Вячеслав Пьецух
ПЕРВЫЙ ДЕНЬ ВЕЧНОСТИ
На реке Оке, километрах в десяти ниже Калуги, некогда стояло сельцо Пеньки. В лучшие времена тут насчитывалось до пяти десятков дворов, имелась своя мельница на протоке, принадлежавшая братьям Мудыкиным, мелочная лавка, питейное заведение (впоследствии чайная «Привет»), и невысоко светилась над соломенными кровлями церковь во имя Покрова Богородицы, всегда такая свежевыбеленная, чистенькая, какой у хороших хозяек бывает печь.
Здешние мужики сеяли рожь, овес, коноплю на подати, особым своенравием не отличались и даже выпивали по праздникам не так безобразно, как это водится по иным-прочим весям нашего обширного государства, и даже усадьба помещиков Богомоловых так у них и стояла целехонька до самого 1971 года, когда ее артельно разобрали на кирпичи.
Ляд его знает, народ наш загадочный, но, может быть, именно по причине такой умеренности из Пеньков не вышло ни одного замечательного деятеля, который так или иначе облагодетельствовал бы общество и прославил свое имя на всю страну. Впрочем, одно время ходили слухи, что будто бы как раз в Пеньках родился знаменитый изменник Пеньковский, выдавший англичанам такое множество военных секретов, что его якобы в сердцах сожгли заживо в крематории Донского монастыря. Конечно, у нас всякое может быть, но вообще народ в Пеньках жил благонамеренный и покорный, и только летом 29-го года, когда из Калуги приехали сколачивать колхоз, здешние мужики трое суток прятались в лебеде.
Однако же время шло, и в результате многочисленных катаклизмов, но главное, по причине социалистических преобразований в аграрном секторе, от сельца Пеньки не осталось, без малого, ничего. То есть остались почерневшие изгороди, заросшие крапивой, два мельничных жернова на дне протоки, отлично видные в солнечную погоду, две избы жалкого обличья да церковь Покрова Богородицы с пустыми амбразурами окон и без крестов (ее в 71-м году не удалось распатронить на кирпичи).
В одной избе, крытой дранкой, долго жила баба Ольга, древняя старуха, еще помнившая торжества по поводу трехсотлетия дома Романовых, которая тем не менее и воду сама таскала из родника, и дрова колола, и держала на задах убедительный огород; были у нее две великовозрастные дочери – одна в Липецке, другая где-то на Украине, но они в Пеньки никогда не казали глаз. Когда баба Ольга померла, бригадир Громов повесил на дверь ее избы амбарный замок, заколотил крестообразно окна и за труды снял с печной трубы железного петушка.
В другой избе, крытой дранкой же, живет Николай Сироткин, мужик еще не старый, одинокий, пьющий, который курит патриархальные самокрутки из газетной бумаги, так и не завел себе огорода, но зато держит с десяток кур. Много лет тому назад его выслали в Пеньки на поселенье за тунеядство, и с тех пор он перебивался с петельки на пуговку, то работая скотником на свиноферме, то сторожем при зерносушилке, а то вообще не работал, и тогда месяцами сидел на самосаде, своих яичках и вареном просе, которое приворовывал в соседнем колхозе «Луч». Человек он был неколоритный, обыкновенный, но, правда, иногда мысленно разговаривал сам с собой; он почему-то считал, что страдает серьезным нервным расстройством, и оттого об этом своем чудачестве не рассказывал никому.
И вот вскоре после Обратно-буржуазной революции 1991 года какой-то калужский прохиндей купил в Пеньках два гектара сельсоветской земли и, судя по разметке, вздумал построить себе дворец. На самом деле это был владелец вагоноремонтного завода Владимир Иванович Петраков из бывших комсомольских работников среднего звена, малый незлой, выдумщик, аккуратист, даже законник, хотя в известном смысле и прохиндей. Из его вечных фантазий, которые он неукоснительно проводил в жизнь, можно упомянуть хотя бы такую: чтобы не платить лишнего за электричество, он перевел завод на автономное энергоснабжение, воспользовавшись напором фекальных вод.
Как и полагается настоящему выдумщику, Владимир Иванович не с того начал стройку, с чего все начинают стройку, а решил первым делом выкопать бассейн, да еще необыкновенной, избыточной глубины. Может быть, он планировал построить потом десятиметровую вышку для прыжков в воду или купить миниатюрную субмарину для увеселения гостей – неизвестно, но осваивать свой участок он начал именно с бассейна избыточной глубины. Долго ли, коротко ли, появились строители, огласившие Пеньки какой-то ненашей, гортанной речью, привезли экскаватор из колхоза «Луч», такой ветхий, что своим ходом он уже не передвигался, и в три дня вырыли котлован. Как водится, сколотили опалубку, залили бетон, которому дали выдержку, после замазали его битумом, поверх оклеили стены бассейна какой-то черной лентой шириною в рулон обоев и оставили сооружение доходить. Таковое представляло собой иссиня-черную прямоугольную яму со сторонами в двенадцать метров и глубиной в десять метров, которая зияла посредине деревни, навевая задумчивость и испуг.
Поскольку гидротехники должны были появиться на объекте только через две недели и оставались без надзора бетономешалка, финские совковые лопаты, четыре мешка цемента, накрытые рубероидом, и металлическая сетка для просеивания песка, Петраков решил нанять Николая Сироткина в сторожа. Чувствовалось в этом шалопае что-то ненадежное, но, с другой стороны, за ним были те неоспоримые преимущества, что он жил в двух шагах от постройки, никак не был занят в сельскохозяйственном производстве и его услуги наверняка стоили считанные гроши.
Стало быть, заходит Владимир Иванович в избу к Николаю, шевелит носом от приторного зловония, хотя в доме только и смердило немного что старыми ватниками, наваленными на печи, прокисшим супом из рыбных консервов да махоркой, и говорит: так и так, говорит, не хотите ли, любезный, пойти ко мне в сторожа, плачу столько-то и столько-то, питание за ваш счет... Николай смолчал.
– Зарплата, что ли, не устраивает? – зло спросил его Петраков.
– Нет, почему... – ответил словно бы нехотя Николай; он действительно не знал счета деньгам и безоговорочно согласился бы на такую редкую синекуру, даже если бы за работу ему посулили по банке тушенки в день; замялся же он оттого, что почувствовал в Петракове что-то непреодолимо чужеродное, ненадежное, подразумевающее подвох.
Как бы там ни было, ударили по рукам. Уходя, Петраков сказал:
– Странный вы какой-то народ – извините, конечно, за прямоту. Как будто не русские, ей-богу! Слова от вас путного не добьешься, воняет везде черт-те чем, а рожи такие, точно каждый изобретает велосипед! Но главное, деньги вам не нужны, вообще вам ничего не нужно, только бы палец о палец не ударять!
«Сам ты больно русский, как я погляжу!» – мысленно сказал себе Николай.
Так как Петраков выдал ему небольшой аванс, он в середине дня сходил в центральную усадьбу, купил в кооперативном магазине вермишели, хлеба, рыбных консервов и четыре бутылки «казенной» водки, но пировать, по здравому размышлению, погодил. Сначала он отправился к бассейну, обошел его по периметру, дивясь нелепой фундаментальности сооружения, обревизовал поднадзорное добро и потом долго строил себе шалашик, в котором он вознамерился бодрствовать по ночам, как это издавна ведется у сторожей. Места кругом были безлюдные, и днем он злоумышленников не ожидал, однако же ночь, по его убеждению, кого угодно могла довести до греха, поскольку слишком уж обездоленная, никчемная пошла жизнь. «Вон мужики из «Луча», – мысленно говорил он себе, обдирая елку на лапник, – уж на что, кажется, совестливый народ по мирному времени, и те вырыли ночью пятьдесят метров водопроводных труб, сдали их в приемный пункт и второй месяц держатся на плаву».
Вечером того же дня, накануне своего первого дежурства, он выпил дома граненый стакан водки, закусил свежей горбушкой, сдобренной бычками в томатном соусе, прихватил с собой непочатую бутылку «казенки», чайник с водой и отправился сторожить. Был конец августа, но дни стояли сухие и жаркие, и поэтому из амуниции ему понадобились только ватник под голову, легкое одеяло и милицейский свисток, который он давно выменял у здешнего участкового за пять килограммов сахарного песку.
Ночь была светлая и теплая, но Сироткин для приятности все-таки развел себе костерок. Он лежал на охапке овсяной соломы, подперев голову кулаками, и смотрел то на огонь, то на луну, высоко стоявшую в бледном небе, и ни о чем не думал, потому что отродясь ни о чем не думал, а только мысленно соображался с обстоятельствами внешнего бытия. По деревенским меркам, он был мужик довольно осведомленный и даже знал точное географическое положение Москвы (55°46' восточной долготы и 35°20' северной широты), но разного рода сведения никогда не складывались в его голове таким образом, чтобы спровоцировать движение мысли, устремленное за рамки внешнего бытия. То есть он мог подумать, увидев одинокого бычка: «Вон чей-то бычок отбился от стада», – или: «Стопроцентно начнутся затяжные дожди», если с востока потянет сыростью и горизонт затянут курящиеся облака.
Время от времени он отхлебывал из своей бутылки, запивал водку водой и вскоре осоловел. Уже пала склизкая роса, чувствительно похолодало и начало клонить в сон. Чтобы взбодриться, Николай подбросил сушняка в костерок и пошел проведать поднадзорное добро: бетономешалка, мешки с цементом, финские совковые лопаты и металлическая сетка для просеивания песка – все было на месте, и тишина вокруг стояла такая, что даже ночная свиристящая мелочь не давала о себе знать. Николай постоял-постоял и так, от нечего делать, стал по периметру обходить бассейн, но не газоном, как в прошлый раз, а самой бетонной бровкой, которая черно лоснилась из-за росы. Немудрено, что спьяну он поскользнулся и ухнул вниз.
По той причине, что русский бог любит детей и пьяных, сильно он не разбился, а только повредил себе левую руку в запястье и набил огромную шишку на голове. Довольно долго он валялся на дне бассейна без сознания, но ближе к полудню, когда солнце начало палить и от жара стало трудно дышать, мало-помалу пришел в себя. Голова кружилась, подташнивало, резко болела рука в запястье и во всем теле стояла какая-то тяжкая ломота. Сироткин приподнялся, опершись на правую руку, сощурил глаза против слепящего солнца и осмотрелся по сторонам, более или менее хладнокровно оценивая свое положение: затененная часть бассейна еще была склизкой от росы, небо показалось особенно высоким, вокруг стояли иссиня-черные стены, грозно-неприступные, какими, вероятно, в старину обносили торговые города. В общем, положение его мало обеспокоило, поскольку он не надеялся пропасть посредине деревни, хотя бы и нежилой, поблизости от большой русской реки, полной жизни, в десяти километрах от областного города Калуги, в центре сравнительно цивилизованной страны, в которой копошатся многие миллионы ребятишек, женщин и мужиков. Тем не менее он с четверть часа пристально осматривал дно бассейна, бог весть на что надеясь, – вероятно, надеясь обнаружить какое-нибудь подспорье вроде обрывка веревки или обрезка доски или острый предмет, которым на крайний случай можно было выдолбить выемки в стене и по ним выкарабкаться на волю из западни. Но горластые строители прибрали дно бассейна аккуратнейшим образом, видимо, под присмотром самого Петракова, ибо Николай знал по опыту, что безнадзорные работяги всегда оставляют после себя пропасть разного мусора, как-то: обрезков, обрывков, стружки, испорченного инструмента, банок, бутылок, ветоши и гвоздей. Теперь же, вместо мусора, дно бассейна почти сплошь облепили мириады лягушек, свалившихся вниз по дурости, как и он; вдобавок в правом дальнем углу притаилась большая коричневая крыса, свернувшаяся комочком и косившая на Николая немигающий черный глаз. Вдруг он почувствовал, что сидеть ему как-то неловко, остро; он сдвинулся чуть влево и вытащил из-под себя половину металлической скобы, какими плотники скрепляют каркасы из бруса или бревен, приятно удивился последовательности рабочего класса и спрятал находку себе в карман.
Время уже шло к обеду, солнце распалилось до максимума возможного, и битум, подтекавший из-под пленки, распространял удушливый аромат. Кряхтя, Николай устроился на корточках у южной стены бассейна, куда не проникали солнечные лучи, и стал думать о том, что наверху у него еще есть в запасе граммов сто пятьдесят водки, которая, поди, нагрелась на солнце до рвотной температуры, что теперь хорошо было бы поесть вермишели с бычками в томатном соусе, что дома он, кажется, оставил невыключенным радиоприемник и что вода в Оке чудесно как хороша. Его уже мучила жажда, особенно чувствительная с похмелья, и он то и дело глотал слюну.
Скучно ему не было; когда еще до высылки по статье о тунеядстве он получил условный срок за покражу мотка колючей проволоки из воинской части и его два месяца продержали в следственном изоляторе, он точно так же, как теперь, на корточках смирно сидел на нарах, тупо наблюдал за соседями по камере, вспоминал разные любопытные факты, вроде географического положения Москвы, и не испытывал при этом ни томления, ни тоски. Уже давно прошел обеденный час, спала жара, и стали наваливаться сумерки, а он все сидел себе на корточках и сидел. Ему только казалось странным, что за весь день он не услышал ни одного характерного звука, выдающего присутствие человечества на земле.
На ночь он устроился в ближнем углу, предварительно разогнав лягушек и положив под голову свои кирзовые сапоги. Небо было чистое, и звезды обильно усыпали темно-синий квадрат, нависший над ним, как полог из драгоценного полотна; звезды то ли подмигивали, то ли переливались, и почему-то казались такими близкими, что до них можно было доплюнуть, если хорошенько напрячь язык.
Утром Сироткин проснулся от тянущего ощущения голода и попытался было сглотнуть слюну, но во рту было сухо и шершаво, точно он лизнул наждачное колесо. В голове, впрочем, было светло, тошнота отступила, но левое запястье по-прежнему ломало и как-то жгло. Николай сел на корточки и осмотрелся: с половину лягушек передохло, крыса все так же недвижимо, как чучело, сидела в своем углу. Вероятно, за ночь поменялся температурный режим, поскольку стены и дно бассейна теперь лоснились не от росы, как давеча, а от жара, и букет ненормальных запахов сильно мешал дышать. От нечего делать он обшарил свои карманы, вытащил обрубок плотницкой скобы, старый двугривенный, жестяную пробку от водочной бутылки, внимательно осмотрел свое имущество и решил, что обрубком скобы, пожалуй, можно надырявить выбоины в стене и, таким образом, выбраться на волю из западни. Он поднялся на ноги и принялся за работу: оборвал скобой пленку, счистил с бетона битум, однако же сам бетон уже так схватился, что за два часа работы, до крайности его вымотавшей, он только проделал в стене бассейна выбоинку глубиной сантиметра в два. Кабы у него и левая рука была рабочая, то еще можно было рассчитывать на успех.
Николай опять уселся на корточки и стал жадно прислушиваться к звукам воли, но, кажется, он до того наголодался и ослабел от жажды, что у него в ушах стоял ровный гул и он вряд ли расслышал бы сколько-нибудь отдаленные голоса. Тем не менее он не оставлял надежды на помощь со стороны: могла заехать в Пеньки автолавка, хотя могла и не заехать, поскольку обыкновенно это случалось не чаще одного раза в месяц; трактор могли послать для сбора валков овсяной соломы, хотя могли и не послать, так как иной год валки всю зиму оставались разбросанными по полям; могли забрести охотники, ибо сезон только что открыли, хотя могли и не забрести; наконец, должны были появиться гидротехники Петракова, но ведь черт его знает, как долго на самом деле выдерживается бетон… Тихо было вокруг, только ветер шуршал в траве да граяла стая галок, бессмысленно кружа в квадрате неба над головой.
Николай помялся-помялся и стал орать. Постепенно крики его слабели и под конец перешли в шипение, такое противное и беспомощное, что он смутился и замолчал.
По примете, галки всегда грают к дождю, но на небе не было видно ни одного облачка, а солнце палило, как оно редко палит в преддверии сентября.
«Ах, кабы дождичка бог послал!» – сказал себе мысленно Николай и ощутил на языке явственный привкус йода. От дохлых лягушек шел отвратительный запах тления, битум распространял свои удушливые пары, и к вечеру какой-то горячий морок уже застил ему глаза. Он по-прежнему не скучал, ни о чем не думал, но на душе было нехорошо.
Вдруг Сироткин услышал жалобное мяуканье, вскинул голову и увидел у самой кромки своей ямы большого дымчатого кота. Он так обрадовался этой домашней твари, что даже засмеялся от удовольствия и вчуже удивился тому, что его смех больше похож на кашель; все-таки это было живое напоминание, знак того, что вокруг, может быть, совсем рядом бытуют люди, которые вот-вот появятся и вызволят из беды. Но кот помяукал-помяукал и был таков. «Эх, кабы это была собака!.. – мысленно сказал себе Николай. – Она бы вой подняла, всполошила бы всю округу, а кошка – сволочь, для нее Николай Сироткин то же самое, что для Николая Сироткина – таракан».
Этой ночью он не то чтобы спал, а то временами впадал в полуобморочное состояние, то, очнувшись, лежал и глядел на звезды, то подремывал, наблюдая мучительные, обтекаемые образы, которые (он точно помнил) всегда донимали его в детстве, стоило ему простудиться и заболеть.
На третьи сутки он так ослаб, что утром едва поднялся и сел, прислонившись спиной к стене. Все, что было перед глазами, виделось как-то неубедительно, запястье левой руки ныло и схватилось опухолью размером с колено, в голове и во всем теле было странное ощущение легкости, даже воздушности, крыса, как и давеча, торчала в своем углу. Николай вспомнил про вчерашнего кота и отчего-то решил, что на самом деле никакого кота не было, а это крыса назло издавала что-то вроде мяуканья и вводила его в соблазн. Он поднял глаза, метр за метром проследил кромку прямоугольника над головой и точно не увидел ничего похожего на кота. Видимо, понятие о времени стало у него сбиваться и сегодня путалось со вчера.
Николай не знал, что крысы были первыми млекопитающими на земле и, следовательно, прямыми предками человека, Николай по черствости сердца не увидел в несчастном грызуне товарища по несчастью, и поэтому так озлился на бедное животное, что собрался было обругать его по матери, да не смог разлепить губ; тогда он вынул из кармана обрубок скобы и, прицелившись, запустил им в крысу, но, разумеется, не попал. Обрубок ударился о бетонную стену много левей и выше, издав неприятный лязгающий звук, однако крыса даже не шевельнулась, – может быть, она уже сдохла от жажды и духоты.
По той же самой причине, то есть от жажды и духоты (голода Николай почему-то уже не чувствовал), у него перед глазами стали происходить разные несуразности: то вдруг показалось, что противоположная стена бассейна начала резко крениться вправо, пока не образовала правильный ромб, то на левой стене нарисовался черный-пречерный профиль бригадира Громова, похожий на силуэты, которые умельцы вырезают ножницами из светонепроницаемой бумаги, то будто бы сверху на него неотрывно смотрят, причем неодобрительно и скрепя сердце, точно вот-вот сделают нагоняй. Для препровождения времени Николай достал из кармана оставшееся имущество, долго и скрупулезно рассматривал старый двугривенный, исследуя каждую микроскопическую царапинку, и даже попытался сосчитать количество ребер на ободке, потом стал разглядывать водочную пробку, но на ней ничего не было изображено и он выбросил ее вон.
К обеду на квадрат неба вдруг набежала тучка, впрочем, нисколько его не взволновавшая, и очень быстро растаяла в воздухе без следа. Некоторое время спустя вдалеке протарахтел трактор, но и этот звук нимало Сироткина не тронул, поскольку он его принял за шум в ушах. Он постоянно задавал себе мысленно один и тот же вопрос: «И откуда было взяться давешнему коту? Сроду у нас не водилось таких котов...»
Когда опять стемнело и высыпали звезды, он как-то покорно прилег у своей стены, поправил под головой кирзовые сапоги и стал смотреть в небо безучастными глазами, по-прежнему не испытывая ни томления, ни тоски. Что-то около полуночи для него наступил первый день вечности, в каждом частном случае имеющий свое начало, но не имеющий конца, ибо он представляет собой бесконечность, протяженную во времени, которую так или иначе населяют усопшие в Бозе и во гресех. Под утро к телу Николая Сироткина осторожно приблизилась крыса, понюхала его рукав, а потом вернулась в свой угол и замерла.
Однако же на этом дело не кончилось и с течением времени воспоследовало великое множество перемен. Недели через полторы в Пеньки приехали гидротехники Петракова, вытащили тело Сироткина на поверхность, и он еще с месяц лежал в морге в Калуге, пока им занималась судебно-медицинская экспертиза в лице патологоанатома Коноваловой, у которой как раз в эту пору сажали сына за героин. Потом тело Николая погребли в шести километрах от Пеньков, на сельском кладбище, разбитом на краю центральной усадьбы, и оно долго участвовало в сложнейших химических реакциях, взаимодействуя со средой. Много позже, то есть сразу после того, как изобрели способ передачи электроэнергии непосредственно через стратосферу, и за мгновение перед тем, как во всех подробностях был восстановлен латинский алфавит, он окончательно соединился с первичной материей и продолжал существовать уже молекулярно, на тех же основаниях, что и всякое безличное вещество. Когда же звезда Солнце, последовательно расширяясь, сожгла и поглотила планету Земля, мириады молекул были выброшены во вселенную и зашлись в бесконечном кружении, постепенно удаляясь в сторону галактики Малые Магеллановы Облака. Что ни говори, в этом кружении участвовала и молекула Коля Сироткин, и молекула Александр Македонский, и молекула Блез Паскаль. Как все-таки интересно устроен мир.