Юлия Остапенко
Боги реки
Падение казалось долгим — словно он рухнул с крепостной стены; или нет — в колодец, узкий, сырой и тёмный, и, падая, бился плечами и грудью о выступающие камни. Достигнув дна, Мэдок почувствовал боль — новую вспышку, ярко-оранжевую. Он хрипло вздохнул, не открывая глаз. Здесь было сыро и холодно. Мэдок попытался нащупать опору и ткнулся дрожащими пальцами в слизкое дерево.
Это почему-то его успокоило. Он снова вздохнул, мысленно выругался, вяло и незло, перевернулся на спину, прижимая скрученную болью руку к груди. Его покачивало влево-вправо, тихонько, бережно. Он подумал о богах воды, о людях, поклонявшихся им, людях, кровью которых поил свой меч. И понял, что вряд ли есть смысл взывать к этим богам.
Внизу тихо шепелявили волны.
Мэдок уснул.
Он не был уверен, что проснётся, и осознал это, открыв глаза и увидев ровную, пронзительно-синюю гладь неба — в которое, как его учили, были зашиты боги. Кроме этого неба ничего не осталось — только покусывание боли в искалеченной руке. Хотелось пить. Мэдок с трудом перекатился на бок и тут же с размаху врезался лбом в низкий борт. Кровь из рассеченной брови капнула в глаз. Мэдок выругался — громче и смачнее, чем думал, что может, и это его ободрило. Приподнявшись на здоровой руке, он перегнулся через борт лодки, окунул опухшую кисть в зеленоватые воды Ленты, зачерпнул пригоршню прозрачной, почти нереальной жидкости, смочил окровавленное лицо и снова без сил упал на спину, прикрываясь локтем от бьющего в глаза солнца.
Через какое-то время Мэдок решил разобраться, что, чёрт подери, происходит, и приподнял голову.
Он лежал на дне старого рыбацкой лодки, влекомой течением по самому центру реки. Мэдок не помнил, как оказался здесь.
А прямо напротив него, вцепившись руками в раскачивающиеся борта и широко распахнув глаза цвета тёмного янтаря, сидела молодая темнокожая женщина.
Её Мэдок не помнил тоже.
Пока схватка, уничтожившая её племя, затихала за спиной, спереди и справа нарастал шум других битв. Берег Полноводной пылал и захлёбывался в крови, и Таринайя знала, что бежит не от смерти, а вдоль неё. Она стала понемногу забирать влево, к зелени реки, просвечивавшей среди обгорелых деревьев. Таринайя исцарапала себе руки и лицо, разодрала одежду и поселила в груди хрипящего злого зверя, но в конце концов пробралась к большой воде никем не замеченная. А когда увидела старую рыбацкую лодку, прибитую к берегу, не сразу поверила своим глазам.
Столкнуть лодку с места она не смогла — должно быть, рыбак оставил своё хозяйство давно, и почва под днищем успела высохнуть. Таринайя ступила в воду, надеясь найти точку опоры, и вздрогнула, услышав совсем рядом хруст сминаемых веток. Подход к воде загораживали кусты — Таринайя не рискнула бежать и, прыгнув в лодку, заползла под ворох сетей. Она чуяла походку тяжело раненого человека и надеялась, что он умрёт, не дойдя до воды. Тщетное чаяние — хруст перешёл в плеск, грузное тело рухнуло в лодку. Несколько мгновений Таринайя не сомневалась, что лодка перевернётся, а потом почувствовала движение: неведомо как, но человек этот сумел одним своим телом сдвинуть лодку с мели. Пока Таринайя дрожала, пытаясь рассмотреть сквозь прорехи в сети неподвижное тело, течение настигло барку, небрежно подцепило её тонкими пальцами и поволокло за собой.
Таринайя лежала под сетью ещё какое-то время, потом, видя, что человек всё так же недвижим, нерешительно выбралась из укрытия. Она знала, что боги жестоки, и это будет северянин: да, боги жестоки. Но и милосердны тоже. Таринайя решила, что пришло время для молитвы, и, сев на пятки, вознесла хвалу за своё избавление.
К тому времени, как она окончила молитву, течение вынесло лодку на середину Полноводной, прочь от сожжённого красного берега, а человек открыл глаза.
— Здравствуй, девица, — прохрипел он, садясь.
Обманчиво ласковые воды Ленты качали их в прогнившей колыбели. Лодка была паршивой — чудо, что она до сих пор не дала течи. Мэдок поискал глазами весла, не нашёл и выругался. Правда, всё равно он не смог бы грести — с одной-то здоровой рукой. Кстати о руке… Мэдок придирчиво взглянул на свой локоть, поднёс к носу, шумно втянул воздух. Рана была пустячной и кровоточила несильно, но ему не нравилось, как она пахнет. Правда, чувствовал он себя как будто получше.
— Видала? — бросил Мэдок, угрожающе потряся окровавленным локтем перед плоским носом коровьей принцессы. — Твои братцы поработали!
Девка изумлённо распахнула глазёнки, а потом широко ухмыльнулась и зашепелявила что-то на своём диком языке. Радуется, сука, и ведь не скрывает даже. Мэдок скривился, коротко плюнул в сторону мсанки, угрюмо отвернулся. Обгоревшая часть леса осталась далеко позади, деревья по обоим берегам полыхали, чуть дальше вниз по течению прямо в воде ожесточённо бились десятка два человек. Кто с кем, не разобрать — Лента слишком широка.
Мэдок снова повернулся к коровнице, хмуро оглядел её с ног до головы. Девка подобралась и смотрела на него очень ласково, даром что оплёванная. Прошепелявила что-то снова, явно вопросительно. Мэдок покачал головой:
— Не знаю, что ты там бормочешь, — мрачно бросил он, и мсанка поползла к нему на четвереньках, раскачивая и без того еле удерживающуюся на волнах лодчонку.
— Совсем охренела, дура! — заорал Мэдок и умолк, когда коровница нежно коснулась его правой руки повыше локтя и снова что-то залопотала. Глянуть рану хочет. Странное дело. Мэдок подумал, а не схватить ли её за тонкую шейку и не швырнуть ли за борт, но вовремя рассудил, что не может знать, кто будет на берегу, к которому их рано или поздно прибьёт. Если это будут мсанки, то лучше ему иметь при себе их принцессу. Да и от стрел ею можно прикрыться в случае чего…
— Лады, девка, — проворчал он, разворачиваясь так, чтобы лучи солнца падали на его разрубленный локоть. — Поглядим.
Однако северянин не набросился на неё — более того, он даже с ней заговорил. Таринайя не понимала речи варваров, но знала, что ни один уважающий себя воин не заговорит с врагом перед тем, как убить его — священный миг смерти не должно осквернять словами. Это ободрило её, и она села ровнее. Северянин тем временем глянул на свой локоть, рассечённый до кости скользящим ударом палаша, и вдруг, ткнув кровавой раной Таринайе в лицо, что-то кратко и свирепо сказал. Она по-прежнему не понимала слов, но жест был недвусмысленным. Сердце Таринайи наполнилось признательностью и нежностью к этому варвару, предлагавшему свою кровь дочери врага. Верно говорят, что и на Севере ещё не исчезло полностью понятие чести: слабая женщина всегда остаётся слабой женщиной, даже когда она дочь, мать и жена противника. Правда, большинство северян предпочитало убивать и насиловать вражеских жён, но некоторые вставали на их защиту, ибо женщины рожают и северян, и мсанков. Душа Таринайи возликовала, а мысли её вновь обратились к богам с хвалой. Впрочем, на сей раз молитва была мысленной и очень короткой.
— Благодарю тебя, отважный воин, — торжественно произнесла Таринайя, стараясь говорить внятно. — Да будет тебе известно, что я — Таринайя, дочь Риная, шестого вождя мсанков. Я с готовностью принимаю твою помощь. Твои и мои боги, а также мои сородичи не забудут такого великодушия.
Северянин молча выслушал её, а потом плюнул ей в лицо и тут же отвернулся, видимо, смущённый собственным поступком. Таринайя была этому даже рада, ибо сама она в этот миг зарделась, потрясённая столь высоким знаком внимания и расположения. Её одаривали им лишь несколько раз — мать и некоторые старые женщины племени, и однажды отец, когда она сама пытала и казнила врага, проходя обряд посвящения в зрелые мсанки. Но сейчас она не сделала ничего, чтобы заслужить подобную милость, пусть даже от варвара — насколько знала Таринайя, северяне редко плюют на своих женщин, оставляя эту честь для врагов, которых уважают гораздо больше. Может, всё дело в том, что она была врагом? Но ведь он же предложил ей защиту. Значит, тут что-то другое…
— Храбрый воин, следует ли мне считать, что я могу рассчитывать на твоё расположение? — набравшись cмелости, спросила Таринайя.
Северянин взглянул на неё из-под косматых бровей. У него были красивые глаза — стально-синие, как свежевыкованный меч. Мужчина повернул голову справа налево и слева направо, являя общий для всех народов знак согласия, и Таринайя возликовала. Он сказал что-то, но она уже пробиралась к нему, одержимая желанием помочь столь достойному и благородному мужу. Когда она потянулась к ране, он вздрогнул и закричал, видимо, не желая, чтобы она оскверняла свои руки его кровью и гноем.
— Не волнуйся, мой храбрый воин, — сказала Таринайя, касаясь его плеча. — Я знаю, северные женщины слишком изнежены, ваши раны омывают мужчины, но женщины мсанков — дело иное. Позволь мне помочь тебе, как ты поможешь мне.
Он проворчал что-то, и она поняла, что он согласен принять её заботу. Таринайя жестом попросила его развернуться к свету и разорвала окровавленный рукав рубахи. У неё не было ни иглы, чтобы зашить рану, ни трав, чтобы сделать заживляющий настой, и она смогла только омыть её и забинтовать полоской кожи, оторванной от собственного подола. Таринайя завязывала узел на предплечье своего нежданного защитника, и слезы смиренной благодарности текли по её щекам.
Вот так они и плыли: молча, сидя в разных концах лодки, отдавшись на волю Ленты и богов — каждый своих. Мсанка поглядывала на Мэдока с тревогой и нежностью. Он вяло подумал, не трахнуть ли её, но особого желания не было — он чувствовал себя совершенно разбитым, и к тому же хотел спать, да и прелестей коровниц Мэдок никогда не ценил.
Он немного подремал, потом проснулся и стал думать о своём отряде. Они шли на юг, тесня мсанков с их насиженных местечек: это было просто, большая часть племён воевала между собой, а потому они оказались разрознены, и их легко можно было задавить количеством. Правда, коровники отличались особой свирепостью, один воин у них с легкостью сходил за троих. Мэдок слышал, что посвящение во взрослые мсанки проходит одинаково для мужчин и женщин, хотя только мужчины имеют право участвовать в битвах — впрочем, это не делало встречи с жаркими коровницами приятнее. Поговаривали, что они варили и ели своих младенцев и снимали кожу с живых врагов, чтобы доказать собственную зрелость, а мертвецов рубили на куски, дабы те потом не восстали из могилы и не убили своих потомков. Коровья принцесса тоненько и красиво пела на корме, запрокинув уродливую мордочку к небу, а Мэдок лежал на спине, положив здоровую руку под голову, и думал о том, верно ли поступил, не отправив её богам реки — пусть они были и не его богами. Он чувствовал, что слабнет час от часу, и хотя мсанка не проявляла недружелюбия, ощущал смутную угрозу, исходившую от неё.
— Эй, коровница, — окликнул Мэдок, — а ты тоже ела младенцев?
Девчонка умолкла и долго не произносила ни звука. Потом ответила что-то — мягко и очень, очень печально. Мэдок восхитился, что эта дикая тварь способна на столь тонкие чувства, хоть и, как прежде, не понял ни слова.
— Знаю, что ела, стерва, — сказал он. — И не жаль тебе их было? А если б тебя саму сожрали в младенчестве, что тогда? Был бы я в этой лодке сам, и не выла б ты у меня над башкой.
Она снова сказала что-то, он снова не понял и на этот раз даже не дослушал — она начинала его бесить.
— Захлопни пасть, девка, — прорычал Мэдок, садясь. Золотые глаза блеснули в темноте, ослепительно яркие на фоне совершенно чёрного в ночи лица мсанки, и на миг ему вдруг стало страшно. Некстати вспомнились жуткие сказки, которые рассказывала про мсанков мать — тогда, в почти полностью забытом детстве, он ещё не называл их коровниками, и они представлялись ему жутким племенем колдунов, выедающих души одним прикосновением. Глупо, конечно, но он не смог сдержать озноба. Мсанка открыла рот, и Мэдок увидел ярко-алое нёбо в чёрных пятнышках, и странные белые наросты на нём. «Да я ведь брежу», — с облегчением понял Мэдок и тут же успокоился. Рука почти не болела — напротив, онемела и плохо слушалась, и он знал, что это дурной знак, но смерти боялся меньше, чем коровьей принцессы, поблескивавшей золотыми глазами во тьме. «Не сожрёт ведь она меня», — подумал Мэдок и, чтобы ободрить себя, зло стукнул непослушной раненой рукой по сгибу локтя здоровой. Выкуси, сука, с мрачным удовлетворением мысленно пожелал он и чуть не заорал, когда ладошка мсанки юркнула ему в пах.
— А ну убери лапы! — проревел он, схватив её за руку и дёрнув к себе, и задохнулся, когда тёмное лицо оказалось рядом с его лицом, так близко, что он мог взять её голову в ладони. Она раскрыла маленький красный рот прямо возле его губ, и теперь Мэдок не увидел в нём ни чёрных пятнышек, ни белых наростов. И пахло от неё приятно — чем-то слепым и диким, как огонь, бушевавший справа и слева от них; а они плыли по всегда спокойной зелёной воде, отдавшись на милость её богов, и были совсем одни.
— Не такая уж ты и дурнушка, — пробормотал Мэдок, поднимая здоровую руку и осторожно касаясь короткого пушка на темени мсанки. Он успел почувствовать, что пушок мягкий и густой, прежде чем девчонка отпрянула, широко распахнув янтарные глаза.
— Нет, нет, — замотал головой Мэдок, пытаясь быть ласковым и чувствуя, как неуклюже это выходит. — Не бойся, маленькая. Иди сюда, подлечи мои раны…
Он потянулся к ней, но мсанка зашипела, втиснувшись спиной в борт. Мэдок хотел снова плюнуть, да слюны пожалел. Вот ведь дура всё-таки, а? То сама лезет, то в глаза когтями целится.
— Ну, как знаешь, — бросил он и, улегшись на дно лодки, провалился в лихорадочный прерывистый сон.
Картавая речь северянина прервала её песнь в минуту, когда она взывала к богам любви, дабы сохранили они тех, кто дорог её сердцу — и Таринайя смутилась, зная, что это означает. Она не думала о том, может ли этот мужчина возжелать её, хоть теперь поняла, что, наверное, должна лечь с ним, чтобы отплатить за покровительство — она ведь делила ложе с Мгладом и Сианайтом, погибших вчера от рук северян, но до той поры бывших её защитой и тенью. Словно в подтверждение этих мыслей северянин что-то спросил — хрипло и почти испуганно, словно не веря в собственную смелость. Такое благородство растрогало Таринайю, и она ответила:
— Храбрый воин, если ты желаешь, я буду твоей столько раз, сколько твой жеребец встанет на дыбы этой ночью.
Северянин что-то сказал, отрывисто и почти недовольно.
— Не только сегодня, — поспешно согласилась Таринайя, — но и всё время, пока я останусь под твоей защитой…
Он резко сел, перебив её грубым и коротким словом, неотрывно глядя ей в лицо узкими прорезями стальных глаз. Таринайя обомлела на миг, а потом, когда он показал ей кулак руки, пересечённой в локте другим кулаком — жест, призывающий к немедленному соитию — всё поняла и устыдилась. Конечно, ей надлежало придержать свой глупый женский язык и делать, а не болтать. Истинный муж — человек не слова, но деяния. Таринайя покорилась столь твёрдой воле и послушно скользнула к северянину, кладя свою ладонь на его естество.
И тут случилось странное — то, от чего в ней зародилась первая искра сомнений. Вместо того, чтобы развернуть её и взять, как надлежит быку брать корову, северянин закричал на неё, схватил за руку и потянул к себе так, что их лица почти соприкоснулись. Таринайя застыла, не в силах шевельнуться от ужаса. Лицо к лицу: самый откровенный и грозный вызов, возможный среди воинов — когда их лица так близко, один из них понимает, что видит смерть. Соитие — это жизнь, поэтому любовь никогда не смотрит в лицо — только в затылок. И лишь смерть заглядывает в глаза.
Она хотела осторожно отстраниться, надеясь, что всё ещё можно исправить, и тут северянин, пробормотав что-то невнятное, коснулся ладонью её головы.
Таринайя рванулась, и, едва не перевернув лодку, вжалась в корму. Северянин снова покачал головой и заговорил ласково, подтверждая всё её опасения: да-да, маленькая мсанка, я коснулся твоей головы, я успел, и не делай вид, будто ты не заметила, будто ты не предупреждена. Горечь охватила Таринайю. Как глупа она была, не ожидав подобного вероломства от варвара! Все они лжецы и клятвопреступники: он предложил ей свою защиту лишь для того, чтобы усыпить её подозрения. А теперь она не может обвинять его в бесчестии, даже если он задушит её во сне, потому что он смотрел ей в глаза, предупреждая о своих намерениях, и он коснулся её головы — явственно обещая снести её ещё до новой луны.
«Если ты доживёшь до новой луны», — подумала Таринайя, когда он лёг на бок, в позу воина, и безмятежно уснул, показывая, что не боится её нападения. И верно, с чего ему бояться слабой мсанки?
Слабой, глупой маленькой мсанки, у которой нет ни ножа, ни яда, ни сильных рук… Только её боги, молча смотревшие на днище лодки с илистого тёмного дна.
Ему было совсем скверно. Он снял и выбросил в Ленту полоску кожи, которой коровья принцесса обвязала его локоть. Рука распухла и онемела окончательно, рана почернела и истекала сукровицей. Мэдок чувствовал непрекращающийся жар, смерть поджаривала его на медленном огне изнутри, злые боги северян палили его солнцем снаружи, и только речные боги мсанков оставались добры. Вскоре после того, как солнце достигло зенита, течение ослабело, лодку стало сносить к левому берегу — тому самому, от которого унесло его с коровьей принцессой два дня назад.
Мсанка сидела на корме, выпрямив тощую спину и не сводя с пока ещё далёкого берега твёрдого, как кремень, взгляда. Она стала заметно прохладнее после их несостоявшейся забавы, и Мэдок даже не пытался понять, почему — один хрен разберёт этих баб, что уж говорить о коровницах. Однако Мэдоку не нравилось, как она на него смотрела в те редкие мгновения, когда золотой янтарь глаз обращался на него. Во взгляде не было угрозы — только затаенное, сдержанное презрение. Не то чтобы его это задевало — ещё чего. Но он не знал, чего от неё ждать. Убивать она его не собиралась — могла уже, и не раз. Что тогда? Ждёт, пока они пристанут к берегу? Тут каждый куст кишит её сородичами, до которых ещё не добрался меч северян — не самое лучшее положение. Впрочем, Мэдок всегда сможет свернуть её цыплячью шейку, особо и стараться-то не придётся. Хотя он всё-таки надеялся, что коровники относятся бережно к своим принцессам и не слишком охотно рискуют их жизнями. Ему только и надо, что меч да коня, а там уж как-то сам выберется… если будет на то воля богов. Правда, судя по тому, как они шпарили его со своего насеста на небесах, хорошего отношения от них ждать не приходилось. Мэдок чувствовал, что лицо у него обгорело, кожа на лбу потрескалась и кровоточила, с шеи лохмотьями слазила прозрачная шелуха — а этой сучонке хоть бы что. Сидит себе на корме и знай смотрит на берег, к которому их сносит. А ведь она, может статься, последний человек, которого он видит, с тоской подумал Мэдок. Почему-то эта мысль отозвалась в нём не горечью, а болью. Болью, которой он никогда прежде не знал.
Он смотрел на неё и падал — сначала медленно, короткими, почти незаметными толчками. Потом провалы стали глубже, стремительнее, и с каждым разом Мэдок всё больше сомневался, что сможет вынырнуть. Словно почуяв его тоску, мсанка что-то сказала — отстранённо и так же печально, как говорила прошлой ночью. Он попытался сесть и обнаружил, что не может. Это наполнило его настоящим отчаянием. Мэдок понял, что и правда умирает. Ему вдруг безумно захотелось обнять эту девочку, просто обнять, чтобы в последний раз ощутить живое человеческое тепло. Он не хотел ей ничего плохого, он жалел, что напугал её вчера ночью, и сейчас жаждал просто доброго слова — так, как никогда не жаждал женщину. Мэдок попытался сказать ей всё это, но выдавил только:
— Девочка моя, хорошая девочка, коровья принцесса…
Она молчала, да и что на такое ответишь? Неимоверным усилием Мэдоку удалось сесть, но говорить он не мог. Поэтому только слабо потянулся к мсанке здоровой рукой, надеясь, что она поймёт. Девушка посмотрела на него, но он уже слишком нечётко видел её лицо. Оно расплывалось, таяло, превращаясь то в лицо его матери, то в лицо женщины с родимым пятном на щеке, которую он изнасиловал в последнем селении, то в огромный, переливающийся золотисто-янтарный глаз.
«Я ж хорошим был солдатом, только и всего», — почему-то с досадой подумал Мэдок, и мсанка, женщина с родимым пятном и янтарный глаз согласно кивнули в ответ.
Мэдок облегчённо вздохнул и через девять ударов сердца умер.
Её воспитали хорошо и правильно, в уважении к чести, в презрении к подлости, в страхе перед богами. Все её знания о том, каким должен быть мир, велели ей перегрызть северянину горло, пока он спит, и отдать его богам Полноводной.
Но убивали его собственные боги, жившие на небе — и в этом было всё дело. Сухой жар солнца, сжигавший его белую кожу, усиливал лихорадку и воспаление гниющей раны. А боги реки были к нему милостивы. Они позвали его к себе, они привели его к Таринайе — зачем они сделали это? Час назад, разглядывая почерневшее лицо северянина, она была уверена, что ей надлежит принести его в жертву Полноводной: не для того ли боги свели их в этой лодке? Но теперь она сомневалась. Боги реки хранили обоих — и мсанку, и вероломного северянина, который им даже не молился…
Может, они просто не хотели для него такого конца, что уготовили боги неба? Может, хотели эту жертву для себя — и только для себя?
«Но что же это за жертва, если умирает она своей смертью?» — подумала Таринайя и улыбнулась с благодарностью — теперь она знала, что угодно её богам.
Боги реки молчали, а боги неба издевались над своим умирающим сыном, усиливая его муки. Таринайя порадовалась, что не должна поклоняться богам неба. Её боги тоже жестоки, но они ещё и справедливы. Хотя, возможно, северянин чем-то прогневал своих собственных богов?..
— Это расплата за клятвопреступничество, — вдруг поняла Таринайя и так удивилась, что сказала это вслух. Северянин шевельнулся, захрипел, поднял на неё побелевшие глаза. Он что-то сказал, но она не двинулась, опасаясь, что, если подойдёт слишком близко, он схватит её и бросит в воду. Впрочем, течение тут было уже послабее: лодку медленно несло к берегу. Пожалуй, не позднее чем к вечеру они окажутся на твёрдой земле.
Вернее, только один из них.
Северянин сел. Только когда он выпрямился в лодке, огромный, страшный, Таринайя поняла, что это чудо — он должен был давно умереть. Гнойная кровь текла у него изо рта и носа, а дышал он так громко, что его, наверное, слышали рыбы. Он посмотрел на Таринайю, что-то прохрипел и протянул к ней руку — здоровую, больная давно уже скрючилась и омертвела.
Смерть сначала смотрит в глаза, а потом зовёт за собой — так было всегда.
— Нет, — сказала Таринайя и, не уверенная, что он может слышать её, подняла и опустила подбородок, подтверждая слово жестом. — Нет.
Северянин с хрипом перегнулся через борт, и его вытошнило в Полноводную.
«Спасибо вам, милосердные боги реки», — подумала Таринайя и встала.
Лодка качнулась, тяжёлое обмякшее тело поползло вниз. Северянин, кажется, не сразу почувствовал, что происходит, а когда понял, дёрнулся и тем завершил дело. Он рухнул за борт с гигантским всплеском, обдав Таринайю не по-летнему ледяной водой — всю, с головы до ног. И одновременно с этой волной волна дикой горечи захлестнула её. Те, что на небе… они хотя бы карают за дела.
«Я ведь верила вам, — подумала Таринайя, когда косматая рука северянина — правая рука, опухшая, онемевшая, мёртвая — зацепилась за борт и лодка стала крениться на бок. — Он клятвопреступник, и боги неба к нему суровы; я принесла вам жертву, почему вы суровы ко мне? Это так…»
Она не закончила мысль, соскользнув с кормы и камнем врезавшись в зеленую гладь. Воды сомкнулись над её головой. Таринайя забила ногами, отчаянно пытаясь вынырнуть, но течение уже тащило её за собой, так же легко и неумолимо, как тащило лодку, в которой боги реки везли двух овец себе за заклание. Здесь, под водой, течение было жёстче и злее. Здесь оно говорило правду.
«Я же сделала всё, как вы хотели», — подумала Таринайя и увидела золотисто-янтарный глаз, глядящий на неё сквозь плёнку воды с безграничного синего лица.
«Да, — услышала она. — Всё, как мы хотели».
И только тогда поняла, что всю свою жизнь молилась вовсе не богам.
Это почему-то его успокоило. Он снова вздохнул, мысленно выругался, вяло и незло, перевернулся на спину, прижимая скрученную болью руку к груди. Его покачивало влево-вправо, тихонько, бережно. Он подумал о богах воды, о людях, поклонявшихся им, людях, кровью которых поил свой меч. И понял, что вряд ли есть смысл взывать к этим богам.
Внизу тихо шепелявили волны.
Мэдок уснул.
Он не был уверен, что проснётся, и осознал это, открыв глаза и увидев ровную, пронзительно-синюю гладь неба — в которое, как его учили, были зашиты боги. Кроме этого неба ничего не осталось — только покусывание боли в искалеченной руке. Хотелось пить. Мэдок с трудом перекатился на бок и тут же с размаху врезался лбом в низкий борт. Кровь из рассеченной брови капнула в глаз. Мэдок выругался — громче и смачнее, чем думал, что может, и это его ободрило. Приподнявшись на здоровой руке, он перегнулся через борт лодки, окунул опухшую кисть в зеленоватые воды Ленты, зачерпнул пригоршню прозрачной, почти нереальной жидкости, смочил окровавленное лицо и снова без сил упал на спину, прикрываясь локтем от бьющего в глаза солнца.
Через какое-то время Мэдок решил разобраться, что, чёрт подери, происходит, и приподнял голову.
Он лежал на дне старого рыбацкой лодки, влекомой течением по самому центру реки. Мэдок не помнил, как оказался здесь.
А прямо напротив него, вцепившись руками в раскачивающиеся борта и широко распахнув глаза цвета тёмного янтаря, сидела молодая темнокожая женщина.
Её Мэдок не помнил тоже.
* * *
Когда стало ясно, что бой проигран, ей осталось лишь одно — бежать. Это было позором, худшим, чем смерть — не к лицу подобная трусость дочери вождя мсанков, но Таринайя знала: если она не побежит, навлечёт на себя то, что хуже позора. Её отважные телохранители были мертвы: она видела, как один из северян отсёк голову Мгладу, а другой разрубил Сианайта пополам от макушки до поясницы, так гладко, словно тот был куском масла. Очень красивый удар — Таринайя восхитилась свирепости и ловкости северянина. Но уже мгновение спустя бежала от того, кто вызвал в ней гордость за мужской род — дабы всё же пришёл день, когда она сможет родить столь же могучего воина. Почему-то она сомневалась, что северянин, убивший Сианайта, согласится взять её в жены, и поэтому побежала, крепко прижав локти к бокам и низко пригнув голову.Пока схватка, уничтожившая её племя, затихала за спиной, спереди и справа нарастал шум других битв. Берег Полноводной пылал и захлёбывался в крови, и Таринайя знала, что бежит не от смерти, а вдоль неё. Она стала понемногу забирать влево, к зелени реки, просвечивавшей среди обгорелых деревьев. Таринайя исцарапала себе руки и лицо, разодрала одежду и поселила в груди хрипящего злого зверя, но в конце концов пробралась к большой воде никем не замеченная. А когда увидела старую рыбацкую лодку, прибитую к берегу, не сразу поверила своим глазам.
Столкнуть лодку с места она не смогла — должно быть, рыбак оставил своё хозяйство давно, и почва под днищем успела высохнуть. Таринайя ступила в воду, надеясь найти точку опоры, и вздрогнула, услышав совсем рядом хруст сминаемых веток. Подход к воде загораживали кусты — Таринайя не рискнула бежать и, прыгнув в лодку, заползла под ворох сетей. Она чуяла походку тяжело раненого человека и надеялась, что он умрёт, не дойдя до воды. Тщетное чаяние — хруст перешёл в плеск, грузное тело рухнуло в лодку. Несколько мгновений Таринайя не сомневалась, что лодка перевернётся, а потом почувствовала движение: неведомо как, но человек этот сумел одним своим телом сдвинуть лодку с мели. Пока Таринайя дрожала, пытаясь рассмотреть сквозь прорехи в сети неподвижное тело, течение настигло барку, небрежно подцепило её тонкими пальцами и поволокло за собой.
Таринайя лежала под сетью ещё какое-то время, потом, видя, что человек всё так же недвижим, нерешительно выбралась из укрытия. Она знала, что боги жестоки, и это будет северянин: да, боги жестоки. Но и милосердны тоже. Таринайя решила, что пришло время для молитвы, и, сев на пятки, вознесла хвалу за своё избавление.
К тому времени, как она окончила молитву, течение вынесло лодку на середину Полноводной, прочь от сожжённого красного берега, а человек открыл глаза.
* * *
Мсанка, тут же понял Мэдок. Щуплая и худенькая, совсем крохотная, уродливая, как все коровницы, с обритой яйцеобразной головой, с бронзовой кожей и тёплыми золотыми глазами. Мэдоку не нравились мсанки, но его забавляло, что женщины коровников даже рожами походили на коров. Впрочем, эта, понял он присмотревшись, не простая навозница. Одета не в шкуры, а в короткое платье из дублёной кожи, с одним голым плечом и одной голой ногой — Мэдок слышал, что у коровников это признак высокого сана. Тесные медные браслеты на запястьях и лодыжках, нитка лошадиных зубов на шее. Вид испуганный, но надменный. Точно, жрица или принцесса. Коровья принцесса. Эта мысль насмешила Мэдока.— Здравствуй, девица, — прохрипел он, садясь.
Обманчиво ласковые воды Ленты качали их в прогнившей колыбели. Лодка была паршивой — чудо, что она до сих пор не дала течи. Мэдок поискал глазами весла, не нашёл и выругался. Правда, всё равно он не смог бы грести — с одной-то здоровой рукой. Кстати о руке… Мэдок придирчиво взглянул на свой локоть, поднёс к носу, шумно втянул воздух. Рана была пустячной и кровоточила несильно, но ему не нравилось, как она пахнет. Правда, чувствовал он себя как будто получше.
— Видала? — бросил Мэдок, угрожающе потряся окровавленным локтем перед плоским носом коровьей принцессы. — Твои братцы поработали!
Девка изумлённо распахнула глазёнки, а потом широко ухмыльнулась и зашепелявила что-то на своём диком языке. Радуется, сука, и ведь не скрывает даже. Мэдок скривился, коротко плюнул в сторону мсанки, угрюмо отвернулся. Обгоревшая часть леса осталась далеко позади, деревья по обоим берегам полыхали, чуть дальше вниз по течению прямо в воде ожесточённо бились десятка два человек. Кто с кем, не разобрать — Лента слишком широка.
Мэдок снова повернулся к коровнице, хмуро оглядел её с ног до головы. Девка подобралась и смотрела на него очень ласково, даром что оплёванная. Прошепелявила что-то снова, явно вопросительно. Мэдок покачал головой:
— Не знаю, что ты там бормочешь, — мрачно бросил он, и мсанка поползла к нему на четвереньках, раскачивая и без того еле удерживающуюся на волнах лодчонку.
— Совсем охренела, дура! — заорал Мэдок и умолк, когда коровница нежно коснулась его правой руки повыше локтя и снова что-то залопотала. Глянуть рану хочет. Странное дело. Мэдок подумал, а не схватить ли её за тонкую шейку и не швырнуть ли за борт, но вовремя рассудил, что не может знать, кто будет на берегу, к которому их рано или поздно прибьёт. Если это будут мсанки, то лучше ему иметь при себе их принцессу. Да и от стрел ею можно прикрыться в случае чего…
— Лады, девка, — проворчал он, разворачиваясь так, чтобы лучи солнца падали на его разрубленный локоть. — Поглядим.
* * *
Человек был ужасен — огромный и мохнатый, словно лес. Он напомнил Таринайе диковинных северных зверей, именуемых медведями, самым жутким в которых было то, что они могли передвигаться на задних ногах, как люди. Таринайя знала, что раненые медведи опаснее невредимых, и даже не могла представить, каково оказаться вдвоём с раненым медведем в утлой лодчонке посреди Полноводной. Она была безоружна, а столкнуть этого гиганта в реку у неё просто не хватит сил. Можно было прыгнуть в воду и попытаться достичь берега вплавь, но течение Полноводной слишком бурное. Потому Таринайя сидела, вцепившись в борта лодки, и смотрела на варвара во все глаза, думая, что по крайней мере успела вознести богам молитву перед смертью — редкая удача и большое счастье для мсанка.Однако северянин не набросился на неё — более того, он даже с ней заговорил. Таринайя не понимала речи варваров, но знала, что ни один уважающий себя воин не заговорит с врагом перед тем, как убить его — священный миг смерти не должно осквернять словами. Это ободрило её, и она села ровнее. Северянин тем временем глянул на свой локоть, рассечённый до кости скользящим ударом палаша, и вдруг, ткнув кровавой раной Таринайе в лицо, что-то кратко и свирепо сказал. Она по-прежнему не понимала слов, но жест был недвусмысленным. Сердце Таринайи наполнилось признательностью и нежностью к этому варвару, предлагавшему свою кровь дочери врага. Верно говорят, что и на Севере ещё не исчезло полностью понятие чести: слабая женщина всегда остаётся слабой женщиной, даже когда она дочь, мать и жена противника. Правда, большинство северян предпочитало убивать и насиловать вражеских жён, но некоторые вставали на их защиту, ибо женщины рожают и северян, и мсанков. Душа Таринайи возликовала, а мысли её вновь обратились к богам с хвалой. Впрочем, на сей раз молитва была мысленной и очень короткой.
— Благодарю тебя, отважный воин, — торжественно произнесла Таринайя, стараясь говорить внятно. — Да будет тебе известно, что я — Таринайя, дочь Риная, шестого вождя мсанков. Я с готовностью принимаю твою помощь. Твои и мои боги, а также мои сородичи не забудут такого великодушия.
Северянин молча выслушал её, а потом плюнул ей в лицо и тут же отвернулся, видимо, смущённый собственным поступком. Таринайя была этому даже рада, ибо сама она в этот миг зарделась, потрясённая столь высоким знаком внимания и расположения. Её одаривали им лишь несколько раз — мать и некоторые старые женщины племени, и однажды отец, когда она сама пытала и казнила врага, проходя обряд посвящения в зрелые мсанки. Но сейчас она не сделала ничего, чтобы заслужить подобную милость, пусть даже от варвара — насколько знала Таринайя, северяне редко плюют на своих женщин, оставляя эту честь для врагов, которых уважают гораздо больше. Может, всё дело в том, что она была врагом? Но ведь он же предложил ей защиту. Значит, тут что-то другое…
— Храбрый воин, следует ли мне считать, что я могу рассчитывать на твоё расположение? — набравшись cмелости, спросила Таринайя.
Северянин взглянул на неё из-под косматых бровей. У него были красивые глаза — стально-синие, как свежевыкованный меч. Мужчина повернул голову справа налево и слева направо, являя общий для всех народов знак согласия, и Таринайя возликовала. Он сказал что-то, но она уже пробиралась к нему, одержимая желанием помочь столь достойному и благородному мужу. Когда она потянулась к ране, он вздрогнул и закричал, видимо, не желая, чтобы она оскверняла свои руки его кровью и гноем.
— Не волнуйся, мой храбрый воин, — сказала Таринайя, касаясь его плеча. — Я знаю, северные женщины слишком изнежены, ваши раны омывают мужчины, но женщины мсанков — дело иное. Позволь мне помочь тебе, как ты поможешь мне.
Он проворчал что-то, и она поняла, что он согласен принять её заботу. Таринайя жестом попросила его развернуться к свету и разорвала окровавленный рукав рубахи. У неё не было ни иглы, чтобы зашить рану, ни трав, чтобы сделать заживляющий настой, и она смогла только омыть её и забинтовать полоской кожи, оторванной от собственного подола. Таринайя завязывала узел на предплечье своего нежданного защитника, и слезы смиренной благодарности текли по её щекам.
* * *
Ночью стало полегче — духота немного спала, жар пожарищ, днём долетавший даже до середины реки, приглушила ночная сырость, но берега продолжали пылать, и светло было почти как днём. Мэдок снова почувствовал слабость, лег на дно лодки и теперь видел только небо, бархатисто-чёрное, без звёзд — боги спрятались от него, видимо, не слишком желая выслушивать упрёки. Мсанка наловила рыбы сетью, нашедшейся в лодке — коровница оказалась ещё и неплохой рыбачкой. Мэдок не хотел есть, но знал, что надо, и проглотил рыбёшку сырой, почти не разжёвывая. Вкуса он не почувствовал.Вот так они и плыли: молча, сидя в разных концах лодки, отдавшись на волю Ленты и богов — каждый своих. Мсанка поглядывала на Мэдока с тревогой и нежностью. Он вяло подумал, не трахнуть ли её, но особого желания не было — он чувствовал себя совершенно разбитым, и к тому же хотел спать, да и прелестей коровниц Мэдок никогда не ценил.
Он немного подремал, потом проснулся и стал думать о своём отряде. Они шли на юг, тесня мсанков с их насиженных местечек: это было просто, большая часть племён воевала между собой, а потому они оказались разрознены, и их легко можно было задавить количеством. Правда, коровники отличались особой свирепостью, один воин у них с легкостью сходил за троих. Мэдок слышал, что посвящение во взрослые мсанки проходит одинаково для мужчин и женщин, хотя только мужчины имеют право участвовать в битвах — впрочем, это не делало встречи с жаркими коровницами приятнее. Поговаривали, что они варили и ели своих младенцев и снимали кожу с живых врагов, чтобы доказать собственную зрелость, а мертвецов рубили на куски, дабы те потом не восстали из могилы и не убили своих потомков. Коровья принцесса тоненько и красиво пела на корме, запрокинув уродливую мордочку к небу, а Мэдок лежал на спине, положив здоровую руку под голову, и думал о том, верно ли поступил, не отправив её богам реки — пусть они были и не его богами. Он чувствовал, что слабнет час от часу, и хотя мсанка не проявляла недружелюбия, ощущал смутную угрозу, исходившую от неё.
— Эй, коровница, — окликнул Мэдок, — а ты тоже ела младенцев?
Девчонка умолкла и долго не произносила ни звука. Потом ответила что-то — мягко и очень, очень печально. Мэдок восхитился, что эта дикая тварь способна на столь тонкие чувства, хоть и, как прежде, не понял ни слова.
— Знаю, что ела, стерва, — сказал он. — И не жаль тебе их было? А если б тебя саму сожрали в младенчестве, что тогда? Был бы я в этой лодке сам, и не выла б ты у меня над башкой.
Она снова сказала что-то, он снова не понял и на этот раз даже не дослушал — она начинала его бесить.
— Захлопни пасть, девка, — прорычал Мэдок, садясь. Золотые глаза блеснули в темноте, ослепительно яркие на фоне совершенно чёрного в ночи лица мсанки, и на миг ему вдруг стало страшно. Некстати вспомнились жуткие сказки, которые рассказывала про мсанков мать — тогда, в почти полностью забытом детстве, он ещё не называл их коровниками, и они представлялись ему жутким племенем колдунов, выедающих души одним прикосновением. Глупо, конечно, но он не смог сдержать озноба. Мсанка открыла рот, и Мэдок увидел ярко-алое нёбо в чёрных пятнышках, и странные белые наросты на нём. «Да я ведь брежу», — с облегчением понял Мэдок и тут же успокоился. Рука почти не болела — напротив, онемела и плохо слушалась, и он знал, что это дурной знак, но смерти боялся меньше, чем коровьей принцессы, поблескивавшей золотыми глазами во тьме. «Не сожрёт ведь она меня», — подумал Мэдок и, чтобы ободрить себя, зло стукнул непослушной раненой рукой по сгибу локтя здоровой. Выкуси, сука, с мрачным удовлетворением мысленно пожелал он и чуть не заорал, когда ладошка мсанки юркнула ему в пах.
— А ну убери лапы! — проревел он, схватив её за руку и дёрнув к себе, и задохнулся, когда тёмное лицо оказалось рядом с его лицом, так близко, что он мог взять её голову в ладони. Она раскрыла маленький красный рот прямо возле его губ, и теперь Мэдок не увидел в нём ни чёрных пятнышек, ни белых наростов. И пахло от неё приятно — чем-то слепым и диким, как огонь, бушевавший справа и слева от них; а они плыли по всегда спокойной зелёной воде, отдавшись на милость её богов, и были совсем одни.
— Не такая уж ты и дурнушка, — пробормотал Мэдок, поднимая здоровую руку и осторожно касаясь короткого пушка на темени мсанки. Он успел почувствовать, что пушок мягкий и густой, прежде чем девчонка отпрянула, широко распахнув янтарные глаза.
— Нет, нет, — замотал головой Мэдок, пытаясь быть ласковым и чувствуя, как неуклюже это выходит. — Не бойся, маленькая. Иди сюда, подлечи мои раны…
Он потянулся к ней, но мсанка зашипела, втиснувшись спиной в борт. Мэдок хотел снова плюнуть, да слюны пожалел. Вот ведь дура всё-таки, а? То сама лезет, то в глаза когтями целится.
— Ну, как знаешь, — бросил он и, улегшись на дно лодки, провалился в лихорадочный прерывистый сон.
* * *
Она пела песню любви и победы, пророча скорый триумф своего народа, призывая богов реки поразить захватчиков и сохранить честь доблестных воинов, а ещё — сделать руки своей дочери Полноводной ласковыми к беглянке. Северянин спал — на спине, чем вызвал у Таринайи скрытое недовольство: только слабые младенцы и немощные старики спят на спине. Впрочем, тяжелораненые тоже, а её защитник ранен тяжело. Таринайе оставалось надеяться, что лодка пристанет к берегу прежде, чем он оправится пировать с богами. Если на берегу окажутся враги, северянин будет защищать её до последней капли своей отравленной крови, а если друзья, Таринайя проследит, чтобы его убили с честью и быстро. Об этом она тоже молилась.Картавая речь северянина прервала её песнь в минуту, когда она взывала к богам любви, дабы сохранили они тех, кто дорог её сердцу — и Таринайя смутилась, зная, что это означает. Она не думала о том, может ли этот мужчина возжелать её, хоть теперь поняла, что, наверное, должна лечь с ним, чтобы отплатить за покровительство — она ведь делила ложе с Мгладом и Сианайтом, погибших вчера от рук северян, но до той поры бывших её защитой и тенью. Словно в подтверждение этих мыслей северянин что-то спросил — хрипло и почти испуганно, словно не веря в собственную смелость. Такое благородство растрогало Таринайю, и она ответила:
— Храбрый воин, если ты желаешь, я буду твоей столько раз, сколько твой жеребец встанет на дыбы этой ночью.
Северянин что-то сказал, отрывисто и почти недовольно.
— Не только сегодня, — поспешно согласилась Таринайя, — но и всё время, пока я останусь под твоей защитой…
Он резко сел, перебив её грубым и коротким словом, неотрывно глядя ей в лицо узкими прорезями стальных глаз. Таринайя обомлела на миг, а потом, когда он показал ей кулак руки, пересечённой в локте другим кулаком — жест, призывающий к немедленному соитию — всё поняла и устыдилась. Конечно, ей надлежало придержать свой глупый женский язык и делать, а не болтать. Истинный муж — человек не слова, но деяния. Таринайя покорилась столь твёрдой воле и послушно скользнула к северянину, кладя свою ладонь на его естество.
И тут случилось странное — то, от чего в ней зародилась первая искра сомнений. Вместо того, чтобы развернуть её и взять, как надлежит быку брать корову, северянин закричал на неё, схватил за руку и потянул к себе так, что их лица почти соприкоснулись. Таринайя застыла, не в силах шевельнуться от ужаса. Лицо к лицу: самый откровенный и грозный вызов, возможный среди воинов — когда их лица так близко, один из них понимает, что видит смерть. Соитие — это жизнь, поэтому любовь никогда не смотрит в лицо — только в затылок. И лишь смерть заглядывает в глаза.
Она хотела осторожно отстраниться, надеясь, что всё ещё можно исправить, и тут северянин, пробормотав что-то невнятное, коснулся ладонью её головы.
Таринайя рванулась, и, едва не перевернув лодку, вжалась в корму. Северянин снова покачал головой и заговорил ласково, подтверждая всё её опасения: да-да, маленькая мсанка, я коснулся твоей головы, я успел, и не делай вид, будто ты не заметила, будто ты не предупреждена. Горечь охватила Таринайю. Как глупа она была, не ожидав подобного вероломства от варвара! Все они лжецы и клятвопреступники: он предложил ей свою защиту лишь для того, чтобы усыпить её подозрения. А теперь она не может обвинять его в бесчестии, даже если он задушит её во сне, потому что он смотрел ей в глаза, предупреждая о своих намерениях, и он коснулся её головы — явственно обещая снести её ещё до новой луны.
«Если ты доживёшь до новой луны», — подумала Таринайя, когда он лёг на бок, в позу воина, и безмятежно уснул, показывая, что не боится её нападения. И верно, с чего ему бояться слабой мсанки?
Слабой, глупой маленькой мсанки, у которой нет ни ножа, ни яда, ни сильных рук… Только её боги, молча смотревшие на днище лодки с илистого тёмного дна.
* * *
Мэдок проснулся ближе к полудню, когда солнце уже подбиралось к зениту и озверело вконец. Боги северян живут на небе, и если так, то к своим детям они нынче немилосердны. Речные боги мсанков пока что оказывались гораздо дружелюбнее: вода была спокойной и холодной, чистой и вкусной, она дарила им рыбу и неумолимо тащила вниз по течению уже второй день, унося прочь от горящих лесов. Сюда война ещё не дошла, и берега понемногу стали зеленеть, сливаясь с водой вдалеке, но это была чужая, чуждая зелень — Мэдок видел светлые поросли странной лиственницы и думал о густо-зелёной хвое своего родного края.Ему было совсем скверно. Он снял и выбросил в Ленту полоску кожи, которой коровья принцесса обвязала его локоть. Рука распухла и онемела окончательно, рана почернела и истекала сукровицей. Мэдок чувствовал непрекращающийся жар, смерть поджаривала его на медленном огне изнутри, злые боги северян палили его солнцем снаружи, и только речные боги мсанков оставались добры. Вскоре после того, как солнце достигло зенита, течение ослабело, лодку стало сносить к левому берегу — тому самому, от которого унесло его с коровьей принцессой два дня назад.
Мсанка сидела на корме, выпрямив тощую спину и не сводя с пока ещё далёкого берега твёрдого, как кремень, взгляда. Она стала заметно прохладнее после их несостоявшейся забавы, и Мэдок даже не пытался понять, почему — один хрен разберёт этих баб, что уж говорить о коровницах. Однако Мэдоку не нравилось, как она на него смотрела в те редкие мгновения, когда золотой янтарь глаз обращался на него. Во взгляде не было угрозы — только затаенное, сдержанное презрение. Не то чтобы его это задевало — ещё чего. Но он не знал, чего от неё ждать. Убивать она его не собиралась — могла уже, и не раз. Что тогда? Ждёт, пока они пристанут к берегу? Тут каждый куст кишит её сородичами, до которых ещё не добрался меч северян — не самое лучшее положение. Впрочем, Мэдок всегда сможет свернуть её цыплячью шейку, особо и стараться-то не придётся. Хотя он всё-таки надеялся, что коровники относятся бережно к своим принцессам и не слишком охотно рискуют их жизнями. Ему только и надо, что меч да коня, а там уж как-то сам выберется… если будет на то воля богов. Правда, судя по тому, как они шпарили его со своего насеста на небесах, хорошего отношения от них ждать не приходилось. Мэдок чувствовал, что лицо у него обгорело, кожа на лбу потрескалась и кровоточила, с шеи лохмотьями слазила прозрачная шелуха — а этой сучонке хоть бы что. Сидит себе на корме и знай смотрит на берег, к которому их сносит. А ведь она, может статься, последний человек, которого он видит, с тоской подумал Мэдок. Почему-то эта мысль отозвалась в нём не горечью, а болью. Болью, которой он никогда прежде не знал.
Он смотрел на неё и падал — сначала медленно, короткими, почти незаметными толчками. Потом провалы стали глубже, стремительнее, и с каждым разом Мэдок всё больше сомневался, что сможет вынырнуть. Словно почуяв его тоску, мсанка что-то сказала — отстранённо и так же печально, как говорила прошлой ночью. Он попытался сесть и обнаружил, что не может. Это наполнило его настоящим отчаянием. Мэдок понял, что и правда умирает. Ему вдруг безумно захотелось обнять эту девочку, просто обнять, чтобы в последний раз ощутить живое человеческое тепло. Он не хотел ей ничего плохого, он жалел, что напугал её вчера ночью, и сейчас жаждал просто доброго слова — так, как никогда не жаждал женщину. Мэдок попытался сказать ей всё это, но выдавил только:
— Девочка моя, хорошая девочка, коровья принцесса…
Она молчала, да и что на такое ответишь? Неимоверным усилием Мэдоку удалось сесть, но говорить он не мог. Поэтому только слабо потянулся к мсанке здоровой рукой, надеясь, что она поймёт. Девушка посмотрела на него, но он уже слишком нечётко видел её лицо. Оно расплывалось, таяло, превращаясь то в лицо его матери, то в лицо женщины с родимым пятном на щеке, которую он изнасиловал в последнем селении, то в огромный, переливающийся золотисто-янтарный глаз.
«Я ж хорошим был солдатом, только и всего», — почему-то с досадой подумал Мэдок, и мсанка, женщина с родимым пятном и янтарный глаз согласно кивнули в ответ.
Мэдок облегчённо вздохнул и через девять ударов сердца умер.
* * *
Таринайя думала о богах реки.Её воспитали хорошо и правильно, в уважении к чести, в презрении к подлости, в страхе перед богами. Все её знания о том, каким должен быть мир, велели ей перегрызть северянину горло, пока он спит, и отдать его богам Полноводной.
Но убивали его собственные боги, жившие на небе — и в этом было всё дело. Сухой жар солнца, сжигавший его белую кожу, усиливал лихорадку и воспаление гниющей раны. А боги реки были к нему милостивы. Они позвали его к себе, они привели его к Таринайе — зачем они сделали это? Час назад, разглядывая почерневшее лицо северянина, она была уверена, что ей надлежит принести его в жертву Полноводной: не для того ли боги свели их в этой лодке? Но теперь она сомневалась. Боги реки хранили обоих — и мсанку, и вероломного северянина, который им даже не молился…
Может, они просто не хотели для него такого конца, что уготовили боги неба? Может, хотели эту жертву для себя — и только для себя?
«Но что же это за жертва, если умирает она своей смертью?» — подумала Таринайя и улыбнулась с благодарностью — теперь она знала, что угодно её богам.
Боги реки молчали, а боги неба издевались над своим умирающим сыном, усиливая его муки. Таринайя порадовалась, что не должна поклоняться богам неба. Её боги тоже жестоки, но они ещё и справедливы. Хотя, возможно, северянин чем-то прогневал своих собственных богов?..
— Это расплата за клятвопреступничество, — вдруг поняла Таринайя и так удивилась, что сказала это вслух. Северянин шевельнулся, захрипел, поднял на неё побелевшие глаза. Он что-то сказал, но она не двинулась, опасаясь, что, если подойдёт слишком близко, он схватит её и бросит в воду. Впрочем, течение тут было уже послабее: лодку медленно несло к берегу. Пожалуй, не позднее чем к вечеру они окажутся на твёрдой земле.
Вернее, только один из них.
Северянин сел. Только когда он выпрямился в лодке, огромный, страшный, Таринайя поняла, что это чудо — он должен был давно умереть. Гнойная кровь текла у него изо рта и носа, а дышал он так громко, что его, наверное, слышали рыбы. Он посмотрел на Таринайю, что-то прохрипел и протянул к ней руку — здоровую, больная давно уже скрючилась и омертвела.
Смерть сначала смотрит в глаза, а потом зовёт за собой — так было всегда.
— Нет, — сказала Таринайя и, не уверенная, что он может слышать её, подняла и опустила подбородок, подтверждая слово жестом. — Нет.
Северянин с хрипом перегнулся через борт, и его вытошнило в Полноводную.
«Спасибо вам, милосердные боги реки», — подумала Таринайя и встала.
Лодка качнулась, тяжёлое обмякшее тело поползло вниз. Северянин, кажется, не сразу почувствовал, что происходит, а когда понял, дёрнулся и тем завершил дело. Он рухнул за борт с гигантским всплеском, обдав Таринайю не по-летнему ледяной водой — всю, с головы до ног. И одновременно с этой волной волна дикой горечи захлестнула её. Те, что на небе… они хотя бы карают за дела.
«Я ведь верила вам, — подумала Таринайя, когда косматая рука северянина — правая рука, опухшая, онемевшая, мёртвая — зацепилась за борт и лодка стала крениться на бок. — Он клятвопреступник, и боги неба к нему суровы; я принесла вам жертву, почему вы суровы ко мне? Это так…»
Она не закончила мысль, соскользнув с кормы и камнем врезавшись в зеленую гладь. Воды сомкнулись над её головой. Таринайя забила ногами, отчаянно пытаясь вынырнуть, но течение уже тащило её за собой, так же легко и неумолимо, как тащило лодку, в которой боги реки везли двух овец себе за заклание. Здесь, под водой, течение было жёстче и злее. Здесь оно говорило правду.
«Я же сделала всё, как вы хотели», — подумала Таринайя и увидела золотисто-янтарный глаз, глядящий на неё сквозь плёнку воды с безграничного синего лица.
«Да, — услышала она. — Всё, как мы хотели».
И только тогда поняла, что всю свою жизнь молилась вовсе не богам.