Болеслав Прус

ЗАТРУДНЕНИЯ РЕДАКТОРА



 
Что стерлось на скрижалях прошлого,
Пусть воскреснет в песне или шутке.

 


   — Да натопи ты хоть раз как следует эту чертову печку, разрази тебя гром! — крикнул довольно солидный мужчина в собачьей, под медвежью, шубе. — Ну, что ты торчишь здесь, разиня?
   — Жду корректуру.
   — Осел, как же я буду тебе править корректуру, если у меня пальцы окоченели?.. Натопи печку, тогда сделаю.
   — Да печка же дымит.
   — Чтоб вас всех тут продымило, растяпы! — продолжает ругаться мужчина, по-извозчичьи хлопая себя озябшими руками по бокам. — Разогрей мне хотя бы чернила, а то и они замерзли!
   Парень отправляется с замерзшими чернилами в более теплые места, мужчина в шубе, отогрев руки, принимается тереть уши ярко-клерикального цвета, а тем временем в дверях этого храма остроумия появляется метранпаж.
   — Пан редактор, — говорит он, — на заглавном рисунке стерся нос.
   — А что я могу сделать? Не отдам же я свой нос. Идите к художнику.
   — Художник тоже не отдает, у него у самого его нет; да и поздно уже.
   — Я замечаю, что вы день ото дня становитесь все остроумнее, пан, как вас…
   — Все мы здесь острим понемногу, пан редактор. Вместо рисунка придется дать текст.
   — А где я возьму вам текст, если сотрудники не прислали рукописей?
   — Но вы же собирались дать… этот… скелет… или как его там…
   — Ага!.. «Скелет и дева», фантазия! Дам, но пусть кто-нибудь пишет под мою диктовку; есть у вас подходящий человек?
   — Найдется. Здесь наверху живет один, он писцом у адвоката, так я приведу его к вам.
   — Хорошо. Ну, а тебе что? — спрашивает редактор вошедшего в эту минуту мальчика. — Принес рукопись?
   — Какое там, пан редактор! Пан Охватович страшно болен и прислал вам только записку.
   — Давай ее сюда!.. — Читает: — «Весь мир мне опротивел… голова тяжелая… умираю без надежд и сожаления… Пришлите мне несколько рублей. Охватович.
   Постскриптум. Велите вашему мальчишке купить мне по дороге несколько лимонов».
   — Ах, чтоб ты скис! — кричит редактор, снова принимаясь отогревать руки. — Чтоб тебя!.. Видел ты пана Охватовича?
   — Видел. У него голова обмотана платком.
   — А что с ним?
   — Не знаю, пан редактор. Прислуга сказала, что вчера его привезли в первом часу ночи и из саней на руках внесли в комнату. Кажется, он был на именинах.
   — Ах! — вздыхает редактор, падая в кресло и закрывая лицо руками.
   В это время входит метранпаж в сопровождении лысого человека средних лет, физиономия которого отличается спокойствием, граничащим с полнейшим равнодушием ко всему окружающему миру.
   — Вот, пан редактор, пан Дульский пришел писать.
   — Хорошо, садитесь и пишите, — отвечает редактор, не отнимая рук от лица.
   — Добрый день! — говорит Дульский все с тем же безразличным видом.
   — Туда! — указывает метранпаж; затем усаживает равнодушного писца задом к спине редактора, подвигает к нему перо и чернила и подкладывает какую-то газету под бумагу.
   — А сколько вам нужно полос «Скелета и девы»? — спрашивает редактор, обращаясь к метранпажу.
   — Две с половиной.
   — Какой сегодня холод, — замечает пан Дульский.
   — Давайте писать, — говорит редактор, — даже не взглянув на своего ближнего, взявшего на себя роль каллиграфической машины.
   — Я уже лет десять не припомню такой зимы, — уверяет Дульский.
   — Заглавие «Скелет и дева», — диктует редактор. Перо Дульского начинает скрипеть.
   «Беспредельная степь (многоточие), ужасная (многоточие), пустынная степь (многоточие). Вместо зеленой травы белеет снег. Вместо щебета птиц — зловещее карканье ворон и завывание ветра. (Абзац.)
   На лице девы, подобном мраморному изваянию, застыло выражение ужаса: все ближе и ближе вслед за ее гордым скакуном мчится стая волков, зловеще высунувших кровавые языки и яростно щелкающих белыми, как фарфор, зубами…»
   Вдруг редактор умолкает, словно холод описываемой степи заморозил и каскад его слов. В приоткрывшихся дверях показывается острая бородка, крючковатый нос и коротко остриженная голова.
   — А-ааа… пан Йосек! Что скажете?
   — Нижайший поклон, пан редактор. Я пришел за теми семью рублями… ну, вы знаете…
   — Теперь у меня нет. Пан Дульский, пишите дальше!
   — Как это нет? Я должен сегодня же заплатить хозяину.
   — Не мешай! «Из глаз и ноздрей ретивого скакуна сыплются искры; он несется как вихрь, но вдруг волчица подскакивает к нему и вырывает у него хвост. Кровь хлещет потоками…»
   — Ну, что же будет, пан редактор?
   — Теперь ты ничего не получишь; не мешай!
   — Так я подожду.
   — Не жди, говорят тебе!
   — Но я же не могу… Сегодня я должен получить мои семь рублей.
   Мрачный редактор вдруг принимает величественный вид.
   — Йосек, — говорит он, — через час ты получишь полтинник, а теперь убирайся отсюда, не то…
   Йосек исчезает.
   — Погоди же, постой! Постой! Принеси-ка мне еще коробку папирос.
   — Дайте денег.
   — У меня нет мелких; купи на свои и оставь папиросы в типографии.
   — С какой это стати? Я и денег не получил, да еще должен покупать вам папиросы?
   — Можешь за это выпить рюмку водки.
   — Тоже за свой счет?
   — Разумеется. Пока что…
   — Ну и ну!..
   — Пан Дульский, пишите дальше, — говорит редактор, поглядывая через плечо на сидящую за ним машину. — «Эта ничтожная добыча лишь на мгновение задержала стаю бегущих волков, быстро догоняющих свою жертву…»
   — Пан редактор! — кричит, вбегая с озабоченным видом, какой-то господин в старой бурке и измятой шляпе. — Пан редактор, ради бога, дайте мне пятнадцать рублей!
   — Пятнадцать рублей? — с изумлением спрашивает редактор, притопывая ногами и крепко растирая руки. — А статью вы принесли?
   — Боже мой! Оставьте меня в покое с этой статьей по крайней мере сегодня. Вы же знаете, моя жена…
   — Ааа… поздравляю!
   — Ну, вот видите сами, можно ли в такую минуту думать о статье?
   — Милостивый государь, подобная причина могла бы с полным основанием послужить оправданием для вашей жены, — сурово возразил редактор, — но никак не для вас.
   — Ах, пан редактор, не терзайте меня! Мне до зарезу нужны пятнадцать рублей, а вы…
   — Через час мы сможем предложить вам пять рублей, а теперь… Пан Дульский, пишите дальше.
   — О, чтоб вас!.. — буркнул автор и хлопнул дверью.
   Перо скрипело, редактор диктовал:
   — «В это мгновение самый крупный волк подскочил к несущемуся вскачь коню и сорвал у него копыто с левой ноги; однако благородное животное, чувствуя, какой драгоценный груз оно несет, продолжало мчаться вперед, не касаясь снега ногами… Поток крови, хлынувший из хвоста, замерз…»
   Но тут редактор струхнул, увидев в открытых дверях некое важное лицо в шубе с енотовым воротником.
   — А… уважаемый пан Гольдфиш!.. Что привело вас ко мне так рано?
   — Добрый день! Вы, вероятно, шутите, — ведь еще вчера вы должны были отдать мне эти сто двадцать рублей.
   — Прошу вас, пан Гольдфиш, садитесь, пожалуйста! Надеюсь, сынок ваш получил хороший табель?
   — Ничего… Но, видите ли, у меня нет времени, а вы всегда как-то умеете заговорить мне зубы.
   — Так, пан Гольдфиш, если у вас нет времени сейчас, мы сможем уладить наши счеты через несколько дней.
   — Через несколько дней?.. Разве уж через суд, — с оскорбленным видом ответил Гольдфиш, собираясь уходить.
   — Минуточку, пан Гольдфиш!.. Вы знаете «Венецианского купца» Шекспира?
   — А почему бы мне не знать? Я всего Шекспира чуть не наизусть знаю.
   — Вы помните, что в этой трагедии фигурирует ростовщик Шейлок?
   — Ну да… Шей… Помню, помню…
   — Так вот представьте себе, что вчера по городской почте мы получили рисунок, а на нем… Как вы думаете, кто изображен? Вы!.. Вы изображены там с ножом в руке и надписью: «Авраам Гольдфиш, Шейлок из Поцеёва, дающий в долг из двухсот процентов».
   — Но кто написал такую глупость?
   — Не знаю. Однако… рисунок этот мы используем.
   — Как? Вы поместите его в газете?
   — Конечно. Раз вы хотите нанести нам ущерб, у нас тем самым нет основания щадить вас.
   — Ну вот что, пан редактор. Я с теми ста двадцатью рублями подожду еще недельку, две… пусть даже три… но только вы этого не делайте.
   — Гм!.. Видите ли, пан Гольдфиш, это очень трудно… У нас нет литературного материала.
   — Нет? А когда я вам предлагал, вы не брали?
   — Но ваши стихи чрезвычайно слабы.
   — Те были слабы… Зато уж это стихотворение, которое я написал сейчас, чрезвычайно сильное. Я вам прочту, оно называется «О дружбе».
   Редактор соглашается послушать. Пан Гольдфиш садится, достает из кармана рукопись и читает:

 
Нам друг наш верный всех милее
Богатств безмерных. Он умеет
Обиды горечь
Прощать нам вскоре
А вдруг случись тебе нужда,
Тебя он выручит всегда,
Он деньги в долг дает
И от беды спасет
А если у тебя волнения,
Заботы или огорчения,
У друга утешения ищи
И в сердце верное стучи.

 
   — Ну, что вы на это скажете, пан редактор?
   — Великолепные стихи!
   — Так пойдут они в этом номере?
   — В этом! Пошли бы, но… я еще не уверен, выйдет ли этот номер.
   — Как? Почему вы не уверены?
   — У нас не хватает денег. Несколько дней (из-за праздников) не поступали деньги за подписку.
   Пан Гольдфиш задумался.
   — Ну, а если бы они пошли, то за моей подписью?
   — Разумеется! Я приказал бы даже один номер отпечатать для вас красными буквами на веленевой бумаге.
   Пан Гольдфиш опять задумался.
   — А сколько нужно?
   — Рублей пятьдесят.
   — Но они будут напечатаны за моей подписью и красными буквами?
   — А то как же…
   — Если так… Я вам одолжу эти пятьдесят рублей, только… Зайдите ко мне через час.
   С этими словами пан Гольдфиш встал, глубоко вздохнул и, с чувством попрощавшись с редактором, ушел. Однако через несколько секунд он снова вернулся, приоткрыл дверь и сказал:
   — За моей подписью, не забудьте!..
   Только теперь на суровом лице редактора расцвела улыбка, которую, однако, тотчас же пришлось согнать, так как вошел метранпаж.
   — Пан редактор! Я пришел за фантазией о скелете, дайте хоть кусок.
   — Вы говорите о «Скелете и деве»? Я могу дать вам сейчас небольшой кусок, но через час будет остальное. Пан Дульский, дайте рукопись.
   Но пан Дульский даже не поднял головы, усердно продолжая писать.
   — Пан Дульский! — закричал метранпаж. — Дайте рукопись!
   Пан Дульский все писал.
   Столь очевидное пренебрежение к людям вышестоящим возмутило редактора, который с гневом встал и вырвал у Дульского бумагу. Однако эта вспышка нисколько не оскорбила апатичного писца. Он спокойно стряхнул перо и, повернув голову к редактору, сказал:
   — Четкий почерк!..
   Редактор взглянул на бумагу, поднес ее к свету, протер глаза, и лицо его покрылось багровыми пятнами.
   — Что это такое?.. «Актуариус гражданского суда… уведомляет, что по требованию Янкеля Карабина, купца из губернского города… проживающего, а законное проживание у Франтишка Патыковского, защитника суда…» Что это значит?.. Этот человек, вместо того чтобы писать под мою диктовку, переписал объявление о публичных торгах…
   — Из этого листа, — сказал Дульский, — вышло бы четыре канцелярских.
   — Вы что, с ума сошли? — спрашивает редактор.
   — Не менее двух злотых, — отвечает ему новоиспеченный литератор.
   — Но… пан метранпаж, этот человек глух!..
   — Что вы наделали? — орет на ухо Дульскому взбешенный метранпаж.
   — Что? А… я переписал объявление из газеты, как вы мне приказали.
   — Но я дал вам эту газету, только чтобы подложить под бумагу, — кричит рассвирепевший метранпаж.
   — Ах, чтоб вас всех тут… — заключает редактор.