Пикуль Валентин
Потомок Владимира Мономаха
Пикуль Валентин
Потомок Владимира Мономаха
Алексей Борисович князь Лобанов-Ростовский.
Назвав это имя, хочется задать школьный вопрос:
- Дети, поднимите руки, кто его знает?
Дети "этого не проходили". Князя знают лишь историки и дипломаты, ибо он сумел прожить две жизни - как историк и дипломат. У меня, автора, дня не проходит, чтобы я не обращался к трудам Алексея Борисовича. Допустим, понадобилось выяснить, на ком был женат безвестный поручик Данила Глинка ответ нахожу в родословных книгах князя; забираюсь в дебри стародавней политики - и опять возникает его имя. Наконец, он ведь был и просто человек - со своими личными страстями, с кризисами сердечных мук, он терпел унижения, падал и снова возвышался. "Но князь Лобанов всегда оставался порядочным человеком", - судили современники, служившие с ним.
Добавлю, что Лобановы-Ростовские при их въезде в город Ростов Великий имели право принимать особые почести - со звоном церковных колоколов и с пальбою из пушек, но сами от этих почестей отказались.
Кстати уж, скажу сразу, что Лобанов-Ростовский не имел земельной собственности, помещиком никогда не был, а жил на свои кровные - от жалованья. Читателям, сызмала воспитанным на школьной "премудрости", наверное, это обстоятельство покажется странным, однако же это было именно так.
Юный князь Алексей Борисович выходил в жизнь из Царскосельского лицея в 1844 году с чином титулярного советника; получивший золотую медаль, он был занесен на мраморную доску и, наверное, как и все лицеисты, приветствовал свое будущее словами лицейского гимна на слова Дельвига:
Шесть лет промчались, как мечтанье,
В объятьях сладкой тишины.
И уж Отечества призванье
Гремит нам: "Шествуйте, сыны!"
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Евгений Шумигорский, редко поминаемый нами историк, писал, что в Лицее "были живы тогда предания пушкинской эпохи, и в глазах его воспитанников имя их знаменитого однокашника неразрывно соединялось с понятием любви к родной земле и к ее родной старине". Вот это - последнее - очень важно для нас: врожденный, а не навязанный свыше патриотизм всегда неотделим от жажды познания истории своего народа.
В годы лицейской младости князь еще застал в живых вельможных старцев, для которых "золотой век екатерианства" был их юностью, их буянством-окаянством, их осмысленной зрелостью, вскормленной на обильных пажитях вольтеровского свободомыслия. Для них, этих реликтов прошлого, было проще простого удавить одного императора, чтобы "подсадить" на престол его жену, а потом с подобною же легкостью они пришибли табакеркой и ее сына. Эти старики, уже обессиленные годами и болезнями, многое помнили, и юный князь остро воспринимал их суждения о былом. Тогда же Лобанов-Ростовский приучил себя записывать то, о чем не писалось в книгах, а лишь передавалось из уст в уста, как нечто запретное, о чем говорить громко не следует.
"Осьмнадцатый" век стал его сокровением, а царствование Павла I излюбленной темой для исторических изысканий. Однажды князь узнал, что в провинциальной глухомани доживает, вот-вот готовый умереть, престарелый вельможа, который унесет в могилу тайны своего времени. Алексей Борисович, не раздумывая, пустился в путь. Отыскав имение старца, он нашел его дом будто вымершим, даже собаки на псарне не лаяли. Оказалось, что вельможа обращал день в ночь, а будить его было нельзя. Лишь к вечеру он проснулся, и в полночь состоялся завтрак - при свечах в старомодных шандалах. Старик невольно разговорился, и Алексей Борисович до самого рассвета брал "интервью", получая такие интимные тайны двора и политики, о которых в русском обществе едва догадывались. Понятно, что много лет спустя князь Лобанов-Ростовский легко и часто рисовал для друзей, в каком порядке была расставлена мебель в спальне императора Павла I, когда в нее ворвались убийцы.
- Завидую людям, жившим в осьмнадцатом веке, - не раз говорил Алексей Борисович, - им было намного вольготнее жить, нежели всем нам, которым выпало влачить до конца век девятнадцатый, обреченный двигаться уже не страстями людей, а лишь ускоряемый силою пара в мудреных машинах.
"Влачить" свою карьеру в этом столетии было нелегко, особенно при Николае I, когда внешней политикой России заправлял горбоносый карлик Нессельроде. Именно при нем Лобанов-Ростовский и начинал карьеру. Можно было позавидовать своим немало куролесившим предкам, если при Николае I все строилось по ранжиру, по чинам, по регламенту. душно!
Но служить все равно надо, и карьера началась в хозяйственном департаменте министерства иностранных дел. Правда, потомку Владимира Мономаха как-то не пристало сидеть в бухгалтерии, калькулируя расходные суммы на званые ужины, и в 1849 году царь отличил князя званием камер-юнкера. Нессельроде обещал:
- При первой же вакансии я найду вам место за границей.
Тогда или позже Лобанов-Ростовский сошелся с князем Петром Долгоруким, с позором изгнанным из пажей за дурное поведение. Это был человек большого и очень злого ума, такой неслыханной дерзости, что Бенкендорфу с его присными надоело выслушивать доклады о его скандалах. Ссылка в Вятку нисколько не образумила его, напротив, разгорячила, и Долгорукий в своих писаниях пощадил на белом свете лишь одного человека - это был Герцен, ставший потом свидетелем его предсмертной агонии.
Долгорукого все боялись, ибо он обладал страшной и сильной властью над людьми - знанием генеалогии дворянства, отлично владея секретами самых знаменитых родов. Побывав за границей, Долгорукий выпустил книжку о закулисных тайнах родословия титулованных фамилий, и эта книга вызвала сильное раздражение в правительстве Николая I, ибо князь открыл легендарный "ящик Пандоры", доставив немало неприятностей князьям и графам.
Лобанов-Ростовский говорил князю Долгорукому:
- Конечно, "Бархатная Книга" - это не собрание непреложных истин, но вас боятся, ибо вы не пощадили даже своих предков.
- Боятся, - отвечал Долгорукий, - потому что, владея подлинной генеалогией, я в любой момент могу убить любого придворного, доказав, что его бабка изменила мужу с кучером, а род князей Воронцовых давно пресекся, "полу-подлец, полу-невежда" Воронцов, что сидит в Крыму, совсем не Воронцов, а самозванец, ибо подлинные Воронцовы давно все вымерли.
Мало кто знает, что знаменитый четырехтомник П. В. Долгорукого по названию "Российская родословная книга" вместил в себя немалую долю генеалогических материалов, собранных не автором, а именно Лобановым-Ростовским, который великодушно уступил их своему собрату-историку. Об этом стало известно гораздо позже, и то не всем, а лишь избранным. П. В. Долгорукий закончил свою жизнь в отчуждении эмиграции, а князь Лобанов-Ростовский продолжил начатое им дело.
Потомок Владимира Мономаха
Алексей Борисович князь Лобанов-Ростовский.
Назвав это имя, хочется задать школьный вопрос:
- Дети, поднимите руки, кто его знает?
Дети "этого не проходили". Князя знают лишь историки и дипломаты, ибо он сумел прожить две жизни - как историк и дипломат. У меня, автора, дня не проходит, чтобы я не обращался к трудам Алексея Борисовича. Допустим, понадобилось выяснить, на ком был женат безвестный поручик Данила Глинка ответ нахожу в родословных книгах князя; забираюсь в дебри стародавней политики - и опять возникает его имя. Наконец, он ведь был и просто человек - со своими личными страстями, с кризисами сердечных мук, он терпел унижения, падал и снова возвышался. "Но князь Лобанов всегда оставался порядочным человеком", - судили современники, служившие с ним.
Добавлю, что Лобановы-Ростовские при их въезде в город Ростов Великий имели право принимать особые почести - со звоном церковных колоколов и с пальбою из пушек, но сами от этих почестей отказались.
Кстати уж, скажу сразу, что Лобанов-Ростовский не имел земельной собственности, помещиком никогда не был, а жил на свои кровные - от жалованья. Читателям, сызмала воспитанным на школьной "премудрости", наверное, это обстоятельство покажется странным, однако же это было именно так.
Юный князь Алексей Борисович выходил в жизнь из Царскосельского лицея в 1844 году с чином титулярного советника; получивший золотую медаль, он был занесен на мраморную доску и, наверное, как и все лицеисты, приветствовал свое будущее словами лицейского гимна на слова Дельвига:
Шесть лет промчались, как мечтанье,
В объятьях сладкой тишины.
И уж Отечества призванье
Гремит нам: "Шествуйте, сыны!"
. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .
Евгений Шумигорский, редко поминаемый нами историк, писал, что в Лицее "были живы тогда предания пушкинской эпохи, и в глазах его воспитанников имя их знаменитого однокашника неразрывно соединялось с понятием любви к родной земле и к ее родной старине". Вот это - последнее - очень важно для нас: врожденный, а не навязанный свыше патриотизм всегда неотделим от жажды познания истории своего народа.
В годы лицейской младости князь еще застал в живых вельможных старцев, для которых "золотой век екатерианства" был их юностью, их буянством-окаянством, их осмысленной зрелостью, вскормленной на обильных пажитях вольтеровского свободомыслия. Для них, этих реликтов прошлого, было проще простого удавить одного императора, чтобы "подсадить" на престол его жену, а потом с подобною же легкостью они пришибли табакеркой и ее сына. Эти старики, уже обессиленные годами и болезнями, многое помнили, и юный князь остро воспринимал их суждения о былом. Тогда же Лобанов-Ростовский приучил себя записывать то, о чем не писалось в книгах, а лишь передавалось из уст в уста, как нечто запретное, о чем говорить громко не следует.
"Осьмнадцатый" век стал его сокровением, а царствование Павла I излюбленной темой для исторических изысканий. Однажды князь узнал, что в провинциальной глухомани доживает, вот-вот готовый умереть, престарелый вельможа, который унесет в могилу тайны своего времени. Алексей Борисович, не раздумывая, пустился в путь. Отыскав имение старца, он нашел его дом будто вымершим, даже собаки на псарне не лаяли. Оказалось, что вельможа обращал день в ночь, а будить его было нельзя. Лишь к вечеру он проснулся, и в полночь состоялся завтрак - при свечах в старомодных шандалах. Старик невольно разговорился, и Алексей Борисович до самого рассвета брал "интервью", получая такие интимные тайны двора и политики, о которых в русском обществе едва догадывались. Понятно, что много лет спустя князь Лобанов-Ростовский легко и часто рисовал для друзей, в каком порядке была расставлена мебель в спальне императора Павла I, когда в нее ворвались убийцы.
- Завидую людям, жившим в осьмнадцатом веке, - не раз говорил Алексей Борисович, - им было намного вольготнее жить, нежели всем нам, которым выпало влачить до конца век девятнадцатый, обреченный двигаться уже не страстями людей, а лишь ускоряемый силою пара в мудреных машинах.
"Влачить" свою карьеру в этом столетии было нелегко, особенно при Николае I, когда внешней политикой России заправлял горбоносый карлик Нессельроде. Именно при нем Лобанов-Ростовский и начинал карьеру. Можно было позавидовать своим немало куролесившим предкам, если при Николае I все строилось по ранжиру, по чинам, по регламенту. душно!
Но служить все равно надо, и карьера началась в хозяйственном департаменте министерства иностранных дел. Правда, потомку Владимира Мономаха как-то не пристало сидеть в бухгалтерии, калькулируя расходные суммы на званые ужины, и в 1849 году царь отличил князя званием камер-юнкера. Нессельроде обещал:
- При первой же вакансии я найду вам место за границей.
Тогда или позже Лобанов-Ростовский сошелся с князем Петром Долгоруким, с позором изгнанным из пажей за дурное поведение. Это был человек большого и очень злого ума, такой неслыханной дерзости, что Бенкендорфу с его присными надоело выслушивать доклады о его скандалах. Ссылка в Вятку нисколько не образумила его, напротив, разгорячила, и Долгорукий в своих писаниях пощадил на белом свете лишь одного человека - это был Герцен, ставший потом свидетелем его предсмертной агонии.
Долгорукого все боялись, ибо он обладал страшной и сильной властью над людьми - знанием генеалогии дворянства, отлично владея секретами самых знаменитых родов. Побывав за границей, Долгорукий выпустил книжку о закулисных тайнах родословия титулованных фамилий, и эта книга вызвала сильное раздражение в правительстве Николая I, ибо князь открыл легендарный "ящик Пандоры", доставив немало неприятностей князьям и графам.
Лобанов-Ростовский говорил князю Долгорукому:
- Конечно, "Бархатная Книга" - это не собрание непреложных истин, но вас боятся, ибо вы не пощадили даже своих предков.
- Боятся, - отвечал Долгорукий, - потому что, владея подлинной генеалогией, я в любой момент могу убить любого придворного, доказав, что его бабка изменила мужу с кучером, а род князей Воронцовых давно пресекся, "полу-подлец, полу-невежда" Воронцов, что сидит в Крыму, совсем не Воронцов, а самозванец, ибо подлинные Воронцовы давно все вымерли.
Мало кто знает, что знаменитый четырехтомник П. В. Долгорукого по названию "Российская родословная книга" вместил в себя немалую долю генеалогических материалов, собранных не автором, а именно Лобановым-Ростовским, который великодушно уступил их своему собрату-историку. Об этом стало известно гораздо позже, и то не всем, а лишь избранным. П. В. Долгорукий закончил свою жизнь в отчуждении эмиграции, а князь Лобанов-Ростовский продолжил начатое им дело.
Конец бесплатного ознакомительного фрагмента