Орлов Михаил
Ночь в степи
Михаил Орлов
НОЧЬ В СТЕПИ
В погоне за бандой атамана Грицько отряд Гузеева был измотан до предела. Кони и красноармейцы валились с ног, и даже затворы у винтовок перестали клацать. Были случаи засыпания бойцов на скаку, и вследствие этого их выход из строя.
У станицы Лозовской бандиты вновь ускользнули.
"Хватит, - подумал комиссар Поддубенский. - Угробим отряд, надо отдыху". И осадил жеребца.
- Дезертирствуешь?! - приблизился к комиссару командир отряда, бывший харьковский слесарь Гузеев с серым лицом и сумасшедшими глазами.
Их окружили угрюмые красноармейцы, ожидая, чем кончится инцидент.
- Не кричи, Гузеев, - сказал комиссар. - Ты как будто думаешь, что вся сила Красной Армии в ногах. А это не так. Дитенком ты, должно быть, слушал старушечьи сказки?..
Лицо Гузеева еще больше застлало сумраком, на нем выступили щербины, и видно было, что командир наливается бешенством.
- Я сказок не слушал сроду, - сказал Гузеев. Конь под ним подрагивал и опускал голову понюхать травы. - Я всю жизнь работал. Я бы подох с голоду, если бы слушал сказки. Ты, комиссар, должен знать партийную соль.
Поддубенский обвел глазами запыленных, отрешенно сидящих в седлах кавалеристов и решительно ослабил подпругу.
- Я знаю, в чем соль партийной установки. Но я знаю также, что скачет быстрее коня. Мысль обгоняет самого лихого скакуна, товарищ Гузеев. И нам с тобой надо думать, а не гнать бойцов вслепую за врагом. А враг, может быть, смеется над нами, отдыхая и объедаясь вишнями. Спрячь свою пушку, не цель в меня. Бойцам и коням нужен отдых. Когда они отдохнут, мы созовем на совет сознательных красноармейцев и решим, как быть дальше.
Гузеев вложил наган в кобуру.
- Ладно, - сказал он. - Всем отдыхать. Выставить часовых. Менять через каждый час. - И соскочил на землю, едва удержавшись на закостеневших, согнутых в коленях ногах.
Так велика была усталость бойцов, что они засыпали, еще не коснувшись щекой степной вечерней земли. Валились, как убитые, и дышали тихо, как дети, не хватало их даже на храп.
Тронув за плечо нервного Гузеева, Поддубенский ласково сказал ему:
- Спи, командир! Я разбужу тебя, как придет срок.
Стало смеркаться. В степи трещала саранча, певуче скрипели сверчки, вскрикивали перепела. Земля дышала крутыми испарениями, пылью, соком спелых трав, подавленных конями. От нее шли тепло и нега всей первобытности жизни.
Поддубенский сидел на земле, скрестив ноги, смотрел на смутную линию горизонта. Он не был в совершенном бодрствовании, но и, несомненно, не спал. Ум блуждал на последней грани напряжения и, казалось, мог переждать вечность.
Кони с хрустом отщипывали молодую траву, позвякивали стременами, фыркали и дрожанием кожи отгоняли мух-кровососов.
С неба перед самым Поддубенским бесшумно опустилась штуковина, похожая на аэростат без гондолы. Она раскрылась пополам, как разрезанный кавун, из нее вышел человек, одетый, словно воздушный гимнаст в цирке, в серебристое трико, плотно обтягивающее тело. Он нерешительно постоял, прислушиваясь к тихой ночи, и, не найдя повода для тревоги, шагнул вперед.
- Стой, - жестко сказал ему комиссар, - Руки вверх, белая сволочь!
Человек из аэростата недоуменно повернулся на голос и произнес что-то на незнакомом языке.
- А-а, - выругался комиссар. - Ты из Антанты? Не повезло тебе, иуда буржуйская. Руки вверх, говорю!
Человек нехотя поднял руки и при этом странно металлическим голосом произнес теперь уже по-русски, но как бы с латышским акцентом:
- Вы ошибаетесь. Я не Антанта, И не белая сволочь. Я даже не знаю, что это такое. Я не здешний.
- Я тоже не здешний, - сказал комиссар, вдруг понимая, что если шпион кинется на него, он не успеет даже вскрикнуть, дремота сковала его изможденное тело, пальцы не слушались. А этот гимнаст, видно, здоров и ловок. Оставалось надеяться на испуг.
- Стреляю без предупреждения.
- Я не враг, - сказал гимнаст, показывая голые руки. - Я ничего не понимаю; что происходит?
Поддубенский с трудом сохранял сознание, и ему казалось, что он управляет собой. Однако, очнувшись от секундного забытья, он увидел, что гимнаст поддерживает его за плечи, с участием заглядывая в лицо. Наган валялся рядом в траве, незнакомец не обращал на него внимания.
- Что с вами?
- Ничего, - ответил Поддубенский, злясь на свою сонливость.
- Я могу вам помочь?
- Спасибо, - усмехнулся комиссар. - Помог волк барашку. В последний раз спрашиваю, кто такой? Какой партии? За кого воюешь?
- Разве обязательно нужно воевать? - засмеялся гимнаст. - Мы привыкли жить в мире. У нас везде мир. А у вас везде война. Я облетел всю Землю, и везде грязь, кровь, нищета и смерть, У вас нет цивилизации. Вы еще не доросли до нее.
- Кто ты?
- Я оттуда, - незнакомец махнул рукой в небо.
Поддубенский почуял холод между лопатками, ему показалось, что он бредит, разговаривает сам с собой, может быть, у него начался тиф.
- Наша земля там... Видите, похоже на ковш?
- Большая Медведица?
- Это по-вашему. А по-нашему... впрочем, это неважно.
- Неважно... - отозвался, как эхо, Поддубенский, все еще сомневаясь, что этот человек, если его можно так назвать, действительно не враг и что он родился не на Земле, а где-то далеко во тьме.
- А зачем сюда? - спросил Поддубенский.
- Я ученый. Это моя работа.
- Значит, у вас все уже кончилось?
- Что кончилось?
- Ну, революция, гражданская, У вас теперь социализм? Или уже коммунизм?
Гимнаст покачал головой.
- У нас нет таких слов,
- А бедные и богатые? Есть? Пролетариат и буржуазия?
- Мы таких вещей не понимаем. У каждого есть своя работа, и он ее делает. За это ему дают дом, жену, пищу.
Комиссар усмехнулся.
- А кто же это все дает?
Гимнаст задумался.
- Кто? Начальник.
- У него есть дом, жена, пища?
- Еще бы! - засмеялся, но на этот раз не очень весело, гимнаст. - У него не один дом, и не одна жена, И вдоволь всякой пищи, которой я никогда не видел и не знаю ее вкуса.
- Ну вот, - удовлетворенно сказал комиссар. - А говоришь, нет таких слов, Твой начальник и есть натуральный буржуй. А ты вроде нашего умственного пролетария или трудящейся интеллигенции. Грабят тебя твои начальники. Тебя и всех ваших. Турнули бы их к чертям.
- Как турнули?..
- Отсталая нация, - сказал комиссар, - Турнули бы, как мы! И царя, и временное правительство, и всю иерархию. Теперь мы сами начальников ставим, кто по-нашему мыслит. Да вот белая сволочь с Антантой от дела отрывают. Не могут стерпеть такого оборота. Да разве народ повернешь? Народ будущее увидел и борется за него до последней капли крови. Воюем который год и устали, но уже не за горами победа. Корнилова смяли, Юденича, Петлюру взашей! Последние банды вылавливаем. Однако опять ускользнул проклятый Грицько. А у вас в голове темнота. Вам еще до нашей нации расти.
- Куда нам, - с иронией сказал гимнаст, но Поддубенский этой иронии не понял или не захотел понять. Он вдруг подумал о своем и неожиданно бодрым голосом, близко наклоняясь к незнакомцу, спросил:
- Слушай, а мне на твоем аэростате можно подняться? Или двоих не потянет?
- Потянет,
- Возьмешь меня? Страсть полетать хочется! А я в долгу не останусь, будь уверен!
Получив согласие, комиссар поднялся и пошел проверить посты. Но, как он и ожидал, часовые спали с открытыми глазами. Поддубенский понял, что если их сейчас разбудить, надо отдавать всех под трибунал и судить по всей строгости военного времени. Однако ночь была тихая, беды никакой отряду не приключилось, и комиссар вернулся к аэростату, подумав, что винить здесь некого.
Короткая летняя ночь была на исходе. Близилось утро. Воздух уже потерял непроницаемость, в нем проступила перспектива.
- Проверил мотор? Не грохнемся?
Поддубенский начал волноваться за успех задуманного предприятия, или что этот космический интеллигент передумает.
- Садись, - ответил гимнаст,
Поддубенский втиснулся между половинками аппарата, сея на какой-то железный сундук, сдвинул колени и напрягся в ожидании взлета. Створки над его головой сомкнулись. Не успев опомниться, комиссар уже увидел, что они повисли над табуном отдохнувших, встряхивающих гривами коней и над спавшим вповалку отрядом.
- Давай выше! - радостно закричал комиссар, по очереди вглядываясь в окна, то в одну, то в другую сторону.
Аэростат круто взмыл вверх, почти до самых облаков. Земля внизу теперь хорошо просматривалась на огромном пространстве. На Бычьем хуторе хозяева поднялись в такую рань и, затопив печь, готовили пойло для свиней и коров. Поддубенский видел их деловитую суету, кулацкую основательность и стучал себя по колену ребром ладони. Его внимание привлек странный блеск в овраге, идущем далеко за хутор, упираясь в большак. Это была банда Грицько.
Комиссар насчитал до сотни стреноженных коней. Бандиты уже заканчивали ночлег, собираясь уходить по оврагу, снова грабить села, вешать комбедовцев, жечь крестьянские хаты и морочить голову отряду Гузеева.
- Спускайся!
Пока аэростат приземлялся, комиссар нашарил за пазухой две зачитанные книжки без переплетов. В одной популярно излагалась теория Маркса о классах, прибавочной стоимости и законах истории. В другой были ленинские статьи о революции и строительстве нового, справедливого государства.
- Изучите там, у себя. Только осторожно. Меж своими. У нас за эти книжки жизни лишали. Потому цены им нет. А как разберетесь, прилетайте к нам за опытом. Мы к тому времени добьем последнюю классовую сволочь и построим социализм. А теперь дуй отсюда быстрее! Сейчас здесь начнется заваруха, и тебя с твоим аэростатом могут пришить.
Гимнаст долго смотрел в измученное, заросшее щетиной, смертельно усталое, но торжественное лицо комиссара, Сказал:
- Ты теперь устраиваешь свою жизнь - и можешь избрать добровольную смерть ради будущего? Ты переступаешь главный закон жизни - самосохранение?
Комиссар вытер кожаным рукавом свой лоб.
- Я бы тебе объяснил, да некогда. Грицько, бандит, уходит. Я не один. Я это весь класс. Я один давно бы упал на пыльной дороге, но меня плечами держит пролетариат, Он не даст упасть даже мертвому. Мы все идем в одном строю. Дуй отсюда, интеллигент. Пора!
Аэростат поднялся над землей и скоро исчез в вышине, унося искру нового разума в другую цивилизацию, где превыше всего был закон самосохранения. А комиссар зычным, протяжным голосом крикнул:
- По-одъе-ем!
Бойцы зашевелились, вскочили, разминая затекшие руки и ноги. Полные веры в себя, в правильное течение времени, в неизбежную гибель врага, полные нетерпения и желания последней, решительной схватки.
Комиссар повел отряд к оврагу у Бычьего хутора. Он летел впереди всех, презирая смерть и чувствуя, что никакая пуля не остановит его ярости, и что нет ни на какой планете, ни на какой звезде ничего выше очищающего пламени революции.
Солнце блестело на остриях красноармейских шашек.
Вот некоторые сведения о Михаиле Орлове.
Родился он в 1949 году в Томске. Окончил школу, служил в армии. После работал. На рыболовном судне, механиком по самолетам. Учился на физико-математическом, филологическом и историческом факультетах Томского пединститута, но ни один факультет не окончил. Затем работал корректором в газете, журналистом. Член Союза журналистов с 1975 года.
Написал более ста рассказов и эссе. Фантастических, юмористических, исторических. В последнее время работал над научным трудом "О метафоре" и романом о периоде колчаковщины в Сибири.
Прекрасно знал несколько европейских языков, великолепно разбирался в философии, истории и мифологии. Рассказы его, особенно исторические и на мифологической основе, были странны, оригинальны, непохожи на стандартную прозу и поэтому единодушно отвергались редакторами и рецензентами. Умный редактор ему, к сожалению, так и не попался.
При жизни Михаил Орлов публиковался очень мало. Были его стихи (а он еще был и поэтом, и снова совершенно непохожим ни на кого) в альманахе "Огни Кузбасса", несколько рецензий в газетах и юмористический рассказ в "Литературной газете".
Уже после смерти, последовавшей в июне 1986 года, в "Советской России" опубликованы его эссе "Хлебное поле Ван Гога" и рассказ.
Последние годы Михаил Орлов переписывался с Вениамином Кавериным и весной 1986 года даже встречался с ним. Судя по всему, Орлов произвел на Каверина сильное впечатление. Достаточно сказать, что Каверин написал о нем повесть под названием "Силуэт на стекле". Она еще не опубликована, но писатель во многих интервью сообщал об этой повести, везде называя фамилию прототипа главного героя.
Судьба Михаила Орлова трагична. Я был с ним знаком всего полтора года, но впечатление от его личности осталось навсегда. Он был чрезвычайно скромен; пробивать свои литературные труды не умел, да и считал это постыдным. Писал много, торопился, последнее время даже не работал - только писал. Жил бедно. Такой бедности в наше время, кажется, уже и не бывает. Умер он от рака легких, хотя лечили его от пневмонии. Но большую роль здесь сыграло и неприятие его творчества, отсутствие публикаций
В Томске создана комиссия по литературному наследию Михаила Орлова, готовится его сборник, который, мы надеемся, все-таки выйдет - несмотря на отрицательную рецензию из Госкомиздата...
Виктор КОЛУПАЕВ, Томск.
НОЧЬ В СТЕПИ
В погоне за бандой атамана Грицько отряд Гузеева был измотан до предела. Кони и красноармейцы валились с ног, и даже затворы у винтовок перестали клацать. Были случаи засыпания бойцов на скаку, и вследствие этого их выход из строя.
У станицы Лозовской бандиты вновь ускользнули.
"Хватит, - подумал комиссар Поддубенский. - Угробим отряд, надо отдыху". И осадил жеребца.
- Дезертирствуешь?! - приблизился к комиссару командир отряда, бывший харьковский слесарь Гузеев с серым лицом и сумасшедшими глазами.
Их окружили угрюмые красноармейцы, ожидая, чем кончится инцидент.
- Не кричи, Гузеев, - сказал комиссар. - Ты как будто думаешь, что вся сила Красной Армии в ногах. А это не так. Дитенком ты, должно быть, слушал старушечьи сказки?..
Лицо Гузеева еще больше застлало сумраком, на нем выступили щербины, и видно было, что командир наливается бешенством.
- Я сказок не слушал сроду, - сказал Гузеев. Конь под ним подрагивал и опускал голову понюхать травы. - Я всю жизнь работал. Я бы подох с голоду, если бы слушал сказки. Ты, комиссар, должен знать партийную соль.
Поддубенский обвел глазами запыленных, отрешенно сидящих в седлах кавалеристов и решительно ослабил подпругу.
- Я знаю, в чем соль партийной установки. Но я знаю также, что скачет быстрее коня. Мысль обгоняет самого лихого скакуна, товарищ Гузеев. И нам с тобой надо думать, а не гнать бойцов вслепую за врагом. А враг, может быть, смеется над нами, отдыхая и объедаясь вишнями. Спрячь свою пушку, не цель в меня. Бойцам и коням нужен отдых. Когда они отдохнут, мы созовем на совет сознательных красноармейцев и решим, как быть дальше.
Гузеев вложил наган в кобуру.
- Ладно, - сказал он. - Всем отдыхать. Выставить часовых. Менять через каждый час. - И соскочил на землю, едва удержавшись на закостеневших, согнутых в коленях ногах.
Так велика была усталость бойцов, что они засыпали, еще не коснувшись щекой степной вечерней земли. Валились, как убитые, и дышали тихо, как дети, не хватало их даже на храп.
Тронув за плечо нервного Гузеева, Поддубенский ласково сказал ему:
- Спи, командир! Я разбужу тебя, как придет срок.
Стало смеркаться. В степи трещала саранча, певуче скрипели сверчки, вскрикивали перепела. Земля дышала крутыми испарениями, пылью, соком спелых трав, подавленных конями. От нее шли тепло и нега всей первобытности жизни.
Поддубенский сидел на земле, скрестив ноги, смотрел на смутную линию горизонта. Он не был в совершенном бодрствовании, но и, несомненно, не спал. Ум блуждал на последней грани напряжения и, казалось, мог переждать вечность.
Кони с хрустом отщипывали молодую траву, позвякивали стременами, фыркали и дрожанием кожи отгоняли мух-кровососов.
С неба перед самым Поддубенским бесшумно опустилась штуковина, похожая на аэростат без гондолы. Она раскрылась пополам, как разрезанный кавун, из нее вышел человек, одетый, словно воздушный гимнаст в цирке, в серебристое трико, плотно обтягивающее тело. Он нерешительно постоял, прислушиваясь к тихой ночи, и, не найдя повода для тревоги, шагнул вперед.
- Стой, - жестко сказал ему комиссар, - Руки вверх, белая сволочь!
Человек из аэростата недоуменно повернулся на голос и произнес что-то на незнакомом языке.
- А-а, - выругался комиссар. - Ты из Антанты? Не повезло тебе, иуда буржуйская. Руки вверх, говорю!
Человек нехотя поднял руки и при этом странно металлическим голосом произнес теперь уже по-русски, но как бы с латышским акцентом:
- Вы ошибаетесь. Я не Антанта, И не белая сволочь. Я даже не знаю, что это такое. Я не здешний.
- Я тоже не здешний, - сказал комиссар, вдруг понимая, что если шпион кинется на него, он не успеет даже вскрикнуть, дремота сковала его изможденное тело, пальцы не слушались. А этот гимнаст, видно, здоров и ловок. Оставалось надеяться на испуг.
- Стреляю без предупреждения.
- Я не враг, - сказал гимнаст, показывая голые руки. - Я ничего не понимаю; что происходит?
Поддубенский с трудом сохранял сознание, и ему казалось, что он управляет собой. Однако, очнувшись от секундного забытья, он увидел, что гимнаст поддерживает его за плечи, с участием заглядывая в лицо. Наган валялся рядом в траве, незнакомец не обращал на него внимания.
- Что с вами?
- Ничего, - ответил Поддубенский, злясь на свою сонливость.
- Я могу вам помочь?
- Спасибо, - усмехнулся комиссар. - Помог волк барашку. В последний раз спрашиваю, кто такой? Какой партии? За кого воюешь?
- Разве обязательно нужно воевать? - засмеялся гимнаст. - Мы привыкли жить в мире. У нас везде мир. А у вас везде война. Я облетел всю Землю, и везде грязь, кровь, нищета и смерть, У вас нет цивилизации. Вы еще не доросли до нее.
- Кто ты?
- Я оттуда, - незнакомец махнул рукой в небо.
Поддубенский почуял холод между лопатками, ему показалось, что он бредит, разговаривает сам с собой, может быть, у него начался тиф.
- Наша земля там... Видите, похоже на ковш?
- Большая Медведица?
- Это по-вашему. А по-нашему... впрочем, это неважно.
- Неважно... - отозвался, как эхо, Поддубенский, все еще сомневаясь, что этот человек, если его можно так назвать, действительно не враг и что он родился не на Земле, а где-то далеко во тьме.
- А зачем сюда? - спросил Поддубенский.
- Я ученый. Это моя работа.
- Значит, у вас все уже кончилось?
- Что кончилось?
- Ну, революция, гражданская, У вас теперь социализм? Или уже коммунизм?
Гимнаст покачал головой.
- У нас нет таких слов,
- А бедные и богатые? Есть? Пролетариат и буржуазия?
- Мы таких вещей не понимаем. У каждого есть своя работа, и он ее делает. За это ему дают дом, жену, пищу.
Комиссар усмехнулся.
- А кто же это все дает?
Гимнаст задумался.
- Кто? Начальник.
- У него есть дом, жена, пища?
- Еще бы! - засмеялся, но на этот раз не очень весело, гимнаст. - У него не один дом, и не одна жена, И вдоволь всякой пищи, которой я никогда не видел и не знаю ее вкуса.
- Ну вот, - удовлетворенно сказал комиссар. - А говоришь, нет таких слов, Твой начальник и есть натуральный буржуй. А ты вроде нашего умственного пролетария или трудящейся интеллигенции. Грабят тебя твои начальники. Тебя и всех ваших. Турнули бы их к чертям.
- Как турнули?..
- Отсталая нация, - сказал комиссар, - Турнули бы, как мы! И царя, и временное правительство, и всю иерархию. Теперь мы сами начальников ставим, кто по-нашему мыслит. Да вот белая сволочь с Антантой от дела отрывают. Не могут стерпеть такого оборота. Да разве народ повернешь? Народ будущее увидел и борется за него до последней капли крови. Воюем который год и устали, но уже не за горами победа. Корнилова смяли, Юденича, Петлюру взашей! Последние банды вылавливаем. Однако опять ускользнул проклятый Грицько. А у вас в голове темнота. Вам еще до нашей нации расти.
- Куда нам, - с иронией сказал гимнаст, но Поддубенский этой иронии не понял или не захотел понять. Он вдруг подумал о своем и неожиданно бодрым голосом, близко наклоняясь к незнакомцу, спросил:
- Слушай, а мне на твоем аэростате можно подняться? Или двоих не потянет?
- Потянет,
- Возьмешь меня? Страсть полетать хочется! А я в долгу не останусь, будь уверен!
Получив согласие, комиссар поднялся и пошел проверить посты. Но, как он и ожидал, часовые спали с открытыми глазами. Поддубенский понял, что если их сейчас разбудить, надо отдавать всех под трибунал и судить по всей строгости военного времени. Однако ночь была тихая, беды никакой отряду не приключилось, и комиссар вернулся к аэростату, подумав, что винить здесь некого.
Короткая летняя ночь была на исходе. Близилось утро. Воздух уже потерял непроницаемость, в нем проступила перспектива.
- Проверил мотор? Не грохнемся?
Поддубенский начал волноваться за успех задуманного предприятия, или что этот космический интеллигент передумает.
- Садись, - ответил гимнаст,
Поддубенский втиснулся между половинками аппарата, сея на какой-то железный сундук, сдвинул колени и напрягся в ожидании взлета. Створки над его головой сомкнулись. Не успев опомниться, комиссар уже увидел, что они повисли над табуном отдохнувших, встряхивающих гривами коней и над спавшим вповалку отрядом.
- Давай выше! - радостно закричал комиссар, по очереди вглядываясь в окна, то в одну, то в другую сторону.
Аэростат круто взмыл вверх, почти до самых облаков. Земля внизу теперь хорошо просматривалась на огромном пространстве. На Бычьем хуторе хозяева поднялись в такую рань и, затопив печь, готовили пойло для свиней и коров. Поддубенский видел их деловитую суету, кулацкую основательность и стучал себя по колену ребром ладони. Его внимание привлек странный блеск в овраге, идущем далеко за хутор, упираясь в большак. Это была банда Грицько.
Комиссар насчитал до сотни стреноженных коней. Бандиты уже заканчивали ночлег, собираясь уходить по оврагу, снова грабить села, вешать комбедовцев, жечь крестьянские хаты и морочить голову отряду Гузеева.
- Спускайся!
Пока аэростат приземлялся, комиссар нашарил за пазухой две зачитанные книжки без переплетов. В одной популярно излагалась теория Маркса о классах, прибавочной стоимости и законах истории. В другой были ленинские статьи о революции и строительстве нового, справедливого государства.
- Изучите там, у себя. Только осторожно. Меж своими. У нас за эти книжки жизни лишали. Потому цены им нет. А как разберетесь, прилетайте к нам за опытом. Мы к тому времени добьем последнюю классовую сволочь и построим социализм. А теперь дуй отсюда быстрее! Сейчас здесь начнется заваруха, и тебя с твоим аэростатом могут пришить.
Гимнаст долго смотрел в измученное, заросшее щетиной, смертельно усталое, но торжественное лицо комиссара, Сказал:
- Ты теперь устраиваешь свою жизнь - и можешь избрать добровольную смерть ради будущего? Ты переступаешь главный закон жизни - самосохранение?
Комиссар вытер кожаным рукавом свой лоб.
- Я бы тебе объяснил, да некогда. Грицько, бандит, уходит. Я не один. Я это весь класс. Я один давно бы упал на пыльной дороге, но меня плечами держит пролетариат, Он не даст упасть даже мертвому. Мы все идем в одном строю. Дуй отсюда, интеллигент. Пора!
Аэростат поднялся над землей и скоро исчез в вышине, унося искру нового разума в другую цивилизацию, где превыше всего был закон самосохранения. А комиссар зычным, протяжным голосом крикнул:
- По-одъе-ем!
Бойцы зашевелились, вскочили, разминая затекшие руки и ноги. Полные веры в себя, в правильное течение времени, в неизбежную гибель врага, полные нетерпения и желания последней, решительной схватки.
Комиссар повел отряд к оврагу у Бычьего хутора. Он летел впереди всех, презирая смерть и чувствуя, что никакая пуля не остановит его ярости, и что нет ни на какой планете, ни на какой звезде ничего выше очищающего пламени революции.
Солнце блестело на остриях красноармейских шашек.
Вот некоторые сведения о Михаиле Орлове.
Родился он в 1949 году в Томске. Окончил школу, служил в армии. После работал. На рыболовном судне, механиком по самолетам. Учился на физико-математическом, филологическом и историческом факультетах Томского пединститута, но ни один факультет не окончил. Затем работал корректором в газете, журналистом. Член Союза журналистов с 1975 года.
Написал более ста рассказов и эссе. Фантастических, юмористических, исторических. В последнее время работал над научным трудом "О метафоре" и романом о периоде колчаковщины в Сибири.
Прекрасно знал несколько европейских языков, великолепно разбирался в философии, истории и мифологии. Рассказы его, особенно исторические и на мифологической основе, были странны, оригинальны, непохожи на стандартную прозу и поэтому единодушно отвергались редакторами и рецензентами. Умный редактор ему, к сожалению, так и не попался.
При жизни Михаил Орлов публиковался очень мало. Были его стихи (а он еще был и поэтом, и снова совершенно непохожим ни на кого) в альманахе "Огни Кузбасса", несколько рецензий в газетах и юмористический рассказ в "Литературной газете".
Уже после смерти, последовавшей в июне 1986 года, в "Советской России" опубликованы его эссе "Хлебное поле Ван Гога" и рассказ.
Последние годы Михаил Орлов переписывался с Вениамином Кавериным и весной 1986 года даже встречался с ним. Судя по всему, Орлов произвел на Каверина сильное впечатление. Достаточно сказать, что Каверин написал о нем повесть под названием "Силуэт на стекле". Она еще не опубликована, но писатель во многих интервью сообщал об этой повести, везде называя фамилию прототипа главного героя.
Судьба Михаила Орлова трагична. Я был с ним знаком всего полтора года, но впечатление от его личности осталось навсегда. Он был чрезвычайно скромен; пробивать свои литературные труды не умел, да и считал это постыдным. Писал много, торопился, последнее время даже не работал - только писал. Жил бедно. Такой бедности в наше время, кажется, уже и не бывает. Умер он от рака легких, хотя лечили его от пневмонии. Но большую роль здесь сыграло и неприятие его творчества, отсутствие публикаций
В Томске создана комиссия по литературному наследию Михаила Орлова, готовится его сборник, который, мы надеемся, все-таки выйдет - несмотря на отрицательную рецензию из Госкомиздата...
Виктор КОЛУПАЕВ, Томск.