Евгений Пермяк.
Золотой гвоздь.

   Без отца Тиша рос, в бедности. Ни кола, ни двора, ни курицы. Только клин отцовской земли остался. По людям Тиша с матерью ходили. Маялись. И ниоткуда ни на какое счастье надёжи у них не было. Совсем мать с сыном руки опустили:
   — Что делать? Как быть? Куда голову приклонить? В четыре ручья слезы текут, в два голоса голосят. И, есть от чего. Только вытьё и нытьё никогда делу не помогали. Так им и сказала одна старушоночка и присоветовала к кузнецу Захару сходить.
   — Он, — говорит, — всё может. Даже счастье куёт. Как услыхала мать, к кузнецу кинулась:
   — Захар, ты, сказывают, можешь моему злосчастному сыну счастье выковать! А кузнец ей:
   — Что ты, вдова! Человек сам своему счастью кузнец. Посылай сына в кузницу. Может быть, и скуёт. Пришёл Тиша в кузницу. Потолковал с ним кузнец и говорит:
   — Твоё счастье, парень, в золотом гвозде. Золотой гвоздь скуёшь, и он сам тебе счастье принесёт. Ты только пособляй ему.
   — Дяденька, да я же отродясь не ковывал!
   — И я, — говорит кузнец, — не кузнецом родился! Раздувай горн. Стал кузнец показывать, как мехами горн раздувать, как уголья подсыпать, как железо огнём мягчить, как клещами подковку брать. Не сразу у Тихона дело пошло. И руки ломит, и ноги болят. Спина вечером не разгибается. А кузнец за отца ему полюбился. Да и Тиша кузнецу по руке пришёлся. Не было у кузнеца сына, только дочь. Да и та такая бездельница — лучше не вспоминать. Откуда ей без матери рукодельницей быть? Ну, да не о ней пока речь. Пришло время — Тиша за молотобойца стал. Взял как-то кузнец старый шкворень и говорит:
   — Теперь давай из него золотой счастливый гвоздь ковать. Ковал Тиша этот гвоздь неделю, другую, и с каждым днём гвоздь краше становился. На третью неделю кузнец говорит:
   — Не перековать бы, Тихон! Счастье меру любит. Не понял Тиша, к чему такие слова кузнец говорит. Не до них ему было. Очень ему гвоздь полюбился. Глаз с него не сводит. Одно горько — угас золотой гвоздь. Остыл. Потемнел.
   — Не горюй, Тиша, позолотеет! — говорит кузнец.
   — А когда он позолотеет, дяденька Захар?
   — Тогда позолотеет, когда ты дашь ему всё, что он просит.
   — Ничего он, дяденька кузнец, не просит.
   — А ты, Тиша, подумай. Неужели гвоздь для того выкован, чтобы без дела валяться?
   — Это да, дяденька Захар. Гвоздь куда-нибудь вбить надо. Только во что, дяденька Захар, его вбить? У нас ни кола, ни двора, ни ворот, ни тына. Кузнец думал-думал, тёр-тёр лоб да и сказал:
   — А ты вбей его в столб.
   — А столб где взять?
   — В лесу выруби да в землю вкопай.
   — А я ведь сроду не рубливал, и топора у меня нет,
   — Так ведь ты и не ковывал сроду, а вон какой гвоздь сковал. И топор скуёшь. И дерево им вырубишь. Опять засопел-задышал кузнечный мех, искры полетели. Не сразу, не с маху, а через три дня выковал себе парень топор, сам на топорище насадил и отправился в лес. Облюбовал Тиша сосенку и ну рубить! Не успел бедняга и кору пересечь, как схватил его лесник:
   — Ты зачем, вор-разбойник, лес рубишь? Тиша на это по-хорошему ответил, кто он, и откуда, и для чего ему нужен сосновый столб. Лесник видит, что перед ним не вор, не разбойник, а вдовий сын, кузнеца Захара выученик.
   — Вот что, — говорит, — коли тебя кузнец научил, как золотой гвоздь сковать, и я тебе помогу. Иди в лес, делянку выруби — за работу столб получишь. Делать нечего, пошёл Тиша в лес. День рубил, два рубил, на третий день делянку вырубил. Столб получил, на отцовскую землю его отнёс. А земля бурьяном-репейником заросла. Некому работать на ней было. Притащил Тиша столб, а вкопать его нечем.
   — Да зачем тебе о лопате горевать! — говорит ему мать. — Гвоздь сковал, топор сковал — неужели лопатку не загнёшь? Дня не прошло, смастерил Тиша лопату. Глубоко вкопал столб, счастливый гвоздь вбивать стал. Невелик труд — гвоздь вбить, когда свой топор, а у топора такой обух, что плясать на нём можно. Вбил Тиша гвоздь и ждёт, когда он золотеть начнёт. День ждёт, два ждёт, а гвоздь не только не золотеет, а буреть начинает.
   — Мамонька, глянь-ка, его ржа ест. Видно, он чего-то ещё просит. Надо к кузнецу сбегать. Прибежал к кузнецу, всё как есть рассказал, а тот на это и говорит:
   — Не может быть гвоздь без дела вбит. Всякий гвоздь свою службу нести должен.
   — А какую, дяденька Захар?
   — Сходи к людям и погляди, как им гвозди служат. Пошёл Тиша по селу. Видит: одними гвоздями тёс пришивают, другими, самыми тоненькими, дрань на крышах прихватывают, на третьи, на самые большие, сбрую, хомуты вешают.
   — Не иначе, мамонька, на наш гвоздь хомут повесить надо. Не то ржа всё моё счастье съест. Сказал так Тиша и отправился к шорнику.
   — Шорник, как хомут заработать?
   — Это плёвое дело. Поработай у меня до сенокоса, а от сенокоса— до снега. Вот тебе хомут и сбруя будут!
   — Ладно, — говорит Тихон и остался у шорника. А шорник тоже из кузнецовой поры был. Утруждать Тишу не утруждал, но и без дела сидеть не давал. То колодки для хомутов велит пристрогать, то дровец наколоть, то десятину пропахать. Не всё сразу получалось. Трудновато бывало, а от хомута отступиться боязно. Не может быть гвоздь без дела вбит. Пришло время, пришёл расчёт. Получил Тихон самый лучший хомут и полную сбрую. Принёс это всё и повесил на гвоздь:
   — Золотей, мой гвоздь! Всё для тебя сделал. А гвоздь, как живой, нахмурился из-под шляпки, молчит и не золотеет. Тиша опять к кузнецу, а кузнец опять своё:
   — Не может хороший хомут со сбруей на гвозде висеть. Для чего-то висит хомут…
   — А для чего?
   — У людей попытай. Не стал больше Тиша у людей пытать, задумался. Крепко задумался о коне. Думал, думал да и надумал. Рубить он теперь мог, шорничать тоже умел, ну, а уж про кузнечное дело и говорить нечего. «Золотого гвоздя, — решил про себя Тихон, — не скую, а подручным стоять не оробею». Простился с матерью и пошёл коня зарабатывать. Году не прошло — прискакал Тихон на коне в родное село. Народ не налюбуется:
   — Ах, какой конь!
   — Откуда ему такое счастье? А Тиша мало на кого глядит, к столбу подворачивает:
   — Ну, гвоздь, теперь у тебя хомут, у хомута конь. Золотей! А гвоздь как был, так и есть. Тут Тихон, хоть и тихим был, а накинулся на гвоздь:
   — Ты что, ржавая шляпка, надо мной измываешься? А на ту пору у столба кузнец случился:
   — Ну что тебе бессловесный гвоздь сказать может? Не золотеет — значит, еще чего-то просит.
   — А чего?
   — Мыслимое ли дело, чтобы столб, гвоздь, хомут да конь под дождём мокли!
   Стал Тиша столб крышей покрывать. Покрыл, а гвоздь не золотеет. «Видно, мало ему одной крыши», — решил про себя Тиша и принялся конюшню рубить. Теперь-то уж он всё мог. Долго ли, коротко ли рубил Тиша конюшню, а гвоздь как был, так и есть.
   — Да позолотеешь ли ты когда-нибудь? — крикнул в сердцах Тихон.
   — Позолотею. Обязательно позолотею! У Тихона глаза на лоб полезли. До сей поры гвоздь молчал, а тут на — заговорил! Видно, в самом деле не простой он сковал гвоздь. А то, что кузнец в это время на крыше лежал, Тихону невдомёк. Молод ещё был, не научился ещё сказки, как орехи, раскусывать да ядра из них выбирать. Со скорлупой глотал.
   — Чего же тебе ещё, гвоздь, надобно? На это вместо гвоздя конь Тише ответ проржал:
   — И-и-хи-хи… Как мне жить без сохи!.. И-ии…
   — Да ты, Буланко, не ржи так жалобно! Если уж я тебя заработал, так соха будет. Сам лемех скую и оглобельки вытешу. Сковал, вытесал, поперечины наладил, а на гвоздь не идёт смотреть. Не до того как-то стало. Другое в голову вошло. Коли гвоздь хомут попросил, хомут — коня, конь — соху, надо думать, соха пашню запросит. Запряг Тихон коня в соху. Конь ржёт, соха пласт режет, пахарь песенки попевает. Народ в поле высыпал, на Тишу глядит. Матери девок-невест вперед себя выпихивают. Авось, какая приглянется. И Кузнецова дочка тут же, на пашне. Так и ходит за ним, как галка, по борозде. Нечёсаная, немытая.
   — Тишенька, возьми меня замуж! Помогать тебе стану. Тихон даже шарахнулся от этих слов. Соха в сторону вильнула. Конь не по-хорошему озираться начал, Кузнецова страшилища пугается.
   — В своём ли ты уме, ворона? — говорит ей Тихон. — Кому ты такая нужна! Разве на огород — ворон пугать. Так у меня ещё и огорода нет. А она:
   — Я тебе огород посажу, а сама потом пугалом стану, только бы видеть тебя, Тишенька. Несуразными показались ему такие слова, а к сердцу припали: «Ишь ты, как любит! Пугалом соглашается быть, лишь бы видеть меня». Ничего не ответил кузнецовой дочери — к кузнецу пошёл. А кузнец его давно поджидал:
   — Тихон, чего я тебе сказать хочу: твой счастливый гвоздь завистники вытащить хотят да в свою стену вбить.
   — Это как же, дяденька Захар? Что делать теперь? Не иначе что караулить надо.
   — Так, милый сын, так, — поддакивает кузнец. — Только караулить как? Дождь осенью, снег зимой. Избу ставить надо. А Тихон ему:
   — Я только подумал, а ты уже сказал. Пойду избу рубить. Топор есть, силы — хоть отбавляй. Никакого дела не боюсь! Опять высыпал народ. Опять невесты гуртом. А он рубит — только земля вздрагивает, да солнышко смеётся. И светлому месяцу было на что поглядеть-порадоваться — Тихон и ночи прихватывал. Пришла осень. Сжала вдова хлеб. Тихон обмолотил его, а конь на базар свёз. Утварь всякую в новый дом приволокли. А гвоздь не золотеет. И на душе как-то невесело.
   — А отчего-почему, милый сын, на душе невесело?
   — Один я, мамонька, вперёд других выскочил. Дружков опередил, товарищей оставил. Себе гвоздь вбил, от них счастье скрыл.
   — Да что ты, Тиша? Каждый своему счастью кузнец. Так ведь тебя Захар учил?
   — Так-то оно так, — отвечает сын. — Только дяденька Захар и про то говорил, что на миру и смерть красна, а в одиночку и счастье плесневеет. Мне все помогали: и кузнец, и шорник, и лесник. А я кому? Сказал так Тихон и пошёл к дружкам-товарищам. Кому верное слово скажет, кому добрый совет даст, а кому и своими руками подсобит. Вдове крышу покрыл. Старику сани справил. Юнцов к делу приставил. Зазолотел гвоздь. Со шляпки начал — до середины дошёл. Счастье весельем в дом заглянуло, дружбой людской зацвело. Не нахвалится народ. До того дело дошло — неженатого по батюшке величать стали, на миру выкликать. А гвоздь день ото дня пуще горит.
   — Теперь, — говорит кузнец, — только жениться не ошибиться. Без огня в избе светло будет.
   — А какую-чью ты ему дочь присоветуешь, чтобы ошибки не было?
   — Ровню.
   — А кто ровня?
   — Моя Дунька, — говорит кузнец.
   — Ах ты, чумазый мошенник! — взъелась вдова. — Эта кикимора — ему ровня? Немытая, нечёсаная, к делу не приученная? Она ему ровня? Ему, макову цвету, золотым рукам, богатырским плечам, налитому телу? Да разве это дело? Слыхано ли, чтобы орёл галку замуж брал?
   — А кто, вдова, его орлом сделал?
   — Как — кто? Гвоздь!
   — А кто гвоздь ему подсобил сковать?.. Кто? Тут вдова вспомнила всё, и совесть в ней заговорила. Совесть говорит, а любовь материнская свой голос подаёт. Жалко ей на этакой неумехе сына женить.
   Жалость в левое ухо нашёптывает вдове: «Не губи сына, не губи». А совесть в правое ухо своё твердит: «Без матери Кузнецова дочь росла, неряхой-непряхой выросла. Он твоего сына пожалел, как тебе его дочь не приголубить!».
   — Вот что, кузнец, — говорит вдова. — С первым снегом Тиша на заработки повезёт дружков-товарищей, которым он не два, не три десятка золотых гвоздей вбил. Пусть тогда твоя Дуня ко мне приходит. Да скажи, чтобы она мне ни в чем не перечила. Выпал первый снег. Повёз Тихон дружков-товарищей на заработки — гвозди золотить. Явилась Дунька к вдове.
   — Слыхала я, Дуняша, будто тебе охота моему сыну приглянуться?
   — Уж так охота, тётенька, так охота! — заливается черномазая Дунька слезами и грязь по лицу размазывает. — Себя бы наизнанку вывернула, только бы он с глаз долой не прогнал!
   — Ну, коли так, будем стараться. Я ведь, Дунюшка, как и твой отец, колдую, когда придётся. Сказала так вдова и подала Дуне веретёшко:
   — Неказистое оно, Дуня, а силу большую в себе прячет. Дед мой как-то бабу-ягу в лесу поймал, порешить хотел. А она от него этим веретёшечком откупилась. Сильное веретено!
   — А в чём его сила, тётенька? — спрашивает Дуня и на веретёшечко косится. Вдова на это и отвечает ей:
   — Если этим веретёшечком спрясть нитку тонкую да долгую, то кого хочешь этой ниткой к себе привязать можно. Тут Дуня повеселела и — хвать веретено:
   — Давай, тётенька, я прясть буду!
   — Что ты! Разве такими руками немытыми да с такими волосьями нечесаными можно пряжу начинать? Беги домой, в баньке выпарься, умойся, оденься, тогда и прясть будешь. Сбегала Дуня домой, умылась, оделась и красавицей пришла к вдове. Вдова чуть с лавки не упала — и ну обнимать и целовать Дуню:
   — Скажи на милость, какая ты! Давай прясть. Села Дуня прясть, а веретёнышко не вертится, нитка не крутится, куделя бугром-комом тянется, а слезы, как жемчуга, катятся.
   — Ничего, ничего, Дунюшка! Так ли мой Тиша ковать учился, так ли лес рубил, так ли хомут зарабатывал… Пряди! День прядёт, два прядёт. На третий день нитка получаться стала.
   — Гляди, тётенька! Теперь привяжу. А вдова посмотрела на гвоздь, ухмыльнулась чему-то и говорит:
   — Такой ниткой не привяжешь. Из такой нитки только мешковину ткать. Доходи до дела.
   — А когда я, тётенька, до дела дойду?
   — А тогда дойдешь, когда веретёшечко золотеть начнёт. Принялась Дуня за работу. Моток за мотком прядёт, а веретёшечко как было, так и есть. За окном уже морозы трещат, метели метут, а веретёшко не золотеет. Испряла Дуня всю куделю и залилась слезами. Вдова к ней:
   — Не горюй, милая дочь! Веретёщечко-то, видно, не лучше гвоздя. Мало, значит, ему одних ниток. Холста требует. Давай ткать.
   — Что ты, тётенька! Нитки изоткём, чем тогда я Тишу к себе привяжу? А вдова ей в ответ:
   — Нитка в мотке — нитка, а в холсте — сила. К весне Дуня изоткала все нитки. Много холста получилось. Только не знает Дуня, как с холстом быть.
   — Рубаху, Дуняшка, надо из холста сшить. Как наденет рубаху, так и твой. Принялась Дуня за новое ремесло. Где вдова ей подскажет, где сама догадается. На славу рубаха сшилась, только глаза остановить не на чем: холст и холст. Не стала тут Дуня совет с вдовой держать: сама придумала, как рубаху изукрасить. Накупила шёлку-бисеру, серебра-золота — и ну рубаху расшивать-вышивать! Не руки, не разум, а сама любовь по приполку, по рукавам, по подолу жаркий узор выводила. Маком цветёт он. Золотом светит. Серебром отсвечивает. Бисером разговаривает. Глянула вдова на рубаху и чуть языка не лишилась. Глаза ломит узор, сердце щемит. «Непременно веретёшко позолотеть должно!» Схватила она веретёшко да тайно к кузнецу прибежала:
   — Сказывай, разлюбезный мой сват, черномазый ты мой мошенник, чем гвоздь золотил?
   — А тебе зачем?
   — Веретёшко позолотить надо.
   — Аль и моя до дела дошла?
   — Да приди погляди, какой узор она вышила! Царевича ослепить можно. Кузнец открыл сундук, вынул снадобье и давай золотить веретено.
   — Да ты не жалей позолоты, хитрец! От конца до конца золоти. Стоит она того, — говорит вдова и кузнеца торопит: охота скорее Дуню порадовать. Позолотили веретёшко и оба, как молоденькие, вприпрыжку да вскачь рубаху глядеть побежали. Прибежали ко вдовьему дому, глядят — ворота настежь, во дворе Тишин конь стоит. Вошли в избу, а в избе Тихон в новой рубахе красуется и с Дуни глаз не сводит. Тут вытянул кузнец из стены золотой гвоздь, вынула из рукава вдова золотое веретено, да и обручили ими жениха с невестой. Народищу, дружков-товарищей — полон двор. Все сбежались. Всем любо Тихоново счастье видеть… Потому что он никого золотыми гвоздями не обошёл и Кузнецову хитрую позолоту трудовой правдой повернул. Для всех. Для каждого. Ни от кого не скрыл. Приходи и и бери! Вбивай свой золотой гвоздь, если руки есть!