Пелам Гренвилл Вудхаус
Время пить коктейли
1
Ход событий, приведших к появлению прославленного романа, был запущен часа в два, в пятницу, летом, а если говорить о пространстве – в клубе «Трутни». Два трутня переваривали пищу при помощи кофе, когда к ним подошел Мартышка Твистлтон с высоким, изящным, но бравым человеком лет шестидесяти, который держал сигару так, словно это знамя со странным призывом: «Excelsior»[1].
– Привет, – сказал Первый трутень.
– Привет, – сказал и Второй.
– Привет, – отвечал Мартышка. – Вы знакомы с моим дядей, лордом Икенхемом?
– Как же, как же! – воскликнул Первый.
– Добрый день, – прибавил Второй.
– Добрый, – согласился граф. – Мало того, очень добрый. – И трутни поняли, что перед ними человек, обитающий на седьмом небе. Вид у него был такой, что, не забудь он шляпу, она сидела бы под самым лихим углом.
Действительно, пятый граф Икенхемский радовался жизни. Он сел, увернувшись от куска сахара, который метнула в него дружеская рука, и расплылся, как Чеширский кот. Если бы Браунинг заметил, что жаворонок и улитка – там, где им положено быть, а Бог – на небе, он бы вскричал: «Ну, в самую точку!» или «Золотые слова».
– Нет, до чего же хорошо! – сказал бравый граф. – Румянец, блеск очей и жар в крови. Одно слово, Лондон! Он всегда на меня так действует.
Мартышка дернулся, и не потому, что в него угодил кусок сахара – в клубе «Трутни» это естественно, – а потому, что дядины слова его испугали. Зная с детства, как опасен пятый граф, он все больше убеждался, что место ему – в хорошей частной лечебнице. Слова о Лондоне и о блеске очей ничего хорошего не предвещали; безумный пэр явно собирался выразить себя. А когда Фредерик Алтамонт Корнуоллис Твистлтон, граф Икенхемский, выражал себя, даже такие люди, как Мартышка, дрожали не хуже камертона.
[Мартышка и граф видят из окна, что из клуба «Демосфен», расположенного напротив, вышел сэр Раймонд Бастабл, прозванный Бифштексом, сводный брат его жены.]
Пятый граф любил сэра Раймонда, но не все одобрял в нем. Ему казалось, что прославленный юрист немного напыщен, важен, доволен собой. Он не ошибся. Может быть, кто-то в Лондоне думал о сэре Раймонде так же хорошо, как он сам, но людей этих еще надо найти. К племяннику по имени Космо, дворецкому по фамилии Пизмарч, лакеям клуба «Демосфен» и сестре, которая вела его дом, постепенно превращаясь в желе из чистых слез, он относился как племенной бог к племени. Вот почему граф полагал, что ему будет полезно, если сбить с него орехом цилиндр.
– Дядя Фред, не надо! – вскричал Мартышка. – Это же брат тети Джейн!
– Сводный брат, если выражаться точнее. Ну что ж, по старому мудрому присловью, лучше сводный брат, чем сводный враг.
– Если тетя узнает…
– Не узнает. Этим я и живу. Но не будем терять время, мой друг. Вон такси. Добыча уходит.
И граф метнул свой снаряд, не зная при этом, что обогащает английскую словесность. Часто спорят и гадают, как возникла та или иная книга. Скажем, если бы Милтона спросили, что подсказало ему «Потерянный рай», он ответил бы: «Да так, знаете… Пришло в голову…» Но о сэре Раймонде Бастабле гадать не надо. Романом «Время пить коктейли» он обязан твердой руке лорда Икенхема. Если бы граф хуже стрелял, если бы он промазал – чего не бывает! – мы бы не знали этой книги.
– Привет, – сказал Первый трутень.
– Привет, – сказал и Второй.
– Привет, – отвечал Мартышка. – Вы знакомы с моим дядей, лордом Икенхемом?
– Как же, как же! – воскликнул Первый.
– Добрый день, – прибавил Второй.
– Добрый, – согласился граф. – Мало того, очень добрый. – И трутни поняли, что перед ними человек, обитающий на седьмом небе. Вид у него был такой, что, не забудь он шляпу, она сидела бы под самым лихим углом.
Действительно, пятый граф Икенхемский радовался жизни. Он сел, увернувшись от куска сахара, который метнула в него дружеская рука, и расплылся, как Чеширский кот. Если бы Браунинг заметил, что жаворонок и улитка – там, где им положено быть, а Бог – на небе, он бы вскричал: «Ну, в самую точку!» или «Золотые слова».
– Нет, до чего же хорошо! – сказал бравый граф. – Румянец, блеск очей и жар в крови. Одно слово, Лондон! Он всегда на меня так действует.
Мартышка дернулся, и не потому, что в него угодил кусок сахара – в клубе «Трутни» это естественно, – а потому, что дядины слова его испугали. Зная с детства, как опасен пятый граф, он все больше убеждался, что место ему – в хорошей частной лечебнице. Слова о Лондоне и о блеске очей ничего хорошего не предвещали; безумный пэр явно собирался выразить себя. А когда Фредерик Алтамонт Корнуоллис Твистлтон, граф Икенхемский, выражал себя, даже такие люди, как Мартышка, дрожали не хуже камертона.
[Мартышка и граф видят из окна, что из клуба «Демосфен», расположенного напротив, вышел сэр Раймонд Бастабл, прозванный Бифштексом, сводный брат его жены.]
Пятый граф любил сэра Раймонда, но не все одобрял в нем. Ему казалось, что прославленный юрист немного напыщен, важен, доволен собой. Он не ошибся. Может быть, кто-то в Лондоне думал о сэре Раймонде так же хорошо, как он сам, но людей этих еще надо найти. К племяннику по имени Космо, дворецкому по фамилии Пизмарч, лакеям клуба «Демосфен» и сестре, которая вела его дом, постепенно превращаясь в желе из чистых слез, он относился как племенной бог к племени. Вот почему граф полагал, что ему будет полезно, если сбить с него орехом цилиндр.
– Дядя Фред, не надо! – вскричал Мартышка. – Это же брат тети Джейн!
– Сводный брат, если выражаться точнее. Ну что ж, по старому мудрому присловью, лучше сводный брат, чем сводный враг.
– Если тетя узнает…
– Не узнает. Этим я и живу. Но не будем терять время, мой друг. Вон такси. Добыча уходит.
И граф метнул свой снаряд, не зная при этом, что обогащает английскую словесность. Часто спорят и гадают, как возникла та или иная книга. Скажем, если бы Милтона спросили, что подсказало ему «Потерянный рай», он ответил бы: «Да так, знаете… Пришло в голову…» Но о сэре Раймонде Бастабле гадать не надо. Романом «Время пить коктейли» он обязан твердой руке лорда Икенхема. Если бы граф хуже стрелял, если бы он промазал – чего не бывает! – мы бы не знали этой книги.
2
[Встретившись чуть позже с сэром Раймондом, граф беседует с ним о своем крестнике Джоне, у которого юрист снял на время усадьбу.]
– Ты ведь снял усадьбу?
– Да, скоро перееду. Это твой крестник?
– Естественно.
– То-то Джейн ко мне пристала!
– Мотивы ее, Бифштекс, неоднозначны. Конечно, ради меня она хлопотала о Джоне, но думала о тебе, о твоем счастье. Вы с этой усадьбой созданы друг для друга. Рыбная ловля, гольф, летом – мушиная охота… Словом, тебе понравится. Джон – приятен, молод…
– Молод?
– Вполне.
– Тогда пусть держится подальше. Если ко мне подойдет молодой человек, спущу собаку.
Лорд Икенхем удивился:
– Что с тобой, Бифштекс? Откуда эта горечь? Чем тебе плохи молодые люди, эти цветы жизни?
– Всем.
– Почему?
– Потому что один из них сбил с меня цилиндр.
– Какой ужас! Зонтиком?
– Орехом.
[Сэр Раймонд хочет подать на обидчика в суд, лорд Икенхем его отговаривает – во-первых, неизвестно, кто это сделал, во-вторых, это может помешать юристу на предстоящих выборах в Палату общин.]
– Все равно, – сказал он, поднимая любимую шляпу, – я этого так не оставлю. Надо что-то сделать.
– Что, вот в чем вопрос. Можно… нет, нельзя. Или… нет, ни в коем случае. Ничего не придумать, Бифштекс. Жаль, что ты не пишешь.
– Почему?
– Написал бы о новом поколении, облегчил бы душу. Знаешь, вроде Ивлина Во, скажем – «Мерзкая плоть». Горько, остроумно… Молодые увидят себя как в зеркале. Они еще пожалеют об этом орехе! Но что там, ты же не пишешь. Пока, мой дорогой, надо со многими поздороваться. Прости, что не помог. Придет что-нибудь в голову – немедленно сообщу.
Глядя ему вслед, сэр Раймонд кипел от ярости. Почему это он не пишет? Кому-кому, а не Икенхему об этом судить.
Бифштекс вообще не любил таких разговоров. Давно, в школьные годы, он съел семь порций мороженого, ибо приятели утверждали, что столько съесть нельзя. Заморозив нутро, он три дня провел в больнице, но свое доказал, а с тех пор – не изменился.
До самой ночи, и ночью, он думал о наглых словах Икенхема, а утром встал, преисполненный решимости.
Написать роман?
Да пожалуйста! Говорят, каждый носит в себе свою книгу; а мы прибавим, что ярость помогает ей родиться. Спросите Данте. Спросите Ювенала в конце концов!
Однако и Данте, и Ювенал скажут, что писать не так просто. Сядешь за письменный стол, скажут они, и прошу – лей пот, лей кровь, лей слезы. Правда, Суинберн возразил бы, что, как ни вьются реки, вольются в океан, и был бы прав. Настал день, когда сэр Раймонд гордо оглядел кипу листов, испещренных буквами. Первый из них украшали слова:
Хорошо вашим Данте и Ювеналам, но человек, представляющий консерваторов от Боттлтон-Ист, вправе написать, и то в самом лучшем случае, какую-нибудь «Жизнь Талейрана» или трактат о машиностроении. «Мерзкая плоть» не поможет, а помешает на пути к парламенту.
Листая страницы, сэр Раймонд резонно ощущал, что роман хорош. Пресловутый секс занимал в нем немалое место – обличая молодых мужчин, автор не щадил и женщин. Все, что он почерпнул из бракоразводных дел (особенно – «Бингли против Бингли», «Боттс и Фробишер», «Фосдайк против Фосдайк, Уиллис, Милберн, О'Брайон, Ффренч – Ффренч, Хэзелтров и др.»), не внушало ему почтения к нынешним дамам, и он не понимал, почему их надо щадить.
Да, думал он, автор главы 13, а в сущности – и 10, 16, 20, 22, 24, ни в какой парламент не пройдет. Что там, благонравные консерваторы содрогнутся от одной мысли о нем и выставят другую кандидатуру.
– Ты ведь снял усадьбу?
– Да, скоро перееду. Это твой крестник?
– Естественно.
– То-то Джейн ко мне пристала!
– Мотивы ее, Бифштекс, неоднозначны. Конечно, ради меня она хлопотала о Джоне, но думала о тебе, о твоем счастье. Вы с этой усадьбой созданы друг для друга. Рыбная ловля, гольф, летом – мушиная охота… Словом, тебе понравится. Джон – приятен, молод…
– Молод?
– Вполне.
– Тогда пусть держится подальше. Если ко мне подойдет молодой человек, спущу собаку.
Лорд Икенхем удивился:
– Что с тобой, Бифштекс? Откуда эта горечь? Чем тебе плохи молодые люди, эти цветы жизни?
– Всем.
– Почему?
– Потому что один из них сбил с меня цилиндр.
– Какой ужас! Зонтиком?
– Орехом.
[Сэр Раймонд хочет подать на обидчика в суд, лорд Икенхем его отговаривает – во-первых, неизвестно, кто это сделал, во-вторых, это может помешать юристу на предстоящих выборах в Палату общин.]
– Все равно, – сказал он, поднимая любимую шляпу, – я этого так не оставлю. Надо что-то сделать.
– Что, вот в чем вопрос. Можно… нет, нельзя. Или… нет, ни в коем случае. Ничего не придумать, Бифштекс. Жаль, что ты не пишешь.
– Почему?
– Написал бы о новом поколении, облегчил бы душу. Знаешь, вроде Ивлина Во, скажем – «Мерзкая плоть». Горько, остроумно… Молодые увидят себя как в зеркале. Они еще пожалеют об этом орехе! Но что там, ты же не пишешь. Пока, мой дорогой, надо со многими поздороваться. Прости, что не помог. Придет что-нибудь в голову – немедленно сообщу.
Глядя ему вслед, сэр Раймонд кипел от ярости. Почему это он не пишет? Кому-кому, а не Икенхему об этом судить.
Бифштекс вообще не любил таких разговоров. Давно, в школьные годы, он съел семь порций мороженого, ибо приятели утверждали, что столько съесть нельзя. Заморозив нутро, он три дня провел в больнице, но свое доказал, а с тех пор – не изменился.
До самой ночи, и ночью, он думал о наглых словах Икенхема, а утром встал, преисполненный решимости.
Написать роман?
Да пожалуйста! Говорят, каждый носит в себе свою книгу; а мы прибавим, что ярость помогает ей родиться. Спросите Данте. Спросите Ювенала в конце концов!
Однако и Данте, и Ювенал скажут, что писать не так просто. Сядешь за письменный стол, скажут они, и прошу – лей пот, лей кровь, лей слезы. Правда, Суинберн возразил бы, что, как ни вьются реки, вольются в океан, и был бы прав. Настал день, когда сэр Раймонд гордо оглядел кипу листов, испещренных буквами. Первый из них украшали слова:
РИЧАРД БЛАНТВсю душу вложил юрист в едкое, гневное заглавие. Посудите сами, чем живут молодые люди? То-то и оно. Да, он вложил душу и горько горевал, что не может назвать себя.
Время пить коктейли
Хорошо вашим Данте и Ювеналам, но человек, представляющий консерваторов от Боттлтон-Ист, вправе написать, и то в самом лучшем случае, какую-нибудь «Жизнь Талейрана» или трактат о машиностроении. «Мерзкая плоть» не поможет, а помешает на пути к парламенту.
Листая страницы, сэр Раймонд резонно ощущал, что роман хорош. Пресловутый секс занимал в нем немалое место – обличая молодых мужчин, автор не щадил и женщин. Все, что он почерпнул из бракоразводных дел (особенно – «Бингли против Бингли», «Боттс и Фробишер», «Фосдайк против Фосдайк, Уиллис, Милберн, О'Брайон, Ффренч – Ффренч, Хэзелтров и др.»), не внушало ему почтения к нынешним дамам, и он не понимал, почему их надо щадить.
Да, думал он, автор главы 13, а в сущности – и 10, 16, 20, 22, 24, ни в какой парламент не пройдет. Что там, благонравные консерваторы содрогнутся от одной мысли о нем и выставят другую кандидатуру.
3
Мы не будем говорить о первых невзгодах, постигших детище сэра Раймонда; они были такими, как обычно. Он послал свой роман Попу и Поттеру и получил отказ. Послал Симмсу и Соттеру – и роман вернулся. Послал Мелвилу и Манксу, Попгуду и Грули, Биссету и Бассету, Отису Пейнтеру – всюду то же самое, словно это не рукопись, а бумеранг или одна из тех кошек, которых увозят в Глазго и через три месяца видят в Лондоне, не без ран, конечно, и не без пыли, но в добром здравии. Почему он прижился у Томкинса, мы не знаем, но он прижился, и весной появился томик, где (естественно – на обложке) плясали рок-н-ролл некий тип с моноклем и девица в штанах.
Как обычно, ничего особенного не случилось. Кто-то неплохо сказал, что ждать милостей от первой книги не умнее, чем, бросив лепесток в пропасть, ждать эха. Откликов было немного. Один журнал заметил, что роман не лишен интереса, другой – что он не лишен динамики, а третий просто сообщил, сколько в нем страниц (243). Молодое поколение, если и знало о нем, этого не выражало.
Но слава всего лишь затаилась, ждала своего часа. Во вторник, под вечер, епископ Стортфордский вошел в комнату, где сидела его дочь Кэтлин, и увидел, что она поглощена какой-то книгой, которую он поначалу принял за душеполезную. Однако то было «Время пить». Через плечо несчастной девушки отец прочитал абзаца два именно из главы тринадцатой. В 5.55 он вырвал у дочери новую повесть, в 5.56 выбежал из комнаты, в 5.57 – читал, проверяя, не ошибся ли.
Он не ошибся.
В 12.15, уже воскресным днем, он стоял на кафедре церкви Св. Иуды (Итон-сквер) и говорил проповедь на текст «Кто прикасается к смоле, тот чернится» (Сир. 13, I), от которой фешенебельные прихожане катались по полу. Обличая роман, он назвал его непотребным, непристойным, неприличным, нечистым, бесстыдным, безблагодатным и бесовским. Все как один записали название на манжетах, почти не в силах дождаться, пока он кончит, а они – побегут в книжные лавки.
В наши дни, когда что угодно, от нападения китайского мопса до падения с велосипеда, можно подать не хуже, чем начало мировой войны, такое событие скрыть нельзя. Пресса не подкачала, и у Томкинса воцарилась радость. Американские издатели верят, что, если вести праведную жизнь, книгу твою выбранят в Бостоне; английские предпочитают епископов. У нас нет статистических данных, но сведущие люди полагают, что хороший епископ с достаточно трубным голосом увеличивает тираж на десять – пятнадцать тысяч.
Мистер Прествик, старший партнер, прочитал три газеты в поезде, а по приходе в издательство кинулся к телефону, чтобы типография бросила все и готовила новый тираж. «Время пить», которое чуть не отбросили строители, становилось в главу угла.
Не радовался лишь автор. С тех пор как он прочел газету за утренним чаем, глаза его были тусклы, ум – в смятении.
Теперь он шагал по газону. Тот, кто зашагает по газону усадьбы, оснащенной всем, что может предложить современный комфорт, увидит, взглянув налево, луга, а там и леса, взглянув же направо – парк, озеро и дом, прелестнейший дом в елизаветинском стиле. Если прогулка его придется на понедельник, среду или пятницу, он заметит впереди огород, а в нем – садовника, который отрешенно опирается на лопату.
Но сэр Раймонд всего этого не видел или видел сквозь тусклое стекло. Он думал о будущем. Да, когда он писал, он предчувствовал славу, но все же – не такую. Спасет ли его случайный псевдоним?
Чем-чем, а деликатной нашу прессу не назовешь. Она всюду лезет, все вынюхивает. Ричард Блант выпрыгнул на первые полосы – как не спросить, кто он такой? Ей нужны его портреты с трубкой или с собакой, его суждения о современных девицах или полезной еде. Расспрашивая и разыскивая, она узнает, что никто никогда его не видел, а по адресу, который ей дали, находится табачная лавочка. И вот, моргнуть не успеешь, появятся шапки:
Тут он услышал тихий, учтивый голос. Дворецкий всегда обращался к нему тихо и учтиво. Приятно ли, когда в ответ рявкнут: «Не орите, как разносчик!»?
– Прошу прощения, сэр Раймонд, – сказал Альберт Пизмарч.
Автор сенсационного романа стряхнул дурные сны загнанного оленя.
– Э?
– Не зайдете ли вы к madam?
– К кому?
– К вашей сестре, сэр Раймонд. Кажется, ей нехорошо. Проходя мимо ее спальни, я слышал, что она плачет. Точнее говоря, рыдает навзрыд.
Волна жалости к себе захлестнула истерзанную душу. Только Фиби, подумал сэр Раймонд, вздумает рыдать, когда ему нужны буквально все силы. Намереваясь ответить, что ни к какой madam он не пойдет, юрист утешался тем, что уезжает в город и до вечера ее не увидит. И то сказать, если зайдешь, она немедленно спросит: «В чем дело, дорогой?», а когда он ответит: «Ни в чем», повторит: «В чем дело?»
Но любопытство одержало верх. Сэр Раймонд последовал за Пизмарчем в глубины дома, где и увидел, что сестра сидит на постели, прикладывая к глазам что-то жидкое, вероятно – бывший платок.
Если опустить те несомненные факты, что уши у нее не стояли и ходила она на двух ногах, Фиби Уиздом как две капли воды походила на кролика. Сходство увеличивали белая кофточка и покрасневший нос. Когда сэр Раймонд закрыл дверь, она взрыдала так, что он, с испугу, спросил не участливо, а резко:
– Что с тобой?
Порыдав немного, Фиби пробормотала что-то вроде «косы» или «кости».
– Не понял, – сказал брат, стискивая руки, словно герой старомодного романа, и повторяя про себя: «Спокойно, спокойно».
– Косси! – выговорила сестра.
– А, твой сынок! Что с ним такое?
– Он хочет застрелиться.
Это сэру Раймонду понравилось. Плод несчастного брака, заключенного двадцать семь лет назад, был еще хуже своих сверстников. Отец его, Алджернон, какое-то время продавал подержанные машины, потом – чудо-мышеловки и комбинированные карандаши, подвизался он и в кино, но большей частью, как говорится, «искал задачи по плечу». Сын пошел в него. Каждая семья содержит молодого человека, с которым надо что-то делать. Фиби постоянно вопрошала: «Что нам делать с Косси?», а брат ее, тем самым тоном, который хранил для неприятных свидетелей, когда не хотел на них давить, осведомлялся, кого она имеет в виду под «нами».
Недавно он устроил племянника к Бусту и Бруэру (экспорт, импорт) и подозревал, что письмо, которое сестра обратила в мокрую массу, говорит о его увольнении.
– Что он натворил?
– А, дорогой?
Сэр Раймонд обошел комнату. Стало немного легче.
– Почему его выгнали?
– Он не пишет. Ему нужно двести фунтов.
– Вот как?
– А у меня их нет.
– Прекрасно. Не выбросишь коту под хвост.
– Что, дорогой?
– Не дашь своему кретину. Ему нельзя давать ни гроша.
– Какой там грош, двести фунтов!
– Перебьется.
– Нет, застрелится.
Сэр Раймонд печально усмехнулся:
– Промажет. Да не реви ты, Бога ради. Хочет выудить десятку.
– Двести фунтов!
– Они всегда так говорят. Условность.
– Что, дорогой?
– Фиби, я тебя умоляю! Ну, что это? Голову набок – и заладила: «Что, дорогой? Что, дорогой?» Ты не канарейка. Тут святой не выдержит. Ладно, спешу на поезд. Прими аспирин.
– Что, дорогой?
– Аспирин. Две таблетки. Нет, три!!!
И сэр Раймонд вышел из комнаты.
Как обычно, ничего особенного не случилось. Кто-то неплохо сказал, что ждать милостей от первой книги не умнее, чем, бросив лепесток в пропасть, ждать эха. Откликов было немного. Один журнал заметил, что роман не лишен интереса, другой – что он не лишен динамики, а третий просто сообщил, сколько в нем страниц (243). Молодое поколение, если и знало о нем, этого не выражало.
Но слава всего лишь затаилась, ждала своего часа. Во вторник, под вечер, епископ Стортфордский вошел в комнату, где сидела его дочь Кэтлин, и увидел, что она поглощена какой-то книгой, которую он поначалу принял за душеполезную. Однако то было «Время пить». Через плечо несчастной девушки отец прочитал абзаца два именно из главы тринадцатой. В 5.55 он вырвал у дочери новую повесть, в 5.56 выбежал из комнаты, в 5.57 – читал, проверяя, не ошибся ли.
Он не ошибся.
В 12.15, уже воскресным днем, он стоял на кафедре церкви Св. Иуды (Итон-сквер) и говорил проповедь на текст «Кто прикасается к смоле, тот чернится» (Сир. 13, I), от которой фешенебельные прихожане катались по полу. Обличая роман, он назвал его непотребным, непристойным, неприличным, нечистым, бесстыдным, безблагодатным и бесовским. Все как один записали название на манжетах, почти не в силах дождаться, пока он кончит, а они – побегут в книжные лавки.
В наши дни, когда что угодно, от нападения китайского мопса до падения с велосипеда, можно подать не хуже, чем начало мировой войны, такое событие скрыть нельзя. Пресса не подкачала, и у Томкинса воцарилась радость. Американские издатели верят, что, если вести праведную жизнь, книгу твою выбранят в Бостоне; английские предпочитают епископов. У нас нет статистических данных, но сведущие люди полагают, что хороший епископ с достаточно трубным голосом увеличивает тираж на десять – пятнадцать тысяч.
Мистер Прествик, старший партнер, прочитал три газеты в поезде, а по приходе в издательство кинулся к телефону, чтобы типография бросила все и готовила новый тираж. «Время пить», которое чуть не отбросили строители, становилось в главу угла.
Не радовался лишь автор. С тех пор как он прочел газету за утренним чаем, глаза его были тусклы, ум – в смятении.
Теперь он шагал по газону. Тот, кто зашагает по газону усадьбы, оснащенной всем, что может предложить современный комфорт, увидит, взглянув налево, луга, а там и леса, взглянув же направо – парк, озеро и дом, прелестнейший дом в елизаветинском стиле. Если прогулка его придется на понедельник, среду или пятницу, он заметит впереди огород, а в нем – садовника, который отрешенно опирается на лопату.
Но сэр Раймонд всего этого не видел или видел сквозь тусклое стекло. Он думал о будущем. Да, когда он писал, он предчувствовал славу, но все же – не такую. Спасет ли его случайный псевдоним?
Чем-чем, а деликатной нашу прессу не назовешь. Она всюду лезет, все вынюхивает. Ричард Блант выпрыгнул на первые полосы – как не спросить, кто он такой? Ей нужны его портреты с трубкой или с собакой, его суждения о современных девицах или полезной еде. Расспрашивая и разыскивая, она узнает, что никто никогда его не видел, а по адресу, который ей дали, находится табачная лавочка. И вот, моргнуть не успеешь, появятся шапки:
ТАЙНАили
ПИСАТЕЛЬ-ПРИЗРАКили, возможно,
ДИК, ОТЗОВИСЬ!Отсюда до позора – один шаг. Вот ты гуляешь, а репортеры идут по следу. Представив себе, какая заварится каша, юрист содрогнулся, словно плясал танец живота.
Тут он услышал тихий, учтивый голос. Дворецкий всегда обращался к нему тихо и учтиво. Приятно ли, когда в ответ рявкнут: «Не орите, как разносчик!»?
– Прошу прощения, сэр Раймонд, – сказал Альберт Пизмарч.
Автор сенсационного романа стряхнул дурные сны загнанного оленя.
– Э?
– Не зайдете ли вы к madam?
– К кому?
– К вашей сестре, сэр Раймонд. Кажется, ей нехорошо. Проходя мимо ее спальни, я слышал, что она плачет. Точнее говоря, рыдает навзрыд.
Волна жалости к себе захлестнула истерзанную душу. Только Фиби, подумал сэр Раймонд, вздумает рыдать, когда ему нужны буквально все силы. Намереваясь ответить, что ни к какой madam он не пойдет, юрист утешался тем, что уезжает в город и до вечера ее не увидит. И то сказать, если зайдешь, она немедленно спросит: «В чем дело, дорогой?», а когда он ответит: «Ни в чем», повторит: «В чем дело?»
Но любопытство одержало верх. Сэр Раймонд последовал за Пизмарчем в глубины дома, где и увидел, что сестра сидит на постели, прикладывая к глазам что-то жидкое, вероятно – бывший платок.
Если опустить те несомненные факты, что уши у нее не стояли и ходила она на двух ногах, Фиби Уиздом как две капли воды походила на кролика. Сходство увеличивали белая кофточка и покрасневший нос. Когда сэр Раймонд закрыл дверь, она взрыдала так, что он, с испугу, спросил не участливо, а резко:
– Что с тобой?
Порыдав немного, Фиби пробормотала что-то вроде «косы» или «кости».
– Не понял, – сказал брат, стискивая руки, словно герой старомодного романа, и повторяя про себя: «Спокойно, спокойно».
– Косси! – выговорила сестра.
– А, твой сынок! Что с ним такое?
– Он хочет застрелиться.
Это сэру Раймонду понравилось. Плод несчастного брака, заключенного двадцать семь лет назад, был еще хуже своих сверстников. Отец его, Алджернон, какое-то время продавал подержанные машины, потом – чудо-мышеловки и комбинированные карандаши, подвизался он и в кино, но большей частью, как говорится, «искал задачи по плечу». Сын пошел в него. Каждая семья содержит молодого человека, с которым надо что-то делать. Фиби постоянно вопрошала: «Что нам делать с Косси?», а брат ее, тем самым тоном, который хранил для неприятных свидетелей, когда не хотел на них давить, осведомлялся, кого она имеет в виду под «нами».
Недавно он устроил племянника к Бусту и Бруэру (экспорт, импорт) и подозревал, что письмо, которое сестра обратила в мокрую массу, говорит о его увольнении.
– Что он натворил?
– А, дорогой?
Сэр Раймонд обошел комнату. Стало немного легче.
– Почему его выгнали?
– Он не пишет. Ему нужно двести фунтов.
– Вот как?
– А у меня их нет.
– Прекрасно. Не выбросишь коту под хвост.
– Что, дорогой?
– Не дашь своему кретину. Ему нельзя давать ни гроша.
– Какой там грош, двести фунтов!
– Перебьется.
– Нет, застрелится.
Сэр Раймонд печально усмехнулся:
– Промажет. Да не реви ты, Бога ради. Хочет выудить десятку.
– Двести фунтов!
– Они всегда так говорят. Условность.
– Что, дорогой?
– Фиби, я тебя умоляю! Ну, что это? Голову набок – и заладила: «Что, дорогой? Что, дорогой?» Ты не канарейка. Тут святой не выдержит. Ладно, спешу на поезд. Прими аспирин.
– Что, дорогой?
– Аспирин. Две таблетки. Нет, три!!!
И сэр Раймонд вышел из комнаты.
4
Первым из лондонских дел сэра Раймонда была встреча с графом в клубе «Демосфен». Явившись туда, он с неудовольствием увидел, что там – тихо и уютно, живые трупы развалились в креслах, когда их собрата преследуют эринии. Правда, он и сам бы признал, что эриния – не репортер, черт их побери вместе с блокнотами, шляпами и плащами. Очами души он видел, как десятки этих тварей крадутся к нему в мягкой, тигриной манере, производя, однако, все больше шума.
Гость запаздывал. Сэр Раймонд подошел к столику, взял газету – и тут же выронил, а сам рухнул в ближайшее кресло. Редко пил он перед едой, но теперь пришлось заказать два сухих мартини. В состояние это его повергли шапки на первой полосе.
Когда он дочитывал то, что было под шапками, вошел лорд Икенхем.
– Бифштекс, дорогой мой, – сказал он, – ты просто Марианна на мызе! Извини, задержался. Вышел вовремя, но на Бонд-стрит встретил Барб.
– Кого?
– Барбару Кроу.
– !
– Поговорили. Справлялась о тебе.
– !
– Очень нежно.
– ?!
Лорд Икенхем посмотрел на него с упреком:
– Ты странно реагируешь, Бифштекс. Стоит ей сказать слово, и ты будешь кататься перед ней, тряся четырьмя лапами.
– Фредерик!
– Лезу не в свое дело?
– Можно сказать и так.
– Понимаешь, Бифштекс, ты мне дорог, хотя и стал таким важным. Я желаю тебе добра.
– Спасибо. Мартини заказать?
– Лучше два, нам обоим.
– Я уже пил.
– Выпей еще.
– Да, выпью. Фиби меня очень расстроила. Космо опять влип. Ты хорошо его знаешь?
– Достаточно, чтобы юркнуть в переулок, когда его увижу.
– Просит двести фунтов.
– Однако! И получит?
– Не от меня.
– Фиби расстроилась?
– Еще бы!
– А ты на нее кричал. Вот твое слабое место, Бифштекс, ты кричишь и лаешь. Не на меня, конечно; строгое достоинство, присущее мне, тебя удерживает, но на остальных – сплошь и рядом. На Барбару кричал?
– Ты не мог бы переменить…
– Кричал, сам знаю. Потому она тебя и бросила. Но сейчас твои акции – в цене, все могло бы наладиться. Собственно, что значит «бросила»? Джейн давала мне отставку шесть раз. Поведи ее в ресторан, покажи себя в лучшем виде. Попляши перед ней. Загадай шараду.
– Если ты не против, я бы хотел пере…
– Покажи фокус. Спой любовную песенку под гитару. Скажи, наконец, что ты написал роман. Ей понравится.
Курительные комнаты лондонских клубов редко кружатся, словно балерины, но сейчас это случилось. Комната вела себя так, словно с ней долго занимался балетмейстер. Сквозь густой туман сэр Раймонд смотрел на графа, и вид у него был такой, какой бывает в парилке.
– Что… что ты хочешь сказать? – выговорил он.
Терпеливый граф, и тот рассердился.
– Ну, Бифштекс, нельзя же так! Это очевидно. Всякий, кто тебя знает, поймет с налета. По меньшей мере три истории я сам от тебя слышал. Есть и эпизод с орехом. И потом, Джейн.
– Джейн?
– Она самая. Как-то, приехав в Лондон, она зашла к тебе, но не застала. Пизмарч провел ее в кабинет, она решила прибрать и увидела бандероль от издательства «Симмс и Соттер», почему-то – Ричарду Бланту. Нет, Бифштекс, отпираться бесполезно. Скандально прославленный писатель – это ты.
– Я, – простонал сэр Раймонд.
– Не понимаю, что тут стонать. Прибыль – будь здоров, а деньги ты любишь.
– Фредерик, я боюсь огласки! Ты никому не проговорился?
– Нет, что ты! Увидев псевдоним, я сразу понял, что ты это держишь в тайне.
– А Джейн?
– Разве она запомнит? Я – другое дело, я подал мысль. А почему ты, собственно, боишься? Ну, узнают.
– Как же ты не поймешь? Меня вышвырнут из политики!
– И прекрасно. Ты бывал в Палате общин? Рыла и выродки, каких мало. Я бы ни за какие деньги…
– Нет, Фредерик. Я хочу попасть в парламент. Но меня даже не выставят, если узнают про этот роман.
– Не узнают.
– Репортер все пронюхает.
– Вот как? Ну, ну…
Граф помолчал; судя по морщинам на лбу, он напряженно думал.
– Да, – резюмировал он, – узнать могут. Так было и с Бэконом.
– С беконом?
– С Шекспиром, Бэкон места себе не находил. «Вот что, Франсис, – говорил ему внутренний голос, – так нельзя. Узнают – погонят из канцлеров, чихнуть не успеешь. Найди бедного юношу, заплати, пусть подпишет». Что ж, он пошел и нашел.
Сэр Раймонд резко выпрямился, расплескав при этом коктейль. Перед ним, словно окна кабачка в тумане, замерцала надежда.
– У тебя никого нет? – продолжал граф. – Да что я, честное слово! Сын Фиби, твой племянник.
– Господи!
– Вот ты говоришь, ему нужны двести фунтов. Дай, уступи гонорары – и живи спокойно. Согласится, как и Шекспир.
Баронет глубоко дышал. Надежда просто сверкала. В другом конце комнаты сидел Говард Сэксби, старое чудище, который рассказывал о чем-то сэру Родерику Глоссопу, чудищу номер два, – и он восхищался их красотой.
– Фредерик, – выговорил он, – какая мысль! Да?
Сбоку возник лакей, еще недавно танцевавший вместе со стеклами, стульями и столами.
– Вас спрашивают, сэр.
Баронет задрожал, насколько можно дрожать в дневное время. Неужто репортер?
– Кто?.. – спросил он.
– Мистер Космо Уиздом.
– Что?
– Бифштекс, – сказал граф, поднимая бокал, – это само Провидение. Время родило своего героя.
Через несколько минут веселый и бодрый сэр Раймонд вошел в небольшую комнату, куда отводили посетителей. Племянник сидел в кресле, сосал ручку зонтика, и, увидев его, дядя испытал привычную досаду. Столь бесполезный субъект, думал он, не должен так хорошо одеваться. Соломон в своей славе не сравнился бы с Космо Уисдомом. Не понравились дяде и усики, и маленькие черные глазки.
– Здравствуй, – сказал он.
– Э… а… привет, – отвечал Космо, становясь на одну ногу.
Гость запаздывал. Сэр Раймонд подошел к столику, взял газету – и тут же выронил, а сам рухнул в ближайшее кресло. Редко пил он перед едой, но теперь пришлось заказать два сухих мартини. В состояние это его повергли шапки на первой полосе.
Когда он дочитывал то, что было под шапками, вошел лорд Икенхем.
– Бифштекс, дорогой мой, – сказал он, – ты просто Марианна на мызе! Извини, задержался. Вышел вовремя, но на Бонд-стрит встретил Барб.
– Кого?
– Барбару Кроу.
– !
– Поговорили. Справлялась о тебе.
– !
– Очень нежно.
– ?!
Лорд Икенхем посмотрел на него с упреком:
– Ты странно реагируешь, Бифштекс. Стоит ей сказать слово, и ты будешь кататься перед ней, тряся четырьмя лапами.
– Фредерик!
– Лезу не в свое дело?
– Можно сказать и так.
– Понимаешь, Бифштекс, ты мне дорог, хотя и стал таким важным. Я желаю тебе добра.
– Спасибо. Мартини заказать?
– Лучше два, нам обоим.
– Я уже пил.
– Выпей еще.
– Да, выпью. Фиби меня очень расстроила. Космо опять влип. Ты хорошо его знаешь?
– Достаточно, чтобы юркнуть в переулок, когда его увижу.
– Просит двести фунтов.
– Однако! И получит?
– Не от меня.
– Фиби расстроилась?
– Еще бы!
– А ты на нее кричал. Вот твое слабое место, Бифштекс, ты кричишь и лаешь. Не на меня, конечно; строгое достоинство, присущее мне, тебя удерживает, но на остальных – сплошь и рядом. На Барбару кричал?
– Ты не мог бы переменить…
– Кричал, сам знаю. Потому она тебя и бросила. Но сейчас твои акции – в цене, все могло бы наладиться. Собственно, что значит «бросила»? Джейн давала мне отставку шесть раз. Поведи ее в ресторан, покажи себя в лучшем виде. Попляши перед ней. Загадай шараду.
– Если ты не против, я бы хотел пере…
– Покажи фокус. Спой любовную песенку под гитару. Скажи, наконец, что ты написал роман. Ей понравится.
Курительные комнаты лондонских клубов редко кружатся, словно балерины, но сейчас это случилось. Комната вела себя так, словно с ней долго занимался балетмейстер. Сквозь густой туман сэр Раймонд смотрел на графа, и вид у него был такой, какой бывает в парилке.
– Что… что ты хочешь сказать? – выговорил он.
Терпеливый граф, и тот рассердился.
– Ну, Бифштекс, нельзя же так! Это очевидно. Всякий, кто тебя знает, поймет с налета. По меньшей мере три истории я сам от тебя слышал. Есть и эпизод с орехом. И потом, Джейн.
– Джейн?
– Она самая. Как-то, приехав в Лондон, она зашла к тебе, но не застала. Пизмарч провел ее в кабинет, она решила прибрать и увидела бандероль от издательства «Симмс и Соттер», почему-то – Ричарду Бланту. Нет, Бифштекс, отпираться бесполезно. Скандально прославленный писатель – это ты.
– Я, – простонал сэр Раймонд.
– Не понимаю, что тут стонать. Прибыль – будь здоров, а деньги ты любишь.
– Фредерик, я боюсь огласки! Ты никому не проговорился?
– Нет, что ты! Увидев псевдоним, я сразу понял, что ты это держишь в тайне.
– А Джейн?
– Разве она запомнит? Я – другое дело, я подал мысль. А почему ты, собственно, боишься? Ну, узнают.
– Как же ты не поймешь? Меня вышвырнут из политики!
– И прекрасно. Ты бывал в Палате общин? Рыла и выродки, каких мало. Я бы ни за какие деньги…
– Нет, Фредерик. Я хочу попасть в парламент. Но меня даже не выставят, если узнают про этот роман.
– Не узнают.
– Репортер все пронюхает.
– Вот как? Ну, ну…
Граф помолчал; судя по морщинам на лбу, он напряженно думал.
– Да, – резюмировал он, – узнать могут. Так было и с Бэконом.
– С беконом?
– С Шекспиром, Бэкон места себе не находил. «Вот что, Франсис, – говорил ему внутренний голос, – так нельзя. Узнают – погонят из канцлеров, чихнуть не успеешь. Найди бедного юношу, заплати, пусть подпишет». Что ж, он пошел и нашел.
Сэр Раймонд резко выпрямился, расплескав при этом коктейль. Перед ним, словно окна кабачка в тумане, замерцала надежда.
– У тебя никого нет? – продолжал граф. – Да что я, честное слово! Сын Фиби, твой племянник.
– Господи!
– Вот ты говоришь, ему нужны двести фунтов. Дай, уступи гонорары – и живи спокойно. Согласится, как и Шекспир.
Баронет глубоко дышал. Надежда просто сверкала. В другом конце комнаты сидел Говард Сэксби, старое чудище, который рассказывал о чем-то сэру Родерику Глоссопу, чудищу номер два, – и он восхищался их красотой.
– Фредерик, – выговорил он, – какая мысль! Да?
Сбоку возник лакей, еще недавно танцевавший вместе со стеклами, стульями и столами.
– Вас спрашивают, сэр.
Баронет задрожал, насколько можно дрожать в дневное время. Неужто репортер?
– Кто?.. – спросил он.
– Мистер Космо Уиздом.
– Что?
– Бифштекс, – сказал граф, поднимая бокал, – это само Провидение. Время родило своего героя.
Через несколько минут веселый и бодрый сэр Раймонд вошел в небольшую комнату, куда отводили посетителей. Племянник сидел в кресле, сосал ручку зонтика, и, увидев его, дядя испытал привычную досаду. Столь бесполезный субъект, думал он, не должен так хорошо одеваться. Соломон в своей славе не сравнился бы с Космо Уисдомом. Не понравились дяде и усики, и маленькие черные глазки.
– Здравствуй, – сказал он.
– Э… а… привет, – отвечал Космо, становясь на одну ногу.
Конец бесплатного ознакомительного фрагмента