Пригов Дмитрий. Мой милый ласковый друг

Дмитрий Пригов
Неложные мотивы

ПРЕДУВЕДОМЛЕНИЕ

   Что нам Александрия?! У нас своего щемительного, высокого и всеобъемлющего, но и отвалившегося как бы, вернее — не как бы, а точно, отвалившегося, стремительной силой онтологически-моментального отъединения, превышающей медлительность наших слезно-душевных потоков, отъединившегося, за дни, минуты, секунды отбежавшего на расстояние мраморного величия и прохладно обозреваемого мраморными же ветрами неухватимой всеобщности (но ведь было же! было же! ведь только что было! — эээ, братец, вон куда умчало! — но ведь было! было! было! — мало ли чего было! — но ведь это было только сейчас! — не знаю, не знаю!), в общем — у нас столько всего своего, так что нам Александрия! что мне вам рассказывать о кудрявых юношах в набедренных повязках, когда мы сами еще неистребимо, отбежав недалеко (но уже как во сне не своем для себя), глядим сами на себя, выглядываем из-за стволов полусумеречного леса в пионерских галстучках с комсомольскими значочками. Ох, да мне ли рассказывать вам, как это было и как это бывает! кто хочет — сам все посмеет понять.

* * *

   С утра моросит и скверное настроение
   Внизу хриплыми голосами
   Перекрикиваются местные матроны
   Он стоит уже одетый за моей спиной
   И ничего не понимает, переминаясь
   Иди, мальчик, иди! — говорю я кому-то
   Потом я слышу слабое потрескивание
   внешней деревянной лестницы
   Словно мгновенно объятой голубоватым пламенем
   Под еле ощутимой — я знаю -
   тяжестью его тонковытянутого
   предкомсомольского тела
   Иди, мальчик, иди! — говорю я себе
   Проведя по серой щетине тыльной стороной руки
   И не чувствуя уже ничего грубой складчатой кожей

* * *

   В только что занявшемся сокольническом садике
   Я сижу на открытой веранде за столом
   И вытянутой, почти вертикальной губой
   Втягиваю в себя рывками горячий чай с густой малиной
   Ловя его высокий, немного нервный голос
   Рассказывающий товарищам про жаркие Африки
   Притом он легонько притоптывает шоколадной загорелой ногой
   Пыль поднимается лёгкими столбиками из-под его сандалий
   И чуть-чуть мертвенной голубоватой патиной
   Садится на тонкую невыносимую лодыжку
   Единственно отсюда мне видимую
   Сквозь чёрные змеевидные переплетения кустов

* * *

   Я не хожу на футбол
   Мне не нравятся их цельнолитые бесчувственные ноги
   Смолоду осунувшиеся и окостеневшие до черепов их лица
   Я читаю книги
   Книжные фантомы всегда имеют мягкие удлинённые очертания
   И бледные меланхолические лица

* * *

   Быстроговорящая мамаша
   Обёрнутая бесчисленным потоком складок
   То придвинется, то отодвинется
   В то время как её длинноногий нетвёрдый полуюноша сын
   С маленьким как капелька крови пионерским значком
   Слоняется от окна к окну
   Подобно тургеневской девушке прислонясь к притолоке
   Белым пальцем трогает виноградную лозу
   Влетевшую в раскрытую дверь
   И отсутствующим взглядом неописуемых глаз
   Скользит по мне и неестественно щебечущей мамаше
   И улетает к дальней, едва синеющей на горизонте
   Полоске адриатических гор
   Унося туда с собой и моё сердце

* * *

   Одетая в обтягивающие серо-голубые брюки
   Достаточно миловидная
   Она влетает в комнату
   Садится рядом
   Берёт меня за руку и говорит, говорит, говорит
   О своём женихе:
   Как он добр! красив! нежен!
   Он офицер! лейтенант!
   Да, да, — отвечаю я, — помню, помню его
   Он действительно очень, очень привлекателен

* * *

   Он появился откуда-то из леса
   Старший пионервожатый
   Крепкие коленные чашечки и белые шорты
   Романтический поворот головы чуть влево вверх
   На загорелой рельефной шее
   Я прислонился к нему
   Как давно это было со всем этим приснившимся
   Отлетевшим, отвалившимся в небытие пионерским летом
   До сих пор помню тяжесть его
   напрягшейся и в то же
   время ласковой руки

* * *

   Мы забрели с тобой в какой-то ангар
   Складское помещение
   Где валялись головы вождей всех революций
   И разнообразных их наследников и продолжателей
   Гигантские гипсовые ордена
   Могущие украшать бы исполинские груди материков и континентов
   Лежали полураскрошившиеся
   И потемневшие от втянутой влаги
   Мы стояли у двух портретов и долго смотрели друг на друга
   Ты стоял у Ленина
   А я — у Сталина
   Господи, как ты был прекрасен

* * *

   На опустевшей станции метро площадь Революции
   Среди огромного количества бронзовых человеков
   Около одного из них
   Кажется, рабочего
   Он стоял в маечке с короткими рукавами
   И в чуть-чуть великоватых брюках
   Загорелый, южный
   Я долго смотрел на него
   Потом подошёл
   Он был не из Москвы, его не встретили, вот его узелок
   Он был благодарен мне
   Сейчас ему, наверное, уже где-то 30-35
   Взглянуть бы, какой он сейчас

* * *

   Они пишут контрольную работу -
   Упадок демократии в Афинах
   Я вижу его рыжеватый затылок среди прочих
   Сейчас он подбежит самый первый
   Одёрнет пионерский галстук и тихо протянет исписанный листок
   Я погляжу на него и мне станет опять нехорошо
   Что-то вроде догадки или сочувствия промелькнёт в его рыжеватых глазах
   Ну что, пионер, будь готов! — пошучу я
   Всегда готов! — певуче ответит он

* * *

   Нас была компания со школьных времён
   Спортсменов, отличников
   И самый красивый неожиданно покончил собой
   Они ничего не подозревали о нас, обо мне и о нём
   Только удивлялись силе моего горя и переживания
   Удивительного, как им тогда казалось, по моим молодым годам
   Особенно для мужчины

* * *

   Из глубины зала я вижу его тихого
   За столом президиума с краю
   Мне кажется, он замечает меня
   И смущённо потупляет взор
   Я вижу как лёгкая тень заливает его щеки
   Когда он затягивается сигаретой
   И выпускает прозрачное облако голубого дыхания
   Так я вижу его молодого и страдающего
   Зажатого между воздухом, который нельзя вдохнуть дважды
   Как нельзя войти дважды в воду Гераклита
   И красным знаменем за спиной президиума
   Которое не знает, что такое дважды, трижды, четырежды
   Я вижу его страдающего
   Я умею ждать

* * *

   Ох, уж эти нынешние
   Дикие и лохматые
   Я слежу за одним таким
   Что ему известно о лагерях, о пытках и недоедании
   О синеющих губах и сваливающихся со слабых шеек головках!? -
   Ничего!
   Вот он, как на турнике
   Подтягивается на металлических вагонных поручнях в метро
   Отчего чуть-чуть сползают его изношенные джинсики
   Еле-еле обнажая смутно, как итальянское сфумато
   Обрисовываемую полутенями
   Ласковую спину

* * *

   Он единственный, кого я помню во всех деталях
   Могучий и упругий, словно выполненный из одного куска литой резины
   Победитель в метании каких-либо копий, или чего-то там подобного
   Когда он одевает белые джинсы
   Затягивает ремень с жёлтой армейской бляхой на последнюю прорезь
   Живот его, не переваливаясь, плоско и равномерно уходит внутрь -
   Это незабываемо

* * *

   Я помню себя в полинялой задравшейся матросочке
   Переростком с длинными руками и ногами
   С шишковатыми коленками и локтями
   Каким бы я мог полюбить его сейчас
   Не эта ли смутная память о трагедии мифического андрогина
   Разделённого не в пространстве объектов
   Но во времени

* * *

   Старый,
   Лысый,
   Почти безобразный
   Но мудрый
   Знающий что-то такое
   У меня нет желания уйти или отвергнуть его
   Он рассказывает о тех временах
   Когда положить партийный билет на стол
   Считалось гражданской смертью
   А порой и просто прямой смертью и оканчивалось
   Да ладно! — говорит он, поглаживая меня -
   Это позор мой! боль несглаживаемая
   Отлично рассчитав, сколь обаятелен и неотразим
   Этот трагический, невоспроизводимо экзотический
   Опыт сурового победительного человека

* * *

   Ну что, выпьем ещё
   Глупенький!
   Дурачок мой!
   Тело полное шарма и податливости
   На, возьми денег
   Сбегай на свой очередной идиотский пиф-паф-фильм
   Пока я просмотрю новое издание Анналов
   Только не приходи позже одиннадцати
   Я буду волноваться

* * *

   Я глажу его по мощной костистой спине
   Двугорбый любовник!
   Один горб — несчастие
   Два горба — уже новая антропология
   Сложив белые тонкие длинные ноги
   Как единорог — древнее свидетельство невинности -
   Я сижу рядом с ним
   Голый и дрожащий

* * *

   Майскими днями
   Праздничным днём
   В коротких штанишках
   Шатаясь по городу
   Чуя и не в силах понять какую-то внутреннюю чью-то интригу
   Внутреннее закипание
   Чувствуя неодолимую истому
   Сторонясь и огибая шумные завораживающие мужские компании
   В слезах бросался я домой
   Сжавшись, сидя на корточках у подъезда
   Дожидался возвращения матери
   И с неожиданной страстью, прямо злостью
   Бросался на неё
   Что с тобой? — и я с рыданием зарывался в её юбку

* * *

   Ты думаешь, меня легко обмануть -
   потянуться, улыбнуться, сделать обворожительный жест рукой и виноватый вид
   Как на комсомольском собрании обсуждающем твоё персональное дело
   Милый мой
   Если я сочинил тебя
   Неужели мне недостанет силы сочинить ещё
   Пару ночей посидеть над книгами со всякими там альфами и омегами -
   Что само по себе удовольствие -
   А за результатом заходи на следующей неделе
   Твой полосатый махровый халат недолго будет пустовать

* * *

   Безутешный вид за окном
   Да и что может быть утешительного
   В этом до конца не достроенном и недоразрушенном
   Гигантском полугороде
   Где ты, в компании таких же фезеушных бессмысленных волчат
   Гоняешь какую-нибудь консервную банку
   Даже не дав себе труда взглянуть на часы, на которых уже три
   И не озаботясь вспомнить, где ты обещался быть в это время