягод. И тогда кажется, что эти острова кто-то поджег, но поджег не буйно, не разрушительно, а каким-то необыкновенным, тихим огнем, которому положено не уничтожать все окружающее, а только ярко и добро светить осенней воде и редким рыболовам, что являются по осени к островам.
Я точно знаю, где у этого озера самые глубокие места, знаю, где его подводные вершины-луды. Знаю, что в этом озере водятся большущие окуни – только вчера мой сосед привез такое страшилище в роговых рыцарских латах и с трудом оценил его вес на пятикилограммовом безмене. Я знаю, что поймать таких гигантов не так уж сложно, если каждый день пускать с луд на глубину сети. Но я очень хочу поймать самого большого окуня Пелусозера на обычную зимнюю удочку, оснащенную тонкой леской, с небольшой желто-белой мормышкой.
Это знаменитая мормышка. Она служит мне уже не одно лето. Ее подарил мне друг-рыболов, который искусно делает такие миниатюрные игрушки из меди, латуни, серебра и олова, раздобывая для них самые лучшие крючки из самых лучших рыболовных стран. Это не мормышка, а произведение искусства – она сделана художником. И я берегу ее. И только с ней выезжаю на луды и мысы северных озер, куда может явиться в своем разбойном походе самый крупный окунь.
Сейчас на луде в ожидании окуней я снова и снова вспоминаю те озера, где летом, вооружившись зимней удочкой с мормышкой, разыскивал окуней… Укшозеро, Викшозеро, Кенозеро… И окуни были там, упорные и тяжелые. И они, как всегда, являлись вдруг и так же вдруг исчезали, унося с собой тайны своих троп-дорог. И вот теперь Пелусозеро, та же удочка, та же мормышка, и снова я ищу ответы на вопросы, которые задают мне эти полосатые рыбы…
Первых окуней Пелусозера я отыскал у острого мыса Бодунова острова. Это было в самом начале июня. В борах белым легким огнем занялась брусника, а по моховым язычкам, что выбились из-под сосен к воде, дурманяще полыхал цветущий багульник. В это время к берегу, где цвел багульник, было опасно приставать – багульник пьянил, тянул к себе и пьянил. И после каждой такой встречи долго болела голова…
На Бодунове острове багульник не рос. Когда-то здесь по всему острову были покосы, а теперь их место заняли березы, осины и рябины, сплошь перевитые малинником. Вот от такого березово-осиново-рябинового мыска и отхои дал в глубину каменистый язык, отходил неторопливо, постепенно опускаясь в воду. Северное лето еще только-только начиналось, и над камнями мыска еще не успел подняться из воды тростник – его белесоватые лобеги лишь выбились из-под камней и теперь тянулись вверх, к свету, к солнцу, оставаясь пока там, в озере.
Здесь, у каменистого мыска, я и опустил первый раз якорь своей лодки. Один якорь опущен с носа, другой – с кормы. Подо мной метра четыре еще холодной после долгой и крутой зимы озерной воды. Вода еще по-зимнему прозрачна, и я хорошо вижу все, что делается на глубине… Вот моя мормышка медленно опускается вниз: метр, другой, третий – и тут беленькое пятнышко мормышки исчезает… Удар, подсечка – и в лодке первый пелусозерский окунек, не дождавшийся, когда кусочек червя, насаженный на крючок, вместе с мормышкой опустится на дно.
Окунек не очень большой – чуть больше ладони, но резв и боек. И он голубой, как всякая глубинная рыба чистых и холодных озер севера.
И снова мормышка опускается на дно. И снова я слежу за ней. Вот блеск от серебряной точечки все слабее и слабее – мормышка уходит на глубину и наконец достигает дна. А потом все как зимой. Удочка удобно легла в правую руку, сторожок, чуть присогнувшись, потянул за собой леску. Раз-раз-раз – покачивается сторожок. И следом за сторожком там, на четырехметровой глубине, – раз-раз-раз – покачивается у самого дна мормышка. Выше сторожок – выше мормышка. И снова – раз-раз-раз. Потом неторопливая, но решительная потяжка вверх – ты хочешь показать рыбе, что сейчас возможная добыча уйдет от нее. Торопись, окунь, дальше будет поздно! Но никто не бросается за исчезающим бело-желтым шариком, и мормышка, будто устав покачиваться и убегать, опускается на дно. Я знаю, что сейчас, упав на дно, она поднимет вокруг себя пусть крошечное, но все-таки облачко ила…
И снова – раз-раз-раз… И тут тупо и жестко, как удар коряги, что-то зависает на крючке… Если бы я уже знал дно, если бы я знал, что никаких коряг тут нет, то, конечно, тут же ответил бы на удар рыбины подсечкой. Но я вдруг побоялся ответным рывком совсем засадить драгоценную Мормышку в корягу.
Взаимное замешательство длилось какое-то мгновение. Первым из состояния шока вышел окунь и резко пошел вниз по свалу на глубину… О, слава тебе, гибкий пластиковый кончик! О, слава тебе, голубоватая лесочка ноль пятнадцать, тоже, как и мормышка, подаренная мне моим другом-художником! Вы выдержали этот первый рывок!.. А дальше проще. Дальше из шока выхожу уже я и начинаю, хотя пока и очень деликатно, диктовать рыбине свои условия… И она, эта рыбина, наконец появляется возле лодки, но чуть в стороне – метрах в двух от борта. Подсачек ее не достанет… Движение в лодке, и рыбина снова уходит резко вниз, увлекая за собой всю леску и упрямо требуя в глубину и мою удочку…
И снова я заставляю окуня подняться к поверхности. Теперь он всплывает ближе к борту. Я пытаюсь перебирать леску руками, чтобы поближе подвести рыбину, но снова полосатый гренадер скрывается в глубине.
Наконец он устал, и теперь остается только подхватить его подсачеком. Подсачек давно в воде и ждет своей минуты.
Не знаю, была ли в этом моя вина… Скорей всего да – ведь я так и не подсек рыбину. А может быть, просто небольшому крючку было не под силу удержаться в такой широченной, костистой пасти… У самой лодки, когда мне оставалось только подхватить добычу подсачеком, окунь тряхнул головой, и моя бело-желтая мормышка вылетела из окуневой пасти, насмешливо сверкнув на солнце.
Конечно, этот удачливый боец никак не был гигантом. Но все равно он был хорош – высокопер, быстр и упрям в своем желании победить. Соперника надо уважать. Счастья тебе, голубой флибустьер Пелусозера!
Июнь подходил к концу. Северное таежное лето встречал грозовой жарой душный июль. Зрела и наливалась теплым соком первая земляника, и из воды у каменистого мыска Бодунова острова споро поднимался и упруго зеленел частокол молодого тростника.
Я осторожно заводил лодку в этот молодой тростник и подолгу наблюдал, как всюду – рядом, слева, справа от моей лодки – среди стеблей тростника двигались стайки мальков. Их было много. Это были мириады будущих рыб: плотвы, уклейки, леща. Они, эти мальки, наверное, сами еще не знали, кем именно они будут, когда подрастут, а потому и держались в спасительных зарослях все вместе густой, сплошной, перемешанной массой.
Тростник, окуневый каменистый свал в глубину, лето! Конец июня – начало июля! Масса малька! И конечно, здесь обязательно должен держаться окунь… И окунь здесь был, но только мелкий, окунек-недомерок или окунек-палечник, как другой раз называют таких рыбок по северным местам.
Я тщательно изучал содержимое желудков этих бойких рыбешек, не достигнувших еще приличного размера, когда они попадались на мой крючок, и всякий раз убеждался, что эти рыбки, как и положено летом, в жару, окуням, действительно питаются почти одним мальком. Все ясно! Значит, и окуни покрупней будут здесь и будут ловиться на малька!
Теперь я приезжал к знакомому каменистому мыску с малявочником и ведерком для малька. Малявочник я опускал в воду только один раз – этого было вполне достаточно, чтобы наполнить мальком приготовленное для него ведерко.
Я осторожно насаживал малька на крючок, насаживал, как и положено при ловле окуня, за губку, и ждал, ждал и ждал… Иногда томительное ожидание и прерывалось поклевкой, но это соблазнялся моим мальком тот же окунек-палечник, о котором был разговор выше. А вот хороших, солидных окуней около каменистого мыска Бодунова острова на этот раз не оказалось.
Я оставлял знакомый мысок и с ведерком и малявочником отправлялся на луды. Уж здесь-то обязательно будет рыба!.. И здесь этажами, эшелонами, толпами, массами записало по всей толще воды невообразимое множество малька, но и здесь мне удавалось разыскать лишь окуньков-недомерков. Крупных окуней нигде не было.
Нет, точнее, они были, но не на лудах и мысах, а на каких-то невообразимых глубинах, откуда нет-нет да и доставали сетями этих окуней-страшилищ.
Что они делали там, почему, как положено окуням, которых я знал раньше на Волге, на Оке, на Москве-реке, на самых разных озерах и водохранилищах, не появлялись вдруг среди гущи малька в полуденные часы и не устраивали здесь свои знаменитые окуневые охоты-бои с жадным чмоканьем охотящихся рыб, с визгливым криком и плеском чаек, которые тут же появлялись на месте окуневого боя и перехватывали у полосатых охотников добычу?
Что происходило здесь, на этом загадочном Пелусозере?.. Почему не выручил меня тут мой знаменитый малявочник, который раньше выручал меня везде-везде? Два десятка мальков, пойманных малявочником посреди лета, в жару, и следом десять-пятнадцать окуней на хорошую уху – это было моим правилом. Но не правилом Пелусозера!
Пелусозеро! А может быть, разгадка твоих тайн в самом твоем имени?.. Пелусозеро! Почему я не постарался разгадать твое имя?
Наконец я оставил малявочник, ведерко и по вечерам стал уезжать только за плотвой и подлещиками. Это была по-своему удивительная ловля – ловля плотвы и подлещиков белой летней ночью севера!.. Как чудесен настороженный поплавок! Какой небесный свет опускается на воду в то самое окошечко, где рядом с тростниковым стеблем замер среди пастельных тонов белой ночи темный кончик чуткого поплавка!
А потом поплавок исчезал. И я мягко выводил к лодке серебристую рыбку. Она, только что появившаяся из воды, тоже принимала на себя мягкие краски белой ночи, а оттого тоже становилась сказкой, как была сказкой сама белая ночь…
За ночной ловлей плотвы и подлещиков я забывал на время окуней, но только на время, и всякий раз, изменяя данному самому себе слову забыть совсем этих полосатых разбойников, снова и снопа заглядывал к мысам и лудам, где еще не так давно, в начале лета, вовсю хозяйничали окуневые стаи.
Вот и на этот раз я изменил своему слову. Собравшись за плотвой, я немного поторопился и перед плотвой и подлещиками заглянул на луду к окуням.
На луде было тихо. Так же всю толщу воды занимали мальки, но теперь уже подросшие, разобравшиеся по стайкам. Я смотрел на этих возмужавших рыбок и завидовал им – уж этим-то рыбкам должны быть известны тайны озера, подарившего им жизнь.
Малявочника у меня с собой не было. Были только черви. И просто так, чтобы скоротать время, оставшееся до вечера, до начала вечернего клева плотвы, я закинул удочку. Поплавок коснулся воды неподалеку от борта лодки, вздрогнул, но не успев, как положено поплавку, замереть, тут же ушел под воду…
На крючке оказалась плотвичка, резвая, красивая. И я закинул удочку еще раз. И снова поплавок почти тут же ушел под воду вслед за новой плотвичкой.
Так продолжалось недолго. Клев прекратился, и наступила вечерняя тишина. Пора было поднимать якорь и плыть к тростнику за вечерней плотвой. Но неясное чувство ожидания чего-то необычного не позволяло мне подняться с сиденья и взяться за веревку якоря… Ну, подожду еще немного… А вдруг и сюда явится вечерняя плотва?.. А вдруг лещи?..
Солнце давно зашло, и уже успели погаснуть главные, самые яркие краски вечерней зари. Ехать в тростник было уже поздно – рыба туда уже, наверное, подошла и я бы испугал ее своим появлением… А мой поплавок также чутко ждал чего-то необыкновенного в нескольких метрах от борта лодки…
И вдруг он исчез. Исчез сразу. Я инстинктивно схватил удилище и резко подсек. И тут же почувствовал тупой и жесткий удар по крючку, как тогда первый раз у каменистого мыска Бодунова острова, когда окунь-гренадер соблазнился моей мормышкой.
Мой «телескоп» согнулся в дугу, затрещала катушка, а таинственный ночной визитер упрямо тянул в глубину… И снова трещала катушка, и снова я возвращал обратно смотанную рыбиной леску. И наконец подсачек подхватил добычу.
Это был окунь! Чудесный голубой свет исходил от него даже сейчас, в сумерках северной летней ночи.
И снова недалеко от лодки замер поплавок. И снова поплавок почти тут же исчез. А следом еще один окунь-красавец оказался в моей корзинке.
Все было как в сказке… Белая ночь. Рождающийся туман ночной воды. Исчезающий поплавок, дуга удилища и еще одна голубая рыбина, как дань Пелусозера за уважение к его глубинам и тайнам его воды…
Тайна летних окуней Пелусозера раскрывалась постепенно, и только к осени догадался я, что во всем была виновата корюшка, небольшая рыбка, принадлежащая к семейству, носящему ее имя… Но о корюшке Пелусозера чуть дальше, а пока ночные луды исправно дарили мне свидания с необыкновенными рыбами. Правда, эти свидания были короткими, как коротки бывают обычно почти все бурные встречи.
С ночной луды я возвращался чуть ли не к утру, возвращался через бесконечный комариный гуд и честно платил комарам дань, положенную с меня за право на бурное и пусть короткое счастье.
Спать после таких ночных встреч на лудах не хотелось, и я долго лежал с открытыми глазами и слушал утренние крики чаек, переговоры ворон, которые с утра пораньше наведывались к моему дому за поживой. А потом к голосу, птиц добавлялся и голос легкой утренней волны у борта лодки, стоявшей у меня под окном.
Когда ветер чересчур расходился и к полудню над лесом появлялись темные полоски облаков, предвещавших долгую ветреную погоду, я подальше затаскивал на берег лодку, брал с собой легкий спиннинг и уходил на Волково озеро – в ветер на луды Пелусозера окунь вообще не выходил.
Волково озеро было понятно мне. Наверное, когда-то здесь, около озера, водилось много волков… А может быть, иначе… Может быть, когда-то это озеро принадлежало человеку, носившему такое имя. Ведь есть же неподалеку отсюда, на Кенозере, Медведев остров, и назвали так этот остров совсем не потому, что водилось там много медведей. Когда-то на берег Кенозера пришли Медведь и Мамон – два беглых, вольных человека, ушедших от государственных людей, но не в запорожскую, а в заонежскую сечь. Это было в старые-старые времена, но до сих пор Медведев и Мамонов острова помнят в своих именах тех людей, которые некогда поселились здесь.
В старые-старые времена и Волково озеро, видимо, было немного другим. Оно было тогда, конечно, побольше, а теперь от того прежнего водного пространства остались в тайге три не очень больших водоема, сообщающихся между собой только в весеннее время.
Самое маленькое Волково озеро уже погибло – летом это уже и не озеро, а жидкое болотце. Среднее Волково погибает – летом оно совсем зарастает травой и в своих зыбких болотистых берегах кажется тогда наполненным не водой, а какой-то жидкозеленой массой… А старшее, главное, самое большое Волково озеро еще не плохое, и в нем живут быстрые, шустрые щучки с серебристым отливом.
За этими щучками и отправлялся я, когда на Пелусозере поднимался ветер и окуни совсем не выходили из своих глубин. Я отдыхал здесь, на Волкове, от загадок и тайн большой, глубокой и бурной воды, отдыхал, обычно сидя на широком сосновом пне. А вокруг меня глянцем темно-зеленого листа расстилался брусничный ковер, щедро украшенный бело-розовыми огоньками зреющих ягод. И среди этого ковра то тут, то там открыто, доступно поднимались по всему сосновому бору настоящие грибы-боровики, старые и молодые, прожившие уже целый грибной век и появившиеся на свет всего два или три дня назад.
На обратном пути я брал с собой несколько таких бурых грибов-здоровячков и варил из них дома чудесный грибной суп. Я варил суп из одних грибов, без картошки, добавляя к грибам и воде лишь щепотку соли.
С озера я всегда уносил и две-три щучки. Я мог наловить и больше. Эти щучки, конечно, никогда раньше не видели таких блесен, которые демонстрировал я Волкову озеру, а потому, видимо, и недолго раздумывали, бросаться или нет за сумасшедшим «мепсом». И они бросались навстречу моей блесне, выскакивая прямо у меня из-под ног, из травы, что узеньким и низеньким заборчиком-частоколом поднималась вдоль всего берега, выскакивали чаще всего уже тогда, когда я поднимал блесну из воды, и еще чаще промахивались. И снова кидались к сумасшедшей полоске металла, буравящей тихую воду таежного озера.
Рядом с этими бестолковыми щучками и грибами-подарками я откровенно отдыхал, но одного дня такого щедрого, беззаботного отдыха вполне хватало, и на следующий день о Волковом озере я уже забывал и шел к какому-нибудь другому лесному, отхожему озеру, а то и отправлялся вниз по речке, что вытекала из нашего, вот уже третий день бушующего волной, Пелусозера.
Когда-то эта речка была быстра и светла, когда-то она бурно пенилась на перекатах-переборах, в отчаянии разбивая свои изумрудные струи о камни, вставшие на ее пути. Но что-то случилось и здесь, с этой речкой, как случилось там, с большим Волковым озером, разделившимся на три части… Речка стала зарастать, и теперь посреди лета лишь кое-где можно было усмотреть ее прежнее стремление нести свои воды куда-то туда, навстречу другой воде.
Но у этой будто бы успокоившейся воды, как и у Пелусозера, были свои тайны, а потому и любил я навещать тихие, почти заросшие бочажки и подолгу оставался над этими бочажками, окруженными густыми, черными ольхами.
В этих бочажках водилась неплохая плотвичка. К червю, опущенному в воду, нет-нет да и вырывался из травы сорванец-окунек, а в сырую пасмурную погоду здесь могло произойти необычное – червя мог схватить приличный хариус. Да, да, самый настоящий хариус, бог пенных струй и ревущих порогов горной реки!
Я не ловил этих хариусов – я не мог ловить их там, где им вроде бы не положено было жить… Я не мог представить себе жереха в болотной луже, тайменя в дачном пруду под Москвой среди прогулочных лодок и пляжного разноцветья купающихся, я не мог видеть и хариуса рядом с черными, полустоячими бочажками почти умершей реки, где жили ленивые пузатенькие плотвицы, объевшиеся тиной.
Но хариусы в речке были – я видел их пойманными, и именно эти хариусы не давали мне покоя на реке, как не давали покоя на Пелусозере его голубые окуни.
Река и Пелусозеро были одним целым – ведь река вытекала из озера. Значит, когда-то здесь бушевали страсти бурных вод, ревели пороги и была другая жизнь, в память о которой таежная речка и сохранила в своих бочажках быстрокрылых хариусов. Потом вода ушла – вот откуда кручь берегов и высота островов озера. Когда бурлящая вода ушла, пришли другие законы – законы тихой воды и мирных озер. Эти законы приняло на себя Волково озеро, что теперь щедро расплачивается данью с каждым рыбаком, заглянувшим на его берега… А вот Пелусозеро, видимо, все еще помнит те прежние времена и хранит эту память в своих ключевых глубинах. Память о прежних временах хранится здесь и простором воды и шумом тяжелых волн, с которых ветер, как и тогда, раньше, свирепо срывает пенные гребешки.
Значит, по тем, старым, законам, а не по законам болот и запруд живут и твои окуни. О Пелусозеро! Оседая древность! О верность истории! О мудрость седин!
Через несколько дней ветер успокаивается, и я снова отправляюсь на ночную луду. Я снова в лодке, снова трепетное ожидание, снова замерший поплавок. Над лудой такая же летняя ночь, такие же пастельные тона воды, тот же сумрак, те же комары, ждущие моей дани. Но сегодня отдавать комарам дань не за что… Ночная луда оказалась пустой.
И еще одна несостоявшаяся ночь-надежда… И еще, и еще… О Пелусозеро! Кем было ты для тех людей, пришедших на твои берега и давших тебе твое имя?.. Познали или не познали они до конца все твои тайны?..
Кроме окуней у Пелусозера, северного, глубокого, лудистого, родниково-чистого, была и еще одна тайна: в озере не было ни ряпушки, ни сигов – не было настоящей северной рыбы.
Был хариус – он и сейчас есть в реке, а вот ряпушки и сигов не было никогда. Почему?
Сколько этих «почему» осталось у меня после первого лета, проведенного на берегу Пелусозера…
Лето подходило к концу. По южному, летнему берегу, обращенному к солнцу, уже начали разгораться первые рябины. Уже давно упала на землю отяжелевшая от зрелости, не собранная никем малина, а к узеньким лесным тропкам то там, то тут стали выбегать веселыми кучками желтоголовые опята.
Вода в озере похолодала. Я опять вспомнил о мормышке и как в начале лета, принялся разыскивать окуней около каменистых мысов-скатов. И окуни снова явились на свои окуневые места. Правда, это были пока не самые солидные представители племени полосатых рыб. Окуни бойко били по крючку, скрытому в кусочке червя, отчаянно сопротивлялись, и натаскать таких озорных рыбок на хорошую уху можно было самое большее за полчаса.
Такая бестолковая ловля-суета быстро надоедала. Я брался за спиннинг и тщетно старался соблазнить пелусозерских щук самыми, с моей точки зрения, неотразимыми блеснами. Но щуки Пелусозера вели себя еще хуже здешних окуней – они исправно попадались на жерлицы, расставленные по краю тростникового мыса, уносили с собой многометровые шнуры переметов, в клочья рвали рыбацкие сети, но наотрез отказывались и от блесен и от снасточки с настоящей рыбкой… Почему?
Теперь каждое предосеннее утро рождалось в густом холодном тумане. В тумане я осторожно отводил лодку от берега, боясь побеспокоить чаек, все еще спящих на моих мостках. Затем я тихо опускал в воду кормовое весло и неторопливо уходил навстречу поднимавшемуся солнцу.
Вслед за ветрами августа на Пелусозеро опустилась предосенняя тишина, и в этой тишине было хорошо слышно, как на таежных озерах перекликаются гагары… Га-га-га-гага-га… – нетерпеливо повторяла одна птица. Га-га-га-га-гага… – так же часто и настойчиво гоготала другая на другом озере. А потом они вместе, торопливо гогоча, куда-то летели высоко-высоко у меня над головой.
На Бодунове острове с сухой березы, что стояла у самой воды, я спугнул сонных ворон. Вороны зябко поеживались от холодного утреннего тумана, нехотя расправляли крылья, будто демонстрировали свое желание тут же скрыться от незваного гостя, но никуда далеко так и не улетали. Я плыл дальше, не оборачивался назад, а потому точно не знал, что делали эти вороны после меня, – скорей всего они снова предавались безмятежному сну…
На середине озера туман уже дотаивал, и от него оставались здесь только сизые полоски, которые последними мутными ручейками неторопливо плыли к берегу… Я оставил весло. Где-то здесь была та самая луда, куда столько раз я приплывал по ночам. Сейчас совсем разойдется туман, и я точно определю, где именно эта приподнятость дна. А пока, сидя в лодке, можно просто так пару раз забросить вот эту желтоватую спиннинговую блесенку с красной шерстинкой на крючке.
Взмах удилищем. Метров двадцать я слежу за блесной, затем она тонет сначала в тумане, а потом в воде. Я жду, когда блесна ляжет на дно. И она достигает дна на пятом или шестом счете. Значит, я не ошибся и почти точно выщел на луду.
Блесна легким рывком удилища поднята со дна, и вот она уже пошла обратно к лодке. Блесна идет тяжело, будто не желает возвращаться ко мне. Удилище напряжено и часто дрожит вслед за блесной… И вдруг ударом сгибается к воде!.. И там, внизу, как обычно после удачной подсечки икак всегда необычно и неожиданно родив в тебе трепетную страсть, заходила хорошая рыбина.
Нет, это не щука – нет щучьих рывков. Это окунь – это его тупые потяжки и кажущееся послушание… У борта лодки сноп брызг, но эти брызги вылетают уже из подсачека. Окунь! Да какой хороший! Откуда ты после стольких дней тишины?
Окунь успокаивается в корзинке, а я все еще переживаю встречу и не тороплюсь со следующим забросом…
Туман редеет совсем, и наконец ясно проступает утренняя гладь воды. Но что это? Почему гладь вздрагивает? Кто рябит эту спящую воду?.. Ветра нет. Нет даже дыхания ветерка… Рыбки! Какие-то крошечные рыбки, поднявшиеся к поверхности, поднявшиеся разом на огромном пространстве, теребят воду.
Я опускаю в воду весло, и лодка медленно идет навстречу этой живой ряби. Рыбки совсем рядом – я вижу их, этих крошечных мальков-стрелочек, темненьких и очень узеньких, совсем непохожих на мальков плотвы, подлещика и даже уклейки… Кто это?.. И тут мои размышления прерывает знакомое окуневое чмоканье. Оно раздается совсем рядом с лодкой. Широкая роговая пасть – хлюп-хлюп-хлюп – смыкается над мальками-соломинками. Чмок-чмок-чмок – раздается справа, слева, впереди, сзади…
Боже мой! Это же тот самый окуневый бой, который мы знаем по июльским дням на наших волжских водохранилищах!.. Чмок-чмок, хлюп-хлюп – расходятся круги по всей глади утреннего озера. Надо срочно, сейчас же забрасывать блесну – окунь будет тут же, мгновенно! Но я как зачарованный сижу в лодке среди этого пелусозерского окуневого, почти осеннего боя и не помню сейчас ни о каком спиннинге.
Конечно, корюшка, корюха – как зовут ее здесь! Это ее мальки, поднявшиеся с глубин, где онитаились все летнее время, позвали за собой полосатых охотников. Конечно, корюшка-корюха, опустившаяся с весны на глубины, держала там окуней и отпускала их только в ночные походы на луды, да и то не всегда. И сейчас еще сама корюшка на глубине – взрослые рыбешки поднимутся из глубин, покажутся лишь по настоящим утренним холодам. А пока сюда, к луде, вышел только малек. И следом за ним поднялся окунь.
Окуневый бой-охота за мальком продолжается вот уже более получаса, бой перемещается по озеру – охотники движутся за добычей. Я присматриваюсь к чмокающим рыбам и вижу, что среди охотящихся не так уж много солидных охотников, – главные ударные силы окуневых отрядов все еще остаются на глубине, все еще стерегут главную добычу – взрослую корюшку, а сюда следом за мальком поднялись охотники помоложе. Да, это еще только начало настоящей окуневой охоты – жора.
Я снова беру в руки спиннинговое удилище. Блесна снова ложится на воду среди чмокающих рыб, и почти тут же следует удар, и еще один небольшой окунек оказывается в лодке. Я опускаю блесну поглубже, и снова небольшой окунек оказывается на крючке. Я делаю заброс в другую сторону – результат тот же: крупных рыб среди охотников единицы. Я меняю блесны – другой цвет металла, другая форма… Окуни берут жадно, но все это те же рыбки гимназического возраста.
Ловля заканчивается – бой стихает. Я подвожу лодку к луде, опускаю на дно якорь, а следом опускаю и мормышку. Раз-раз-раз – кивок плавно покачивает вслед за собой крошечный кусочек металла у самого дна. Раз-раз-раз – и поклевка. На крючке плотва. И снова раз-раз-раз – и снова плотва. Окуней на луде нет. Нет окуней и около каменистого мыса, нет никаких, даже тех окуней-палечников, которые все лето вертелись тут. Да и как им быть здесь сейчас, когда почти все окуневое население собралось по сигналу: «Поднялась корюшка!» – и теперь, чмокая и хлюпая, тянется вслед за несметными стаями узкотелого серебристого малька.
На следующий день корюшка не показалась, и мои окуни-разбойники снова собрались возле своих луд и мысов. Там они и оставались до тех пор, пока в начале осени я не попрощался с Пелусозером до новой весны.
Корюшку, настоящую, взрослую, в прошлом году мне так и не удалось увидеть – она объявилась, видимо, позже, по холодам, когда я уже был в Москве. И потому я не могу довести свой рассказ о пелусозерских окунях до конца… Кто знает, какие окуни являются вслед за корюшкой на луды и каменистые мысы в преддверии близкой зимы…
Вот почему я так жду эту новую осень на берегу по-своему необыкновенного северного озера. А пока снова ищу у мысов и луд самых больших окуней и снова, как и в прошлом году, когда над Пелусозером гремят ветры, хожу ненадолго к Волкову озеру или навещаю уснувшую речку, хранящую тайну своих странных хариусов.