---------------------------------------------------------------
Jacques Prevert
OCR: Grechishnikov S.V.
По изд.: библиотека журнала "Молодая Гвардия", 1970 г. (?)
---------------------------------------------------------------
В деревне мрачные лица:
Смертельно ранена птица.
Эту единственную проживающую в деревне птицу
Единственный проживающий в деревне кот
Сожрал наполовину.
И она не поет.
А кот, облизав окровавленный рот,
Сыто урчит и мурлычет... И вот
Птица умирает.
И деревня решает
Устроить ей похороны, на которые кот
Приглашен, он за маленьким гробом идет.
Гроб девочка тащит и громко рыдает.
"О, если б я знал, - говорит ей кот, -
Что смерть этой птицы
Причинит тебе горе,
Я съел бы ее целиком...
А потом
Сказал бы тебе, что за синее море,
Туда, где кончается белый свет,
Туда, откуда возврата нет,
Она улетела, навек улетела,
И ты бы меньше грустила, и вскоре
Исчезла бы грусть
С твоего лица...
Что ни говорите, а всякое дело
Надо доводить до конца!
Помнишь ли ты, Барабара,
Как над Брестом шел дождь с утра,
А ты,
Такая красивая,
Промокшая и счастливая,
Ты куда-то бежала в тот день, Барбара?..
Бесконечный дождь шел над Брестом с утра,
И, когда мы случайно с тобой повстречались,
Улыбалась ты,
Улыбнулся невольно и я,
и, хотя мы не знали друг друга,
Все-таки вспомни, вспомни тот день, Барбара!
Вспомни:
Под навесом кто-то тебя ожидал
И он крикнул тебе:
-- Барбара!--
А ты,
Такая красивая,
Промокшая и счастливая,
Ты к нему под дождем побежала,
И он обнял тебя, Барбара!
Не сердись, Барбара, если я говорю тебе "ты":
К тем, кого я люблю,
Я всегда на "ты" обращаюсь:
Тем кто любит друг друга
Я оже "ты" говорю,
И, хоть с ними совсем не знаком,
Я приветливо им улыбаюсь.
Помнишь ли ты, Барбара,
Этот город счастливый и мирный,
Эти капли дождя на твоем лице,
Помнишь ласковый дождь,
Что над городом лился с утра,
Дождь над пристанью, над арсеналом,
Над плывущим в Брест кораблем?
О, Барбара!..
Как ужасна война!..
Что стало с тобой под дождем из огня?
Железа и стали?
Где теперь человек,
Что тогда под навесом тебя ожидал, --
Он убит или жив,
Тот, чьи руки так страстно тебя обнимали?
О, Барбара!..
Дождь над Брестом идет без конца,
Но совсем не похож он на ливень тех дней,
Потому что теперь это хмурый и траурный дождь,
Все вокруг затопивший тоскойй безысходной своей.
Не гроза это даже
Из железа, стали, огня --
Просто тучи,
Которые, словно собаки,
Подыхают за городом
В тусклом сиянии дня,
Подыхают и прочь уползают,
Уползают, чтоб гнить вдалеке,
Вдалеке-вдалеке от Бреста,
Утонувшего в безысходной тоске.
Чудеса из чудес,
Приливы, отливы.
Море вдаль откатилось лениво,
А ты,
Как растенье морское под ласкою ветра,
На прибрежном песке погрузилась в мечты.
Чудеса из чудес,
Приливы, отливы.
Море синее вдаль откатилось лениво,
Но остались в глазах приоткрытых твоих
Две волны. Их море тебе подарило.
Чудеса из чудес,
Приливы, отливы.
Две волны остались в глазах твоих,
Чтобы я утонул, погружаясь в них.
На бульваре Шанель протирают зеваки штаны,
Там девчонки красивы, и много там всякой шпаны,
И бродяги голодные спят на скамьях по ночам,
И клиента поймать проститутка седая пытается там.
На бульваре Ришар-Ленуар мне Ришар повстречался Леблан,
Был он бледен, держался с трудом на ногах, но совсем не был пьян.
"Поскорее отсюда беги, - он сказал мне, -
Прошли полицейские здесь,
Было холодно им - и дубинками их изувечен я весь".
На бульвар Итальянцев придя, на испанца наткнулся я там.
Рестораны Дюпона похожи на храм. Был испанец оборван и хром,
И в отбросах он хлебную корку искал, а потом... у дверей магазина
"Какая скотина! - воскликнул какой-то месье,
На испанца метнув осуждающий взгляд, -
Иностранцы весь хлеб наш съедят.
И куда только власти глядят!.."
На бульвар Вожирар меня случай привел, и младенца увидел я там.
Он в коробке для обуви спал под кривым фонарем.
Спал так тихо (ах, прелесть!), так крепко он спал (о, кошмар!).
Спал последним он сном.
Вот счастливец, попавший тайком на бульвар Вожирар!
День за днем, ночь за ночью
Под небом открытым,
Под чистыми звездами
Жизнь я веду.
Где они, эти чистые звезды?
Не знаю.
Не видят их те, кто попали в беду.
День за днем, ночь за ночью
Под небом открытым -
Вот так мне приходится жить.
Это - странное небо и грустная жизнь,
Очень грустная жизнь.
Это было в одном из кварталов Города Света.
В том квартале всегда темнота и холодное лето.
Там зимою и летом зима,
И воздуха мало...
Он стоял с нею рядом.
Стояли на лестнице оба.
И ночь выползала
Из закоулков и темных углов,
И серою пахло,
Потому что в полдень морили клопов.
И ему говорила она:
- Здесь всегда темнота,
И зимою и летом зима,
И воздуха мало.
Не заглянет к нам солнце,
Оно своим занято делом в богатых кварталах.
Крепко-накрепко меня обними,
Наша жизнь - это то, что сейчас.
Будет поздно потом.
Обними меня крепко.
Здесь все против нас.
Если холод - нам плохо,
И жарко - нам плохо,
Здесь мерзнешь,
Здесь воздуха нет.
Если ты не обнимешь меня, я умру.
Мне пятнадцать, пятнадцать тебе.
Нам обоим уже тридцать лет.
В этом возрасте уже надо работать,
И значит, есть полное право у нас
Целоваться.
Потом будет поздно,
скорее меня поцелуй.
Наша жизнь - это то, что сейчас.
Три спички, зажженные ночью одна за другой:
Первая - чтобы увидеть лицо твое все целиком,
Вторая - чтобы твои увидеть глаза,
Последняя - чтобы увидеть губы твои.
И чтобы помнить все это, тебя обнимая потом,
Непроглядная темень кругом.
Я пошел на базар, где птиц продают,
И птиц я купил
Для тебя,
Любимая.
Я пошел на базар, где цветы продают,
И цветы я купил
Для тебя,
Любимая.
Я пошел на базар, где железный лом продают,
И цепи купил я,
Тяжелые цепи
Для тебя,
Любимая.
А потом я пошел на базар, где рабынь продают,
И тебя я искал,
Но тебя не нашел я,
Моя любимая.
В своем гнезде над воротами
Две ласточки ночью глядят на Луну.
Две ласточки вертят головками
Слушая тишину.
А ночь такая бессонная,
А Луна такая огромная.
Не спят ее обитатели,
Не спят на Луне селениты.
Снежный человечек
Прибежал, запыхавшись,
И в ворота Луны
Стал стучаться сердито.
"Потушите свет!
Потушите свет!
На площади Виктуар
Целуются двое!
Их могут увидеть.
Потушите свет!
И оставьте, пожалуйста, их в покое.
Я брел наугад,
И случайно наткнулся на них,
И мимо прошел, ничего не сказав.
У него - чуть заметно дрожали ресницы,
У нее - как два огненных камня были глаза."
В своем гнезде над воротами
Две ласточки ночью глядят на Луну.
Две ласточки вертят головками
Слушая тишину.
Человек, который пел без конца
и который у меня в голове танцевал,
человечек юности с сердцем проказника
вдруг шнурок на ботинке своем порвал, -
и тогда все постройки фанерного праздника
неожиданно рухнули. Кончился бал.
И в молчании этого праздника
я счастливый голос твой услыхал:
отчаянный, ломкий,
похожий на голос ребенка,
издалека он меня призывал;
и руку я к сердцу прижал,
где дрожали в отзвуках эха
семь зеркальных
обрызганных кровью осколков
твоего далекого звездного смеха.
Огромное,
Красное
Зимнее солнце
Над Гран-Пале, поднимаясь, всплывает
И вновь исчезает.
Вот так же и сердце мое исчезнет,
И вся моя кровь из меня уйдет,
Тебя разыскивать сердце станет,
Моя любимая,
Моя красивая,
И там, где ты будешь,
Тебя найдет.
Он страшен,
стук этот слабый, когда разбивают о стойку крутое яйцо;
он страшен, если всплывает
в памяти человека, которому голод сводит лицо;
и страшна голова человека,
которому голод сводит лицо,
когда человек, в шесть утра подойдя к магазину,
глядит на витрину
и налиты ноги его свинцом.
Он видит голову цвета пыли,
но он рассматривает совсем не ее,
ему наплевать на свое отраженье,
которое появилось на стекле витрины,
он думает не о нем,
в его воображении -
голова другая, совсем другая:
ему мерещится голова телячья,
голова телячья с острой приправой
или голова все равно какая,
лишь бы она съедобной была.
У человека шевелится челюсть
совсем тихонько,
совсем тихонько,
он тихонько скрежещет зубами,
потому что весь мир смеется над ним,
а он бессилен перед этим миром,
а он начинает считать на пальцах:
один, два, три,
один, два, три,
три дня без еды, три дня без еды...
И все три дня он твердил напрасно:
"Так продолжаться больше не может!"
Но это продолжается.
Тря дня,
три ночи,
совсем без еды...
А тут за витриной,
эти паштеты, бутылки, консервы,
мертвые рыбки в консервных банках,
консервные банки за стеклом витрины,
стекло витрины под охраной ажанов,
ажаны с дубинками под охраною страха -
сколько баррикад для несчастных сардинок!...
Немного поодаль - двери бистро,
кофе со сливками, хруст пирожков.
Человек шатается,
у него в голове
туман слов,
туман слов:
сардины в банках,
крутые яйца,
кофе со сливками,
кофе с ромом,
кофе со сливками,
взбитые сливки,
убитые сливки,
кофе с кровью...
Человек, почитаемый в своем квартале,
был среди бела дня зарезан;
убийца-бродяга украл у него
два франка,
что значит: кофе со сливками
(по счету семьдесят пять сантимов),
два ломтика хлеба, намазанных маслом,
и двадцать пять сантимов на чай официанту.
Он страшен,
стук этот слабый, когда разбивают о стойку крутое яйцо;
он страшен, если всплывает
в памяти человека, которому голод сводит лицо...
Мать занята вязаньем,
Сын ее занят войной.
Мать считает нормальным порядок такой.
А отец?
Как проводит отец свой день трудовой?
Отец - человек деловой.
Жена занята вязаньем,
Сын занят войной.
Он же в дела ушел с головой.
Он считает нормальным порядок такой.
Ну, а сын? Ну, а сын?
Что сын-то считает?
Ничего ровным счетом сын не считает.
Мать его занята вязаньем, отец - делами, а он - войной.
И когда воевать он кончит,
Он тоже в дела уйдет с головой.
Война продолжается, мать продолжает вязать,
Отец продолжает с делами возиться.
Сын убит - больше нечего ему продолжать.
Идут за похоронной колесницей
Отец и мать.
Они находят все это в порядке вещей.
А жизнь продолжает идти дорогой своей,
С вязаньем, войною, делами,
И снова делами, делами, делами,
И мертвецами.
Сперва нарисуйте клетку
с настежь открытой дверцей,
затем нарисуйте что-нибудь
красивое и простое,
что-нибудь очень приятное
и нужное очень
для птицы;
затем
в саду или в роще
к дереву полотно прислоните,
за деревом этим спрячьтесь,
не двигайтесь
и молчите.
Иногда она прилетает быстро
и на жердочку в клетке садится.
иногда же проходят годы -
и нет
птицы.
Не падайте духом,
ждите,
ждите, если надо, годы,
потому что срок ожиданья,
короткий он или длинный,
не имеет никакого значенья
для успеха вашей картины.
Когда же прилетит к вам птица
(если только она прилетит),
храните молчание,
ждите,
чтобы птица в клетку влетела;
и, когда она в клетку влетит,
тихо кистью дверцу заприте,
и, не коснувшись не перышка,
осторожненько клетку сотрите.
Затем нарисуйте дерево,
выбрав лучшую ветку для птицы,
нарисуйте листву зеленую,
свежесть ветра и ласку солнца,
нарисуйте звон мошкары,
что в горячих лучах резвится,
и ждите,
ждите затем,
чтобы запела птица.
Если она не поет -
это плохая примета,
это значит, что ваша картина
совсем никуда не годится;
но если птица поет -
это хороший признак,
признак, что вашей картиной
можете вы гордиться
и можете вашу подпись
поставить в углу картины
вырвав для этой цели
перо у поющей птицы.
Сидит на скамейке в сквере
Человек,
Который вас окликает, когда вы проходите мимо;
Человек этот носит пенсне,
Он в костюме помятом и старом,
Он сидит на скамейке, и курит сигару,
И вас окликает, когда вы проходите мимо,
Или просто подзывает вас жестом усталым.
Не надо смотреть на него,
Не надо слушать его,
Надо мимо него пройти,
Сделать вид, что его не видишь,
Сделать вид, что его не слышишь,
Сделать все, чтоб скорее уйти.
Если взглянете вы на него,
Если будете слушать его,
Он подаст вам знак рукой или взглядом,
И никто не удержит вас от того,
Чтобы вы на скамейку не сели с ним рядом.
И тогда он без просьбы подвинется сам,
Он смотрит на вас, улыбается вам,
И страдает вы нестерпимо;
А он улыбается вам, и вот
Улыбка такая же сводит вам рот
Неумолимо.
И, улыбаясь, терзаетесь вы
Невыносимо,
И, терзаясь, ему улыбаетесь вы
Непоправимо.
И вы на скамейке сидите, застыв
В позе его любимой;
А дети играют около вас,
Проходят прохожие мимо,
И птицы летают
И ввысь устремляют
Полет свой неудержимый.
Но вы с ним рядом сидите, застыв
В позе его любимой,
И знаете вы, вам врезалось в мозг
Неизгладимо,
Что не будете вы никогда играть,
Как играют дети,
И не будете так же спокойно шагать,
Как прохожие эти,
И не будете вы никогда летать,
Устремляясь неудержимо
Ввысь, как вольные птицы.
В манеже лжи
По кругу бежит
Красная лошадь улыбки твоей.
А я неподвижно стою на песке,
Хлыст правды сжимая в руке,
И нечего мне сказать:
Твоя улыбка также верна,
Как правда, что может больно хлестать.
Какое сегодня у нас число?
Число? Любое... и день любой,
Моя дорогая.
Все дни такие у нас с тобой,
Вся жизнь такая.
Мы любим и воздухом дышим,
Живем и любим друг друга,
Не зная, что значит жизнь,
Не зная, что значит день,
Что значит любовь, не зная.
Чудеса из чудес,
Приливы, отливы.
Море вдаль откатилось лениво,
А ты,
Как растенье морское под ласкою ветра,
На прибрежном песке погрузилась в мечты.
Чудеса из чудес,
Приливы, отливы.
Море синее вдаль откатилось лениво,
Но остались в глазах приоткрытых твоих
Две волны. Их море тебе подарило.
Чудеса из чудес,
Приливы, отливы.
Две волны остались в глазах твоих,
Чтобы я утонул, погружаясь в них.
Все меньше и меньше остается лесов:
Их истребляют,
Их убивают,
Их сортируют
И в дело пускают,
Их превращают
В бумажную массу,
Из которой получают миллиарды газетных листов,
Настойчиво обращающих внимание публики
На крайнюю опасность истребления лесов.
Обнаженная девушка плавает в море,
Бородатый мужчина идет по воде.
И возникает вопрос: то чудо,
О котором сказано выше, где?
Эта любовь
Такая неистовая,
Такая хрупкая,
И такая нежная...
Эта любовь
Такая хорошая
И безбрежная,
Как небосвод голубой
И такая плохая,
Словно погода,
Когда погода бывает плохой...
Эта любовь,
Такая верная,
Радостная и прекрасная...
Эта любовь
Такая несчастная,
Словно ребенок, заблудившийся в глуши,
И такая спокойная,
Словно мужчина, которого ничто не страшит...
Эта любовь,
Внушавшая страх,
И заставлявшая вдруг говорить
И томиться в печали.
Любовь безответная,
Потому что мы сами молчали...
Любовь оскорбленная, попранная и позабытая,
Потому что мы сами ее оскорбляли,
топтали ее, забывали...
Любовь вся как есть.
И в конце и в начале,
Вечно живая,
Вечно новая,
Озаренная солнцем
Лицом обращенная к вечной надежде.
Она твоя,
Она моя,
И того, кто еще не родился,
И того, кто был прежде,
Она, как трава достоверна,
Трепещет как птица,
Пылает, как жаркое лето,
И с тобою мы можем уйти
И вернуться,
Уснуть и проснуться,
Забыть, постареть
И не видеть ни солнца, ни света...
Можем снова уснуть,
И о смерти мечтать,
И проснуться опять,
И смеяться опять,
Остается любовь!
Как ослица, упряма она,
Горяча, как желанье,
Жестока, как память,
Глупа, как раскаянье,
Холодна, словно мрамор,
Прекрасна, как утро,
Нежна и прекрасна,
И кажется хрупкой и зыбкой
И снами она говорит,
Не говоря ничего,
И в глаза наши смотрит с улыбкой
И, охваченный трепетом,
Я ее слушаю,
Я ей кричу,
О тебе ей кричу,
О себе
Умоляю ее.
За тебя, за себя, и за тех, кто любил,
И за тех, кто еще не любил,
И за всех остальных,
Я кричу ей:
Останься!
Будь там, где ты есть,
И где ты раньше была,
Умоляю, останься,
Не двигайся, не уходи!
Мы, которые знали тебя,
О тебе позабыли,
Но ты не забудь нас!
Одна ты у нас есть на земле!
Так не дай нам холодными стать
С каждым днем удаляясь все дальше и дальше,
Знак подай,
Улыбнись нам,
Неважно откуда,
И позже
Средь зарослей памяти
В темном лесу ее
Вдруг проявись,
Протяни нам руку свою
И спаси нас.
Я такая, какая есть,
Такой уродилась я.
Когда мне бывает смешно --
То смех мой полон огня.
Я люблю того, кто мне мил,
Того, кто любит меня.
Ну, а если я разлюблю,
Разве в этом виновна я?
Я нравлюсь. Я так создана,
Ничего не поделаешь тут,
Строен и гибок мой стан,
и движенья мои поют.
И грудь моя высока
И ярок блеска моих глаз.
Ну... И что же с того?
Разве это касается Вас?
Я такая, какая есть,
И многим нравлюсь такой,
Ну разве касается Вас,
Все то, что было со мной?
Да! Я любила кого-то.
Да! Кто-то меня любил.
Как любят дети, любила
Того, кто был сердцу мил.
Я просто любила, любила,
любила, любила,
Так о чем же еще говорить?
Я нравлюсь. И тут уж, поверьте,
Ничего нельзя изменить!
Jacques Prevert
OCR: Grechishnikov S.V.
По изд.: библиотека журнала "Молодая Гвардия", 1970 г. (?)
---------------------------------------------------------------
В деревне мрачные лица:
Смертельно ранена птица.
Эту единственную проживающую в деревне птицу
Единственный проживающий в деревне кот
Сожрал наполовину.
И она не поет.
А кот, облизав окровавленный рот,
Сыто урчит и мурлычет... И вот
Птица умирает.
И деревня решает
Устроить ей похороны, на которые кот
Приглашен, он за маленьким гробом идет.
Гроб девочка тащит и громко рыдает.
"О, если б я знал, - говорит ей кот, -
Что смерть этой птицы
Причинит тебе горе,
Я съел бы ее целиком...
А потом
Сказал бы тебе, что за синее море,
Туда, где кончается белый свет,
Туда, откуда возврата нет,
Она улетела, навек улетела,
И ты бы меньше грустила, и вскоре
Исчезла бы грусть
С твоего лица...
Что ни говорите, а всякое дело
Надо доводить до конца!
Помнишь ли ты, Барабара,
Как над Брестом шел дождь с утра,
А ты,
Такая красивая,
Промокшая и счастливая,
Ты куда-то бежала в тот день, Барбара?..
Бесконечный дождь шел над Брестом с утра,
И, когда мы случайно с тобой повстречались,
Улыбалась ты,
Улыбнулся невольно и я,
и, хотя мы не знали друг друга,
Все-таки вспомни, вспомни тот день, Барбара!
Вспомни:
Под навесом кто-то тебя ожидал
И он крикнул тебе:
-- Барбара!--
А ты,
Такая красивая,
Промокшая и счастливая,
Ты к нему под дождем побежала,
И он обнял тебя, Барбара!
Не сердись, Барбара, если я говорю тебе "ты":
К тем, кого я люблю,
Я всегда на "ты" обращаюсь:
Тем кто любит друг друга
Я оже "ты" говорю,
И, хоть с ними совсем не знаком,
Я приветливо им улыбаюсь.
Помнишь ли ты, Барбара,
Этот город счастливый и мирный,
Эти капли дождя на твоем лице,
Помнишь ласковый дождь,
Что над городом лился с утра,
Дождь над пристанью, над арсеналом,
Над плывущим в Брест кораблем?
О, Барбара!..
Как ужасна война!..
Что стало с тобой под дождем из огня?
Железа и стали?
Где теперь человек,
Что тогда под навесом тебя ожидал, --
Он убит или жив,
Тот, чьи руки так страстно тебя обнимали?
О, Барбара!..
Дождь над Брестом идет без конца,
Но совсем не похож он на ливень тех дней,
Потому что теперь это хмурый и траурный дождь,
Все вокруг затопивший тоскойй безысходной своей.
Не гроза это даже
Из железа, стали, огня --
Просто тучи,
Которые, словно собаки,
Подыхают за городом
В тусклом сиянии дня,
Подыхают и прочь уползают,
Уползают, чтоб гнить вдалеке,
Вдалеке-вдалеке от Бреста,
Утонувшего в безысходной тоске.
Чудеса из чудес,
Приливы, отливы.
Море вдаль откатилось лениво,
А ты,
Как растенье морское под ласкою ветра,
На прибрежном песке погрузилась в мечты.
Чудеса из чудес,
Приливы, отливы.
Море синее вдаль откатилось лениво,
Но остались в глазах приоткрытых твоих
Две волны. Их море тебе подарило.
Чудеса из чудес,
Приливы, отливы.
Две волны остались в глазах твоих,
Чтобы я утонул, погружаясь в них.
На бульваре Шанель протирают зеваки штаны,
Там девчонки красивы, и много там всякой шпаны,
И бродяги голодные спят на скамьях по ночам,
И клиента поймать проститутка седая пытается там.
На бульваре Ришар-Ленуар мне Ришар повстречался Леблан,
Был он бледен, держался с трудом на ногах, но совсем не был пьян.
"Поскорее отсюда беги, - он сказал мне, -
Прошли полицейские здесь,
Было холодно им - и дубинками их изувечен я весь".
На бульвар Итальянцев придя, на испанца наткнулся я там.
Рестораны Дюпона похожи на храм. Был испанец оборван и хром,
И в отбросах он хлебную корку искал, а потом... у дверей магазина
"Какая скотина! - воскликнул какой-то месье,
На испанца метнув осуждающий взгляд, -
Иностранцы весь хлеб наш съедят.
И куда только власти глядят!.."
На бульвар Вожирар меня случай привел, и младенца увидел я там.
Он в коробке для обуви спал под кривым фонарем.
Спал так тихо (ах, прелесть!), так крепко он спал (о, кошмар!).
Спал последним он сном.
Вот счастливец, попавший тайком на бульвар Вожирар!
День за днем, ночь за ночью
Под небом открытым,
Под чистыми звездами
Жизнь я веду.
Где они, эти чистые звезды?
Не знаю.
Не видят их те, кто попали в беду.
День за днем, ночь за ночью
Под небом открытым -
Вот так мне приходится жить.
Это - странное небо и грустная жизнь,
Очень грустная жизнь.
Это было в одном из кварталов Города Света.
В том квартале всегда темнота и холодное лето.
Там зимою и летом зима,
И воздуха мало...
Он стоял с нею рядом.
Стояли на лестнице оба.
И ночь выползала
Из закоулков и темных углов,
И серою пахло,
Потому что в полдень морили клопов.
И ему говорила она:
- Здесь всегда темнота,
И зимою и летом зима,
И воздуха мало.
Не заглянет к нам солнце,
Оно своим занято делом в богатых кварталах.
Крепко-накрепко меня обними,
Наша жизнь - это то, что сейчас.
Будет поздно потом.
Обними меня крепко.
Здесь все против нас.
Если холод - нам плохо,
И жарко - нам плохо,
Здесь мерзнешь,
Здесь воздуха нет.
Если ты не обнимешь меня, я умру.
Мне пятнадцать, пятнадцать тебе.
Нам обоим уже тридцать лет.
В этом возрасте уже надо работать,
И значит, есть полное право у нас
Целоваться.
Потом будет поздно,
скорее меня поцелуй.
Наша жизнь - это то, что сейчас.
Три спички, зажженные ночью одна за другой:
Первая - чтобы увидеть лицо твое все целиком,
Вторая - чтобы твои увидеть глаза,
Последняя - чтобы увидеть губы твои.
И чтобы помнить все это, тебя обнимая потом,
Непроглядная темень кругом.
Я пошел на базар, где птиц продают,
И птиц я купил
Для тебя,
Любимая.
Я пошел на базар, где цветы продают,
И цветы я купил
Для тебя,
Любимая.
Я пошел на базар, где железный лом продают,
И цепи купил я,
Тяжелые цепи
Для тебя,
Любимая.
А потом я пошел на базар, где рабынь продают,
И тебя я искал,
Но тебя не нашел я,
Моя любимая.
В своем гнезде над воротами
Две ласточки ночью глядят на Луну.
Две ласточки вертят головками
Слушая тишину.
А ночь такая бессонная,
А Луна такая огромная.
Не спят ее обитатели,
Не спят на Луне селениты.
Снежный человечек
Прибежал, запыхавшись,
И в ворота Луны
Стал стучаться сердито.
"Потушите свет!
Потушите свет!
На площади Виктуар
Целуются двое!
Их могут увидеть.
Потушите свет!
И оставьте, пожалуйста, их в покое.
Я брел наугад,
И случайно наткнулся на них,
И мимо прошел, ничего не сказав.
У него - чуть заметно дрожали ресницы,
У нее - как два огненных камня были глаза."
В своем гнезде над воротами
Две ласточки ночью глядят на Луну.
Две ласточки вертят головками
Слушая тишину.
Человек, который пел без конца
и который у меня в голове танцевал,
человечек юности с сердцем проказника
вдруг шнурок на ботинке своем порвал, -
и тогда все постройки фанерного праздника
неожиданно рухнули. Кончился бал.
И в молчании этого праздника
я счастливый голос твой услыхал:
отчаянный, ломкий,
похожий на голос ребенка,
издалека он меня призывал;
и руку я к сердцу прижал,
где дрожали в отзвуках эха
семь зеркальных
обрызганных кровью осколков
твоего далекого звездного смеха.
Огромное,
Красное
Зимнее солнце
Над Гран-Пале, поднимаясь, всплывает
И вновь исчезает.
Вот так же и сердце мое исчезнет,
И вся моя кровь из меня уйдет,
Тебя разыскивать сердце станет,
Моя любимая,
Моя красивая,
И там, где ты будешь,
Тебя найдет.
Он страшен,
стук этот слабый, когда разбивают о стойку крутое яйцо;
он страшен, если всплывает
в памяти человека, которому голод сводит лицо;
и страшна голова человека,
которому голод сводит лицо,
когда человек, в шесть утра подойдя к магазину,
глядит на витрину
и налиты ноги его свинцом.
Он видит голову цвета пыли,
но он рассматривает совсем не ее,
ему наплевать на свое отраженье,
которое появилось на стекле витрины,
он думает не о нем,
в его воображении -
голова другая, совсем другая:
ему мерещится голова телячья,
голова телячья с острой приправой
или голова все равно какая,
лишь бы она съедобной была.
У человека шевелится челюсть
совсем тихонько,
совсем тихонько,
он тихонько скрежещет зубами,
потому что весь мир смеется над ним,
а он бессилен перед этим миром,
а он начинает считать на пальцах:
один, два, три,
один, два, три,
три дня без еды, три дня без еды...
И все три дня он твердил напрасно:
"Так продолжаться больше не может!"
Но это продолжается.
Тря дня,
три ночи,
совсем без еды...
А тут за витриной,
эти паштеты, бутылки, консервы,
мертвые рыбки в консервных банках,
консервные банки за стеклом витрины,
стекло витрины под охраной ажанов,
ажаны с дубинками под охраною страха -
сколько баррикад для несчастных сардинок!...
Немного поодаль - двери бистро,
кофе со сливками, хруст пирожков.
Человек шатается,
у него в голове
туман слов,
туман слов:
сардины в банках,
крутые яйца,
кофе со сливками,
кофе с ромом,
кофе со сливками,
взбитые сливки,
убитые сливки,
кофе с кровью...
Человек, почитаемый в своем квартале,
был среди бела дня зарезан;
убийца-бродяга украл у него
два франка,
что значит: кофе со сливками
(по счету семьдесят пять сантимов),
два ломтика хлеба, намазанных маслом,
и двадцать пять сантимов на чай официанту.
Он страшен,
стук этот слабый, когда разбивают о стойку крутое яйцо;
он страшен, если всплывает
в памяти человека, которому голод сводит лицо...
Мать занята вязаньем,
Сын ее занят войной.
Мать считает нормальным порядок такой.
А отец?
Как проводит отец свой день трудовой?
Отец - человек деловой.
Жена занята вязаньем,
Сын занят войной.
Он же в дела ушел с головой.
Он считает нормальным порядок такой.
Ну, а сын? Ну, а сын?
Что сын-то считает?
Ничего ровным счетом сын не считает.
Мать его занята вязаньем, отец - делами, а он - войной.
И когда воевать он кончит,
Он тоже в дела уйдет с головой.
Война продолжается, мать продолжает вязать,
Отец продолжает с делами возиться.
Сын убит - больше нечего ему продолжать.
Идут за похоронной колесницей
Отец и мать.
Они находят все это в порядке вещей.
А жизнь продолжает идти дорогой своей,
С вязаньем, войною, делами,
И снова делами, делами, делами,
И мертвецами.
Сперва нарисуйте клетку
с настежь открытой дверцей,
затем нарисуйте что-нибудь
красивое и простое,
что-нибудь очень приятное
и нужное очень
для птицы;
затем
в саду или в роще
к дереву полотно прислоните,
за деревом этим спрячьтесь,
не двигайтесь
и молчите.
Иногда она прилетает быстро
и на жердочку в клетке садится.
иногда же проходят годы -
и нет
птицы.
Не падайте духом,
ждите,
ждите, если надо, годы,
потому что срок ожиданья,
короткий он или длинный,
не имеет никакого значенья
для успеха вашей картины.
Когда же прилетит к вам птица
(если только она прилетит),
храните молчание,
ждите,
чтобы птица в клетку влетела;
и, когда она в клетку влетит,
тихо кистью дверцу заприте,
и, не коснувшись не перышка,
осторожненько клетку сотрите.
Затем нарисуйте дерево,
выбрав лучшую ветку для птицы,
нарисуйте листву зеленую,
свежесть ветра и ласку солнца,
нарисуйте звон мошкары,
что в горячих лучах резвится,
и ждите,
ждите затем,
чтобы запела птица.
Если она не поет -
это плохая примета,
это значит, что ваша картина
совсем никуда не годится;
но если птица поет -
это хороший признак,
признак, что вашей картиной
можете вы гордиться
и можете вашу подпись
поставить в углу картины
вырвав для этой цели
перо у поющей птицы.
Сидит на скамейке в сквере
Человек,
Который вас окликает, когда вы проходите мимо;
Человек этот носит пенсне,
Он в костюме помятом и старом,
Он сидит на скамейке, и курит сигару,
И вас окликает, когда вы проходите мимо,
Или просто подзывает вас жестом усталым.
Не надо смотреть на него,
Не надо слушать его,
Надо мимо него пройти,
Сделать вид, что его не видишь,
Сделать вид, что его не слышишь,
Сделать все, чтоб скорее уйти.
Если взглянете вы на него,
Если будете слушать его,
Он подаст вам знак рукой или взглядом,
И никто не удержит вас от того,
Чтобы вы на скамейку не сели с ним рядом.
И тогда он без просьбы подвинется сам,
Он смотрит на вас, улыбается вам,
И страдает вы нестерпимо;
А он улыбается вам, и вот
Улыбка такая же сводит вам рот
Неумолимо.
И, улыбаясь, терзаетесь вы
Невыносимо,
И, терзаясь, ему улыбаетесь вы
Непоправимо.
И вы на скамейке сидите, застыв
В позе его любимой;
А дети играют около вас,
Проходят прохожие мимо,
И птицы летают
И ввысь устремляют
Полет свой неудержимый.
Но вы с ним рядом сидите, застыв
В позе его любимой,
И знаете вы, вам врезалось в мозг
Неизгладимо,
Что не будете вы никогда играть,
Как играют дети,
И не будете так же спокойно шагать,
Как прохожие эти,
И не будете вы никогда летать,
Устремляясь неудержимо
Ввысь, как вольные птицы.
В манеже лжи
По кругу бежит
Красная лошадь улыбки твоей.
А я неподвижно стою на песке,
Хлыст правды сжимая в руке,
И нечего мне сказать:
Твоя улыбка также верна,
Как правда, что может больно хлестать.
Какое сегодня у нас число?
Число? Любое... и день любой,
Моя дорогая.
Все дни такие у нас с тобой,
Вся жизнь такая.
Мы любим и воздухом дышим,
Живем и любим друг друга,
Не зная, что значит жизнь,
Не зная, что значит день,
Что значит любовь, не зная.
Чудеса из чудес,
Приливы, отливы.
Море вдаль откатилось лениво,
А ты,
Как растенье морское под ласкою ветра,
На прибрежном песке погрузилась в мечты.
Чудеса из чудес,
Приливы, отливы.
Море синее вдаль откатилось лениво,
Но остались в глазах приоткрытых твоих
Две волны. Их море тебе подарило.
Чудеса из чудес,
Приливы, отливы.
Две волны остались в глазах твоих,
Чтобы я утонул, погружаясь в них.
Все меньше и меньше остается лесов:
Их истребляют,
Их убивают,
Их сортируют
И в дело пускают,
Их превращают
В бумажную массу,
Из которой получают миллиарды газетных листов,
Настойчиво обращающих внимание публики
На крайнюю опасность истребления лесов.
Обнаженная девушка плавает в море,
Бородатый мужчина идет по воде.
И возникает вопрос: то чудо,
О котором сказано выше, где?
Эта любовь
Такая неистовая,
Такая хрупкая,
И такая нежная...
Эта любовь
Такая хорошая
И безбрежная,
Как небосвод голубой
И такая плохая,
Словно погода,
Когда погода бывает плохой...
Эта любовь,
Такая верная,
Радостная и прекрасная...
Эта любовь
Такая несчастная,
Словно ребенок, заблудившийся в глуши,
И такая спокойная,
Словно мужчина, которого ничто не страшит...
Эта любовь,
Внушавшая страх,
И заставлявшая вдруг говорить
И томиться в печали.
Любовь безответная,
Потому что мы сами молчали...
Любовь оскорбленная, попранная и позабытая,
Потому что мы сами ее оскорбляли,
топтали ее, забывали...
Любовь вся как есть.
И в конце и в начале,
Вечно живая,
Вечно новая,
Озаренная солнцем
Лицом обращенная к вечной надежде.
Она твоя,
Она моя,
И того, кто еще не родился,
И того, кто был прежде,
Она, как трава достоверна,
Трепещет как птица,
Пылает, как жаркое лето,
И с тобою мы можем уйти
И вернуться,
Уснуть и проснуться,
Забыть, постареть
И не видеть ни солнца, ни света...
Можем снова уснуть,
И о смерти мечтать,
И проснуться опять,
И смеяться опять,
Остается любовь!
Как ослица, упряма она,
Горяча, как желанье,
Жестока, как память,
Глупа, как раскаянье,
Холодна, словно мрамор,
Прекрасна, как утро,
Нежна и прекрасна,
И кажется хрупкой и зыбкой
И снами она говорит,
Не говоря ничего,
И в глаза наши смотрит с улыбкой
И, охваченный трепетом,
Я ее слушаю,
Я ей кричу,
О тебе ей кричу,
О себе
Умоляю ее.
За тебя, за себя, и за тех, кто любил,
И за тех, кто еще не любил,
И за всех остальных,
Я кричу ей:
Останься!
Будь там, где ты есть,
И где ты раньше была,
Умоляю, останься,
Не двигайся, не уходи!
Мы, которые знали тебя,
О тебе позабыли,
Но ты не забудь нас!
Одна ты у нас есть на земле!
Так не дай нам холодными стать
С каждым днем удаляясь все дальше и дальше,
Знак подай,
Улыбнись нам,
Неважно откуда,
И позже
Средь зарослей памяти
В темном лесу ее
Вдруг проявись,
Протяни нам руку свою
И спаси нас.
Я такая, какая есть,
Такой уродилась я.
Когда мне бывает смешно --
То смех мой полон огня.
Я люблю того, кто мне мил,
Того, кто любит меня.
Ну, а если я разлюблю,
Разве в этом виновна я?
Я нравлюсь. Я так создана,
Ничего не поделаешь тут,
Строен и гибок мой стан,
и движенья мои поют.
И грудь моя высока
И ярок блеска моих глаз.
Ну... И что же с того?
Разве это касается Вас?
Я такая, какая есть,
И многим нравлюсь такой,
Ну разве касается Вас,
Все то, что было со мной?
Да! Я любила кого-то.
Да! Кто-то меня любил.
Как любят дети, любила
Того, кто был сердцу мил.
Я просто любила, любила,
любила, любила,
Так о чем же еще говорить?
Я нравлюсь. И тут уж, поверьте,
Ничего нельзя изменить!