Павел Владимирович Засодимский
Пропал человек
(Из деревенских летописей)
1
Вечер 16-го августа 1878 года. Небо – облачно, на горизонте залегают сизые тучи и только на западе, где солнце уходит за лесистый край земли, виден голубой клочок ясного неба. Вечерние солнечные лучи озаряют красноватым светом ряд посеревших срубов крестьянских изб, обращенных лицевой стороной к закату. Запад горит и пышет, словно залитый растопленным золотом, и брызги этого растопленного золота, попав на стекла крестьянских оконниц, сверкают и блестят там и сям, как огоньки.
В этот вечер деревня Косичево – в большом волнении… Народ, воротившийся с поля, почти весь собрался у избы Андрея Прохорова. Василий, старший сын Андреев, стоит, прислонившись к углу избы, и, запустив пальцы обеих рук за пояс, низко повязанный у него по животу, задумчиво смотрит по сторонам. Тут же на бревнах сидят старики, переговариваясь с Василием и между собой. Разговор часто прерывается, и в это время, посреди наступающей тишины, слышно, как чирикают воробьи, перелетая со стрехи на стреху, а в поле без умолку трещат кузнечики. Теперь, по заре, все звуки деревенской жизни слышатся явственно. То лошадь заржет, то в лесу кто-то аукнет, то откуда-то издалека донесется песня и оборвется вдруг. Над лесною рекой, Котласом, протекающей за деревней, порой чайка кричит громко, жалобно… Старики задумчиво сидят на бревнах. Василий тоже молчит и вздыхает. По всему видно, что люди встревожены, находятся в недоуменье.
– Ты говоришь: он перебрался спать-то на сарай с пасхи? – спросил один из стариков, поднимая голову и оборачиваясь к Василью.
– Да! Точно… – подтвердил тот. – На фоминой[1] перебрался. Душно, говорит, в избе-то, жарко… да и тараканы одолели. Зимо́сь не успели поморозить-то их…
– Гм! Как же это никто не слыхал, как он в горнице-то ворочался? – продолжал старик. – Сказываешь: забрал валенки, тулуп, шапку и рубахи…
– Не слыхали… то есть вот как перед богом! – проговорил Василий, слегка выпрямляясь, как будто готовясь принять присягу в правоте своих слов. – Как, погоди, половицы не трещали… трещали! И дверь, поди, тоже скрипела… Да что поделаешь! Ведь знаешь: спим-то мы каково! Вон у меня хозяйка… у ней над ухом-то хошь в трубу труби, так…
– К мельнику-то ходил? – спросил Василья немного погодя другой старик, задумчиво посматривая вдаль своими слезящимися прищуренными глазками. – С кумом-то ведь они жили все в дружбе да в ладу…
– Ой, что ты! Уж такая дружба неразнимая была у них, что просто… – поддакнул Василий умильным тоном… – Ходил, спрашивал… Не видал, говорит: ко мне, говорит, с ильина дня[2] не захаживал.
Старик поникнул головой и замолк.
Солнце закатилось, и синеватые сумерки уже окутывали даль своей волшебной полупрозрачной дымкой. Облака к ночи поразбежались; небо немного прояснилось. Сыростью, лесною глушью заметнее потянуло в воздухе.
– В правленье был, объявку подал… – заговорил Василий. – Да ведь как! Три дня прошло – ни слуху ни духу… Просто ума не приложу: что с ним подеялось… Жили мы с ним, кажись, по-божески, никакого вздору у нас не было…
– О, господи! – вздохнул старик, поглаживая свою сивую бороду. – Пропал человек, сгинул… ровно камнем в воду…
– Да вот – поди ты!.. – заметил другой из собеседников. – Жил о сю пору, как у Христа за пазухой… Дом – полная те чаша, дочь замуж выдал за хорошего человека, сына только что поженил… Что еще надоть! Все шло таково складно… жить бы да радоваться! А оно вон…
– Да куда девался-то – ты вот что скажи! – молвил сосед. – Ведь не иголка, чай… в щель не забьется… Ну, куда он мог?.. Скажем, так: ежели пошел на богомолье, так почто тайком-то?
– И опять, вишь, всю теплую одежу забрал с собой, рубах эстолько! – возразили из толпы. – Нет уж – какое тут богомолье!..
– Оказия! – промолвил один из мужиков.
– Чудное дело!
Когда народ разошелся по домам, заря уже потухла. Легкие дымчатые облака плыли по небу, и бледный месяц выглядывал из-за них на опустевшую и безмолвную деревенскую улицу.
В этот вечер деревня Косичево – в большом волнении… Народ, воротившийся с поля, почти весь собрался у избы Андрея Прохорова. Василий, старший сын Андреев, стоит, прислонившись к углу избы, и, запустив пальцы обеих рук за пояс, низко повязанный у него по животу, задумчиво смотрит по сторонам. Тут же на бревнах сидят старики, переговариваясь с Василием и между собой. Разговор часто прерывается, и в это время, посреди наступающей тишины, слышно, как чирикают воробьи, перелетая со стрехи на стреху, а в поле без умолку трещат кузнечики. Теперь, по заре, все звуки деревенской жизни слышатся явственно. То лошадь заржет, то в лесу кто-то аукнет, то откуда-то издалека донесется песня и оборвется вдруг. Над лесною рекой, Котласом, протекающей за деревней, порой чайка кричит громко, жалобно… Старики задумчиво сидят на бревнах. Василий тоже молчит и вздыхает. По всему видно, что люди встревожены, находятся в недоуменье.
– Ты говоришь: он перебрался спать-то на сарай с пасхи? – спросил один из стариков, поднимая голову и оборачиваясь к Василью.
– Да! Точно… – подтвердил тот. – На фоминой[1] перебрался. Душно, говорит, в избе-то, жарко… да и тараканы одолели. Зимо́сь не успели поморозить-то их…
– Гм! Как же это никто не слыхал, как он в горнице-то ворочался? – продолжал старик. – Сказываешь: забрал валенки, тулуп, шапку и рубахи…
– Не слыхали… то есть вот как перед богом! – проговорил Василий, слегка выпрямляясь, как будто готовясь принять присягу в правоте своих слов. – Как, погоди, половицы не трещали… трещали! И дверь, поди, тоже скрипела… Да что поделаешь! Ведь знаешь: спим-то мы каково! Вон у меня хозяйка… у ней над ухом-то хошь в трубу труби, так…
– К мельнику-то ходил? – спросил Василья немного погодя другой старик, задумчиво посматривая вдаль своими слезящимися прищуренными глазками. – С кумом-то ведь они жили все в дружбе да в ладу…
– Ой, что ты! Уж такая дружба неразнимая была у них, что просто… – поддакнул Василий умильным тоном… – Ходил, спрашивал… Не видал, говорит: ко мне, говорит, с ильина дня[2] не захаживал.
Старик поникнул головой и замолк.
Солнце закатилось, и синеватые сумерки уже окутывали даль своей волшебной полупрозрачной дымкой. Облака к ночи поразбежались; небо немного прояснилось. Сыростью, лесною глушью заметнее потянуло в воздухе.
– В правленье был, объявку подал… – заговорил Василий. – Да ведь как! Три дня прошло – ни слуху ни духу… Просто ума не приложу: что с ним подеялось… Жили мы с ним, кажись, по-божески, никакого вздору у нас не было…
– О, господи! – вздохнул старик, поглаживая свою сивую бороду. – Пропал человек, сгинул… ровно камнем в воду…
– Да вот – поди ты!.. – заметил другой из собеседников. – Жил о сю пору, как у Христа за пазухой… Дом – полная те чаша, дочь замуж выдал за хорошего человека, сына только что поженил… Что еще надоть! Все шло таково складно… жить бы да радоваться! А оно вон…
– Да куда девался-то – ты вот что скажи! – молвил сосед. – Ведь не иголка, чай… в щель не забьется… Ну, куда он мог?.. Скажем, так: ежели пошел на богомолье, так почто тайком-то?
– И опять, вишь, всю теплую одежу забрал с собой, рубах эстолько! – возразили из толпы. – Нет уж – какое тут богомолье!..
– Оказия! – промолвил один из мужиков.
– Чудное дело!
Когда народ разошелся по домам, заря уже потухла. Легкие дымчатые облака плыли по небу, и бледный месяц выглядывал из-за них на опустевшую и безмолвную деревенскую улицу.
2
Действительно вышло «дело чудное», как говорили мужики, сидевшие на бревнах.
Андрей Прохоров на своем веку, наряду со всеми своими односельцами, конечно, испытал все злоключения и напасти, какими полна жизнь крестьянина. Но он был силен, живуч и потому устоял во всех напастях… Двадцать лет тому назад он погорел; пожар случился ночью, в осеннюю непогодь. Прохоров и его семьяне едва лишь успели выскочить на улицу в одних рубахах. Не однажды у него падал скот, медведь задрал одну корову, да волки загубили несколько овец; не однажды червь поедал озимь и оставлял Прохорову семью без хлеба; не однажды хлеб побивало градом. Все такие беды, от которых стонет грудь и трещит спина крестьянская, трещит и порой ломится…
Но при всех этих обычных бедах и напастях, Андрей Прохоров считался мужиком зажиточным, да и в действительности, пожалуй, был человек зажиточный… Еще ни разу не драли его за недоимки в волостном правленье; у него есть скотина – чем ныне, как известно, не каждый крестьянин может похвалиться; своего хлеба у него почти всегда хватает до самой пасхи, между тем как у многих из его односельцев хлеба едва достает лишь до рождества, а уж много-много до великого поста[3], в продолжение которого и скотина и люди постятся так усердно, что потом – по весне – еле ноги волочат… Прохорова семья, обыкновенно, почти всю зиму питалась настоящим хлебом – выдались только раза три или четыре такие отчаянные голодовки, когда Прохоровой хозяйке приходилось примешивать к муке и отрубям намелко перетертые отростки молодых елей, кору и мох… Одним словом, можно подлинно сказать, что Андрей Прохоров жил припеваючи.
И в семье у него все ладилось. Правда, два года тому назад приключилось горе: схоронил он старуху жену. Но смерть уж, известно, такая гостья, что от нее ни богач, ни нищий ни крестом, ни пестом не отделается… Правда, у него еще умерло в свое время пятеро «младенчиков», но без этого ведь никак нельзя, да это горе – к слову сказать – на Косичеве и за горе не считалось. На Косичеве даже матери не жалеют своих малюток. Помрет ребенок – «слава те, господи», избавились, значит, от лишнего рта, пестовать некого и не за кем ухаживать, от дела отрываючись… Отрубят небольшую осиновую или сосновую плаху, расколют ее почти пополам, обе половины кое-как выдолбят, и в этот гробик, более похожий на корыто, чем на гроб, кладут «покойничка», завернутого в кусок серой холстины, несут в церковь, а оттуда – в могилу. Сегодня ребенок умер, завтра он уже – в земле… Ребят не лечат. Есть, конечно, где-то там «фершал», но где ж его искать, когда за ним ходить, особливо в рабочую пору, то есть в то время, когда именно всего более мрут ребята?.. На Косичеве не дорожат ни своей, ни чужой жизнью, и вообще человеческая жизнь здесь не ценится ни в грош.
Зато четверо ребят, оставшихся в живых у Андрея Прохорова, вышли не какие-нибудь дурни, но все люди здоровые и неглупые. Год тому назад он выдал дочь замуж за хорошего мужика, сыновья все были уже женаты – третьего, младшего, недавно женил. Средний сын, Алексей, уже пятый год в разделе и живет своим хозяйством. Василий с младшим братом, Иваном, остались пока вместе. Оставалось Андрею Прохорову жить под старость лет без печали, «в тихой радости да в веселии. И вдруг он тайком из дому в нощи, как тать, скрывается неизвестно куда и неведомо зачем. Самые хитроумные головы на Косичеве не могли придумать: какая причина заставила Прохорова пуститься в бега на старости лет.
– Диковина! – толковали люди и далее удивления не шли.
С сыновьями и невестками Прохоров жил дружно, никаких ссор и свар между ними не происходило. Односельчане также жили с ним всегда в ладу и относились к нему с почтением, хотя и не всегда слушались его благих советов. Он был издавна радетелем за крестьянский мир. Не раз от лица мира говаривал он с властями, и власти не однажды сулили его самого «упечь туда, куда ворон костей не нашивал». Не раз также посылали его ходоком в город по деревенским делам. Не однажды также случалось, что он защищал «захудалых людишек» от мирской несправедливости, готовившейся обрушиться на них… И этакий-то человек вдруг пропадает, исчезает бесследно.
Было о чем призадуматься старикам, сидевшим на бревнах у Прохоровой избы в тихий августовский вечер. Ясно было только одно, а именно, что он ушел навсегда или, по крайней мере, надолго. Старик, как оказывалось, забрал с собой теплую одежу и свою толстую старинную книгу, которую любил читать в досужее время. Но куда он ушел, зачем ушел? не только никто не мог сказать, никто не мог даже остановиться ни на какой догадке, которая хоть сколько-нибудь шла бы к делу… Но жизнь покатилась своим чередом, и о пропавшем человеке стали мало-помалу забывать в Косичеве.
Шел месяц за месяцем, и прошло два года…
Андрей Прохоров на своем веку, наряду со всеми своими односельцами, конечно, испытал все злоключения и напасти, какими полна жизнь крестьянина. Но он был силен, живуч и потому устоял во всех напастях… Двадцать лет тому назад он погорел; пожар случился ночью, в осеннюю непогодь. Прохоров и его семьяне едва лишь успели выскочить на улицу в одних рубахах. Не однажды у него падал скот, медведь задрал одну корову, да волки загубили несколько овец; не однажды червь поедал озимь и оставлял Прохорову семью без хлеба; не однажды хлеб побивало градом. Все такие беды, от которых стонет грудь и трещит спина крестьянская, трещит и порой ломится…
Но при всех этих обычных бедах и напастях, Андрей Прохоров считался мужиком зажиточным, да и в действительности, пожалуй, был человек зажиточный… Еще ни разу не драли его за недоимки в волостном правленье; у него есть скотина – чем ныне, как известно, не каждый крестьянин может похвалиться; своего хлеба у него почти всегда хватает до самой пасхи, между тем как у многих из его односельцев хлеба едва достает лишь до рождества, а уж много-много до великого поста[3], в продолжение которого и скотина и люди постятся так усердно, что потом – по весне – еле ноги волочат… Прохорова семья, обыкновенно, почти всю зиму питалась настоящим хлебом – выдались только раза три или четыре такие отчаянные голодовки, когда Прохоровой хозяйке приходилось примешивать к муке и отрубям намелко перетертые отростки молодых елей, кору и мох… Одним словом, можно подлинно сказать, что Андрей Прохоров жил припеваючи.
И в семье у него все ладилось. Правда, два года тому назад приключилось горе: схоронил он старуху жену. Но смерть уж, известно, такая гостья, что от нее ни богач, ни нищий ни крестом, ни пестом не отделается… Правда, у него еще умерло в свое время пятеро «младенчиков», но без этого ведь никак нельзя, да это горе – к слову сказать – на Косичеве и за горе не считалось. На Косичеве даже матери не жалеют своих малюток. Помрет ребенок – «слава те, господи», избавились, значит, от лишнего рта, пестовать некого и не за кем ухаживать, от дела отрываючись… Отрубят небольшую осиновую или сосновую плаху, расколют ее почти пополам, обе половины кое-как выдолбят, и в этот гробик, более похожий на корыто, чем на гроб, кладут «покойничка», завернутого в кусок серой холстины, несут в церковь, а оттуда – в могилу. Сегодня ребенок умер, завтра он уже – в земле… Ребят не лечат. Есть, конечно, где-то там «фершал», но где ж его искать, когда за ним ходить, особливо в рабочую пору, то есть в то время, когда именно всего более мрут ребята?.. На Косичеве не дорожат ни своей, ни чужой жизнью, и вообще человеческая жизнь здесь не ценится ни в грош.
Зато четверо ребят, оставшихся в живых у Андрея Прохорова, вышли не какие-нибудь дурни, но все люди здоровые и неглупые. Год тому назад он выдал дочь замуж за хорошего мужика, сыновья все были уже женаты – третьего, младшего, недавно женил. Средний сын, Алексей, уже пятый год в разделе и живет своим хозяйством. Василий с младшим братом, Иваном, остались пока вместе. Оставалось Андрею Прохорову жить под старость лет без печали, «в тихой радости да в веселии. И вдруг он тайком из дому в нощи, как тать, скрывается неизвестно куда и неведомо зачем. Самые хитроумные головы на Косичеве не могли придумать: какая причина заставила Прохорова пуститься в бега на старости лет.
– Диковина! – толковали люди и далее удивления не шли.
С сыновьями и невестками Прохоров жил дружно, никаких ссор и свар между ними не происходило. Односельчане также жили с ним всегда в ладу и относились к нему с почтением, хотя и не всегда слушались его благих советов. Он был издавна радетелем за крестьянский мир. Не раз от лица мира говаривал он с властями, и власти не однажды сулили его самого «упечь туда, куда ворон костей не нашивал». Не раз также посылали его ходоком в город по деревенским делам. Не однажды также случалось, что он защищал «захудалых людишек» от мирской несправедливости, готовившейся обрушиться на них… И этакий-то человек вдруг пропадает, исчезает бесследно.
Было о чем призадуматься старикам, сидевшим на бревнах у Прохоровой избы в тихий августовский вечер. Ясно было только одно, а именно, что он ушел навсегда или, по крайней мере, надолго. Старик, как оказывалось, забрал с собой теплую одежу и свою толстую старинную книгу, которую любил читать в досужее время. Но куда он ушел, зачем ушел? не только никто не мог сказать, никто не мог даже остановиться ни на какой догадке, которая хоть сколько-нибудь шла бы к делу… Но жизнь покатилась своим чередом, и о пропавшем человеке стали мало-помалу забывать в Косичеве.
Шел месяц за месяцем, и прошло два года…
3
Дремучий, беспросветный лес тянется в четырех верстах от Косичева, заходит в другую губернию и раскидывается на все четыре стороны без перерывов на сотни верст. Попадаются в нем местами и береза, и осина, и мелкий олешняк, но более высятся в нем темною тенью лохматые ели, сосны да лиственницы. Большую часть года лес стоит темен и мрачен, то гудит и стонет, то стоит молчаливо, нахмурившись. Только в летнюю пору он оживляется и глядит веселее. Светлою зеленью покрывается кустарник, расцветают цветы, и воздух в лесу наполняется их чудесным ароматом. Косичевцы в этом лесу охотятся на белок, на рябчиков и тетеревей, бьют медведей, а в лесных речках и реках ловится много рыбы. Косичевцы уверены, что никто еще от века не проходил их леса вдоль и поперек.
Но в народе живет предание, что по одной из лесных рек – по Котласу – в старые годы плавали в легких лодочках разбойники, пробираясь для своего промысла на «большую реку», текущую от Великого Устюга к холодному, ледяному морю. Сказывают, что у разбойников на берегу Котласа было устроено становище. И ныне, неподалеку от реки и по самой береговой круче, еще видны в земле какие-то бревна и полусгнившие срубы, попадаются глубокие ямы, словно вырытые человеческими руками, и большие серые камни, сложенные в кучи или разбросанные там и сям по сторонам. Все это теперь, конечно, заросло деревьями, покрылось густым кустарником. Это место в нашей стороне называют Чудиновым Городищем. Дурная слава идет про него в народе. Не любят мои земляки проходить по этому месту в ночную пору или ночевать поблизости от него. Тут, говорят, «чудится, блазнит» – видятся и слышатся всякие страхи… Сказывают, что под Чудиновым Городищем зарыт клад, и с таким ужасным заклятьем, что взять его мудрено всякому крещеному человеку, кому жизнь дорога. Здесь разбойники скрывали свои награбленные сокровища… Из Котласа в «большую реку» они переносили лодки на себе – на расстоянии семи верст. По болотистой топи, расстилающейся в лесу между Котласом и «большой рекой», разбойники проложили для себя узкие-узкие тропинки. Эти тропы были известны только им, по различным приметам. Чужой, посторонний человек ни за что в свете не прошел бы здесь и сгинул бы в болоте самою мучительною смертью, захлебнувшись в зеленой тине, посреди блестящей, роскошной травы, посреди красивых цветов – белых и желтых кувшинок.
Говорят, какая-то купеческая дочь, молодая девушка-красавица, была захвачена разбойниками в плен и, чтобы избавиться от насилий и срама, бросилась в отчаянии в Котлас и утонула. Ее душа с тех пор не находит покоя… Близ Чудинова Городища, в светлые летние ночи, рыбаки издали видят русалку. То она сидит на берегу, вся позакрывшись волнами темно-русых волос, то качается на ветвях какой-нибудь ивы, низко склонившейся над водой, – вся голая, белая, блестящая. Откинув волосы на спину, она держится за иву одной рукой, а другою – плещется в воде и подзывает к себе одинокого рыбака, маня его к себе своими дьявольскими прелестями. То ли она плачет, то ли песни поет – не разберешь…
В чаще леса неподалеку от Котласа – верстах в восьми – тянутся большие прогалины, покрытые редким ельником, кустами вереса и можжевельника, и почти сплошь поросшие белоусом, – поэтому прогалины и известны под именем «белоусовых прогалин», знаменитых тем, что на них растет великое множество рыжиков, волнушек, маслух в сухарей, – одним словом, растет в изобилии тот род грибов, что называется «губиной». Каждый год в конце лета и осени, в дождливую ненастную погоду, когда полевые работы дают передышку, целые ватаги девок и баб отправляются за губиной на «белоусовы прогалины». В иной год, когда рыжиков уродится много, прихватывается даже лошадь с одноколкой, чтобы вывезти на ней из леса грибы.
Но в народе живет предание, что по одной из лесных рек – по Котласу – в старые годы плавали в легких лодочках разбойники, пробираясь для своего промысла на «большую реку», текущую от Великого Устюга к холодному, ледяному морю. Сказывают, что у разбойников на берегу Котласа было устроено становище. И ныне, неподалеку от реки и по самой береговой круче, еще видны в земле какие-то бревна и полусгнившие срубы, попадаются глубокие ямы, словно вырытые человеческими руками, и большие серые камни, сложенные в кучи или разбросанные там и сям по сторонам. Все это теперь, конечно, заросло деревьями, покрылось густым кустарником. Это место в нашей стороне называют Чудиновым Городищем. Дурная слава идет про него в народе. Не любят мои земляки проходить по этому месту в ночную пору или ночевать поблизости от него. Тут, говорят, «чудится, блазнит» – видятся и слышатся всякие страхи… Сказывают, что под Чудиновым Городищем зарыт клад, и с таким ужасным заклятьем, что взять его мудрено всякому крещеному человеку, кому жизнь дорога. Здесь разбойники скрывали свои награбленные сокровища… Из Котласа в «большую реку» они переносили лодки на себе – на расстоянии семи верст. По болотистой топи, расстилающейся в лесу между Котласом и «большой рекой», разбойники проложили для себя узкие-узкие тропинки. Эти тропы были известны только им, по различным приметам. Чужой, посторонний человек ни за что в свете не прошел бы здесь и сгинул бы в болоте самою мучительною смертью, захлебнувшись в зеленой тине, посреди блестящей, роскошной травы, посреди красивых цветов – белых и желтых кувшинок.
Говорят, какая-то купеческая дочь, молодая девушка-красавица, была захвачена разбойниками в плен и, чтобы избавиться от насилий и срама, бросилась в отчаянии в Котлас и утонула. Ее душа с тех пор не находит покоя… Близ Чудинова Городища, в светлые летние ночи, рыбаки издали видят русалку. То она сидит на берегу, вся позакрывшись волнами темно-русых волос, то качается на ветвях какой-нибудь ивы, низко склонившейся над водой, – вся голая, белая, блестящая. Откинув волосы на спину, она держится за иву одной рукой, а другою – плещется в воде и подзывает к себе одинокого рыбака, маня его к себе своими дьявольскими прелестями. То ли она плачет, то ли песни поет – не разберешь…
В чаще леса неподалеку от Котласа – верстах в восьми – тянутся большие прогалины, покрытые редким ельником, кустами вереса и можжевельника, и почти сплошь поросшие белоусом, – поэтому прогалины и известны под именем «белоусовых прогалин», знаменитых тем, что на них растет великое множество рыжиков, волнушек, маслух в сухарей, – одним словом, растет в изобилии тот род грибов, что называется «губиной». Каждый год в конце лета и осени, в дождливую ненастную погоду, когда полевые работы дают передышку, целые ватаги девок и баб отправляются за губиной на «белоусовы прогалины». В иной год, когда рыжиков уродится много, прихватывается даже лошадь с одноколкой, чтобы вывезти на ней из леса грибы.
4
Лето 1880 года было сухое и жаркое, на грибы был «неурод».
Бабы, ходившие на «белоусовы прогалины», на этот раз набрали немного рыжиков, но зато одна из их ватаги случайно сделала в лесу удивительное открытие. Бабы были уже на обратном пути и спешили выбраться из леса до наступления ночи. По их приметам оказывалось, что Котлас от них был недалеко, недалеко было и Чудиново Городище. Вдруг в лесной чаще они наткнулись на высокую груду бурелома и стали обходить ее. Место было трущобистое, мрачное: со всех сторон обступали его темные, вековые сосны и ели, а понизу, меж их стволами, шла густая, непролазная поросль. Такие места любят выбирать медведи для своих берлог. Бабы с трудом пробирались сквозь чащу и с опаской посматривали на вывороченное вверх корнями пеньё. Сучья довольно чувствительно царапали им плечи и хлестали по бокам, но бабы не ругались не смея призывать вслух имя того, кто иной раз пошаливает в лесу. Только и слышались недоконченные речи: «Ах ты»… «А чтоб те!»… и т. п.
Бабы, ходившие на «белоусовы прогалины», на этот раз набрали немного рыжиков, но зато одна из их ватаги случайно сделала в лесу удивительное открытие. Бабы были уже на обратном пути и спешили выбраться из леса до наступления ночи. По их приметам оказывалось, что Котлас от них был недалеко, недалеко было и Чудиново Городище. Вдруг в лесной чаще они наткнулись на высокую груду бурелома и стали обходить ее. Место было трущобистое, мрачное: со всех сторон обступали его темные, вековые сосны и ели, а понизу, меж их стволами, шла густая, непролазная поросль. Такие места любят выбирать медведи для своих берлог. Бабы с трудом пробирались сквозь чащу и с опаской посматривали на вывороченное вверх корнями пеньё. Сучья довольно чувствительно царапали им плечи и хлестали по бокам, но бабы не ругались не смея призывать вслух имя того, кто иной раз пошаливает в лесу. Только и слышались недоконченные речи: «Ах ты»… «А чтоб те!»… и т. п.
Конец бесплатного ознакомительного фрагмента