---------------------------------------------------------------
© Copyright Борис Письменный
E-mail: Bobap21(a)hotmail.com
Date: 31 Mar 2004
---------------------------------------------------------------
Он сидел и крутил арифмометр: - Дзынь-дзынь-тррак ! Цифру заносил в
амбарную книгу. После каждой записи, выдыхал шумно, чесал горбинку носа и
вроде сам же удивлялся полученному результату:
- Е-кэ-лэ-мэ-не.
Управление опустело - то ли перекур с дремотой, то ли так, -
безнадзорные разбежались кто куда - женщины по очередям, мужчины по пиву.
- Дзынь-дзынь-тррак! - тренькал мелкий звоночек.
Дверь была нараспашку. Одинокий посетитель слонялся по коридорам. Ему
надоело любоваться плакатами ДОСААФ, читать извещения собеса и 'Кому что
снится'- могильный юмор в пожелтевшей безвременной стенгазете. Приметив
характерный профиль, он подкатился сзади к счетоводу и сказал, улыбаясь, в
самое ухо:
- Вос герцах?
- Вос, чего...
- Как дела? - дружески повторил посетитель.
- А сперва чего говорили?
- То же самое и сказал. Вос, мол, герцах. Вы что, идиш совсем уж не
знаете? Стыдно, братец, я бы на вашем...
- Я-тте покажу идиш, ядрена-палка! - взорвался счетовод.
- Никишкины есть наша фамилия, а не идиш!
И пошел и пошел... Тяжелым арифмометром запустил в посетителя. Машиной
довольно недешевой - 'Феликсом' железным. По ноге попал. Посетитель согнулся
и взвыл:
- Уби-и-ил! Выкрест, антисемит... Стыдитесь...
- Стыдно у кого видно, - не сдавался Никишкин.
Сотрудники сбежались на шум.
А дело было так.
Где-то после большой войны родился у Степана Никишкина мальчик. Когда
жена, Шура принесла его в пеленках и, как грудь давала, всем показала, а
особенно еще дальше, потом, через время, родственники имели интерес
приставать:
- Шур, честно скажи, согрешила с евреем или с другим-каким цыганом
неверным?
- Отвяжитесь, вы, дуры, - просила мама-Шура, - Степан, скажи им - чевой
языками-то машут...
Мальчик рос прехорошенький - голова кудрявая, чернявая, глазки
сверкают. Рос, вытягивался в членах и крепчал. Только один его нос
развивался сам по себе, волюнтаристски, как тогда говорили, не в
генеральном, так сказать, направлении. Иногда тетка Клавдия, степанова
младшая сестра, брала малого на колени и гладила, приговаривала:
- Их ты, еврейчонок наш, ух ты наш Абрамчик...
- Цыц, Клавка! - кричал папаша, - язык твой шелудивый. - Нук, мне не
порть пацана.-
Маленький Мишка - добрая душа только себе улыбался и показывал молочные
зубы.
В школе - другое дело. Соученики быстро его просветили: то играть вдруг
не брали, то драться задирались - кто пожилистей. Слабые, те больше на
отдалении зудели: - Жид, жид, по веревочке бежит...
- Давай сдачи, - наказывал отец.
Миша пробовал, но, точно не понимая за что именно, допускал, в конце
концов слабину и приходил домой битый.
- От, злющие дети, от, звери...- причитала мама-Шура. - Ну, чего от
ребенка хочут?
- Херово быть евреем, - сморкался Миша.
- Да ты ж, мое, Господи, да какой-же ты еврей! Ты русский. А что, если
чернявый-то вон и Пушкин в букваре, гляди, чернявый, африкан к тому ж...
- Африканом я сам согласный, Любым негром согласный, даже с
удовольствием. Кем хочешь, только не этим... Этим, - фиговистее всего.
- Горюшко ты мое, да русские мы люди, - повторяла мать, - Так ты всем и
скажи.
Но никто его не спрашивал, не выяснял - налетали без спросу.
В старших классах Миша сам выучился быть половчее: надумал вперед
забегать, народ смешить. Еврейские анекдоты всех лучше шпарил, подражал,
гримасничал. Имел несомненный успех и был тем доволен: когда смеются, не
бьют. Манер поразительных и анекдотов на любой абсолютно случай знал прорву
неслыханную, таким артистом еще нужно родиться.
- Ну, ты Никишкин комик, - говорили, утирая глаза, - Второй Райкин.
Миша смеялся вместе со всеми и тотчас делался таким же, как все.
Поэтому, когда приходилось разряжать обстановку, он мигом находился,
выскакивал с подходящей хохмой.
Бывало до того разойдется, разгорячится, родимый, что, стоя в кругу
своих сильных покровителей, новых дружков, так и рвется крикнуть всем прочим
и посторонним: - Ну вы, там, жидовня!
Еле удерживался, вспоминал, что ему не к лицу. Лицо беспокоило его
подспудной тоскою.
Дальше - больше. Найдет на него - сидит, бывает, весь день перед
зеркалом, презрительно себя как есть разглядывает, брови хмурит, лоб морщит,
зубы оскалит - чего только не пытает - все одно - еврей, да такой, каких
только на заборах рисуют.
В сердцах плевал он тогда на свою физиономию в трюмо и стирал рукавом.
До чего же он завидовал этим белобрысым увальням с голубыми глазами, с
кирпичными скулами, с носами - картошкой. Фиксатым, прыщавым, любым..- За
что дуракам такое счастье! Они и сами не знают. Уважал он их сильно и
набивался в товарищи. Таких, кто шуток не понимает, выпивкой угощал.
Напившись с ними, сам первый начинал свою волынку:
- Гляди, Федя, Никишкины мы, а не эти. Знать их не знаю, терпеть не
могу,.и душа у меня... Скажи, Федь?
Его успокаивали: - Ладно тебе, Мишк, не выступай. Нормальный ты
человек, ни какой ни еврей. Будет тебе - убиваться.
Домой возвращался пьяный. Мутило его, крутило. Мать укладывала его в
постель, раздевая, плакала: - Даже отец наш не пьет. Нехорошо.
Миша все свое бормотал: - Русский я, нормальный я...
Случалось, и забывалось несчастье. Играл в волейбол, сдавал экзамены в
техникум экономический - жизнь разная, она отвлекает. И, бывало, казалось,
милейший он человек и кругом него все милейшие люди, а всех лучше - Антонина
из соседней группы, которая отвечала ему несомненной взаимностью.
Так продолжалось пока, скажем, не начинался дождик. Попадал прохожему
за шиворот, тот толкал выходящих из троллейбуса граждан и чертыхался в
пространство: - Матерь вашу, евреев развелось, ступить некуда!
Миша, услышав, вздрагивал и заболевал снова.
Другие по-приятельски подмигивали: - Ваши-то в Израиле что творят!
Агрессируют.
И снова ходил Миша с бесполезным вызовом на лице, с мыслями своими
ядовитыми, липучими. Тоня, теперь уже супруга его, женским чутьем угадывала
такие моменты и говорила тихо, вкрадчиво:
- Мишок, мой Мишок...ничего тут не плохого в этой нации, и тебя, как ты
есть, так и люблю.
Тем самым она только масла в огонь подливала:
- Что имеешь в виду? Какой я есть!
Окать пытался по-средневолжски - глупо выходило. Матерился - это уже
обязательно: где надо -не надо. Усы, попробовал, отпустил черные, под черные
глаза - грузином заделался.
- Ара-ара-арминда, - говорил, - панымашь кацо...
И прочий набор слов, которым в России представляют кавказкий язык.
Антонине не очень нравилось, разве что усики..., а знакомые
категорически возражали:
- Ты лучше про явреев загни, изобрази-к-давай.
Что до самих евреев, то с ними дружбы не получалось. Он им сразу, с
порога заявлял, что он есть Никишкин, во избежание недоразумений. А те
как-то оставались совсем безразличны, к себе не звали, все чаще смеялись в
ответ и говорили обычное - бьют не по паспорту, а по роже.
Эту хохму Миша и сам хорошо знал.
По окончании техникума заволновался о распределении на службу. И не
зря. Представители министерств и ведомств знакомились с личными делами
студентов и, не сговариваясь, отклоняли его кандидатуру. Какая-то захудалая
фабрика из одолжения взяла его на место младшего экономиста, а, по сути,
счетовода, с таким же младшим окладом по штатному расписанию.
Тут, в конторе и застали мы его за облупленным арифмометром Феликс, в
процессе подсчетов фабричной недовыработки и прогулов.
- Дзынь-дзынь-тррак!
Это здесь сослуживцы столпились в его углу, где посетитель прыгал,
дергая ушибленной ногой, ругаясь и жалуясь: - Выкрест, бандит, уби-и-л.
Никишкин и сам был не в лучшем состоянии. И с ним приключилась
истерика. Он молотил кулаками без разбора, прямо по служебным бумагам и
сверкал глазами.
Кто-то поднес стакан воды. Зубы стучали по стеклу.
- Что, скажите, во мне еврейского? Объясните мне, наконец. Ни слова не
знаю на их идиш, ни обычаев, ничего. В синагоге в жизни не бывал...
- Т-т-тока не волнуйтесь, - успокаивал его инфартник Фима Блюм из
отдела аварий, - Вас все п-понимают. Я т-т-тоже фактически не бывал в
синагоге.
Которой здесь нет. Я тоже ф-фактически не знаю ни языка, ни обычаев.
Чего вы хотите - т-такова жизнь. Вы еще с-счастливчик Михаил Степанович - и
п-паспорт у вас чистый, а имя-фамилия - просто замечательные.
- Не только имя, - рычал Никишкин, - Весь я... Убирайтесь, катитесь...
И рвал на себе сорочку.
- Нет, в самом деле, что значит имя? - Нараспев вслух размышлял
старичок Фрумкин. - У нас в Наркомпроссе служил в свое время аид по фамилии
товарищ Иванов. Ну и что? Обрезанный вы, не обрезанный, если вам говорят,
что вы еврей, значит - вы еврей. Как вы собираетесь доказывать?
Никишкин опрокинул стул, стакан, растолкал толпу и выбежал вон.
С тех пор стал он пугающе безразличный, как неживой. Слова говорил с
расстановкой будто радио на вокзале:
- Пов-то-ряю... Скоро от-прав-ляюсь...
Куда-чего, непонятно. Оказалось, что, в самом деле, предприняв нужные
действия, взял в бухгалтерии дни за свой счет и лег на операцию в
хирургическое отделение. Когда разрешил себя посетить, жена принесла ему
болгарские соки и венгерскую курицу.
- Больно, милый, - спрашивала, - Нет, лучше молчи...
- М-мм-м, - только мычал из-под бинтов Миша.
Слезы выступали на глазах. Однако поправлялся, сняли повязки, выписался
домой. У него был вздернутый носик 'Машенька' по реестру пластических
операций. Сперва немного красноватый, конечно, но, даже и в таком виде, не
без кокетства. Потом и краснота прошла.
- Ну, как, неплохо, - риторически спрашивал Антонину, с явным
удовольствием теперь крутясь у трюмо.
- Еще бы Мишенька! - подхватывала жена, а сама боялась, - вот, углядит,
что глаза остались прежние, что тогда станет оперировать?
- Это все цветочки, - как мысли ее читая, пугал ее Михаил:
- Главное, смотри впереди...
Вскоре он уволился по собственному желанию, и они переехали в другой
город.
- Заметано, - говорил жене. - По кадрам здесь буду начальником. Пусть
сволочь всякая цифры считает.
Глава одного местного заведения, даже по слухам, номерного почтового
ящика, знакомый через каких-то знакомых, имел с Михаилом Степановичем
продолжительную беседу, в процессе которой Никишкин признался, что он
прирожденный кадровик и дело поставит на недосягаемую высоту.
Когда на табличке отдельного кабинета появилась его фамилия, Никишкин
начал новую жизнь. Сидя за своим столом, теперь он чувствовал силу и власть.
Он не просто бумаги читал, проверял - он будто самих сотрудников при этом за
шкирку держал, перед ним беспомощных и жалких. Вытянет из стопки личное
дело, проглянет наискосок, враз увидит слабину и изъянчик, и ему делается
жалко этого человека.
- Это ты только на фотографии - такой невинный, послушный, - говорит
ему Никишкин, - Ишь, каким орлом смотрит! Нам, однако, рентгенов не надо,
нас на мякине не проведешь.
Никишкин сознавал, что его отдел - много главнее обычных - простых,
производственных. Оттуда начальники сами на тырлах к нему приходили,
просили:- Михаил Степанович, нам, знаете, гидродинамик сейчас позарез нужен.
Вот, гляньте, нашли, один тут - молодой, способный.
Возьмет Никишкин анкетку двумя пальцами, на свет поднесет и
присвистнет:
- Кого ты мне, Клюев, сватать пришел. Не видишь разве, что у него
французы фигурируют по материнской линии. Почему я один за всех головой
думать должный?
Никто ему, кажется, особых инструкций не давал, таких, чтобы уже
совершенно детальных. Работал Никишкин, себя не жалел, с выдумкой и
огоньком. Кому было непонятно - терпеливо с душой разъяснял высшие
соображения:
- Я и не виню пока тебя, Клюев. - Этот вопрос легко проморгать - угрозу
мирового сионизма. Такая эта невидимая штука - они в тебя без мыла проникнут
и изнутри незаметно живьем поедят. Мы все хотим добренькие быть. Конечно,
конечно, у нас равный союз наций и все такое, но евреи с пеленок чумку
несут. Политической слепотой, Клюев, попахивает, опомнишься - поздно будет.
А ты мне тут муру всякую, про гидродинамику - чушь-то какая!
Процентную норму содержал в чистоте - муха не проскочит. Заимел животик
и усталый, отеческий взгляд. Анекдотов давно не рассказывал, больше слушал и
одобрял:
- Неплохо. Где-то, даже смешно. Имеется юмор.
Или: - С чужого голоса поете. Бросьте!
Главными его страстями стало слушать сводку погоды и шмякать воблой об
угол стола в райкомовском буфете. Еще лучше - париться в закрытой парной с
партначальством и, завернувшись в простыни, не спеша обсуждать вопросы, не с
кондачка, не так как всякому просто покажется:
- Товарищ Парфенов мне лично сказал...назначим комиссию и подработаем
мнение. Массам потом разъясним, соответственно...
Выпив по хорошему случаю, мечтал от души:
- Эх, бросить бы все и - на рыбалку или в лес с ружьишком, грибки там,
ягодки. Хорошие наши места!
Взять на 'ответственную' охоту его обещали, пока не брали, но и неважно
- в конце мечтаний обязательно следовало:
- Нет, не могу - дел невпроворот. Покой нам только снится.
В один из отпусков в бархатный сезон, заглянул он по дороге проездом с
курорта Сочи-Мацеста к маме, старушке. Она еще в том, первом городе
осталась.
Усохшая, маленькая мама-Шура наглядеться на него не могла, крутилась,
угощала - борщ, котлетки. Все бы ей только рядышком сидеть и смотреть, как
Мишенька жует.
- Вот этот теперь попробуй, с капустой у меня, кажись, вышел. Каков
скажи?
- Кусн-ошшн, - шамкал Миша с набитым ртом.
- Ой, Мишенька, - не останавливалась, шептала мать.- С левой-то стороны
шрам вроде еще видать. Как, не больно?
- Ну вы, мамаш, вспомнили! Тож так - загар из Сочей. Соображать надо.
- Слава Господу, - причитала мать. - Прости, что вспоминаю. Ты человек
большой теперь и умный. Говорила же - зря убивался. Ишь какой стал из себя
директор. У тебя любой совет можно спросить, можно и сказать любое-
всякое...
- В чем суть просьбы? Валяйте, мамаша, - разрешал, переходя к пирогам,
Миша.
- Пока я добрый.
- Нет, не просьбы, Мишенька, я давно собиралась. Прости мать-старуху,
сомневалась по глупости... Видишь ли, Мишенька, я тебя когда из детдома
приняла, своих Бог не дал... А твои-то родители, мы их со Степаном знали,
евреями они были, упокой их душу. Их немец убил. Помолись за них,
Мишенька...
Побледнел Никишкин. Защипало в носу, загар весь пропал, а боль
вернулась.
- Не-е-е, - закричал не своим голосом, - Н-е-е...-
Уж до того надрывался, родимый - крик в ушах до сих пор стоит.
----------------------------------------------------------------------
Copyright Борис Письменный, 1969
Из книги: "Охота к Перемене Мест", Нью-Йорк,1995.
Library of Congress Cataloging-in-Publication Number: 00-191672
E-mail: bobap21@hotmail.com
-----------------------------------------------------------------------
© Copyright Борис Письменный
E-mail: Bobap21(a)hotmail.com
Date: 31 Mar 2004
---------------------------------------------------------------
Он сидел и крутил арифмометр: - Дзынь-дзынь-тррак ! Цифру заносил в
амбарную книгу. После каждой записи, выдыхал шумно, чесал горбинку носа и
вроде сам же удивлялся полученному результату:
- Е-кэ-лэ-мэ-не.
Управление опустело - то ли перекур с дремотой, то ли так, -
безнадзорные разбежались кто куда - женщины по очередям, мужчины по пиву.
- Дзынь-дзынь-тррак! - тренькал мелкий звоночек.
Дверь была нараспашку. Одинокий посетитель слонялся по коридорам. Ему
надоело любоваться плакатами ДОСААФ, читать извещения собеса и 'Кому что
снится'- могильный юмор в пожелтевшей безвременной стенгазете. Приметив
характерный профиль, он подкатился сзади к счетоводу и сказал, улыбаясь, в
самое ухо:
- Вос герцах?
- Вос, чего...
- Как дела? - дружески повторил посетитель.
- А сперва чего говорили?
- То же самое и сказал. Вос, мол, герцах. Вы что, идиш совсем уж не
знаете? Стыдно, братец, я бы на вашем...
- Я-тте покажу идиш, ядрена-палка! - взорвался счетовод.
- Никишкины есть наша фамилия, а не идиш!
И пошел и пошел... Тяжелым арифмометром запустил в посетителя. Машиной
довольно недешевой - 'Феликсом' железным. По ноге попал. Посетитель согнулся
и взвыл:
- Уби-и-ил! Выкрест, антисемит... Стыдитесь...
- Стыдно у кого видно, - не сдавался Никишкин.
Сотрудники сбежались на шум.
А дело было так.
Где-то после большой войны родился у Степана Никишкина мальчик. Когда
жена, Шура принесла его в пеленках и, как грудь давала, всем показала, а
особенно еще дальше, потом, через время, родственники имели интерес
приставать:
- Шур, честно скажи, согрешила с евреем или с другим-каким цыганом
неверным?
- Отвяжитесь, вы, дуры, - просила мама-Шура, - Степан, скажи им - чевой
языками-то машут...
Мальчик рос прехорошенький - голова кудрявая, чернявая, глазки
сверкают. Рос, вытягивался в членах и крепчал. Только один его нос
развивался сам по себе, волюнтаристски, как тогда говорили, не в
генеральном, так сказать, направлении. Иногда тетка Клавдия, степанова
младшая сестра, брала малого на колени и гладила, приговаривала:
- Их ты, еврейчонок наш, ух ты наш Абрамчик...
- Цыц, Клавка! - кричал папаша, - язык твой шелудивый. - Нук, мне не
порть пацана.-
Маленький Мишка - добрая душа только себе улыбался и показывал молочные
зубы.
В школе - другое дело. Соученики быстро его просветили: то играть вдруг
не брали, то драться задирались - кто пожилистей. Слабые, те больше на
отдалении зудели: - Жид, жид, по веревочке бежит...
- Давай сдачи, - наказывал отец.
Миша пробовал, но, точно не понимая за что именно, допускал, в конце
концов слабину и приходил домой битый.
- От, злющие дети, от, звери...- причитала мама-Шура. - Ну, чего от
ребенка хочут?
- Херово быть евреем, - сморкался Миша.
- Да ты ж, мое, Господи, да какой-же ты еврей! Ты русский. А что, если
чернявый-то вон и Пушкин в букваре, гляди, чернявый, африкан к тому ж...
- Африканом я сам согласный, Любым негром согласный, даже с
удовольствием. Кем хочешь, только не этим... Этим, - фиговистее всего.
- Горюшко ты мое, да русские мы люди, - повторяла мать, - Так ты всем и
скажи.
Но никто его не спрашивал, не выяснял - налетали без спросу.
В старших классах Миша сам выучился быть половчее: надумал вперед
забегать, народ смешить. Еврейские анекдоты всех лучше шпарил, подражал,
гримасничал. Имел несомненный успех и был тем доволен: когда смеются, не
бьют. Манер поразительных и анекдотов на любой абсолютно случай знал прорву
неслыханную, таким артистом еще нужно родиться.
- Ну, ты Никишкин комик, - говорили, утирая глаза, - Второй Райкин.
Миша смеялся вместе со всеми и тотчас делался таким же, как все.
Поэтому, когда приходилось разряжать обстановку, он мигом находился,
выскакивал с подходящей хохмой.
Бывало до того разойдется, разгорячится, родимый, что, стоя в кругу
своих сильных покровителей, новых дружков, так и рвется крикнуть всем прочим
и посторонним: - Ну вы, там, жидовня!
Еле удерживался, вспоминал, что ему не к лицу. Лицо беспокоило его
подспудной тоскою.
Дальше - больше. Найдет на него - сидит, бывает, весь день перед
зеркалом, презрительно себя как есть разглядывает, брови хмурит, лоб морщит,
зубы оскалит - чего только не пытает - все одно - еврей, да такой, каких
только на заборах рисуют.
В сердцах плевал он тогда на свою физиономию в трюмо и стирал рукавом.
До чего же он завидовал этим белобрысым увальням с голубыми глазами, с
кирпичными скулами, с носами - картошкой. Фиксатым, прыщавым, любым..- За
что дуракам такое счастье! Они и сами не знают. Уважал он их сильно и
набивался в товарищи. Таких, кто шуток не понимает, выпивкой угощал.
Напившись с ними, сам первый начинал свою волынку:
- Гляди, Федя, Никишкины мы, а не эти. Знать их не знаю, терпеть не
могу,.и душа у меня... Скажи, Федь?
Его успокаивали: - Ладно тебе, Мишк, не выступай. Нормальный ты
человек, ни какой ни еврей. Будет тебе - убиваться.
Домой возвращался пьяный. Мутило его, крутило. Мать укладывала его в
постель, раздевая, плакала: - Даже отец наш не пьет. Нехорошо.
Миша все свое бормотал: - Русский я, нормальный я...
Случалось, и забывалось несчастье. Играл в волейбол, сдавал экзамены в
техникум экономический - жизнь разная, она отвлекает. И, бывало, казалось,
милейший он человек и кругом него все милейшие люди, а всех лучше - Антонина
из соседней группы, которая отвечала ему несомненной взаимностью.
Так продолжалось пока, скажем, не начинался дождик. Попадал прохожему
за шиворот, тот толкал выходящих из троллейбуса граждан и чертыхался в
пространство: - Матерь вашу, евреев развелось, ступить некуда!
Миша, услышав, вздрагивал и заболевал снова.
Другие по-приятельски подмигивали: - Ваши-то в Израиле что творят!
Агрессируют.
И снова ходил Миша с бесполезным вызовом на лице, с мыслями своими
ядовитыми, липучими. Тоня, теперь уже супруга его, женским чутьем угадывала
такие моменты и говорила тихо, вкрадчиво:
- Мишок, мой Мишок...ничего тут не плохого в этой нации, и тебя, как ты
есть, так и люблю.
Тем самым она только масла в огонь подливала:
- Что имеешь в виду? Какой я есть!
Окать пытался по-средневолжски - глупо выходило. Матерился - это уже
обязательно: где надо -не надо. Усы, попробовал, отпустил черные, под черные
глаза - грузином заделался.
- Ара-ара-арминда, - говорил, - панымашь кацо...
И прочий набор слов, которым в России представляют кавказкий язык.
Антонине не очень нравилось, разве что усики..., а знакомые
категорически возражали:
- Ты лучше про явреев загни, изобрази-к-давай.
Что до самих евреев, то с ними дружбы не получалось. Он им сразу, с
порога заявлял, что он есть Никишкин, во избежание недоразумений. А те
как-то оставались совсем безразличны, к себе не звали, все чаще смеялись в
ответ и говорили обычное - бьют не по паспорту, а по роже.
Эту хохму Миша и сам хорошо знал.
По окончании техникума заволновался о распределении на службу. И не
зря. Представители министерств и ведомств знакомились с личными делами
студентов и, не сговариваясь, отклоняли его кандидатуру. Какая-то захудалая
фабрика из одолжения взяла его на место младшего экономиста, а, по сути,
счетовода, с таким же младшим окладом по штатному расписанию.
Тут, в конторе и застали мы его за облупленным арифмометром Феликс, в
процессе подсчетов фабричной недовыработки и прогулов.
- Дзынь-дзынь-тррак!
Это здесь сослуживцы столпились в его углу, где посетитель прыгал,
дергая ушибленной ногой, ругаясь и жалуясь: - Выкрест, бандит, уби-и-л.
Никишкин и сам был не в лучшем состоянии. И с ним приключилась
истерика. Он молотил кулаками без разбора, прямо по служебным бумагам и
сверкал глазами.
Кто-то поднес стакан воды. Зубы стучали по стеклу.
- Что, скажите, во мне еврейского? Объясните мне, наконец. Ни слова не
знаю на их идиш, ни обычаев, ничего. В синагоге в жизни не бывал...
- Т-т-тока не волнуйтесь, - успокаивал его инфартник Фима Блюм из
отдела аварий, - Вас все п-понимают. Я т-т-тоже фактически не бывал в
синагоге.
Которой здесь нет. Я тоже ф-фактически не знаю ни языка, ни обычаев.
Чего вы хотите - т-такова жизнь. Вы еще с-счастливчик Михаил Степанович - и
п-паспорт у вас чистый, а имя-фамилия - просто замечательные.
- Не только имя, - рычал Никишкин, - Весь я... Убирайтесь, катитесь...
И рвал на себе сорочку.
- Нет, в самом деле, что значит имя? - Нараспев вслух размышлял
старичок Фрумкин. - У нас в Наркомпроссе служил в свое время аид по фамилии
товарищ Иванов. Ну и что? Обрезанный вы, не обрезанный, если вам говорят,
что вы еврей, значит - вы еврей. Как вы собираетесь доказывать?
Никишкин опрокинул стул, стакан, растолкал толпу и выбежал вон.
С тех пор стал он пугающе безразличный, как неживой. Слова говорил с
расстановкой будто радио на вокзале:
- Пов-то-ряю... Скоро от-прав-ляюсь...
Куда-чего, непонятно. Оказалось, что, в самом деле, предприняв нужные
действия, взял в бухгалтерии дни за свой счет и лег на операцию в
хирургическое отделение. Когда разрешил себя посетить, жена принесла ему
болгарские соки и венгерскую курицу.
- Больно, милый, - спрашивала, - Нет, лучше молчи...
- М-мм-м, - только мычал из-под бинтов Миша.
Слезы выступали на глазах. Однако поправлялся, сняли повязки, выписался
домой. У него был вздернутый носик 'Машенька' по реестру пластических
операций. Сперва немного красноватый, конечно, но, даже и в таком виде, не
без кокетства. Потом и краснота прошла.
- Ну, как, неплохо, - риторически спрашивал Антонину, с явным
удовольствием теперь крутясь у трюмо.
- Еще бы Мишенька! - подхватывала жена, а сама боялась, - вот, углядит,
что глаза остались прежние, что тогда станет оперировать?
- Это все цветочки, - как мысли ее читая, пугал ее Михаил:
- Главное, смотри впереди...
Вскоре он уволился по собственному желанию, и они переехали в другой
город.
- Заметано, - говорил жене. - По кадрам здесь буду начальником. Пусть
сволочь всякая цифры считает.
Глава одного местного заведения, даже по слухам, номерного почтового
ящика, знакомый через каких-то знакомых, имел с Михаилом Степановичем
продолжительную беседу, в процессе которой Никишкин признался, что он
прирожденный кадровик и дело поставит на недосягаемую высоту.
Когда на табличке отдельного кабинета появилась его фамилия, Никишкин
начал новую жизнь. Сидя за своим столом, теперь он чувствовал силу и власть.
Он не просто бумаги читал, проверял - он будто самих сотрудников при этом за
шкирку держал, перед ним беспомощных и жалких. Вытянет из стопки личное
дело, проглянет наискосок, враз увидит слабину и изъянчик, и ему делается
жалко этого человека.
- Это ты только на фотографии - такой невинный, послушный, - говорит
ему Никишкин, - Ишь, каким орлом смотрит! Нам, однако, рентгенов не надо,
нас на мякине не проведешь.
Никишкин сознавал, что его отдел - много главнее обычных - простых,
производственных. Оттуда начальники сами на тырлах к нему приходили,
просили:- Михаил Степанович, нам, знаете, гидродинамик сейчас позарез нужен.
Вот, гляньте, нашли, один тут - молодой, способный.
Возьмет Никишкин анкетку двумя пальцами, на свет поднесет и
присвистнет:
- Кого ты мне, Клюев, сватать пришел. Не видишь разве, что у него
французы фигурируют по материнской линии. Почему я один за всех головой
думать должный?
Никто ему, кажется, особых инструкций не давал, таких, чтобы уже
совершенно детальных. Работал Никишкин, себя не жалел, с выдумкой и
огоньком. Кому было непонятно - терпеливо с душой разъяснял высшие
соображения:
- Я и не виню пока тебя, Клюев. - Этот вопрос легко проморгать - угрозу
мирового сионизма. Такая эта невидимая штука - они в тебя без мыла проникнут
и изнутри незаметно живьем поедят. Мы все хотим добренькие быть. Конечно,
конечно, у нас равный союз наций и все такое, но евреи с пеленок чумку
несут. Политической слепотой, Клюев, попахивает, опомнишься - поздно будет.
А ты мне тут муру всякую, про гидродинамику - чушь-то какая!
Процентную норму содержал в чистоте - муха не проскочит. Заимел животик
и усталый, отеческий взгляд. Анекдотов давно не рассказывал, больше слушал и
одобрял:
- Неплохо. Где-то, даже смешно. Имеется юмор.
Или: - С чужого голоса поете. Бросьте!
Главными его страстями стало слушать сводку погоды и шмякать воблой об
угол стола в райкомовском буфете. Еще лучше - париться в закрытой парной с
партначальством и, завернувшись в простыни, не спеша обсуждать вопросы, не с
кондачка, не так как всякому просто покажется:
- Товарищ Парфенов мне лично сказал...назначим комиссию и подработаем
мнение. Массам потом разъясним, соответственно...
Выпив по хорошему случаю, мечтал от души:
- Эх, бросить бы все и - на рыбалку или в лес с ружьишком, грибки там,
ягодки. Хорошие наши места!
Взять на 'ответственную' охоту его обещали, пока не брали, но и неважно
- в конце мечтаний обязательно следовало:
- Нет, не могу - дел невпроворот. Покой нам только снится.
В один из отпусков в бархатный сезон, заглянул он по дороге проездом с
курорта Сочи-Мацеста к маме, старушке. Она еще в том, первом городе
осталась.
Усохшая, маленькая мама-Шура наглядеться на него не могла, крутилась,
угощала - борщ, котлетки. Все бы ей только рядышком сидеть и смотреть, как
Мишенька жует.
- Вот этот теперь попробуй, с капустой у меня, кажись, вышел. Каков
скажи?
- Кусн-ошшн, - шамкал Миша с набитым ртом.
- Ой, Мишенька, - не останавливалась, шептала мать.- С левой-то стороны
шрам вроде еще видать. Как, не больно?
- Ну вы, мамаш, вспомнили! Тож так - загар из Сочей. Соображать надо.
- Слава Господу, - причитала мать. - Прости, что вспоминаю. Ты человек
большой теперь и умный. Говорила же - зря убивался. Ишь какой стал из себя
директор. У тебя любой совет можно спросить, можно и сказать любое-
всякое...
- В чем суть просьбы? Валяйте, мамаша, - разрешал, переходя к пирогам,
Миша.
- Пока я добрый.
- Нет, не просьбы, Мишенька, я давно собиралась. Прости мать-старуху,
сомневалась по глупости... Видишь ли, Мишенька, я тебя когда из детдома
приняла, своих Бог не дал... А твои-то родители, мы их со Степаном знали,
евреями они были, упокой их душу. Их немец убил. Помолись за них,
Мишенька...
Побледнел Никишкин. Защипало в носу, загар весь пропал, а боль
вернулась.
- Не-е-е, - закричал не своим голосом, - Н-е-е...-
Уж до того надрывался, родимый - крик в ушах до сих пор стоит.
----------------------------------------------------------------------
Copyright Борис Письменный, 1969
Из книги: "Охота к Перемене Мест", Нью-Йорк,1995.
Library of Congress Cataloging-in-Publication Number: 00-191672
E-mail: bobap21@hotmail.com
-----------------------------------------------------------------------