Пушкин Александр Сергеевич
Стихотворения 1830
А.С. Пушкин
СТИХОТВОРЕНИЯ 1830
<Циклоп.>
Язык и ум теряя разом, Гляжу на вас единым глазом: Единый глаз в главе моей. Когда б Судьбы того хотели, Когда б имел я сто очей, То все бы сто на вас глядели.
* * *
Что в имени тебе моем? Оно умрет, как шум печальный Волны, плеснувшей в берег дальный, Как звук ночной в лесу глухом.
Оно на памятном листке Оставит мертвый след, подобный Узору надписи надгробной На непонятном языке.
Что в нем? Забытое давно В волненьях новых и мятежных Твоей душе не даст оно Воспоминаний чистых, нежных.
Но в день печали, в тишине, Произнеси его тоскуя; Скажи: есть память обо мне, Есть в мире сердце, где живу я......
ОТВЕТ.
Я вас узнал, о мой оракул! Не по узорной пестроте Сих неподписанных каракул, Но по веселой остроте, Но по приветствиям лукавым, Но по насмешливости злой И по упрекам... столь неправым, И этой прелести живой. С тоской невольной, с восхищеньем Я перечитываю вас И восклицаю с нетерпеньем: Пора! в Москву, в Москву сейчас! Здесь город чопорный, унылый, Здесь речи - лед, сердца - гранит; Здесь нет ни ветрености милой Ни муз, ни Пресни, ни харит.
* * *
В часы забав иль праздной скуки, Бывало, лире я моей Вверял изнеженные звуки Безумства, лени и страстей.
Но и тогда струны лукавой Невольно звон я прерывал, Когда твой голос величавый Меня внезапно поражал.
Я лил потоки слез нежданных, И ранам совести моей Твоих речей благоуханных Отраден чистый был елей.
И ныне с высоты духовной Мне руку простираешь ты, И силой кроткой и любовной Смиряешь буйные мечты.
Твоим огнем душа палима Отвергла мрак земных сует, И внемлет арфе серафима В священном ужасе поэт.
* * *
Нет, я не дорожу мятежным наслажденьем, Восторгом чувственным, безумством, исступленьем, Стенаньем, криками вакханки молодой, Когда, виясь в моих объятиях змией, Порывом пылких ласк и язвою лобзаний Она торопит миг последних содраганий!
О, как милее ты, смиренница моя! О, как мучительно тобою счастлив я, Когда, склоняяся на долгие моленья, Ты предаешься мне нежна без упоенья, Стыдливо-холодна, восторгу моему Едва ответствуешь, не внемлишь ничему И оживляешься потом всё боле, боле И делишь наконец мой пламень по неволе!
СОНЕТ.
Scorn not the sonnet, critic.
Wordsworth.
Суровый Дант не презирал сонета; В нем жар любви Петрарка изливал; Игру его любил творец Макбета; Им скорбну мысль Камоэнс облекал.
И в наши дни пленяет он поэта: Вордсворт его орудием избрал, Когда вдали от суетного света Природы он рисует идеал.
Под сенью гор Тавриды отдаленной Певец Литвы в размер его стесненныи Свои мечты мгновенно заключал.
У нас еще его не знали девы, Как для него уж Дельвиг забывал Гекзаметра священные напевы.
<НА БУЛГАРИНА.>
Не то беда, что ты поляк: Костюшко лях, Мицкевич лях! Пожалуй, будь себе татарин, И тут не вижу я стыда; Будь жид - и это не беда; Беда, что ты Видок Фиглярин.
* * *
Шумит кустарник... На утес Олень веселый выбегает, [Пугливо] он подножный лес С вершины острой озирает, Глядит на светлые <луга>, Глядит на синий свод небесный И на днепровские брега, Венчанны чащею древесной. Недвижим, строен [он] стоит И чутким ухом шевелит......
Но дрогнул он - незапный звук Его коснулся - [боязливо] [Он шею] [вытянул] и [вдруг] [С вершины прянул]
К ВЕЛЬМОЖЕ.
(Москва)
От северных оков освобождая мир, Лишь только на поля, струясь, дохнет зефир, Лишь только первая позеленеет липа, К тебе, приветливый потомок Аристиппа, К тебе явлюся я; увижу сей дворец, Где циркуль зодчего, палитра и резец Ученой прихоти твоей повиновались И вдохновенные в волшебстве состязались.
Ты понял жизни цель: счастливый человек, Для жизни ты живешь. Свой долгий ясный век Еще ты смолоду умно разнообразил, Искал возможного, умеренно проказил; Чредою шли к тебе забавы и чины. Посланник молодой увенчанной Жены, Явился ты в Ферней - и циник поседелый, Умов и моды вождь пронырливый и смелый, Свое владычество на Севере любя, Могильным голосом приветствовал тебя. С тобой веселости он расточал избыток, Ты лесть его вкусил, земных богов напиток. С Фернеем распростясь, увидел ты Версаль. Пророческих очей не простирая вдаль, Там ликовало всё. Армида молодая, К веселью, роскоши знак первый подавая, Не ведая, чему судьбой обречена, Резвилась, ветреным двором окружена. Ты помнишь Трианон и шумные забавы? Но ты не изнемог от сладкой их отравы: Ученье делалось на время твой кумир: Уединялся ты. За твой суровый пир То чтитель промысла, то скептик, то безбожник. Садился Дидерот на шаткий свой треножник, Бросал парик, глаза в восторге закрывал И проповедывал. И скромно ты внимал За чашей медленной афею иль деисту, Как любопытный скиф афинскому софисту.
Но Лондон звал твое внимание. Твой взор Прилежно разобрал сей двойственный собор: Здесь натиск пламенный, а там отпор суровый, Пружины смелые гражданственности новой.
Скучая, может быть, над Темзою скупой, Ты думал дале плыть. Услужливый, живой, Подобный своему чудесному герою, Веселый Бомарше блеснул перед тобою. Он угадал тебя: в пленительных словах Он стал рассказывать о ножках, о глазах, О неге той страны, где небо вечно ясно, Где жизнь ленивая проходит сладострастно, Как пылкой отрока восторгов полный сон, Где жены вечером выходят на балкон, Глядят и, не страшась ревнивого испанца, С улыбкой слушают и манят иностранца. И ты, встревоженный, в Севиллу полетел. Благословенный край, пленительный предел! Там лавры зыблются, там апельсины зреют... О, расскажи ж ты мне, как жены там умеют С любовью набожность умильно сочетать, Из-под мантильи знак условный подавать; Скажи, как падает письмо из-за решетки, Как златом усыплен надзор угрюмой тетки; Скажи, как в двадцать лет любовник под окном Трепещет и кипит, окутанный плащом.
Всё изменилося. Ты видел вихорь бури, Падение всего, союз ума и фурий, Свободой грозною воздвигнутый закон, Под гильотиною Версаль и Трианон И мрачным ужасом смененные забавы. Преобразился мир при громах новой славы. Давно Ферней умолк. Приятель твой Вольтер, Превратности судеб разительный пример, Не успокоившись и в гробовом жилище, Доныне странствует с кладбища на кладбище. Барон д'Ольбах, Морле, Гальяни, Дидерот, Энциклопедии скептической причот, И колкой Бомарше, и твой безносый Касти, Все, все уже прошли. Их мненья, толки, страсти Забыты для других. Смотри: вокруг тебя Всё новое кипит, былое истребя. Свидетелями быв вчерашнего паденья, Едва опомнились младые поколенья. Жестоких опытов сбирая поздний плод, Они торопятся с расходом свесть приход. Им некогда шутить, обедать у Темиры, Иль спорить о стихах. Звук новой, чудной лиры, Звук лиры Байрона развлечь едва их мог.
Один всё тот же ты. Ступив за твой порог, Я вдруг переношусь во дни Екатерины. Книгохранилище, кумиры, и картины, И стройные сады свидетельствуют мне, Что благосклонствуешь ты музам в тишине, Что ими в праздности ты дышишь благородной. Я слушаю тебя: твой разговор свободный Исполнен юности. Влиянье красоты Ты живо чувствуешь. С восторгом ценишь ты И блеск Алябьевой и прелесть Гончаровой. Беспечно окружась Корреджием, Кановой, Ты, не участвуя в волнениях мирских, Порой насмешливо в окно глядишь на них И видишь оборот во всем кругообразный.
Так, вихорь дел забыв для муз и неги праздной. В тени порфирных бань и мраморных палат, Вельможи римские встречали свой закат. И к ним издалека то воин, то оратор, То консул молодой, то сумрачный диктатор Являлись день-другой роскошно отдохнуть, Вздохнуть о пристани и вновь пуститься в путь.
НОВОСЕЛЬЕ.
Благословляю новоселье, Куда домашний свой кумир Ты перенес - а с ним веселье, Свободный труд и сладкий мир.
Ты счастлив; ты свой домик малый. Обычай мудрости храня, От злых забот и лени вялой Застраховал, как от огня.
* * *
Когда в объятия мои Твой стройный стан я заключаю, И речи нежные любви Тебе с восторгом расточаю, Безмолвна, от стесненных рук Освобождая стан свой гибкой, Ты отвечаешь, милый друг, Мне недоверчивой улыбкой; Прилежно в памяти храня Измен печальные преданья, Ты без участья и вниманья Уныло слушаешь меня... Кляну коварные старанья Преступной юности моей И встреч условных ожиданья В садах, в безмолвии ночей. Кляну речей любовный шопот, [Стихов таинственный напев], И [ласки] легковерных дев, И слезы их, и поздний ропот.
ПОЭТУ.
Поэт! не дорожи любовию народной. Восторженных похвал пройдет минутный шум; Услышишь суд глупца и смех толпы холодной, Но ты останься тверд, спокоен и угрюм.
Ты царь: живи один. Дорогою свободной Иди, куда влечет тебя свободный ум, Усовершенствуя плоды любимых дум, Не требуя наград за подвиг благородный.
Они в самом тебе. Ты сам свой высший суд; Всех строже оценить умеешь ты свой труд. Ты им доволен ли, взыскательный художник?
Доволен? Так пускай толпа его бранит И плюет на алтарь, где твой огонь горит, И в детской резвости колеблет твой треножник.
МАДОНА.
Не множеством картин старинных мастеров Украсить я всегда желал свою обитель, Чтоб суеверно им дивился посетитель, Внимая важному сужденью знатоков.
В простом углу моем, средь медленных трудов, Одной картины я желал быть вечно зритель, Одной: чтоб на меня с холста, как с облаков, Пречистая и наш божественный спаситель
Она с величием, он с разумом в очах Взирали, кроткие, во славе и в лучах, Одни, без ангелов, под пальмою Сиона.
Исполнились мои желания. Творец Тебя мне ниспослал, тебя, моя Мадона, Чистейшей прелести чистейший образец.
* * *
Полюбуйтесь же вы, дети, Как в сердечной простоте Длинный Фирс играет в эти, Те, те, те и те, те, те.
Черноокая Россети В самовластной красоте Все сердца пленила эти, Те, те, те и те, те, те.
О, какие же здесь сети Рок нам стелет в темноте: Рифмы, деньги, дамы эти, Те, те, те и те, те, те.
БЕСЫ.
Мчатся тучи, вьются тучи; Невидимкою луна Освещает снег летучий; Мутно небо, ночь мутна. Еду, еду в чистом поле; Колокольчик дин-дин-дин... Страшно, страшно поневоле Средь неведомых равнин!
"Эй, пошел, ямщик!..." - "Нет мочи Коням, барин, тяжело; Вьюга мне слипает очи; Все дороги занесло; Хоть убей, следа не видно; Сбились мы. Что делать нам! В поле бес нас водит, видно, Да кружит по сторонам.
Посмотри; вон, вон играет, Дует, плюет на меня; Вон - теперь в овраг толкает Одичалого коня; Там верстою небывалой Он торчал передо мной; Там сверкнул он искрой малой И пропал во тьме пустой".
Мчатся тучи, вьются тучи; Невидимкою луна Освещает снег летучий; Мутно небо, ночь мутна. Сил нам нет кружиться доле; Колокольчик вдруг умолк; Кони стали... "Что там в поле ?" "Кто их знает? пень иль волк?"
Вьюга злится, вьюга плачет; Кони чуткие храпят; Вот уж он далече скачет; Лишь глаза во мгле горят; Кони снова понеслися; Колокольчик дин-дин-дин... Вижу: духи собралися Средь белеющих равнин.
Бесконечны, безобразны, В мутной месяца игре Закружились бесы разны, Будто листья в ноябре... Сколько их! куда их гонят? Что так жалобно поют? Домового ли хоронят, Ведьму ль замуж выдают?
Мчатся тучи, вьются тучи; Невидимкою луна Освещает снег летучий; Мутно небо, ночь мутна. Мчатся бесы рой за роем В беспредельной вышине, Визгом жалобным и воем Надрывая сердце мне...
ЭЛЕГИЯ.
Безумных лет угасшее веселье Мне тяжело, как смутное похмелье. Но, как вино - печаль минувших дней В моей душе чем старе, тем сильней. Мой путь уныл. Сулит мне труд и горе Грядущего волнуемое море.
Но не хочу, о други, умирать; Я жить хочу, чтоб мыслить и страдать; И ведаю, мне будут наслажденья Меж горестей, забот и треволненья: Порой опять гармонией упьюсь, Над вымыслом слезами обольюсь, И может быть - на мой закат печальный Блеснет любовь улыбкою прощальной.
ОТВЕТ АНОНИМУ.
О, кто бы ни был ты, чье ласковое пенье Приветствует мое к блаженству возрожденье, Чья скрытая рука мне крепко руку жмет, Указывает путь и посох подает; О, кто бы ни был ты: старик ли вдохновенный, Иль юности моей товарищ отдаленный, Иль отрок, музами таинственно храним, Иль пола кроткого стыдливый херувим, Благодарю тебя душою умиленной. Вниманья слабого предмет уединенный, К доброжелательству досель я не привык И странен мне его приветливый язык. Смешон, участия кто требует у света! Холодная толпа взирает на поэта, Как на заезжего фигляра: если он Глубоко выразит сердечный, тяжкий стон, И выстраданный стих, пронзительно-унылый, Ударит по сердцам с неведомою силой, Она в ладони бьет и хвалит, иль порой Неблагосклонною кивает головой. Постигнет ли певца незапное волненье, Утрата скорбная, изгнанье, заточенье, "Тем лучше, - говорят любители искусств, Тем лучше! наберет он новых дум и чувств И нам их передаст". Но счастие поэта Меж ими не найдет сердечного привета, Когда боязненно безмолвствует оно... - - - - - -
ТРУД.
Миг вожделенный настал: окончен мой труд многолетний.
Что ж непонятная грусть тайно тревожит меня? Или, свой подвиг свершив, я стою, как поденщик ненужный,
Плату приявший свою, чуждый работе другой? Или жаль мне труда, молчаливого спутника ночи,
Друга Авроры златой, друга пенатов святых?
ЦАРСКОСЕЛЬСКАЯ СТАТУЯ.
Урну с водой уронив, об утес ее дева разбила.
Дева печально сидит, праздный держа черепок. Чудо! не сякнет вода, изливаясь из урны разбитой;
Дева, над вечной струей, вечно печальна сидит.
* * *
Глухой глухого звал к суду судьи глухого, Глухой кричал: "Моя им сведена корова!" "Помилуй, - возопил глухой тому в ответ: Сей пустошью владел еще покойный дед".
Судья решил: "Чтоб не было разврата, Жените молодца, хоть девка виновата".
ПРОЩАНИЕ.
В последний раз твой образ милый Дерзаю мысленно ласкать, Будить мечту сердечной силой И с негой робкой и унылой Твою любовь воспоминать.
Бегут меняясь наши лета, Меняя всё, меняя нас, Уж ты для своего поэта Могильным сумраком одета, И для тебя твой друг угас.
Прими же, дальная подруга, Прощанье сердца моего, Как овдовевшая супруга, Как друг, обнявший молча друга Пред заточением его.
ПАЖ или ПЯТНАДЦАТЫЙ ГОД.
C'est l'вge de Chйrubin...
Пятнадцать лет мне скоро минет; Дождусь ли радостного дня? Как он вперед меня подвинет! Но и теперь никто не кинет С презреньем взгляда на меня.
Уж я не мальчик - уж над губой Могу свой ус я защипнуть; Я важен, как старик беззубый; Вы слышите мой голос грубый, Попробуй кто меня толкнуть.
[Я нравлюсь дамам, ибо скромен, И между ими есть одна..... И гордый взор ее так томен, И цвет ланит ее так тёмен, Что жизни мне милей она.]
Она строга, властолюбива, Я [сам дивлюсь] ее уму И ужас как она ревнива; Зато со всеми горделива И мне доступна одному.
Вечор она мне величаво Клялась, что если буду вновь Глядеть налево и направо, То даст она мне яду; - право Вот какова ее любовь!
Она готова хоть в пустыню Бежать со мной, презрев молву. Хотите знать мою богиню, Мою севильскую графиню?.. Нет! ни за что не назову!
* * *
Румяный критик мой, насмешник толстопузый, Готовый век трунить над нашей томной музой, Поди-ка ты сюда, присядь-ка ты со мной, Попробуй, сладим ли с проклятою хандрой. Смотри, какой здесь вид: избушек ряд убогой, За ними чернозем, равнины скат отлогой, Над ними серых туч густая полоса. Где нивы светлые? где темные леса? Где речка? На дворе у низкого забора Два бедных деревца стоят в отраду взора, Два только деревца. И то из них одно Дождливой осенью совсем обнажено, И листья на другом, размокнув и желтея, Чтоб лужу засорить, лишь только ждут Борея. И только. На дворе живой собаки нет. Вот, правда, мужичок, за ним две бабы вслед. Без шапки он; несет подмышкой гроб ребенка И кличет издали ленивого попенка, Чтоб тот отца позвал да церковь отворил. Скорей! ждать некогда! давно бы схоронил. Что ж ты нахмурился? - Нельзя ли блажь оставить! И песенкою нас веселой позабавить?
-
Куда же ты? - В Москву - чтоб графских именин Мне здесь не прогулять.
- Постой - а карантин! Ведь в нашей стороне индийская зараза. Сиди, как у ворот угрюмого Кавказа Бывало сиживал покорный твой слуга; Что, брат? уж не трунишь, тоска берет - aгa!
[К ПЕРЕВОДУ ИЛИАДЫ.]
[Крив был Гнедич поэт, преложитель слепого Гомера,
Боком одним с образцом схож и его перевод.]
* * *
Я здесь, Инезилья, Я здесь под окном. Объята Севилья И мраком и сном.
Исполнен отвагой, Окутан плащом, С гитарой и шпагой Я здесь под окном.
Ты спишь ли? Гитарой Тебя разбужу. Проснется ли старый, Мечом уложу.
Шелковые петли К окошку привесь... Что медлишь?... Уж нет ли Соперника здесь?...
Я здесь, Инезилья, Я здесь под окном. Объята Севилья И мраком и сном.
РИФМА.
Эхо, бессонная нимфа, скиталась по брегу Пенея.
Феб, увидев ее, страстию к ней воспылал. Нимфа плод понесла восторгов влюбленного бога;
Меж говорливых наяд, мучась, она родила Милую дочь. Ее прияла сама Мнемозина.
Резвая дева росла в хоре богинь-аонид, Матери чуткой подобна, послушна памяти строгой,
Музам мила; на земле Рифмой зовется она.
ОТРОК.
Невод рыбак расстилал по брегу студеного моря;
Мальчик отцу помогал. Отрок, оставь рыбака! Мрежи иные тебя ожидают, иные заботы:
Будешь умы уловлять, будешь помощник цapям.
* * *
Два чувства дивно близки нам В них обретает сердце пищу Любовь к родному пепелищу, Любовь к отеческим гробам.
Животворящая святыня! Земля была <б> без них мертва, Как пустыня И как алтарь без божества.
* * *
Когда порой воспоминанье Грызет мне сердце в тишине, И отдаленное страданье Как тень опять бежит ко мне; Когда людей вблизи видя В пустыню скрыться я хочу, Их слабый ум возненавидя, Тогда забывшись? я? лечу Не в светлый кр<ай>, где н<ебо блещет> Неизъя<снимой> си<невой>, Где <море> те<плою волной> На мрамор ветхой тихо плещет, И лавр и тем<ный> ки<парис> На воле пыш<но> разрослись, Где пел Т<орквато величавый>, Где и теперь <во> мг<ле> но<чной> Далече звонкою скалой [Повторены] пловца октавы. Стрем<люсь> привычною меч<тою> К студеным север<ным> волн<ам>. Меж белоглавой их толпою Открытый? остров вижу там. Печальный остров - берег дикой Усеян зимнею? брусникой, Увядшей тундрою покрыт И хладной пеною подмыт. Сюда порою [приплывает] [Отважный северный рыбак], Здесь рыбарь? невод расстилает [И свой] разводит он очаг. Сюда погода волновая Заносит [утлый? ] мой? челнок.
ЭПИГРАММА.
Не то беда, Авдей Флюгарин, Что родом ты не русский барин, Что на Парнасе ты цыган, Что в свете ты Видок Фиглярин: Беда, что скучен твой роман.
ЗАКЛИНАНИЕ.
О, если правда, что в ночи, Когда покоятся живые, И с неба лунные лучи Скользят на камни гробовые, О, если правда, что тогда Пустеют тихие могилы Я тень зову, я жду Леилы: Ко мне, мой друг, сюда, сюда!
Явись, возлюбленная тень, Как ты была перед разлукой, Бледна, хладна, как зимний день, Искажена последней мукой. Приди, как дальная звезда, Как легкой звук иль дуновенье, Иль как ужасное виденье, Мне всё равно, сюда! сюда!...
Зову тебя не для того, Чтоб укорять людей, чья злоба Убила друга моего, Иль чтоб изведать тайны гроба, Не для того, что иногда Сомненьем мучусь... но тоскуя Хочу сказать, что всё люблю я, Что всё я твой: сюда, сюда!
* * *
Стамбул гяуры нынче славят, А завтра кованой пятой, Как змия спящего, раздавят И прочь пойдут и так оставят. Стамбул заснул перед бедой.
Стамбул отрекся от пророка; В нем правду древнего Востока Лукавый Запад омрачил Стамбул для сладостей порока Мольбе и сабле изменил. Стамбул отвык от поту битвы И пьет вино в часы молитвы.
Там веры чистый луч потух: Там жены по базару ходят, На перекрестки шлют старух, А те мужчин в харемы вводят, И спит подкупленный евнух.
Но не таков Арзрум нагорный, Многодорожный наш Арзрум: Не спим мы в роскоше позорной, Не черплем чашей непокорной В вине разврат, огонь и шум.
Постимся мы: струею трезвой Одни фонтаны нас поят; Толпой неистовой и резвой Джигиты наши в бой летят. Мы к женам, как орлы, ревнивы, Харемы наши молчаливы, Непроницаемы стоят.
Алла велик!
К нам из Стамбула Пришел гонимый янычар Тогда нас буря долу гнула, И пал неслыханный удар. От Рущука до старой Смирны, От Трапезунда до Тульчи, Скликая псов на праздник жирный, Толпой ходили палачи; Треща в объятиях пожаров, Валились домы янычаров; Окровавленные зубцы Везде торчали; угли тлели; На кольях скорчась мертвецы Оцепенелые чернели. Алла велик. - Тогда султан Был духом гнева обуян.
ДЕЛЬВИГУ.
Мы рождены, мой брат названый, Под одинаковой звездой. [Киприда, Феб и Вакх румяный] Играли нашею судьбой.
Явилися мы рано оба На ипподром, а не на торг, Вблизи Державинского гроба, И шумный встретил нас восторг.
Избаловало нас начало. И в гордой лености своей Заботились мы оба мало Судьбой гуляющих детей.
Но ты, сын [Феба] беззаботный, Своих возвышенных затей Не предавал рукой расчетной Оценке хитрых торгашей.
В одних журналах нас ругали, Упреки те же слышим мы: Мы любим славу? да в б<окале> Топить разгульные умы.
Твой слог могучий и кры<латый>? Какой-то дразнит пародист, И стих, надеждами? <богатый>